Текст книги "След «Семи Звезд»"

Автор книги: Андрей Чернецов

Соавторы: Владимир Лещенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

Глава четырнадцатая. Пронесся слух, хотят кого-то, будто, сжечь

Бородавское озеро, зима 1758 г.

– Боже мой! – едва не разрыдался поэт. – Господин барон! Какими судьбами?!

Немец-пристав, спешившись, привязал узду своей лошади к торчавшему из снега столбику и приблизился к Ивану. Помог поэту подняться, стянув прочь мертвого пса. Потрогал носком сапога дохлятину и, покачав головой, брезгливо сплюнул.

– Он вас не покусал часом? – осведомился участливо.

– Не успел, – слабо улыбнулся Барков. – Но, однако ж, вы не ответили на мой вопрос: как здесь оказались?

– Да вот их молитвами, – кивнул куда-то в сторону офицер.

Господин копиист глянул и обомлел. Со стороны ледяного озера легкой рысью скакали два всадника, одетые во все черное.

Подъехав к месту недавнего боя, они остановились, осмотрели, озабоченно насупив брови, поляну и также спешились. Один юноша подошел к приставу и, потупив взор, молвил:

– Велите собрать всех… этих… в кучу. Их надобно сжечь.

– Вот еще! – фыркнул, подбоченившись, барон. – Я в живодеры не нанимался!

Подступил и второй монашек.

– Мы сами все сделаем! Только помогите снести… в одно место.

– Хм, – снова повел длинным острым носом немчин. – Извольте, святой отче.

– Брат, – поправил молодой человек. – Брат Дамиан. А это Козьма.

– Да помню я! Что повторять по сто раз?!

И отошел, бубня себе под нос:

– Вот же навязались на моя голова!

Тем не менее живо начал командовать своими людьми, разъясняя солдатам, что да как им надлежит сделать.

– И бдите! – предупредительно крикнул Дамиан. – Они живучие. Как бы не покусали.

– Надеть рукавицы! – рявкнул барон. – Примкнуть штыки! Глядеть в оба!

Монахи, словно не замечая Ивана, обходили его стороной. Поэт попытался было с ними заговорить, но безрезультатно. Все так же потупившись, Козьма и Дамиан, казалось, погрузились в священный транс. Они ничего не видели и не слышали, кроме того, что их занимало больше всего.

А владела ими забота как можно скорее покончить с уничтоженным противником. Господин копиист заключил это потому, как люди в черном наблюдали за процессом сотворения кучи из мертвых собачьих туш. Они чуть ли не каждую провожали до самой могилы, пристально вглядываясь в околевшую тварь. Молча указывали солдатам, в каком именно порядке класть.

В конце концов, получилось некое подобие избяного сруба. На самом верху возлежал пес, снятый бароном с Ивана. Самый крупный из всей стаи. Наверняка вожак.

Потом иноки отправились в лес за хворостом.

Пристав отрядил следом за ними свою команду, а сам вернулся к Баркову. Извлек из кармана фарфоровую трубочку на вишневом мундштуке, кисет и стал неторопливо набивать трубку табаком. Поэт поморщился. Не выносил самого запаха адского зелья. К его многочисленным дурным привычкам курение не относилось.

– Что ж, давно вы занялись псовой охотой? – едко поинтересовался столичный гость, к которому уже вернулось самообладание.

– Пошитай шетвертый день, – раскуривая трубку, прошепелявил барон. – Как только его преосвященство распорядился.

– Варсонофий?

– Ну да. Специально пригласил меня и сказал, что я непременно должен уничтожить стаю диких собак, появившуюся в окрестностях города. Я еще удивился – солдатам гоняться за собаками…

– Бешеными, – уточнил Барков. – У нас всегда городская стража об этом печется.

– Да? Возможно, возможно. И дал мне в подручные вот этих… юнкеров. На мои возражения никак не прореагировал. «Так надо», – сказал, будто отрезал. Ну, раз надо… Я солдат. Что мне начальство прикажет, то и выполняю.

Выпустил клуб дыма. Кивнул в сторону братьев.

– Надо признать, в мальчиках этих что-то есть. Нюх у них отменный. Прямо собачий! – Немец рассмеялся удачному каламбуру, показавшемуся, однако, Ивану не совсем уместным в данной ситуации.

