Текст книги "Прынцик (СИ)"

Автор книги: Андрей Кокоулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– И я? – спросил Шарыгин.

– Вы как раз продолжайте.

Жмуркова, покачивая бедрами, звонко отстучала каблучками свой выход. Несколько секунд после ее исчезновения за портьерой стояла тишина, затем Шарыгин спохватился:

– Кривые спекулянты кругом! Боги плюют на вас! Гореть вам в кипящей смоле! Никто не желает подселить туристов. – И устало добавил: – Теперь остается только проститутка Мария. Уж она не откажет.

Трио европейцев в сторонке любопытно крутило головами.

– Замечательно! – выкрикнул Суворов. – Теперь – Мария.

– Ой!

Галка вдруг сообразила, что слова Марии читает она, и рванула на сцену. Ступеньки будто смазали маслом (Аннушка пролила?), и она чуть не растянулась на них, больно ударила коленку и через силу прихромала к столу.

Эх, трамвая не хватило!

Как там? Раз, два… Меркурий во втором доме… Вам отрежут голову!

– Вы готовы?

Лицо режиссера пряталось в тени, но выражение по голосу имело донельзя кислое.

– Да, – сказала Галка.

– Забирайтесь на стол.

– Куда?

– Боже мой! Вы читали Брехта-то? Там Мария отвечает с верхнего этажа.

– Извините. Я уже.

Стол был крепкий – Галку выдержал, лишь ворчливо потрескивал под ее весом. Она осторожно расправила смятую скатерть.

– Начинайте, – потребовал Суворов.

– Мария, – Шарыгин, чтобы действительно создалась иллюзия разговора снизу вверх, встал на колени, – туристы здесь, а я не могу найти для них прибежища. Прими их на одну ночь.

– Б-боюсь, что нет, Иван, я жду клиента.

Галка шевельнулась, и стол взбрыкнул как живой. Шарыгин придержал его за край.

– Здесь никто не хочет принять их.

– Хорошо. Я могу спрятаться, и тогда клиент уйдет. Правда, дела мои плохи, и если… если к завтрашнему утру я не расплачусь…

– Галина Ивановна, ну что вы мямлите? – встал Суворов. – Вы уж не просто читайте. Вы актриса или кто? – И до обидного громко, через кресла, обратился к Казимирчику: – Алексей Янович, будьте добры, посмотрите, что там Алла Львовна, не пришла ли.

– Всенепременно! – подхватился Казимирчик.

Он легко взбежал по лесенке и пересек сцену, скрывшись за кулисами. Правда, еще успел, прижимая руки к левой стороне груди, лицом выразить Галке свое восхищение.

Ну не негодяй ли?

– Врежь ему, – шепнул Шарыгин.

– Кому?

– Сашке-Наполеону. Суворову нашему.

– Как врезать? – округлила глаза Галка.

– Как мне вчера на репетиции. Сыграй эту Марию, как можешь.

– Тут текст исправлен…

– И что? – Шарыгин посмотрел на нее. – Исправлен, исчеркан. Какая разница? У тебя вся труппа в зрителях. Кому, как не им?

– Я не знаю, как, – отчаянно прошептала Галка. – Я вообще не помню.

– Значит, это само проявится.

– Это же только на "Бесприданнице".

– А я не уверен, что только.

– О чем вы там шепчетесь? – спросил Суворов.

– Обсуждаем психологию героини, – ответил Шарыгин.

– Нечего там обсуждать. Ладно, все, – Суворов махнул рукой. – Боги со сцены – брысь. Григорий Валентинович, вы тоже. Будем считать, все здесь и так понятно. Европейцы расплатились за ночлег и, возможно, за утехи с героиней. Все-таки… Все-таки да, очень интересная трактовка… И героиня на полученные деньги открывает ларек. Галина Ивановна, давайте вот сцену за прилавком начальную, только-только купили… Да слезьте вы со стола!

Галка слезла.

– Ну и за стол, – показал Суворов. – Как за прилавок.

