Текст книги "Ахиллесово сердце"

Автор книги: Андрей Вознесенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Этот голос явственно слышен и в поэме «Оза». Основной мотив ее – стремление защитить свою юную любовь от угрозы чудовищной войны, от той хищной, обездушенной цивилизации, что грозит уничтожением миру, человечеству, отдельной личности.

Поэма начинается гимном «Аве, Оза», полным высокого напряжения чувств: «Слушаю дыхание Твое», – говорит лирический герой любимой женщине и, переполненный глубокой к ней нежностью, восклицает: «Дай тебе не ведать потрясений...» А обращаясь к грозному миру, обступающему ее, молит: «Вы, микробы, люди, паровозы, умоляю – бережнее с нею...» Вместе с тем чувство это не только самоотверженно, но активно и мужественно: «Дай возьму всю боль твою и горечь». Герой поэмы признается, что еще совсем подавно не знал ни силы, ни глубины своей любви, ни тех великих обязанностей, какие налагает она на человека.

Но тревожен, зыбок, странно двойствен мир, окружающий влюбленных. И зыбкость, туманность образа героини поэмы, этой сказочной Зои-Озы, возникает из противоречивости самого бытия нашей планеты. «Может, ее называют Оза?» – спрашивает себя поэт. Его героиня принадлежит реальности, она чудесное сочетание атомов, как и все в природе. Но ведь это «сочетание частиц» так легко разрушить, стоит атомному взрыву «изменить порядок!». И вот уже поэту чудится, что любимая

тает, ну как дыхание,

так за нее мне боязно!

И он страстно предостерегает человечество: «Поздно ведь будет, поздно!» Вот почему Зоя-Оза видится герою поэмы птицей, летящей вольно и высоко в поднебесье, в то время как за нею снизу уже охотится ружейное дуло.

Ты мне снишься под утро,

как ты, милая, снишься...

...ты летишь Подмосковьем,

хороша до озноба,

вся твоя маскировка –

30 метров озона!

Кто же и что угрожает героине поэмы? И тут возникает сатирический образ «мира навыворот». Поэт видит его различные проявления. Но особую остроту отрицания вызывает мир «обездушенных роботов», тех, кто готов ради бизнеса ввергнуть человечество в ужас и муки атомной войны. Лирическое повествование все время прерывается главами, в которых Андрей Вознесенский дает простор фантастически причудливому гротеску, рисуя деятелей и апологетов атомного «эксперимента». Одним мечталось «разрезать земной шар по экватору и вложить одно полушарие в другое... При этом, правда, половина человечества погибнет, но зато вторая вкусит радость эксперимента». Другие хотели бы уничтожить все – и «таинство творчества» – «К чему поэзия?» – и опустошить внутренний мир человека: «Будут роботы. Психика – это комбинация аминокислот...» Поэт иронически и так же гротескно рисует их мир, где «связи остались, но направление их изменилось». Здесь все перепутано, все шиворот-навыворот, словно в злой сказке: «Деревья лежали навзничь, как ветвистые озера», а «глубина колодца росла вверх, как черный сноп прожектора».

Уродлив и ненавистен герою поэмы этот «навыворотный мир», где утеряны все подлинные чувства, отвергнуты глубина и сложность человеческой мысли, затоптаны и осмеяны нежность и чистота.

...Некогда думать, некогда,

в оффисы – как в вагонетки,

есть только брутто, нетто –

быть человеком некогда!

Этому-то гротескному, обесчеловеченному миру и противопоставляет поэт юность земного шара, которая видится ему в зареве Октября, «бешеном ритме революции! Восемнадцатилетии командармов». Он говорит с гордостью о родной стране: «Мы – первая любовь земли».

Полный лиризма, острой, ранящей сердце нежности, возникает в поэме образ другого, «естественного» мира, подлинной человечности.

Край мой, родина красоты,

край Рублена, Блока, Ленина,

где снега до ошеломления

завораживающе чисты...

И тема любви в поэме делается все глубже, многограннее, сложно, причудливо переплетаясь с исторической темой противоборства двух антимиров. Поэт чувствует – плацдармом их борьбы стали нс только поля сражений, но и души людей.

В поэме развертывается острый, непримиримый спор лирика и с «зарубежным другом», и с модернистом – «разочарованным» современником. «А может, милый друг, мы впрямь сентиментальны? И душу удалят, как вредные миндалины?» – раздается голос скептика. Но поэт отвергает самую возможность отказа от красоты человеческой личности и сложности ее внутреннего мира.

