Текст книги "Тень звука"
Автор книги: Андрей Вознесенский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)
До сих пор вся жизнь моя –
Предозье.
Не дай бог – в Заозье занесет...
Все замолкают.
Слово берет тамада Ъ.
Он раскачивается вниз головой, как длинный маятник. «Тост за новорожденную». Голос его, как из репродуктора,
разносится с потолка ресторана. «За ее
новое рождение, и я, как крестный...
Да, а как зовут новорожденную?» (Никто не знает.)
Как это все напоминает что-то! И под этим
подвешенным миром внизу расположился второй, наоборотный, со своим поэтом, со своим тамадой Ъ. Они едва не
касаются затылками друг друга, симметричные, как песочные часы. Но что
это? Где я? В каком идиотском измерении? Что это за потолочно-зеркальная
реальность?! Что за наоборотная страна?!
Ты-то как попала сюда?
Еще мгновение, и все сорвется вниз, вдребезги, как капли с карниза!
Надо что-то делать, разморозить тебя, разбить это зеркало, вернуть тебя в твой
мир, твою страну, страну естественности, чувства – где ольха, теплоходы,
где доброе зеркало Онежского озера...
Помнишь?..
Задумавшись, я машинально глотаю бутерброд с кетовой икрой.
Но почему висящий напротив, как окорок,
периферийный классик с ужасом смотрит на мой желудок? Боже, ведь я-то
невидим, а бутерброд реален! Он передвигается по мне, как красный джемпер
в лифте.
Классик что-то шепчет соседу.
Слух моментально пронизывает головы,
как бусы на нитке.
Красные змеи языков ввинчиваются в уши
соседей. Все глядят на бутерброд.
«А нас килькой кормят!» – вопит классик.
Надо спрятаться! Ведь если они обнаружат
меня, кто же выручит тебя, кто же разобьет зеркало?!
Я выпрыгиваю из-за стола и ложусь на
красную дорожку пола. Рядом со мной,
за стулом, стоит пара туфелек. Они, видимо, жмут кому-то. Левая припала к
правой. (Как все напоминает что-то!)
Тебя просят спеть...
Начинаются танцы. Первая пара с хрустом
проносится по мне. Подошвы! Подошвы! Почему все ботинки с подковами?
Рядом кто-то с хрустом давит по туфелькам. Чьи-то каблучки, подобно
швейной машинке, прошивают мне кожу
на лице. Только бы не в глаза!..
Я вспоминаю все. Я начинаю понимать все.
Роботы! Роботы! Роботы!
Как ты, милая, снишься!
«Так как же зовут новорожденную?» –
надрывается тамада.
«Зоя! – ору я. – Зоя!»
А может, ее называют Оза?
1965
Плач по двум нерожденным поэмам
Аминь.
Убил я поэму. Убил, не родивши. К Харонам!
Хороним.
Хороним поэмы. Вход всем посторонним.
Хороним.
На черной вселенной любовниками
отравленными
лежат две поэмы,
как белый бинокль театральный.
Две жизни прижались судьбой половинной –
две самых поэмы моих
соловьиных!
Вы, люди,
вы, звери,
пруды, где они зарождались
в Останкине, –
встаньте.
Вы, липы ночные,
как лапы в ветвях хиромантии, –
встаньте,
дороги, убитые горем,
довольно валяться в асфальте,
как волосы дыбом над городом,
вы встаньте.
Раскройтесь, гробы,
как складные ножи гиганта,
вы встаньте –
Сервантес, Борис Леонидович,
Браманте,
вы б их полюбили, теперь они тоже останки,
встаньте.
И вы, член Президиума Верховного Совета
товарищ Гамзатов,
встаньте,
погибло искусство, незаменимо это,
и это не менее важно,
чем речь
на торжественной дате,
встаньте.
Их гибель – судилище. Мы – арестанты.
Встаньте.
О, как ты хотела, чтоб сын твои шел чисто
и прямо,
встань, мама.
Вы встаньте в Сибири,
в Париже, в глухих
городишках;
мы столько убили
в себе,
не родивши,
встаньте,
Ландау, погибший в косом лаборанте,
встаньте,
Коперник, погибший в Ландау галантном,
встаньте,
вы, девка в джаз-банде,
вы помните школьные банты?
Встаньте.
Геройские мальчики вышли в герои, но в анти,
встаньте
(я не о кастратах – о самоубийцах,
кто саморастратил
святые крупицы),
встаньте.