Галка встала, куда было сказано.

– Веснина – бывшая владелица, Хабаров – столяр, то есть, в нашем случае – ремонтник, Костоглотов и Жмуркова – разорившиеся магазинщики… Где Жмуркова? Сивашова – побудь за нее. Игорь Борисович – за многочисленных родственников. В темпе, в темпе!

Суворов снова захлопал в ладоши.

Мимо Галки, разводя руками, пробежал Казимирчик. Аллы Львовны не нашел, вернулся в зал.

Галка закрыла глаза.

Значит, врезать. А как врезать, если ничего не понятно? Кто я? Галка? Мария? Нет, я Шен Де, добрая девушка, которой представился случай открыть табачную лавку.

Проститутка, сохранившая душу.

В нищете, рядом со скотобойнями и цементным заводом. Смотришь на людей, смотришь, и видишь, как голод и бедность ожесточают их сердца, как превращают их в злобных двуногих существ, сходных с людьми только внешним видом. Внутри же… Что там внутри? Хитрость и лень, и желание зла.

Но как им не помогать?

Невозможно! Бедные люди, ежедневно заражающие собой детей. Гнусные, бессовестные, слепые к чужим бедам.

Но все же – жалко их! Безумно жалко!

Галкина рука сама по себе смахнула невидимые крошки со скатерти. Колючие табачные крошки. Лавка – табачная, и крошки – откуда им быть другими?

– Вот уже три дня, как ушли боги, – проговорила Галка, медленно поднимая в зал глаза. – Когда я посмотрела, что они мне дали, то увидела больше тысячи серебряных долларов.

Голос ее был тих и полон будущего счастья. Но затем в него вплелись нотки беспокойства и глубоко скрытой горечи.

– Я купила на эти деньги табачную лавку. Вчера я переехала сюда и надеюсь сделать много добра. Госпожа Шин, прежняя владелица лавки, уже приходила просить риса для своих детей. Странно, куда она дела деньги?

"Что за отсебятина?" – хотел возмутиться Суворов, но вдруг заметил плывущую в воздухе белую пыль. Пыль сносило от режиссера влево. Клубы ее, казалось бы, должны неспешно оседать в проходах, на спинках и сиденьях кресел, но вместо этого почему-то оседали на уставленную лачугами улочку, на плотную желтую землю, на побеги молодого бамбука. Или это вовсе был не бамбук?

Нехорошее, какое-то колючее, совсем не русское слово замерло у Суворова на языке, но не сорвалось, а, помедлив, сухим налетом опустилось в горло. Режиссер поморгал, вдохнул и уцепился за подлокотники. Впрочем, подлокотники тоже оказались фикцией, вместо них в одной руке у него появилась тяпка, а в другой – ком сорной зелени.

– Вот и сегодня, я вижу, она идет через площадь со своим горшком, – грустно произнесла Галка.

Но и в Галке Суворов усомнился.

Хлипкое строение, прочерченное солнечными лучами, как клинками, с тающим, неверным вторым этажом, распахнутое настежь в пыльное пространство, заполненное полками и мешками, центральной фигурой имело вовсе не Галку. Молодая китаянка глядела на Суворова. Узкие глаза. Печальная полу-улыбка. Линялое, светло-голубое ципао (ципао?).

Ветерок носил рисовую шелуху. Хлопали занавешивающие окна дырявые циновки.

Ниже, у края площади, Суворов заметил бездомных, сидящих на земле и тоже с благоговением взирающих на владелицу табачной лавки. У одного из бродяг были вымазанные глиной желтые волосы, а другой был лыс.

– Вот она идет, – повторила китаянка. – Добрый день, госпожа Шин.

И действительно к лавке несколько неуверенно подошла пожилая женщина с горшком, заученно улыбаясь, сунула голову внутрь:

– Добрый день, мадемуазель Шен Де. Как… как вам в новом доме?…

Шарыгин слушал разговор двух китаянок и плыл, плыл. Куда плыл – бог знает. Ему думалось: и Волга была. И Сычуань – вот.

