Текст книги "Ахиллесово сердце"

Я служил в листке дивизиона. 

Польза от меня дискуссионна. 

Я вел письма, правил опечатки. 

Кто только в газету не писал 

(графоманы, воины, девчата, 

отставной начпрод Нравоучатов) – 

я всему признательно внимал. 

Мне писалось. Начались ученья, 

Мчались дни. 

Получились строчки о Шевченко, 

Опубликовали. Вот они:

Сквозь строй

И снится страшный сон Тарасу.

Кусищем воющего мяса

сквозь толпы, улицы,

гримасы,

сквозь жизнь, под барабанный вой,

сквозь строй ведут его, сквозь строй!

Ведут под коллективный вой:

«Кто плохо бьет – самих сквозь строй»,

Спиной он чувствует удары:

Правофланговый бьет удало.

Друзей усердных слышит глас:

«Прости, старик, не мы – так нас».

За что ты бьешь, дурак господен?

За то, что век твой безысходен!

Жена родила дурачка.

Кругом долги. И жизнь тяжка.

А ты за что, царек отечный?

За веру, что ли, за отечество?

За то, что перепил, видать?

И со страной не совладать?

А вы, эстет, в салонах куксясь?

(Шпицрутен в правой, в левой – кукиш.)

За что вы столковались с ними?

Что смел я то, что вам не снилось?

«Я понимаю ваши боли, –

сквозь сон он думал, – мелкота,

мне не простите никогда,

что вы бездарны и убоги,

вопит на снеговых заносах

как сердце раненой страны

мое в ударах и занозах

мясное

месиво

спины!

Все ваши боли вымещая,

эпохой сплющенных калек,

люблю вас, люди, и прощаю.

Тебя я не прощаю, век.

Я верю – в будущем, потом...»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Удар. В лицо сапог. Подъем.

1963-1965

Песенка травести из спектакля «Антимиры»

Стоял Январь, не то Февраль,

какой-то чертовый Зимарь.

Я помню только голосок

над красным ротиком – парок

и песенку:

 «Летят вдали

красивые осенебри,

но если наземь упадут,

их человолки загрызут...»

1963

Эскиз поэмы

22-го бросилась женщина из застрявшего лифта,

где не существенно –

важно в Москве –

тронулся лифт

гильотинною бритвой

по голове!

Я подымаюсь.

Лестница в пятнах.

Или я спятил?

И так до дверей.

Я наступаю рифлеными пятками

по крови твоей,

по крови твоей,

по крови твоей...

«Милая, только выживи, вызволись из озноба,

если возможно – выживи, ежели невозможно –

выживи,

тут бы чудо! – лишь неотложку вызвали...

выживи!..

как я хамил тебе, милая, не покупал миндалю,

милая, если только –

шагу не отступлю...

Если только...»

«Милый, прости меня, так послучалось.

Просто сегодня

все безысходное – безысходней,

наипечальнейшее – печальней.

Я поняла – неминуема крышка

в этом колодце,

где любят – не слишком,

крикнешь – не слышно,

ни одна сволочь не отзовется!

Все окружается сеткой железной.

Милый, ты рядом. Нет, не пускает.

Сердце обрежешь, но не пролезешь.

Сетка узка мне.

Ты невиновен, любимый, пожалуй.

Невиноватые – виноватей.

Бьемся об сетки немилых кроватей.

Ну, хоть пожара бы!

Я понимаю, это не метод.

Непоправимое непоправимо.

Но неужели, чтобы заметили, –

надо, чтоб голову раскроило?!

Меня не ищи. Ты узнаешь от матери,

что я уехала в Алма-Ату.

Со следующей женщиной будь повнимательней.

Не проморгай ее, женщину ту...»

Открылись раны –*

не остановишь, –

но сокровенно

открылось что-то,

свежо и ноюще,

страшней, чем вены.

Уходят чувства,

мужья уходят,

их не удержишь,

уходит чудо,

как в почву воды,

была – и где же?

Мы как сосуды

налиты синим,

зеленым, карим,

друг в друга сутью,

что в нас носили,

перетекаем.

Ты станешь синей,

я стану карим,

а мы с тобою

непрерываемо переливаемы

из нас – в другое.

В какие ночи,

какие виды,

чьих астрономищ?