– А где вы так хорошо научились говорить по-русски? – полюбопытствовал поэт, сам зная немецкую речь намного хуже.

– О-о! – самодовольно надулся довольно-таки тщедушный на вид пристав. – Я ведь уже давно в России. И не все время сидел в провинции.

Тут он многозначительно посмотрел на Баркова.

– Домой не тянет?

– Как же. Конечно, тоскую. Но уже недолго осталось. Чаю в скорости получить полный абшид[13]13
  Абшид (нем.) – в русском языке вышло из употребления. Прежде обозначало отпуск, увольнение, указ об отставке.


[Закрыть]. И – в родной Боденвердер! Там у меня имение на реке Везер. Молодая жена… – в глазах пристава появились слезы.

Ох уж эта немецкая сентиментальность!

– Ну, что там?! – крикнул пристав без перехода.

Поэт обернулся.

Солдаты приволокли изрядную кучу хвороста и, сообразуясь с указками Козьмы и Дамиана, начали сооружать костер. Часть прутьев уложили в центр «сруба», остальными закидали собак снаружи.

– Теперь отойдите прочь! – велел Козьма служивым. – И подальше. Нельзя вдыхать этот нечистый дым!

Команда отошла саженей на десять. Этого инокам показалось мало. Распорядились отодвинуться еще на такое же расстояние.

Из своих заплечных мешков монахи извлекли что-то вроде масленичных личин и надели себе на головы.

Дамиан зажег факел, потом еще один, сразу отданный Козьме. Затянув какую-то молитву, слов которой Иван не смог разобрать, юноши стали обходить кучу посолонь[14]14
  По́солонь, нареч. (устар.) – по солнцу, по направлению от востока к западу.


[Закрыть], тыкая пылающими палками в хворост.

Огонь сначала никак не хотел заниматься. Но, повинуясь налетевшему порыву ветра, он наконец вспыхнул с яростной силой, охватив сразу все «подношение».

Иноки и себе отошли от жара. Но недалеко – всего на пару саженей. Бросив в снег факелы, они взяли в руки кресты и выставили их перед собой.

Поэту сделалось жутко. Инквизиция! Чисто тебе гишпанское аутодафе!

 
Пронесся слух, хотят кого-то, будто, сжечь,
Но время то прошло, чтоб наши мяса печь.
 

Наверное, сходные мысли возникли и у барона. Он недоуменно посмотрел на Ивана, потом пожал плечами и пробормотал себе под нос: «Barbarei!».

Ишь ты, «варварство». На своих соплеменников бы посмотрел, немчура безбожный! Христопродавцы. Подобных дикарей еще поискать надобно. Чего на войне творят!

Со стороны костра до слуха долетело знакомое имя: «Христофор». Монахи призывали на помощь Псоглавого святого. Точь-в-точь как в Ивановом сне!

Но зачем кликать его, когда всего-навсего нужно сжечь пару десятков собачьих останков?… Копиист не удержался от соблазна да и глянул на огнище по-особому.

Лучше б он этого не делал. Ибо постичь человеческим разумом увиденное было никак невозможно.

Три фигуры застыли у костра. Две юношеские, тонкие – в алых мантиях и митрах. И третья коренастая, высокая – с дивным звериным ликом. Руки всех троих простерты к бушующему огню, и с дланей лиется к оранжевому цветку лазоревый свет.

Тот костер, в отличие от явного, неспокоен. То тут, то там из пламени выскакивают конечности, отнюдь не звериные. Это… человеческие руки и ноги. Единожды даже высунулась голова. Волосы на ней уже обгорели. Рот раскрылся в болезненном крике.

А глаза… Ивану показалось, что он узнал эти желтые, горящие ненавистью и мукой глаза. Зеницы пса-вожака. И еще померещилось, что страшный лик чем-то напоминает рожу душегуба Клопа, сраженного поэтом в лесном притоне.

Один из юношей, заметив наблюдателя, повернул к Ване лицо и сердито погрозил пальцем. Видать, этого ему показалось мало, поелику он вытянул вперед десницу и пустил в сторону праздного зеваки тот же небесно-голубой луч.