Погибли поэмы. Друзья мои в радостной панике –
«Вечная память!»
Министр, вы мечтали, чтоб юнгой
в Атлантике плавать»
вечная память,
громовый Ливанов, ну, где ваш несыгранный
Гамлет?
вечная память,
Где принц ваш, бабуся? А девственность
можно хоть в рамку обрамить,
вечная память,
зеленые замыслы, встаньте как пламень,
вечная память,
мечта и надежда, ты вышла на паперть?
вечная память!..
Аминь.
Минута молчанья. Минута – как годы.
Себя промолчали – все ждали погоды.
Сегодня не скажешь, а завтра уже
не поправишь.
Вечная память.
И памяти нашей, ушедшей как мамонт,
вечная память.
Аминь.
Тому же, кто вынес огонь сквозь потраву, –
Вечная слава!
Вечная слава!
Замерли.
Заведи мне ладони за плечи,
обойми,
только губы дыхнут об мои,
только море за спинами плещет.
Наши спины – как лунные раковины,
что замкнулись за нами сейчас.
Мы заслушаемся, прислонясь.
Мы – как формула жизни двоякая.
На ветру мировых клоунад
заслоняем своими плечами
возникающее меж нами –
как ладонями пламя хранят.
Если правда, душа в каждой клеточке,
свои форточки отвори.
В моих порах
стрижами заплещутся
души пойманные твои!
Все становится тайное явным.
Неужели под свистопад,
разомкнёмся немым изваянием –
как раковины не гудят?
А пока нажимай, заваруха,
на скорлупы упругие спин!
Это нас прижимает друг к другу.
Спим.
1966
Баллада-яблоня
В. Катаеву
Говорила биолог,
молодая и зяблая:
«Это летчик Володя
целовал меня в яблонях.
И, прервав поцелуй, просветлев из зрачков,
он на яблоню выплеснул
свою чистую
кровь!»
Яблоня ахнула,
это был первый стон яблони,
по ней пробежала дрожь
негодования и восторга,
была пора завязей,
когда чудо зарождения
высвобождаясь из тычинок, пестиков,
ресниц,
разминается в воздухе.
Дальше ничего не помню.
Ах, зачем ты, любимый, меня пожалел?
Телу яблоневу от тебя тяжелеть.
Как ревную я к стонущему стволу.
Ночью нож занесу, но бессильно стою –
на меня, точно фары из гаража,
мчатся
яблоневые глаза!
Их 19.
Они по три в ряд на стволе,
как ленточные окна.
Они раздвигают кожу, как дупла.
Другие восемь узко растут из листьев.
В них ненависть, боль, недоумение –
что?
что?
что свершается под корой?
кожу жжет тебе известь?
кружит тебя кровь?
Дегтем,дегтем тебя мазать бы, а не известью,
дурочка древесная. Сунулась. Стояла бы себе как
соседки в белых передниках. Ишь...
Так сидит старшеклассница меж подружек, бледна,
чем полна большеглазо –
не расскажет она.
Похудевшая тайна. Что же произошло?
Пахнут ночи миндально.
Невозможно светло.
Или тигр-людоед так тоскует, багрово.
Нас зовет к невозможнейшему любовь!
А бывает, проснешься – в тебе звездопад,
тополиные мысли, и листья шумят.
По генетике
у меня четверка была.
Люди – это память наследственности.
В нас, как муравьи в банке,
напихано шевелятся тысячелетия.
У меня в пятке щекочет Людовик XIX.
Но это?..
Чтобы память нервов мешалась с хлорофиллами?
Или это биочудо?
Где живут дево-деревья?
Как женщины пахнут яблоком!..
...А 30-го стало ей невмоготу.
Ночью сбросила кожу, открыв наготу,
врыта в почву по пояс,
смертельно орет
и зовет
удаляющийся
самолет.
Больная баллада
В море морозном, в море зеленом
можно застынуть в пустынных салонах.
Что опечалилась, милый товарищ?
Заболеваешь? Заболеваешь?
Глаз твой с подушки тоскует безмолвно –
больно?
Мы запропали с тобой в теплоход
в самый канун годовщины печальной.
Что, укачало? Но это пройдет.
Все образуется, полегчает.
Ты в эти ночи родила меня,
женски, как донор, наполнив собою.
Что с тобой, младшая мама моя?
Больно?
Милая, плохо? Планета пуста.
Официанты бренчат мелочишкой.
Выйдешь на палубу –
пар изо рта.