Не остановишь –

остановите! –

не остановишь.

Текут дороги,

как тесто город,

дома текучи,

и чьи-то уши

текут как хобот.

А дальше – хуже!

А дальше...

Все течет. Все изменяется.

Одно переходит в другое.

Квадраты расползаются в эллипсы.

Никелированные спинки кроватей

текут, как разварившиеся макароны.

Решетки тюрем свисают,

как кренделя или аксельбанты.

Генри Мур,

краснощекий английский ваятель,

носился по биллиардному сукну

своих подстриженных газонов.

Как шары блистали скульптуры,

но они то расплывались как флюс, то принимали

изящные очертания тазобедренных суставов.

«Остановитесь! – вопил Мур.– Вы прекрасны!..» –

Не останавливались.

По улицам проплыла стайка улыбок.

На мировой арене, обнявшись, пыхтели два борца.

Черный и оранжевый.

Их груди слиплись. Они стояли, походя сбоку

на плоскогубцы, поставленные на попа.

Но-о ужас!

На оранжевой спине угрожающе проступили

черные пятна.

Просачивание началось.

Изловчившись, оранжевый крутил ухо

соперника

и сам выл от боли –

это было его собственное ухо.

Оно перетекло к противнику.

Мцхетский замок

сползал

по морщинистой коже плоскогорья,

как мутная слеза

обиды за человечество.

Букашкина выпустили.

Он вернулся было в бухгалтерию,

но не смог ее обнаружить,

она, реорганизуясь, принимала новые формы.

Дома он не нашел спичек.

Спустился ниже этажом.

Одолжить.

В чужой постели колыхалась мадам Букашкина.

«Ты как здесь?»

«Сама не знаю – наверно, протекла через потолок».

Вероятно, эго было правдой.

Потому что на ее разомлевшей коже,

как на разогревшемся асфальте,

отпечаталась чья-то пятерня с перстнем.

И почему-то ступня.

Радуга,

зацепившись за два каких-то гвоздя в небе,

лучезарно провисала,

как ванты Крымского моста.

Вождь племени Игого-жо искал новые формы перехода

от феодализма к капитализму.

Все текло вниз, к одному уровню,

уровню моря.

Обезумевший скульптор носился,

лепил,

придавая предметам одному ему понятные

идеальные очертания,

но едва вещи освобождались от его

пальцев,

как они возвращались к прежним формам,

подобно тому, как расправляются грелки или

резиновые шарики клизмы.

Лифт стоял вертикально над половодьем, как ферма

по колено в воде.

«Вверх – вниз!»

Он вздымался, как помпа насоса,

«Вверх – вниз».

Он перекачивал кровь планеты.

«Прячьте спички в местах, недоступных детям».

Но места переместились и стали доступными.

«Вверх – вниз».

Фразы бессильны. Словаслиплисьводнуфразу.

Согласные растворились.

Остались одни гласные.

«Оаыу аоии оааоиаые!..»

Это уже кричу я.

Меня будят. Суют под мышку ледяной градусник»

Я с ужасом гляжу на потолок.

Он квадратный.

P. S.

Мне снится сон. Я погружен

на дно огромной шахты лифта.

Дамоклово,

неумолимо

мне на затылок

мчится

он!

Вокруг кабины бьется свет,

как из квадратного затменья,

чужие смех и оживленье...

нет,

я узнаю ваш гул участливый,

герои моего пера,

Букашкин, банщица с ушатом,

пенсионер Нравоучатов,

ах, милые, etc,

я создал вас, я вас тиранил,

к дурацким вынуждал тирадам,

благодарящая родня

несется лифтом

на меня,

я в клетке бьюсь, мой голос пуст,

проносится в мозгу истошном,

что я, и правда, бед источник,

пусть!..

Но в миг, когда меня сомнет,

мне хорошо непостижимо,

что ты сегодня не со мной.

И тем оставлена для жизни.

1965

Записка Б. Яницкой, бывшей машинистке Маяковского

Вам Маяковский что-то должен.

Я отдаю.

Вы извините – он не дожил.

Определяет жизнь мою

платить за Лермонтова, Лорку

по нескончаемому долгу.

Наш долг страшен и протяжен

кроваво-красным платежом.

Благодарю, отцы и прадеды.