Как по Волге плыл.

Он впитывал шелест кипарисов, дымы цементного завода, обсыпанные белым тени прохожих. Слушал кукареканье петухов, шаги и кашель. Дышал тем странным временем. Рядом в плохом халате сидел, открыв рот, Казимирчик. Китайское лицо его было одухотворенно-восторженным. Глаза блестели, словно у кокаинщика. Китаец Казимирчик был счастлив. Где-то внутри него гнездились, беспокойно вспархивая, слова "ошеломительно", "волшебно", "бесподобно", но он боялся вспугнуть ими происходящее, и поэтому держал себя за горло. Пропустив руку под грудью, нащупав сердце, застыла Абаева. Сердце прыгало под пальцами. Глаза искали знакомые ориентиры, но их не было – ни зала, ни сцены, ни прямоугольных плафонов, указывающих выход. Была улица, на заднем плане толпились хилые хижины, горячее солнце светило с неба. Летела пыль.

Шен Де в лавке принимала гостей.

Они были требовательны, наглы, завистливы и считали себя в своем праве. Ей хотелось помочь им, пустить жить, отдать все, что есть, но, видят боги, одновременно в голове ее зарождался другой голос, и этот голос, грубый, почти мужской, иногда едва не прорывался наружу, чтобы уличить, обвинить, потребовать.

Паразиты! Нахлебники!

– Милая Шен Де, мы подумали, нельзя ли у тебя провести хотя бы ночь?

– Пожалуйста, пожалуйста! Я охотно приму вас.

"Когда-то вы выгнали меня на улицу. – кричал голос внутри. – И что же? Убирайтесь прочь!". Но силы у него пока не было.

– Я слышал, вы завтра открываете лавку. Не найдется ли у вас лишней сигареты?

– Пожалуйста.

– Славная лавчонка!

– Это мой брат и невестка. Думаю, придется их оставить.

– А это племянник.

– Но как же?…

– Это не ваши полки. За них еще не рассчитались со мной. Я столяр. Я их делал. С вас сто серебряных долларов.

– Но у меня нет денег. Повремените, прошу вас.

– Ничего не знаю!

"А сострадание? – надрывался голос. – Есть ли оно у тебя?". Гости же множились, занимали лавку, обживались, галдели, затирая владелицу вглубь, к полкам, в темноту, пока она не растворилась в ней совсем, взмахнув напоследок рукавом ципао.

Тишина.

Оглушительная. Болезненная. Только что стоял гомон, шелестели листья, стучал деревянный каблук, ползал ребенок.

И внезапно – ш-ш-ш-ш…

То ли ветер, то ли дрожь земли – рассыпалась в труху лавка, облетело небо, в искусственный свет ужалось солнце, за бархат кулисы спрятались дома, и вся Сычуань провалилась разом. Цементная пыль растаяла будто снег. Бледными бабочками разлетелись ципао, и актеры, оставшиеся в одежде, в свитерах и брюках, юбках и блузках, рубашках и джинсах, все равно казались как голые.

Женщина за столом выдохнула и стала выше ростом, изменила разрез глаз, стиснула скатерть. Шен Де. Шен Де. Галка. Да, Галка. Кажется, она.

Я – Галка.

Ни звука. Ни слова. Ни шевеления.

Провал, подумала Галка и, одними губами прошептав: "Извините", выскочила в коридорчик к гримеркам. Тишина преследовала ее по пятам. Даже отсеченная дверью, замерла с той стороны.

Жуткий провал.

– На ши шенма? – произнес неожиданно Суворов.

И понял вдруг, что это не те слова, чужие. Странно.

– Что это было? – повторил он уже по-русски.

Но вопрос остался без ответа.

Затем кашлянул Хабаров, со всхлипом втянула воздух Абаева, и тишина треснула, порвалась, наполняясь скрипами кресел, шорохом одежд, шагами, взмахами рук, движением тел, возгласами и горловыми звуками.