Тьма ударила по глазам.

– Что с вами? – озаботился барон, наблюдая, как Иван яростно трет очи.

– Дым попал, – ответил поэт, не в силах унять обильные слезы.

– Похоже, наше жертвоприношение подошло к концу. – В голосе пристава слышалась явная издевка.

К ним нетвердой походкой подступил Дамиан, уже успевший снять свою нелепую машкару.

– Надобно подождать, пока все прогорит, а затем засыпать пепелище землей. Вон мы и лопаты припасли.

– Gut! – коротко молвил офицер.

– Мы с братом отдохнем маленько. Отойдем в лес подышать чистым воздухом да помолиться. Вы же, сударь, проследите, чтоб никто не подходил к кострищу, допрежь не погаснет…

– Gut! – охочий до болтовни барон стал вдруг немногословен.

– Где рыть-то, ваш бродь? – осведомился у начальства один из солдат. – Земля наскрозь промерзла.

Немчин, зажав двумя пальцами длинный нос, бочком-бочком подошел к гари и огляделся.

– Вон там, кажется, подтаяло, – указал он место неподалеку от своей лошади. – Вы для начала штыками, штыками поковыряйте.

– Вот не было печали о землю оружию поганить, – проворчал служивый.

– Was? – с чего-то переклинило барона на родную речь.

– Рады стараться, ваш бродь! Дозвольте сполнять?

– С богом! – милостиво разрешил начальник.

Солдаты принялись поочередно колупать землю.

Поначалу дело спорилось. Из ямы летели комья земли, ложась на серый от пепла снег. Но потом все застопорилось.

Вняв совету командира, воины попробовали подковырнуть штыками. И тут же послышался противный скрежет, который получается, когда этак скребут железом о железо.

– Что там у вас? – заинтересовался барон.

Подошел ближе и Иван. Глянул в рытвину.

– Непонятное дело, ваш бродь! – озадаченно почесал затылок унтер. – На лист, коим кроют дома, похоже. Да откель же ему здесь взяться?

– Ройте вокруг! – велел пристав, заметно волнуясь.

Вскоре команда очистила нечто, и в самом деле напоминавшее крышу. Причем в центре ее оказался столбик, к которому была привязана баронова лошадь. Животное тут же отвязали и увели к другим коням.

– Эка притча-то! – завертел головой офицер. – Как вы думаете, что это?

– Может, какой-нибудь погреб? – предположил Барков.

Хотя его одолевало сильное сомнение. Уж больно странной для погреба формы было откопанное. Скорее это напоминало…

– Никонова часовня сие! – авторитетно заявил Иванов кучер.

Поэт в суматохе как-то подзабыл о своем вознице.

– Что, что? – не понял он.

– Was, was? – заквакал в тон ему барон.

– Говорю, часовня. Ее почитай сто лет назад возвели здесь по приказу Никона, когда он отбывал покаяние в Ферапонтове монастыре. А место дурное выбрали. Болотистое. Вот она в землю-то и ушла.

– Как?! – не верил своим ушам господин копиист. – Возможно ль такое?

– А еще бают, что нехорошими делами там занимался Никон-то, – притишив голос, продолжал мужик. – Чернокнижьем да волхвованьем. Тщился-де себе расположение государя вернуть. За то и прогневался Господь. Прибрал со света белого бесовскую храмину.

В Иване зажглось любопытство. Пристава, похоже, и того задело. Они заговорщицки переглянулись.

– Глянем? – предложил академический посланец.

– Ох, мы и без того замешкались, – скривился, якобы в раздумьях, офицер.

А сам уже был готов отдать своим людям команду, чтобы продолжили очищать таинственную находку. Вдруг да чем получится поживиться?

Но тут нелегкая принесла святых братцев. Налетели встревоженными воронами и тут же потребовали прекратить непотребство.

– Сие земля церковная, монастырская! – твердо заявил Козьма. – И токмо церкви решать, что и где здесь можно рыть!

– Да мы лишь глянем… – начал канючить Ваня, но, наткнувшись на непреклонно-твердый взгляд инока, осекся.

Почему-то снова защипало глаза.

– Засыпайте, что вырыли! – набычился Дамиан. – И про пепелище не забудьте!