«А почему ж... мы тянемся к стихам, как к травам от цинги? И радостно и робко в нас души расцветают...» – страстно возражает он ироническому собеседнику. Главным оружием в споре снова является сатирический гротеск. Беспощадно нарисован в поэме портрет модернистского «битника», кичащегося мещанским нигилизмом. Ведь «в ящик рано или поздно», – цинично вещает он. Лирик спорит с ним нарочито грубо, с нескрываемой ненавистью:

Как сказать ему, подонку,

что живем не чтоб

подохнуть, –

чтоб губами тронуть чудо

поцелуя и ручья!

Лирический герой отчетливо осознает, что страну этого светлого «чуда», кристальной чистоты чувств надо защищать и от запрограммированной опустошенности, и от модернистских циников, разлагающих души людей.

История зыбкой, незащищенной любви – такой «нескладной и щемящей» – обрывается как бы на полуслове: ведь дневники, беглые записки, сделанные кем-то в забытой тетради, не закончены. Поэт размышляет над ними, чувствует себя в ответе за счастье других людей, за подлинность и глубину человеческих чувств: «...важно жить, как леса хрустальны после заморозков поутру», – говорит он, закрывая тетрадь, хранящую исповедь его современника.

Лирика у Вознесенского всегда и предвосхищает его поэмы, и дополняет их. Поэтому закономерно автор в настоящей книге не группирует поэмы в особом разделе, а перемежает их лирическими циклами. В первом разделе – «Ахиллесово сердце» – собраны им новые стихи, написанные за последнее время. Затем идет поэма «Оза» (1964). Третий раздел – «Невыносимо» – снова лирика, лирика отрицания «навыворотного мира»: антигуманизма, жестокости, равнодушия, всего, что грозит человеческой личности. Четвертый раздел – поэма «Лонжюмо» – говорит о величайшем гуманизме революции, о ее созидательных силах. Пятый – «Года световые» – биография лирического героя, хронология душевного возмужания. Шестой – поэма «Мастера» и заключительный раздел – взволнованное повествование о чуде слияния двух душ, о любви, которая включает в себя весь мир с его страстями, думами, надеждами.

Любовная лирика поэта неизменно оказывается шире и глубже прямого своего назначения. И происходит это потому, что энергия и непримиримость отрицания всегда у Андрея Вознесенского неразделимы с энергией и страстностью утверждения.

Обращение поэта к сложному и прекрасному «чуду любви» неразрывно связано для него с благоговейным удивлением перед неповторимостью человеческой личности, ее великими внутренними возможностями, ее творческими силами.

Лирический образ героини у Вознесенского зачастую сливается с природой, воплощает ее наивную и добрую красоту. Видится героиня поэту то «как мокрая ветка ольховая», то как «несмышленыш олешка» или «горный родничок», то оборачивается лесной росой: «...ты – живая вода на губах на листке». В «Балладе-яблоне» поэтический образ этого полного слияния, растворения лирической любимой в природе, принимает вещную, материальную форму. Поэт прибегает к фольклорной, сказочной традиции. Ведь в сказке или мифе деревья говорят человечьими голосами, испытывают человеческие чувства, являются полулюдьми, полурастеньями, живут общей жизнью с людьми. Поэтому и происходит в балладе чудо зачатия ребенка деревцем. Все это для поэта единый процесс происходящего в природе великого и непрерывного обновления.

Однако видит он в любви не только стихийное начало, но и всегда истинно человеческое: высокая духовность близости дополняет и освящает страсть, ее радости. Любовь предстает в лирике А. Вознесенского как величайшее чудо полного слияния мыслей, желаний, душ двух человеческих существ. Поэт говорит о любимой: «Я весь тобою пропитан, лесами твоими, тропинками Читаю твое лицо, как легкое озерцо».

Поэтому-то так протестует лирический герой Вознесенского против всяческой лжи, неистинности в человеческих отношениях. Поэтому предостерегает любимую от растраты чувств: «...потерять себя – не пустяк – вся бежишь, как вода в горстях...»