– Ни хрена ж себе! – выдавил Песков, выпрямляясь, избавляясь от прищура и фантомной хромоты. – Черт!

В спину Игорю Борисовичу выстрелило, и Веснина, очнувшись, принялась массировать ему поясницу. Костоглотов осматривал сцену и кулисы, словно ожидая чего-то, стучал по столу. Сим-сим, откройся! Хабаров тер лицо. Сивашова хихикала, закрыв рот ладонями. Глаза ее были безумны. В зале выпал из кресла Казимирчик и так и застыл, неудобно подвернув ноги и глядя в пустоту. Абаева полезла в антилопий портфель за валокордином. Суворов поймал себя на том, что стоит, даже поднял руку, но зачем стоит и для чего поднял, ответить себе не смог.

Хлопки, раздавшиеся с верхнего ряда, заставили его вздрогнуть.

Он обернулся – у самых дверей, запахнутый в черное пальто, с затянувшимся на горле серебристым шарфом, из-под широкополой шляпы поблескивал очечками Неземович.

– Вы видели? – спросил Неземович, уколов собрата по режиссерскому ремеслу острым стеклянным взглядом.

Ладони в перчатках, будто по инерции, хлопнули в последний раз.

– Я? – уточнил Суворов. – Я – да. Но это… Это что-то…

– Это чудо, – заявил Неземович, спускаясь. – Чу-до. Чудеса. Которых в нашем мире уже… – Он вытянул шею. – Только я почему-то не вижу главной героини.

Сердце Суворова, трепыхнувшись, дало сбой.

– Она была. Она, правда, по старому, оригинальному еще тексту… – он покраснел, сообразив, что все его ремарки, вставки и подчеркивания, все его потуги осовременить Брехта – ничто по сравнению с Галкиной игрой. Ох, даже меньше, чем ничто.

– Это, батенька, дар, – сказал Неземович. – А дару не прикажешь – работает, как умеет.

Мелькнуло серебро шарфа, и фигура в пальто, приветственно коснувшись полей шляпы двумя пальцами, проскользнула к сцене мимо Суворова. Он поспешил за ней, уминая пьесу во внутренний карман пиджака.

– Вы, извините, но мы уже репетируем, – торопливо заговорил он в спину Неземовичу. – Я Галину Ивановну вижу в главной роли…

– Разумеется, – не оборачиваясь, качнул шляпой Неземович.

– А вы можете взять Аллу Львовну.

Неземович резко развернулся.

– Вы умеете обращаться с чудом? – спросил он громко.

– Э-э… вы, собственно, о чем? – растерялся Суворов.

– Понятно. Так, – Неземович хлопнул перчатками, обращаясь к труппе, стеклышки очков весело сверкнули, – господа актеры, завтра вечером я начинаю ставить у вас "Бесприданницу". Обещаю вещь не на один сезон. Вчерне я уже знаю, кто кого будет играть. Кое-кого просмотрю дополнительно. Но изначально хотелось бы поговорить с внезапно исчезнувшей Галиной Ивановной, фамилии которой, к сожалению, не знаю. В гримерки не пойду, поэтому, кто-нибудь уж будьте добры…

…Мама пахла полевыми цветами и грибовницей.

Галка уютно устроилась у нее на коленях, а на собственных колешках держала книжку с самым-самым рисунком на развороте. Там, блистающий белым и золотым принц летел по воздуху на темном, как ночь коне, а под конем проплывали лес, река и избушки с огоньками окон. А еще маленькие фигурки людей размахивали руками. "А он куда спешит?" – спрашивала Галка, водя по принцу пальчиком. "Он спешит к своей любимой", – отвечала мама. "К кому? К Василисе?". "Да, к девушке, которую он любит больше всего на свете". "А ко мне тоже прилетит принц?" – Галка вывернула голову, чтобы видеть мамино лицо. Мама поцеловала ее в лоб. "Обязательно. Только принцы бывают разные. Они могут и не летать, а просто ходить с тобой по одной улице или в одну школу". "А как же я тогда узнаю своего принца?" – удивилась Галка. "Не знаю, – вздохнула мама. – Наверное, без него весь мир будет казаться тебе ненастоящим, серым, нереальным". "Сказочным?" – подсказала Галка. "Нет, – улыбнулась мама, – скорее, как кино или как сон. Ты будто живешь, но все никак не можешь проснуться".