Барон подбоченился. Чтобы им, дворянином и офицером, смели помыкать желторотые мальчишки в черных рясах! Да не бывать такому! Вот сейчас велит, и его воины живо раскопают это необычное сооружение…

Взглянул орлом на своих бравых молодцов – и тут же осел ощипанной курицей: в глазах команды не было благой готовности тут же ринуться вперед по единому слову отца и командира. Наоборот, в них сквозило явное сочувствие инокам: то ли ковырять мерзлую землю не хотели, то ли и впрямь верили во все эти россказни о «проклятом» месте.

– Засыпайте, – приказал он. – И костер тоже…

Достал свою верную спутницу-трубку и отошел к лошадям.

– Не думаете, что псы не случайно гнали ваш экипаж именно сюда? – поинтересовался он у наблюдавшего за действиями солдат поэта.

Барков неопределенно пожал плечами. Подобная мысль приходила в голову и ему самому, но он выдворял ее прочь, чтобы совсем не запутаться во всех этих хитросплетениях.

– Вы сейчас куда?

– Мне надобно закончить начатое и побывать в Ферапонтове монастыре. А затем вернусь в город.

– Заходите как-нибудь в гости, – пригласил барон. – Я квартирую на правом берегу, на набережной.

Тепло, почти по-приятельски попрощавшись, они разъехались в разные стороны.

 
Marlbrough s'en va-t-en guerre,
Mironton, mironton, mirontaine…
 

Закутавшись в теплое одеяло, продрогший Иван думал об одной странной детали, упущенной из вида бдительными братьями.

Когда он проходил мимо засыпанного землей кострища, под его ногой что-то хрустнуло. Слегка наклонившись, господин копиист разглядел полусгоревший череп. Человеческий…

Глава пятнадцатая. Великость языка российского народа

Бородавское озеро, зима 1758 г.

Ферапонтов монастырь, основанный в 1398 году монахом московского Симонова монастыря Ферапонтом, значительно проигрывал соседней «Северной лавре» и внешне, и по достатку. Последними значительными вкладами, сделанными в обитель владыками мира сего, были подношения еще царя Михаила Федоровича. С тех пор минуло уже сто лет, и Ферапонтов постепенно пришел в упадок.

Так бывает с иными святыми местами. И не только по недостатку веры или благочестия. Монастыри, как и люди, имеют свой, отмеренный Всевышним век. Они рождаются, становятся на ноги, расцветают, а затем старятся и хиреют. Особенно же тогда, когда рядом имеется еще одна, более крупная и почитаемая обитель, затмевающая своего «младшего брата», забирающая у него большую часть паломников и жертвователей.

Прибыв на место, Иван нанес визит игумену, получил благословение на осмотр монастырской библиотеки и временное изъятие из нее необходимых для академических трудов книг, «буде таковые отыщутся». В самом деле, наивно было бы полагать, что и здесь его ждет такая же удача, как и в предыдущем месте. В науке подобные совпадения – большая редкость.

Брат келарь указал Баркову место в странноприимном доме, который также оказался не в пример скромнее того, что в Белозерском. Поэт с разочарованием взглянул на твердую узкую койку, покрытую жалким подобием белья, и отчего-то вспомнил свое пребывание в лаврской семинарии.

– Обед у нас в семь пополудни, – предупредил монах.

Поздненько. А живот так и бурчит с голодухи. Да и голову поправить глотком – другим «аква виты» отнюдь не помешало бы. Трещит-то после лесных видений.

– Не мешает помолиться с дороги, отче, – сказалось вдруг само собой. – Тяжелехонек был путь. Кабы не заступничество небес, вряд ли бы и жив остался.

– Все в руце Господней, – чинно перекрестился инок. – А помолиться да поставить свечу можно хоть в Рождественском соборе, что Дионисий расписывал, хоть в Благовещенской аль Богоявленской церквях. Это уж какая вам приглянется, сыне.

– А есть ли где образ мученика Христофора? – поинтересовался поэт, вызвав у келаря недоумение.

– Хрис-то-фор? – по складам произнес слуга Божий.

– Ну да, покровитель странствующих, от внезапной кончины избавляющий…

– Знаю, знаю, – досадливо подергал жидкую бороденку монах. – Обретался такой образ. Как раз в Рождественском. Дионисием и писанный. Да вот незадача, десять лет тому замазан был.