Не докричишься, не докричишься.
Джаз нам играет в салоне пустом.
Где-то, поняв, что тебе беспокойно,
воет твой псина
на море другом.
Больно?
К нам, точно кошка, в каюту войдет
затосковавшая проводница.
Спросит уютно: чайку, молодежь,
или чего-нибудь подкрепиться?
Я, проводница, печалью упьюсь.
И в годовщину подобных кочевий
выпьемте, что ли, за дьявольский плюс
быть на качелях.
«Любят – не любят», за качку в мороз,
что мы сошлись в этом мире кержацком,
в наикачаемом из миров
важно прижаться.
Пьем за сварливую нашу родню.
Воют, хвативши чекушку с прицепом.
Милые родичи, благодарю.
Но как тошнит с ваших точных рецептов.
Ах, как тошнит от тебя, тишина!
Благожелатели виснут на шею.
Ворот теснит, и удача тошна,
только тошнее
знать, что уже не болеть ничему,
ни раздражения, ни обиды.
Плакать начать бы, да нет, не начну.
Видно, душа, как печенка, отбита...
Ну, а пока что да здравствует бой.
Вам еще взвыть от последней обоймы.
Боль продолжается. Празднуйте боль!
Больно!
Бьет женщина
В чьем ресторане, в чьей стране – не вспомнишь,
но в полночь
есть шесть мужчин, есть стол, есть Новый год,
и женщина разгневанная – бьет!
Быть может, ей не подошла компания,
где взгляды липнут, словно листья в бане?
За что – неважно. Значит, им – положено –
пошла по рожам, как белье полощут.
Бей, женщина! Бей, милая! Бей, мстящая!
Вмажь майонезом лысому и подтяжках.
Бей, женщина! Массируй им мордасы!
За все твои грядущие матрасы,
за то, что ты во всем передовая,
что на земле давно матриархат –
отбить, обуть, быть умной, хохотать –
такая мука – непередаваемо!
Влепи в него салат из солонины.
Мужчины, рыцари, куда ж девались вы?
Так хочется к кому-то прислониться –
увы...
Бей, реваншнстка! Жизнь – как белый танец.
Не он, а ты его, отбивши, тянешь.
Пол-литра купишь. Как он скучен, хрыч!
Намучишься, пока расшевелишь.
Ну можно ли в жилет пулять мороженым?!
А можно ли в капронах ждать в морозы?
Самой восьмого покупать мимозы –
можно?!
Виновные, валитесь на колени,
колонны, люди, ленные аллеи,
вы без нее давно бы околели!
Смотрите, из-под грязного стола
она, шатаясь, к зеркалу пошла.
«Ах, зеркало, прохладное стекло,
шепчу в тебя бессвязными словами,
сама к себе губами прислоняюсь,
и по тебе сползаю тяжело,
и думаю: «Трусишки, нету сил –
меня бы кто хотя бы отлупил!..»
1967
Забастовка стриптиза
Стриптиз бастует! Стриптиз бастует!
Над мостовыми канкан лютует.
Грядут бастующие – в тулупах, джинсах.
«Черта в ступе!
Не обнажимся!»
Эксплуататоров теснят, отбрехиваясь.
Что там блеснуло?
Держи штренкбрехершу!
Под паранджою чинарь запаливают,
а та на рожу чулок напяливает.
Ку-ку, трудящиеся эстрады!
Вот ветеранка в облезлом страусе,
едва за тридцать – в тираж пора:
«Ура, сестрички,
качнем права!
Соцстрахование, процент с оваций
и пенсий ранних – как в авиации...»
«А производственные простуды?»
Стриптиз бастует.
«А факты творческого зажима?
Не обнажимся!»
Полчеловечества вопит рыдания:
«Не обнажимся.
Мы – солидарные!»
Полы зашивши
(«Не обнажимся!»),
в пальто к супругу
жена ложится!
Лежит, стервоза,
и издевается:
«Мол, кошки тоже
не раздеваются...»
А оперируемая санитару:
«Сквозь платье режьте – я солидарна!»
«Мы не позируем», –
вопят модели.
«Пойдем позырим,
на Венеру надели
синенький халатик в горошек, с коротень-
кими рукавами!..»
Мир юркнул в раковину.
Бабочки, сложив крылышки, бешено
заматывались в куколки.
Церковный догматик заклеивал тряпочками
нагие чресла Сикстинской капеллы,
штопором он пытался
вытащить пуп из микеланджеловского
Адама.