Крутись, эпохи колесо...

Но кто же за меня заплатит,

за все расплатится, за все?

1963

* * *

В. Ахмадулиной

Нас много. Нас может быть четверо.

Несемся в машине как черти.

Оранжеволоса шоферша.

И куртка по локоть – для форса.

Ах, Белка, лихач катастрофный,

нездешняя ангел на вид,

хорош твой фарфоровый профиль,

как белая лампа горит!

В аду в сковородки долдонят

и вышлют к воротам патруль,

когда на предельном спидометре

ты куришь, отбросивши руль.

Люблю, когда, выжав педаль,

хрустально, как тексты в хорале,

ты скажешь: «Какая печаль!

права у меня отобрали...

Понимаешь, пришили превышение

скорости в возбужденном состоянии...

А шла я вроде нормально...»

Не порть себе, Белочка, печень.

Сержант нас, конечно, мудрей,

но нет твоей скорости певчей

в коробке его скоростей.

Обязанности поэта

не знать километроминут,

брать звуки со скоростью света,

как ангелы в небе поют.

За эти года световые

пускай мы исчезнем, лучась,

пусть некому приз получать.

Мы выжали скорость впервые.

Жми, Белка, божественный кореш!

И пусть не собрать нам костей.

Да здравствует певчая скорость,

убийственнейшая из скоростей!

Что нам впереди предначертано?

Нас мало. Нас может быть четверо.

Мы мчимся –

а ты божество!

И все-таки нас большинство.

1964

Больная баллада

В море морозном, в море зеленом

Можно застынуть в пустынных салонах.

Что опечалилась, милый товарищ?

Заболеваешь, заболеваешь?

Мы запропали с тобой в теплоход

в самый канун годовщины печальной.

Что, укачало? Но это пройдет.

Все образуется, полегчает.

Ты в эти ночи родила меня,

женски, как донор, наполнив собою.

Что с тобой, младшая мама моя?

Больно?

Милая, плохо? Планета пуста.

Официанты бренчат мелочишкой.

Выйдешь на палубу – пар изо рта,

не докричишься, не докричишься.

К нам, точно кошка, в каюту войдет

затосковавшая проводница.

Спросит уютно: чайку, молодежь,

или чего-нибудь подкрепиться?

Я, проводница, не так чтобы пьющ,

но в годовщину подобных кочевий

выпьемте, что ли, за дьявольский плюс

быть на качелях,

«Любят – не любят», за качку в мороз,

что мы сошлись в этом мире кержацком,

в наикачаемом из миров

важно прижаться.

Пьем за сварливую нашу родию,

воют, хвативши чекушку с прицепом.

Милые родичи, благодарю.

Но как тошнит с ваших точных рецептов.

Ах, как тошнит от тебя, тишина.

Благожелатели виснут на шею.

Ворот теснит, и удача тошна,

только тошнее

знать, что уже не болеть ничему,

ни раздражения, ни обиды.

Плакать начать бы, да нет, не начну.

Видно, душа, как печенка, отбита...

Ну а пока что – да здравствует бой,

Вам еще взвыть от последней обоймы.

Боль продолжается. Празднуйте боль!

Больно!

1964

Оза

Тетрадь, найденная в тумбочке

дубненской гостиницы

Поэма

Аве, Оза. Ночь или жилье,

псы ли воют, слизывая слезы,

слушаю дыхание Твое.

Аве, Оза...

Оробело, как вступают в озеро,

разве знал я, циник и паяц,

что любовь – великая боязнь?

Аве, Оза...

Страшно – как сейчас тебе одной?

Но страшнее – если кто-то возле.

Черт тебя сподобил красотой!

Аве, Оза!

Вы, микробы, люди, паровозы,

умоляю – бережнее с нею.

Дай тебе не ведать потрясений.

Аве, Оза...

Противоположности свело.

Дай возьму всю боль твою и горечь.

У магнита я – печальный полюс,

ты же – светлый. Пусть тебе светло.

Дай тебе не ведать, как грущу,

Я тебя не огорчу собою.

Даже смертью не обеспокою.

Даже жизнью не отягощу.

Аве, Оза. Пребывай светла.

Мимолетное непрекратимо.

Не укоряю, что прошла.

Благодарю, что приходила.

Аве, Оза...