– Как? – не понял господин копиист.

– Так по указу ж государя Петра Алексеевича и замазан. Как противный естеству, гиштории и самой истине. Дабы не вводить православных в соблазн поклонением песьей главе.

– А как же в Софийском соборе, в Вологде?..

– Ну, не углядел преосвященный, – развел руками инок. – Значит, в семь милости просим к трапезе.

…Жизнь всегда учила поэта предусмотрительности. Вот и сейчас не стал дожидаться монастырского обеда, а решил заморить червячка кой-чем из собственных припасов. Еще в посаде близ Мефодиево-Белозерского Иван прикупил узелок пирогов, да барон, добрая душа, увидев, как он мается головной болью, пожертвовал ему флягу шнапса.

Расстелив тряпицу на столе в вивлиофике, молодой человек принялся закусывать.

Шнапс у немца оказался знатный. В меру крепок и зело душист. Интересно, на каких таких травах настаивал его бравый вояка? Да и пироги попались недурственные. Хоть и постные – с капустой, горохом да рыбой, а мягкие и сами во рту тают. Знать, добрыми и умелыми руками замешано тесто.

Иван очень любил этот нехитрый продукт русской кухни. Сколько ни едал заморских разносолов, а пироги – все лучше. И как выручают в трудную годину, когда в кармане печально звенит пустота и денег хватает только на пару кусков печеного теста с начинкой! Он как-то даже оду принялся сочинять во славу пирогов, да сбился. Не хватило слов. Хотя никогда и не жаловался на свой словарный запас.

 
Великость языка российского народа
Колеблет с яростью неистовства погода,
Раздуты вихрями безумными голов,
Мешая худобу с красой российских слов.
Преславные глупцы хотят быть мудрецами,
Хваляся десятью французскими словцами…
 

– Это у тебя, брат, чего? – высунулся из-за книжных стеллажей любопытный нос.

Вслед за ним показался и его обладатель – худой, как и почти все иноки Ферапонтова, невысокий черноризец – хранитель библиотеки.

– Извинения прошу, честной отче, – едва не подавился куском Иван.

– Брат Савватий, – представился монах, несыто пожирая очами явно казавшиеся ему сказочными яства.

Поэт правильно оценил ситуацию и предложил библиотекарю перекусить с ним, чем Бог послал.

Чернец тут же уселся за стол и протянул руку к угощению.

– А они, часом, не скоромные? – вопросил он с дрожью в голосе.

– Ой, да что ж я, басурман какой, что ли, чтоб о Великом посте скоромное есть? – ненатурально обиделся господин копиист. – Самые что ни есть постные. Отведайте, брат.

Савватий живо запихал в рот самый большой пирог:

– С грибочками, – блаженно возвел глаза горе.

Вроде как с грибами не покупал, усомнился Иван, на дух не переносивший этого кушанья. Хорошо еще, что монаху достался, а то мучься опосля животом.

– А запить? – поболтал он в руке флягой. – Чего вкушать всухомятку-то?

Сотрапезник с подозрением уставился на сосуд:

– Никак зелье проклятое?

– Шнапс, – подтвердил молодой человек. – Водка немецкая.

– Грех, – не то утверждая, не то спрашивая, изрек слуга Божий.

– Не то грех, что в рот, а то, что изо рта, – наставительно процитировал Писание Барков.

Это были любимые слова покойного отца Семена.

– И то верно, – мигом согласился брат Савватий, выхватывая флягу из Ивановых рук.

Приложился инок, как следует. Потому как глаза его из печальных враз сделались веселыми и дурными.

Поэт поболтал возвращенной фляжкой. Там еле бултыхалось на донышке. Вздохнул даже от жалости.

– Есть ли в вашем собрании книжном что-либо особо любопытное? – решил он ковать железо, пока горячо.

– Это, к примеру, что? – прошамкал набитым ртом библиотекарь.

– Вам как хозяину виднее, – уклонился от прямого ответа Иван, а самого так и подмывало задать вопрос об «отреченных» книгах.