Тема растраты внутренних богатств человеческой личности – одна из важных тем лирики Андрея Вознесенского. Она особенно драматично звучит в стихотворении «Плач по двум нерожденным поэмам». Поэт говорит здесь о тех огромных духовных возможностях каждого человека, которые он может или осуществить, или убить в себе. Стихотворение превращается в реквием всему не осуществленному, неродившемуся: «Зеленые замыслы, встаньте как пламень», – восклицает он и горько провозглашает «вечная память» всему, чему не суждено было совершиться, всему, не выполненному человеком. Он восстает против духовных «самоубийц», против тех, кто «саморастратил святые крупицы», и утвер ждает свою веру в истинных творцов – «людей упрямого нрава», кто не гасит в себе творческого огня, для кого «чем траурней шлаки, тем пламенней плавка».

Творчество, и только творчество – в любых областях жизни, – может явиться оправданием человеческого бытия. Поэт не устает восторгаться могучей, неповторимой красотой природы, но не меньше волнуют его сердце создания талантливых мастеров. Древние и прекрасные Кижи или храм Василия Блаженного на Красной площади, ультрасовременные города, их мосты, здания, аэропорты. Глубочайшее волнение наполняет сердце поэта, когда он становится свидетелем проявлений подлинной, ничем не скованной мощи человеческой мысли, человеческого духа. Творцы уходят из жизни, говорит он, но остаются навечно их бессмертные творения, подобно тому как:

Леса роняют кроны,

Но мощно под землей

Ворочаются корни

Корявой пятерней.

Поэт воспевает и тот тяжкий, изнурительный труд, который всегда сопровождает творческий процесс, без чего никакое творчество немыслимо и неосуществимо. «Баллада работы» целиком посвящена этой теме. «Бьет пот (чтобы стать жемчугами Вирсавии), // Бьет пот (чтоб сверкать сквозь фонтаны Версаля)». Весело и вызывающе прославляет Андрей Вознесенский всех тех, кого «эта высокая влага кропила, чело целовала и жгла, как крапива».

Развитие взглядов поэта на природу творчества, их обогащение отражают поэмы «Мастера» и «Лонжюмо». Первая из них, ранняя, воспевала буйство фантазии, дерзкий труд безыменных строителей, воздвигнувших некогда на Красной площади храм Василия Блаженного. В образе семерых народных умельцев для поэта воплотился творческий дух самой России, ее удаль, ее бунтарство: недаром, когда закончили зодчие свою работу – «храм пылал в полнеба, как лозунг к мятежам». В них и радость созидания, и бурлящие, ищущие выхода силы народные – жажда основывать новые города, вздымать «флаги корабельные», запевать «песни коробейные». Мотив неиссякающего в народе творческого духа звучит в поэме Вознесенского ясно и сильно. Он обращается к мастерам прошлого и от лица современников, строящих Братскую ГЭС, говорит:

Я тысячерукий –

руками вашими,

Я тысячеокий –

очами вашими.

Я осуществляю в стекле и металле,

О чем вы мечтали,

о чем – не мечтали...

Эпическая по своей сути тема революционного созидания, а значит, созидания исторически новаторского, получает глубокое лирическое разрешение в поэме А. Вознесенского «Лонжюмо». Поэт воспевает здесь уже не стихийное, но сознательное начало революции, ее мысль, ее творческий взлет. Образ великого ученого и революционера – Владимира Ильича Ленина – в центре поэмы. В зтом образе наиболее полно и гармонично воплотился творческий дух народа: «Всю Россию, речную, горячую, Он носил в себе как талант!» Образ родины и образ вождя революции в поэме друг от друга неотделимы. Вдалеке от России, в пригороде Парижа, где уже возникла партийная школа большевизма,

...России

сердце само –

билось в городе с дальним именем

Лонжюмо.

Благоговейно входит поэт в простое, грубовато сработанное здание школы, где некогда Ленин учил целую когорту будущих комиссаров Октября штурмовать самодержавие, растил тех, с кем вместе ему предстояло начинать переустройство мира. Здесь, в Лонжюмо не музей, в помещении школы – лесопильня. Но поэта не смущает ни перезвон пил, ни нагромождения дерева и досок, груды опилок – все эти конкретные реалии повседневного бытия рабочих людей.

Ленинская творческая мысль – такая возвышенная и вместе с тем такая земная – и должна была родиться в гуще трудовой страды, там, где поют рубанки и пилы, где пахнет лесной смолою.

А еще почему-то – верфью,

а еще почему-то – ветром,

а еще – почему не знаю –

диалектикою познанья!