Потом, когда папа уйдет, мама задымит как паровоз, проращивая морщинки у губ, и в глазах ее появятся странные жгучие искорки, жесткие, злые. Иногда Галка думала, будто это осколки разбитого Снежной Королевой зеркала…

Стук в дверь был легкий, донельзя вежливый.

Галка подняла голову. И чего людям надо? Молчат как рыбы, здесь молчат, на сцене молчат, будто немые, безъязыкие.

Впрочем, и так понятно.

Хотя, конечно, сначала казалось, что она очень даже хорошо играет. Представлялось: городишко, хилые домики, пыль летит с цементного завода. И люди через одного с белыми лицами, несмотря на то, что китайцы. Все-таки Сычуань, не Европа.

Стук повторился.

Ясно, решила Галка, просят освободить гримерку. Она оглянулась. Трехстворчатое зеркало отразило ее лицо, галерею тюбиков и баночек, боа из радужных перьев. Кушетка, передвижная вешалка, афиши на стене. С афиш строго смотрели многочисленные Аллы Львовны – в красной косынке, в парике, в профиль и анфас.

Вон куда тебя, девушка, занесло.

Ну, выгонят и выгонят, вздохнула Галка, отщелкивая поворотный замочек. Пойду к тете в цветочный. В конце концов, свет кли…

За дверью стоял Казимирчик.

Все бы ничего, Алексей Янович как черный вестник – о, это было ожидаемо. Галка так и предполала, что пошлют его.

Другое дело, что Казимирчик почему-то стоял на коленях.

Глаза у него были восторженно-влажные, длинный нос задран вверх, на Галку, а в руках он держал, кажется, гвоздику из урны.

– Дорогая Галочка, – залепетал он. – Я всегда вас любил! Вы восхитительная, нежная, чувственная. Вы – актриса с большой буквы. С самого начала, с самого вашего появления в нашем театре я знал, знал, что вы – такая. Выходите за меня замуж!

Гром среди ясного неба произвел бы на Галку меньший эффект.

Самое удивительное, фальши не было. То есть, если подумать, безумие редко выглядит фальшивым. Наоборот, оно вполне искренне.

Галка набрала воздуху в грудь.

Убедительней, будь убедительней. Что от этого зависит? Все от этого зависит, твое и его душевное здоровье.

– Алексей Янович…

– Не слушай его!

Шарыгин, этот театральный лев с развевающейся гривой, выбежав из глубины коридора, сбил Казимирчика как кеглю. Они покатились по полу, хватая друг друга за одежду. Звуки, издаваемые мужчинами, не имели ничего общего с человеческой речью. Шарыгин рычал, Казимирчик повизгивал, сквозь рыки и визги прорывались отдельные междометия и свирепое дыхание разгоряченных самцов.

Абырвалг натуральный.

Треснул рукав, взлетела нога в синем носке, глаз – грива – ухо, попробуй разбери, где чье. Мятая гвоздичка прибилась к плинтусу. Пальцы, слюни.

Галка стояла, как ушибленная.

Скоро массивный Шарыгин оказался на Казимирчике верхом и тем одержал победу. Алексей Янович был за шиворот затащен за угол, оттуда послышалось несколько мягких ударов в тело, и больше Галка Казимирчика не видела.

Шарыгин появился пошатывающийся и щупающий костяшки пальцев. Чего Галка совсем не ожидала, так того, что на колени бухнется и он.

Сумасшедший дом! Дом театра!

– Дорогая Галка! – выдохнул Григорий и, покопавшись, выудил из-за пазухи еле живую веточку мимозы. – Будь моей женой!