– Есть печатная Библия, трудами Ивана Федорова изданная, – зачал перечислять книжник. – Летописные своды времен Василия Темного и государя Иоанна Васильевича. Молитвослов греческого письма, сказывают, самого благоверного князя Володимира Мономаха. Еще латинского и немецкого письма книги…

В другой раз господин копиист непременно бы заинтересовался всеми этими сокровищами. Однако сейчас голова его была занята иным:

– Сказывают, хранятся здесь некие книги из собрания патриарха Никона, – осторожно забросил он удочку. – Он ведь у вас отбывал заточение…

– А кто сказывал? – напрягся Савватий и даже чуток протрезвел.

Иван мысленно вознес хвалу небесам, что не пожадничал, не стал допивать баронова зелья. Радушно протянул чернецу флягу опять. Тот не стал отнекиваться. Булькнуло так, что Барков не успел и оглянуться.

– Так кто молвил? – уже менее грозно осведомился библиотекарь.

– Брат Зосима из Белозерского, – соврал, не долго думая.

– А-а, – успокоился при имени коллеги инок. – Так бы сразу и сказывал. Истину тебе рекли. Были здесь такие книги.

– Были? – вытянулось от дурного предчувствия лицо поэта. – И что ж с ними сделалось?

Собеседник развел руками.

– Сплыли.

– Небось, в Горний Покровский передали? – едва не сплюнул от досады Иван.

И снова протрезвел взгляд брата Савватия.

– Ты откель про то ведаешь?

– Да все от Зосимы.

Монах почесал сначала лоб, потом поскреб затылок и снова вернулся ко лбу.

– Нет, – затряс он головой. – Не в Покровский. Хотя оттуда в минувшем году и был запрос…

– Тогда куда ж?

В ответ раздался поток горестных всхлипов и вздохов. Библиотекарь, видимо, не решался ответить.

– Провалились они…

Эк его разобрало-то от шнапса. Плетет несуразицу.

– Сгинули в болоте…

Смутная догадка забрезжила в голове Баркова.

– Это не в проклятой ли часовне? – осторожненько бросил он камешек.

И попал.

– В ней самой…

Низложенный патриарх Никон даже в ссылке держал себя грозно и важно. Ровно не лишился всего в одночасье: и богатства, и власти небывалой, и царской милости.

Ох, и доставалось же от него на орехи братии Ферапонтова монастыря! То одно удумает, то иное, то третье. И при этом требовал себе рабской покорности, словно он по-прежнему восседал на патриаршем престоле. Даже обращаться к нему велел не иначе, как «государь» и «ваше величество». Так, как еще недавно именовал его, своего лучшего друга и духовного наставника, подлинный государь и самодержец Алексей Михайлович.

Что ж, иноки терпели и покорствовали. Ибо каких только чудес ни бывало на Руси-матушке. Глядишь, и оттает сердце царское. И призовет он былого советчика к себе на Москву, повелев вернуть все прежде отнятое.

Оно, конечно, не так мало у Никона и осталось. Надобно было поглядеть, в каких ризах расхаживал он по скромной обители: из золотой парчи, шитой самоцветными каменьями. Да на какой посуде ел: из кованого злата-серебра. Ну, и в харче себя отнюдь не стеснял. По его указу ловили на Белозерье и доставляли к «патриаршему двору» лучшую рыбу, отстреливали в лесах отборную сытую дичь, привозили из столицы и из зарубежья тонкие вина. Отчего б и не жить в свое удовольствие?

Но скучно было привычному к всеобщему вниманию и поклонению Белозерскому заточнику. Ох, ску-учно! Маялся до сердечной тоски.

Где-то там, в центре, бушевала настоящая жизнь. Кипели страсти, затевались громкие интриги, кто-то заканчивал начатую им борьбу с раскольниками… А он… загнан, точно волк, в один из самых глухих углов царства-государства, куда и свежие – то вести идут столь долго, что успевают за это время плесенью покрыться.

Вот и стал Никон приискивать себе занятие, чтоб хоть чуток развеяться от тоски-печали.

Сначала строительством заинтересовался. Лично руководил возведением хором для его персоны в двадцать пять комнат да искусственного острова крестом. Но и этого неугомонному святителю показалось мало.