I

Женщина стоит у циклотрона –

стройно,

слушает замагниченно,

свет сквозь нее струится,

красный, как земляничника,

в кончике у мизинца,

не отстегнув браслетки,

вся изменяясь смутно,

с нами она – и нет ее,

прислушивается к чему-то,

тает, ну как дыхание,

так за нее мне боязно!

Поздно ведь будет, поздно!

Рядышком с кадыками

атомного циклотрона 3-10-40.

Я знаю, что люди состоят из атомов,

частиц, как радуги из светящихся пылинок

или фразы из букв.

Стоит изменить порядок, и наш

смысл меняется.

Говорили ей, – не ходи в зону!

а она

вздрагивает ноздрями,

празднично хорошея.

Жертво-ли-приношенье?

Или она нас дразнит?

Не отстегнув браслетки,

вся изменяясь смутно,

с нами она – и нет ее,

прислушивается к чему-то...

 «Зоя, – кричу я, – Зоя!..»

Но она не слышит. Она ничего

понимает.

Может, ее называют Оза?

II

Не узнаю окружающего.

Вещи остались теми же, но частицы их, мигая,

изменяли очертания, как лампочки иллю-

минации на Центральном телеграфе.

Связи остались, но направление их изменилось.

Мужчина стоял на весах. Его вес оставался тем

же. И нос был на месте, только вставлен

внутрь, точно полый чехол кинжала. Не-

умещающийся кончик торчал из затылка.

Деревья лежали навзничь, как ветвистые озера,

зато тени их стояли вертикально, будто их

вырезали ножницами. Они чуть погромыхи-

вали от ветра, вроде серебра от шоколада.

Глубина колодца росла вверх, как черный сноп

прожектора. В ней лежало утонувшее ведро

и плавали кусочки тины.

Из трех облачков шел дождь. Они были похожи

на пластмассовые гребенки с зубьями дож-

дя. (У двух зубья торчали вниз, у третье-

го – вверх.)

Ну и рокировочка! На месте ладьи генуэзской

башни встала колокольня Ивана Великого.

На ней, не успев растаять, позвякивали

сосульки.

Страницы истории были перетасованы, как кар-

ты в колоде. За индустриальной революци-

ей следовало нашествие Батыя.

У циклотрона толпилась очередь. Проходили

профилактику. Их разбирали и собирали.

Выходили обновленными.

У одного ухо было привинчено ко лбу с дыроч-

кой посредине вроде зеркала отоларинго-

лога.

 «Счастливчик, – утешали его.– Удобно для

замочной скважины! И видно и слышно од-

новременно».

А эта требовала жалобную книгу. «Сердце забы-

ли положить, сердце!» Двумя пальцами он

выдвинул ей грудь, как правый ящик пись-

менного стола, вложил что-то и захлопнул

обратно. Экопериментщик Ъ пел, пританцо-

вывая.

«Е9-Д4, – бормотал экспериментщик. – О, таин-

ство творчества! От перемены мест слагае-

мых сумма не меняется. Важно сохранить

систему. К чему поэзия? Будут роботы.

Психика – это комбинация аминокислот...

Есть идея! Если разрезать земной шар по эква-

тору и вложить одно полушарие в другое,

как половинки яичной скорлупы...

Конечно, придется спилить Эйфелеву башню,

чтобы она не проткнула поверхность в рай-

оне Австралийской низменности.

Правда, половина человечества погибнет, но за-

то вторая вкусит радость эксперимента!..»

И только на сцене Президиум секции квазиис-

кусства сохранял порядок. Его члены сияли,

как яйца в аппарате для просвечивания

яиц. Они были круглы и поэтому одинако-

вы со всех сторон. И лишь у одного над

столом вместо туловища торчали ноги по-

добно трубам перископа.

Но этого никто не замечал.

Докладчик выпятил грудь. Но голова его, как

у целлулоидного пупса, была повернута

вперед затылком. «Вперед, к новому искус-

ству!» – призывал докладчик. Все согла-

шались.

Но где перед?

Горизонтальная стрелка указателя (не то «туа-

лет», не то «к новому искусству!») торчала

вверх на манер десяти минут третьего. Лю-

ди продолжали идти целеустремленной це-

почкой по ее направлению, как по ступе-

ням невидимой лестницы.