– Что? – У Галки от неожиданности свело ногу, и она ухватилась за косяк. – Вы все рехнулись что ли?

Шарыгин свободной рукой откинул волосы со лба, другой все еще презентуя мимозу.

– Я понимаю, что несколько тороплю события. Но, видишь ли, конкуренты… – он зыркнул в ответвление коридора, где невнятно возился побежденный Казимирчик. – А что до Светланы – так не расписанные мы. Вольные птицы. Сошлись-разошлись. А я, я всегда буду с тобой. Наставником, любящим супругом…

Стена и новоявленный жених поплыли у Галки перед глазами.

– Можно все это… позже?

– Что? – не понял Шарыгин.

– Нехорошо мне, – сказала Галка, перешагивая через порог и медленно, по стеночке уходя в коридорную даль, – пойду я.

– Погоди, – обиделся Шарыгин, – а я?

Галка махнула рукой.

– Завтра.

– А Неземович?

– И он.

– Но я вечером…

– Ага.

Шарыгин растаял, свет с тенью поиграли в кошки-мышки, раскрытая форточка курилки прицельно выстрелила струей свежего воздуха, послышалось почему-то, как Хабаров говорит: "Даже на заре моей юности… Да что там! Во всей моей жизни не было…", но голос его, бог весть как и из какой отдушины донесшийся, так же неожиданно умолк, в проеме подсобки мелькнул синий халат Таисьи Петровны, по очереди выступили ведро, огнетушитель, план эвакуации (а она уже, уже эвакуируется!), затем дверь распахнулась, и Галка выдавилась из недр "Пилигрима", как паста из тюбика.

Свобода.

Ноги шли, глаза смотрели. Голова была пустой, как космос. Куда я, чего я?

Несколько десятков метров Галка, ничего не соображая, отмахала вглубь квартала (а что? ноги идут, глаза смотрят, система автоматическая), затем развернулась и задробила каблучками обратно. Автобусная остановка все-таки была в той стороне.

Как села, как сошла – совершенно не сохранилось в памяти.

Хорошо, что сошла, где надо. Некоторые мысли проносились астероидами, некоторые – кометами, оставляя шлейф беспокойных ощущений.

Бух на колени! И второй…

Галка зашла в продуктовый магазинчик и побродила там, в узких проходах, между быстро-кашами и хлебобулочными изделиями.

Отражение в зеркальном простенке вылупило удивленные глаза, моргнуло, разродилось идиотской улыбкой. Я у мамы дурочка.

А розыгрыш все же жестокий.

Сначала один клянется в любви до гроба, затем – другой. Не ваше, мол, это, Галина Ивановна – всяких Шен Де изображать. Не бабское. То есть, Алле Львовне можно…

Или они меня так утешить хотели? – пришла неожиданная мысль.

Чтобы не расстраивалась. Это ж мужики. Пойми их, что они там себе накрутят. Взяла да сбежала со сцены. Может, решили, что меня после провала спасать надо. Что я там петельку готовлю и мыло ищу. В упадке чуйств.

Вот и придумали маневр. Одного с любовью мало, бухается другой, наверняка еще Хабаров с Песковым вторым эшелоном дежурили. Сергей Сергеич, пожалуй, забавно бы смотрелся в роли престарелого ловеласа.

Галка грустно улыбнулась. Отражение улыбнулось в ответ.

Я у мамы дурочка – два. Что ж я по магазину кругами-то? Наскар рейсинг какой-то…

Галка решительно схватила с полки бутылку био-йогурта и направилась к кассе. Выждала короткую очередь из хмурых мужчин (никто не хочет бухнуться на колени?), улыбнулась, расплатилась и с бутылкой как с "Оскаром" выскочила в двери. Домой, домой. Что делать? Только домой. Нет, не с "Оскаром", с "Никой", кажется, театральным "Нику" дают. Тьфу ты, "Ника" же кинематографическая. А театральная?

И здесь провал.