Вечно живая сила революционной мысли Ленина осмысляется А. Вознесенским с глубоким лиризмом, как мысль, воплощенная в народные дела, уходящая всеми корнями в почву простой трудовой жизни людей. Образ Владимира Ильича неотрывен в поэме от образа трудового, созидающего народа. В стихотворении «Я в Шушенском...» поэт обращается к воспоминанию о траурных ленинских днях, когда гроб вносили «в зал нетопленный». Но сам Ленин, его великие идеи– ушел не в смерть, а в толщу бытия народного, ушел

...в тулупы, лбы, глаза.

Ушел в нахмуренные толпы,

Как партизан идет в леса.

О бессмертии творческой революционной ленинской мысли, которую ничто не может отнять у человечества, говорит А. Вознесенский в стихотворении «Секвойя Ленина».

Поэт все вновь и вновь обращается к образу Ленина, как к воплощению творческого духа, высшей человечности, земного радостного гуманизма. И в завершающих строфах поэмы тревожно и страстно спрашивает от имени новых поколений:

Мы движемся из тьмы, как шорох киноленты:

«Скажите, Ленин, мы – те, что Вы ждали,

Ленин?»

Лиризм «Лонжюмо» в этом по-маяковски требовательном вопросе, обращенном прежде всего к самим себе: достойны ли мы ленинской мечты о будущем человеке, нас ли прозревал он во тьме времен. И снова звучит в поэме тема любви к родине, клятва быть достойным ее сыном:

Россия, любимая,

с этим не шутят.

Все боли твои – меня болью пронзили.

Россия,

я – твой капиллярный

сосудик,

Мне больно когда –

тебе больно, Россия.

Что же все-таки вызывает такие горячие споры вокруг имени Андрея Вознесенского? Несомненно, острота и порой усложненность формы – многозначность и широта лирических ассоциаций, гротескность сатирических образов, подчеркнутое своеобразие самого видения мира. Именно потому иногда и возникает искуше ние зачислить поэта в «формалисты», искать в его стихах сюрреалистические влияния. Но всякая ли забота о своеобразии формы столь опасна, чтобы с роковой неизбежностью увлечь художника в бездны модернизма? Решить это можно, лишь спросив себя: ведет ли острота и оригинальность формы к отрыву изображения от реального предмета, явления, процесса или позволяет открыть какие-либо его новые, существенные и вполне реальные стороны? В книге Юрия Олеши «Ни дня без строчки» есть любопытный пример, раскрывающий суть дела. Однажды художник записал обыденную уличную сценку: «Под падающим и задерживающимся на земле снегом сокрыта черная скользота. Люди грохаются всей силой тяжести прямо на легкие. Вдруг представишь себе в сгустке пальто, валенок и платка этот алый пульсирующий куст – и делается страшно». Что же это? Сюрреалистический образ? Изыск?.. Но почему же? Ведь невидимый глазу «алый пульсирую щий куст» так же реально существует, как видимые валенки, толстые зимние пальто и теплые платки. Представив зримо этот трепетный «алый куст», художник позволил себе восхититься его красками, его совершенством и испугаться той его хрупкости, которая так разительна в столкновении с грубо материальным миром: чернотой скользкого льда и промерзшей затвердевшей землей. Образ непривычен, но вместе с тем он вполне конкретен, даже прозаичен – ведь он словно сошел с анатомического плаката. Он сложен, но не оторван от реальности, не противопоставлен ей.

Образная ткань произведений Андрея Вознесенского всегда осязаемо материальна. Поэт видит, как за окошком «в юном инее лежат ноля из алюминия», – вызывая ощущение металлической жесткости и холода земли в первые зимние утра. Кот у него, «как радиоприемник, зеленым глазом ловит мир». И здесь уловлена та внимательная пристальность, какая характерна и для настороженного кошачьего глаза, и для яркого глазка радиоиндикатора.

А рядом буйство красок, переплетение охряных и золотистых пятен, бликов, – соединение, казалось бы, не соединимого: «Базары – пожары. Здесь огненно, молодо Пылают загаром Не руки, а золото. В них отблески масел и вин золотых».

Так передает он радостное фламандское изобилие плодов земных, игру реального мира.

Сложность ассоциативных связей достигается у А. Вознесенского охватом многих сторон одного явления, стремлением сжать, спрессовать впечатления. Любимая – та, единственная, которую так трудно разыскать в жизни, – для поэта связывается с образом дрожащей на ветру антенны, где-то там на далекой неведомой звезде, затерявшейся в космическом пространстве: «О, как ты звенела во мраке Вселенной упруго и прямо, как прутик антенны! А я все лечу, приземляясь по ним – Земным и озябшим твоим позывным». Каждый из нас видел белый след самолета высоко в небе, но не каждый заметил, что при заходе солнца след этот может стать красным. А поэт увидел, и тревога наполнила его сердце: «Притаился закат внизу, полоснувши по небосводу красным следом от самолета, точно бритвою по лицу!»