Никто ничего не замечал.

НИКТО.

Над всем этим, как апокалипсический знак, го-

рел плакат: «Опасайтесь случайных свя-

зей!» Но кнопки были воткнуты острием

вверх.

НИЧЕГО

Иссиня-черные брови были нарисованы не над

а под глазами, как тени от карниза.

НЕ ЗАМЕЧАЛ.

Может, ее называют Оза?

III

Ты мне снишься под утро,

как ты, милая, снишься!..

Почему-то под дулами,

наведенными снизу,

ты летишь Подмосковьем,

хороша до озноба,

вся твоя маскировка

30 метров озона!

Твои миги сосчитаны

наведенным патроном,

30 метров озона –

вся броня и защита!

В том рассвете болотном,

где полет безутешен,

но пахнуло полетом,

и – уже не удержишь.

Дай мне, господи, крыльев

не для славы красивой –

чтобы только прикрыть ее

от придела трясины.

Пусть еще погуляется

этой дуре рисковой,

хоть секунду – раскованно.

Только пусть не оглянется.

Пусть хоть ей будет счастье

в доме с умным сынишкой.

Наяву ли сейчас ты?

И когда же ты снишься?

От утра ли до вечера,

в шумном счастье заверчена,

до утра? поутру ли? –

за секунду от пули.

IV

А может, милый друг, мы впрямь

сентиментальны?

И душу удалят, как вредные миндалины?

Ужели и хорей, серебряный флейтист,

погибнет, как форель погибла у плотин?

Ужели и любовь не модна, как камин?

Аминь?

Но почему ж тогда, заполнив Лужники,

мы тянемся к стихам, как к травам от цинги?

И радостно и робко в нас души расцветают...

Роботы,

роботы,

роботы

речь мою прерывают.

Толпами автоматы

топают к автоматам,

сунут жетон оплаты,

вытянут сок томатный,

некогда думать, некогда,

в оффисы – как вагонетки,

есть только брутто, нетто –

быть человеком некогда!

Вот мой приятель-лирик:

к нему забежала горничная...

Утром вздохнула горестно, –

мол, так и не поговорили!

Ангел, об чем претензии?

Провинциалочка некая!

Сказки хотелось, песни?

Некогда, некогда, некогда!

Что там в груди колотится

пойманной партизанкою?

Сердце, нам безработица.

В мире – роботизация.

Ужас! Мама,

роди меня обратно!..

Обратно – к истокам неслись реки.

Обратно – от финиша к старту задним

ходом неслись мотоциклисты.

Баобабы на глазах, худея, превращались в пру-

тики саженцев – обратно!

Пуля, вылетев из сердца Маяковского, пролетев

прожженную дырочку на рубашке, юркну-

ла в ствол маузера 4-03986, а тот, свернув-

шись улиткой, нырнул в ящик стола...

...Твой отец историк. Он говорит, что человече-

ство имеет обратный возраст. Оно идет от

старости к молодости.

Хотя бы средневековье. Старость. Морщинистые

стены инквизиции.

Потом Ренессанс – бабье лето человечества. Это

как женщина, красивая, все познавшая,

пирует среди зрелых плодов и тел.

Не будем перечислять надежд, измен, приклю-

чений XVIII века, задумчивой беременно-

сти XIX...

А начало XX века – бешеный ритм револю-

ции!.. Восемнадцатилетие командармов.

 «Мы – первая любовь земли...»

«Я думаю о будущем, – продолжает историк, –

когда все мечты осуществляются. Техника

в добрых руках добра. Бояться техники?

Что же, назад в пещеру?..»

Он седой и румяный. Ему улыбаются дети

и собаки.

V

А не махнуть ли на море?

VI

В час отлива возле чайной

я лежал в ночи печальной,

говорил друзьям об Озе и величье бытия,

но внезапно черный ворон

примешался к разговорам,

вспыхнув синими очами,

он сказал:

«А на фига?!»

Я вскричал: «Мне жаль вас, птица,

человеком вам родиться б,

счастье высшее трудиться,

полпланеты раскроя...»

Он сказал: «А на фига?!»

«Будешь ты, – великий ментор,

бог машин, экспериментов,

будешь бронзой монументов

знаменит во все края...»

Он сказал: «А на фига?!»