У самого дома ее вдруг шарахнуло так, что она остановилась под козырьком подъезда, каких-то сантиметров не дотянувшись пальцами до кодового замка.

Один-три…

Бумм! – Бог метнул невидимую молнию прямо Галке под череп. Как говорят в таких случаях: и все озарилось.

После того, как свет от молнии схлынул, и мир вернулся и проступил теми же красками, той же трубой, подпирающей козырек, и той же дверью, в голове занозой, остатком божьего попущения засела мысль: а если ты, Галка, дура? Ведь два раза в зеркало смотрелась, а не дошло. Ни Казимирчик, ни Шарыгин, пожалуй, не притворялись. Совсем.

То есть, воплне возможно…

– Извините.

Галку попытались легонько сместить в сторону, она вскинулась и встретилась глазами с соседом. В кулаке у Прынцыка были зажаты два кулечка с половинками черного.

У обоих вырвалось:

– Ой, простите.

И получилось это настолько синхронно, что Галка, захохотав, едва не таранила трубу. В какую-то даль несусветную провалились театр, Шен Де, колени, бедные гвоздики и мимозы, беспокойства, страхи и Шарыгин с Неземовичем.

– Здравствуйте, – сказал Прынцик.

– Вы же Саша, да? – разогнувшись, подала руку Галка. – А я Галка.

– Я знаю, – кивнул Прынцик, – я слышал.

Высок. Глаза – ореховые.

Почему-то ассоциацией всплыли строчки: "Лысый, ростом невелик…". Галка заржала в голос. Прынцик хлопал ресницами.

– Вы извините, Саша, – сказала Галка, когда все вокруг перестало оплывать и двоиться. – Это не на вас реакция.

– Я надеюсь, – серьезно сказал Саша.

Дверь, пискнув, сдалась под напором пальцев. Молодой человек пропустил девушку вперед. Да-а, подумалось Галке, за спиной меня оставлять нельзя. Это точно. Во-первых, по-джентльменски. А, во-вторых, черт-те могу выкинуть. Как выпрыгну, как выскочу…

Что печально.

Но улыбка расползалась по лицу. Ее, заразу, даже прикрыть было нечем.

– Вы на лифт? – спросил Саша.

– Ну, да.

Лифтовая кабинка у них тесная, и Прынцик будет стоять совсем рядом. Его можно будет вдыхать, касаться и есть глазами.

– Вы так странно улыбаетесь, – Саша нажал кнопку вызова. – У вас радость?

– А-а, – махнула рукой Галка, – из театра ушла.

– А чего радуетесь?

Галка пожала плечами.

– Свобода. Определенность. Можно заняться чем-то еще.

– Не получилось?

– Не-а.

Это "не-а" вышло настолько жалким, что у Галки задрожали губы. А затем она заревела, уткнувшись в Прынцикову грудь.

Вот уж это было неожиданно.

Лифт щелкнул челюстями, но остался голодным. Слезы лились, Саша обнимал ее, по спине скакали половинки ржаного хлеба, потому что деть их было решительно некуда, неудобная пуговица бодала щеку, но не это казалось важным. Странное делалось с Галкой. Ей было легко. Разжималось, распускалось что-то внутри. Словно капкан отщелкивался. "Добрый человек", гримасничающий Хабаров, Суворов, "забирайтесь на стол!". Господи, какая далекая ерунда! Ненастоящее, пустое ничто.

А ведь прошлым вечером Шарыгин мне предлагал поплакаться, вдруг подумалось Галке. И что же? Стою, плачу. Набросилась на человека.

– Извините, – вздрогнув, отстранилась она.

Прынцик не сразу разжал объятья.

– Легче?

Отвернувшись, Галка кивнула. Пальцы порхнули бабочками к потекшей туши. Снова распахнулся и осветился лифт.

– Транспорт прибыл, принцесса, – шутливо произнес Саша.

– А вы, значит, принц? – шмыгнула носом Галка.

– Прынцик. У меня и паспорт есть.