Первому человеку пуп не положен!
Весна бастует. Бастуют завязи.
Спустился четкий железный
занавес.
Бастует там истина.
Нагая издавна,
она не издана, а если издана,
то в ста обложках под фразой фиговой –
попробуй выковырь!
Земля покрыта асфальтом города.
Мир хочет голого,
голого,
голого.
У мира дьявольский аппетит.
Стриптиз бастует. Он победит!
1968
Рождественские пляжи
(Из старой тетради)
Людмила,
в сочельник,
Людмила,
Людмила,
в вагоне зажженная елочка пляшет.
Мы выйдем у Взморья.
Оно нелюдимо.
В снегу наши пляжи!
В снегу наше лето.
Боюсь провалиться.
Под снегом шуршат наши тени песчаные.
Как если бы гипсом
криминалисты
следы опечатали.
В снегу наши августы, жар босоножек –
все лажа!
Как жрут англичане огонь и мороженое,
мы бросимся навзничь
на снежные пляжи.
Сто раз хоронили нас мудро и матерно,
мы вас эпатируем счастьем, мудрилы!..
Когда же ты встанешь,
останется вмятина –
в снегу во весь рост
отпечаток
Людмилы.
Людмила,
с тех пор в моей спутанной жизни
звенит пустота –
в форме шеи с плечами,
и две пустоты –
как ладони оттиснуты,
и тянет и тянет, как тяга печная!
С звездою во лбу прибегала ты осенью
в промокшей штормовке.
Вода западала в надбровную оспинку.
(Наверпо, песчинка прилипла к формовке.)
Людмилая-2, я помолвлен с двойняшками.
Не плачь. Не в Путивле.
Как рядом болишь ты,
плечо мое вмявши,
и тень жалюзи
на тебе,
как тельняшка...
Как будто тебя
от меня ампутировали.
Оленья охота
Трапециями колеблющимися
скользая через лес,
олени,
как троллейбусы,
снимают ток
с небес.
Я опоздал к отходу их
на пару тысяч лет,
но тянет на охоту –
вслед...
Когда их бог задумал,
не понимал и сам,
что в душу мне задует
тоску по небесам.
Тоскующие дула
протянуты к лесам!
О эта зависть резкая,
два спаренных ствола –
как провод перерезанный
к природе, что ушла.
Сквозь пристальные годы
тоскую по тому,
кто опоздал к отлету,
к отлову моему!
Содержание
В. Катаев. Немного об авторе
Стрела в стене
«Слоняюсь под Новосибирском...»
Строки Роберту Лоуэллу
Сан-Франциско – Коломенское
Общий пляж № 2
Морская песенка
Испытание болотохода
«Суздальская богоматерь...»
«Графоманы Москвы...»
Диалог Джерри, сан-францисского поэта
Уже подснежники
Ироническая элегия, родившаяся в весьма скорбные минуты, когда не пишется
Вальс при свечах
Тамбовский волк тебе товарищ
Тоска
Лодка на берегу
Осеннее вступление
Снежное сожаление
Роща
Морозный ипподром в Зальцбурге
Бой петухов
Шутливый набросок
Нью-йоркские значки
Июнь-68
«Нам, как аппендицит...»
Художник Филонов
Ялтинская криминалистическая лаборатория
«Все возвращается на круги свои...»
Лесалки
Улитки-домушницы
Шафер
«Напоили...»
Из дневника «София-67»
Грипп «Гонконг-69»
Из Хемингуэя
«В воротничке я...»
Языки
Лист летящий
Разрыв
Снег в октябре
Доктор осень
Портрет Плисецкой
«В ее имени...»
«Жила-была девочка...»
«Мне кажется...»
«Балет рифмуется с полетом...»
«Я познакомился...»
Изопы
Вступление
Мост
Пароходик
Хождение по водам
Бой петухов
«А луна канула...»
Эхо
1959
Гойя
Мастера
Репортаж с открытия ГЭС
1960
Осень в Сигулде
Антимиры
1961
Мотогонки по вертикальной стене
Прощание с Политехническим
Футбольное
1962
Лобная баллада
Париж без рифм
Из поэмы «Лонжюмо»
Монолог Мэрлин Монро
1963
Охота на зайца
1964
Тишины!
Из «Озы»
1965
Плач по двум нерожденным поэмам
1966
Баллада-яблоня
Больная баллада
Бьет женщина
1967
Забастовка стриптиза
1968
Рождественские пляжи
Оленья охота