Об эту пору ему как раз доставили с его московского подворья целый воз книг. Часть из них Никон милостиво передал в монастырское книгохранилище. Иные же, числом около двух десятков, спрятал в особый, с хитроумным замком сундук, стоявший в его опочивальне. И доставал тогда, когда рядом не было никого из посторонних.

Братия стала замечать, что владыка как-то поутих. Бродил хмурой тенью по обители и что-то бормотал себе под нос. И ухмылялся гадко и зловеще, грозя кому-то невидимому кулаком.

В конце концов, явился он к отцу-игумену и приказал построить на берегу озера часовню для личных нужд, чтобы там молиться в уединении. Дело-то благое, отчего б настоятелю не подчиниться? Меньше чем за год возвели.

Хотели освятить, как полагается, да только Никон раскричался-расшумелся, что майская гроза. «Сам освящу», – говорит. – «Неча поперек воли князя церкви идти!» Ну, на нет и суда нет. Отступились.

Однако ж замечено было, что таинственный сундук перевезли из личных Никоновых покоев в часовенку.

Затворился там патриарх, и даже о еде-питье забывал, предаваясь своим мудреным занятиям. Отчего мудреным? Так как же их назвать иначе, ежели для них святителю из окрестных деревень доставляли всевозможные травы да коренья, ну, и камни всякие.

Игумен несколько раз посылал особо смышленых братьев, чтоб разведали, что там да как. Двое вернулись ни с чем, а третий и вовсе сгинул. Долго искали, но так и не нашли. Наверное, утоп в болоте.

Только после этих случаев завел патриарх себе особую охрану. Откуда-то выписал дюжину здоровенных рыжих псов. Злющих таких. Хуже волка или рыси. Но каких-то безголосых. Не лаяли вовсе. Оно и плохо. Когда человек слышит собачий лай, так хоть приготовиться может или схорониться. А те налетали, аспиды, неслышными тенями и рвали человека в куски. Один патриарх с ними справляться и мог.

Зачали люди эту часовню десятой дорогой обходить. В особенности же страшились приближаться к ней ночью. Ибо слышались из часовни странные и страшные звуки. Точно вопли мертвецов и скрежет зубовный.

Настоятелю все это, знамо дело, не по душе было. Даже писал архиепископу в Вологду, но не получил ответа.

В конце января 1676 года случилось дело небывалое. Вдруг среди ночи разыгралась страшная буря. Перепуганные иноки, зря, как полыхает зимнее небо молниями (дело невиданное и неслыханное!), истово молились, прося у Господа милости. Решили, настал конец света. Отец-игумен велел служить заупокойную. Громко и тоскливо били колокола…

Так продолжалось некоторое время. А потом все разом кончилось. Ровно и не было ничего.

Наутро же обнаружили, что Никонова часовня ушла под землю. Провалилась по самый крест.

Незадачливому же патриарху повезло: его нашли в десяти шагах от того места, где стояла храмина. Святитель был бесчувственен, но жив. А в руках сжимал малую кожаную суму, в которой лежало с пяток книг – все, что осталось от его сундука.

Никона отнесли в покои, а мешок доставили отцу-игумену. Тот раскрыл мех, вытащил книги – и обмер: патриарх сберегал и читал отреченные православной церковью сочинения, кои не совсем совпадали с божественными канонами, а то и вовсе противоречили им – «Рафли», «Звездочетец», «Аристотелевы врата», «Чаровник», «Семизвездье», «Розгомечец»…

Ничего не сказал настоятель братии, потихоньку вернув мешок владельцу.

А вскорости пришли из Москвы вести, что в самый день чудной грозы скончался великий государь Алексей Михайлович.

Патриарх Иоаким, давний противник Никона, предъявил своему вражине целый список новых обвинений, где среди прочих значились сношения бывшего патриарха с посланцами Степана Разина, а также упреки в занятиях чернокнижьем. Потому Никона перевели в Мефодиево-Белозерский монастырь на тюремное положение. Свой мешок с книгами он увез с собой.

Но что дивно – так это то, что вместе с часовней куда-то сгинули и охранявшие ее рыжие псы. Как будто тоже провалились под землю.

– Воистину чудны дела твои, Господи! – перекрестившись, завершил свой рассказ брат Савватий.