Может быть, это военный самолет и след его предвещает кровавые беды, кто знает... Социальное звучание пейзажного образа достигнуто скупыми и даже нарочито прозаичными сравнениями – самолет резанул небо, «точно бритвою по лицу».

Никто не станет отрицать, что сама по себе необычность и сложность поэтического образа – отнюдь не порок. Ведь совсем не так уж все просто и нашем сложном мире. Важно знать, вызвано ли усложнение образной системы действительной необходимостью, самой сутью содержания. Обязательно ли оно? Андрея Вознесенского уже весьма привычно упрекают в стилевой, образной усложненности. Но если судить о его стихах без скидок, может быть, следует упрекнуть их автора совсем в ином грехе: в том, что он подчас упрощенно решает поставленные им себе сложные творческие задачи.

Присущий ему напряженнейший лиризм поэт, боясь, очевидно, чтобы стих его не прозвучал слишком нежно и задушевно, то и дело обрывает резкими нарочитыми прозаизмами. Но именно здесь-то и нужна особая отточенность мысли, взвешенность слова, иначе легко очутиться, вопреки своей воле, рядом с тем самым «модерным» циником, который так ненавистен поэту. Надо упорно все заново искать, разнообразить своеобычность, мужественность интонации.

Творческие поиски важны и существенны, если при этом даже есть известные поэтические издержки. Андрей Вознесенский – ищущий поэт: он исследует все новые ритмы, задумывается над возможностями лирического образа, расширяет звучание слова. И едва ли нужно преграждать путь подобным поискам. Важно только, чтобы из творческой лаборатории в стихи поэта попадало все меньше, хотя бы даже и любопытных, но подсобных «экзерсисов». В лучших своих произведениях Андрей Вознесенский проявляет необходимую творческую строгость.

И именно в них он сумел выразить страстную веру в человека и активное неприятие антигуманизма – враждебного нам «навыворотного мира» – веру и неприятие, которые составляют отличительную черту нашего современника–гражданина нового общества.

Л. Скорино

Содержание

Ахиллесово сердце

Плач по двум нерожденным поэмам

«В дни неслыханно болевые...»

Неизвестный – реквием в двух шагах, с эпилогом

Из Ташкентского репортажа

Зов озера

Замерли

«Мы – кочевые...»

Баллада-яблоня

Из закарпатского дневника

Песенка травести из спектакля «Антимиры»

Эскиз поэмы

Записка Е.Яницкой, бывшей машинистке Маяковского

«Нас много. Нас может быть четверо...»

Больная баллада

Оза. Поэма

Невыносимо

Осень в Сигулде

Охота на зайца

Латышский эскиз

Тишины!

Лобная баллада

«Умирайте вовремя...»

«Прости меня...»

Стансы

«Матери сиротеют...»

В магазине

Монолог битника

Монолог Мерлин Монро

Ночь

Бьют женщину

Лонжюмо (поэма)

Года световые

Флорентийские факелы

Пожар в Архитектурном институте

Осенний воскресник

Торгуют арбузами

Мастерские на Трубной

Туманная улица

Сибирские бани

На плотах

Тайгой

Сентябрь

Вечер на стройке

Баллада 41-го года

Рублёвское шоссе

Кроны и корни

Поют негры

Автопортрет

Баллада работы

Секвойя Ленина

«Вас за плечи держали...»

Лейтенант Загорин

Первый лёд

Последняя электричка

Сирень «Москва – Варшава»

Футбольное

Маяковский в Париже

Киж-озеро

Римские праздники

Баллада-диссертация

Монолог биолога

Противостояние очей

«Я в Шушенском...»

«Я – семья...»

Мастера (поэма)

2 – 1 > 3 000 000 000

Ночной аэропорт в Нью-Йорке

Вступление к поэме «Треугольная груша»

Антимиры

Мотогонки по вертикальной стене

Лирическая религия

«Благословенна лень, томительнейший плен...»

Новогоднее письмо в Варшаву

Стога

«Лежат велосипеды...»

«Жизнь моя кочевая...»

«Ты пролетом в моих городках...»

Гитара

Бьёт женщина

Париж без рифм

Потерянная баллада

Монолог актера

Гойя

Л.Скорино. Послесловие