– Что ж, везите.

Они зашли в кабинку.

– Н-но! – сказал Саша и ткнул в клавишу этажа.

Лязгнуло. Дернуло. Потащило вверх.

– А в двенадцать часов он превратится в тыкву, – грустно сказала Галка.

– Кто?

– Лифт.

Прынцик промолчал. На его светлой куртке, над пуговицей, темнело пятно. Галкина метка.

– Вы простирните потом, – показала пальцем Галка.

– Зачем? Это ж почти как орден, – улыбнулся Саша. – А это ваш хлеб.

Створки разошлись.

– Спасибо, – Галка подхватила пакет, стиснула вместе с йогуртом.

– Кстати, – произнес Саша, шагнув к своей двери, – как ты насчет чая с мелиссой?

Переход на "ты" прозвучал так естественно, что Галку опять потянуло на слезы.

– А что с мелиссой? – проглотив ком, спросила она.

– Успокаивает, снимает стресс и, вообще, вкусная.

– Ты хочешь со мной познакомиться?

Дурацкая лампочка не горела, и поэтому лицо Прынцика было просто смутно белеющим овалом. Но улыбку она услышала.

– Если ты не против, – сказал Саша.

– Я – за.

Прынцик звякнул ключами. Повернулся снова.

– Но я не хочу вставать между тобой и твоим па… бойфрендом.

– Кем?

– Ну… я видел его вчера. Такой импозантный, вальяжный, как кот.

Галка фыркнула.

Шарыгин – кот? Вот новость! Ее опять разобрал смех. Как на качелях, честное слово. То смех, то грех. Что ж ее так кобасит-то?

– Он вовсе не мой бойфренд. И не кот. Он – лев. Театральный. Ему сейчас жить негде, – сказала она. – То есть… ну, там… не важно.

– Я как раз смотрю, что по возрасту, куда там дуэтом…

Прынцик смешался и, не попадая в скважину, ожесточенно застучал ключом по железу. Галка включила телефон и подсветила экранчиком.

– Спасибо.

Дверь распахнулась.

Саша шлепнул ладонью по выключателю, свет брызнул из-под потолка, дробясь в зеркале и многочисленных стеклянных бусинах занавески.

– Проходи. Я сейчас чай поставлю…

Прынцик сбросил ботинки. Светлая куртка, махнув рукавами, ловко определилась на крючок. Пальцы взлетели и взвихрили челку.

Фр-р-ш-ш-дон-дин – пропела занавеска, скрывая мужскую фигуру.

А я? – подумала Галка растерянно, и будто ответом на ее мысль фигура вернулась. Дон-дин-дон снова.

– Извини, – сказал Саша, – туплю.

Галка торопливо разобралась с пуговицами пальто, и Прынцик, подхватив его, повесил на крючок по соседству с курткой.

– Теперь проходи.

Улыбка мелькнула в зеркале. Подмигнул ореховый глаз. Фр-р-ш-ш-дон-дин.

Галка лениво освободилась от обуви. Как это, оказывается, приятно, когда о тебе заботятся. Хлеб купят, пальто снимут.

На руках до дивана донесут.

Чур-чур. Она сжалась выжидательно, наблюдая за качанием длинных занавесных нитей. А ну как Саша мысли читает…

На кухне зашипел электрический чайник. Звякнула ложечка, очевидно, отмеряя мелиссу. Это одному нерву, это второму. Все спокойно, никто никуда, хлопнула дверца холодильника, защелкал по доске нож.

Галка с облегчением отмерла.

И не надо нам угадальщиков. Страшно представить, когда никакой тайны, ничего укромного, ничего твоего, все общее. Не жизнь – пытка. Причем для двоих.

Господи, чего только в голове не крутится!

Она прошла в комнату. Фиалки Никиты Петровича рядком стояли на длинном подоконнике в пузатых глиняных горшочках. Горшочки были подписаны: Жанетта, Мария-Антуанетта, Крис.

Галка потрогала землю пальцем. Суховата.

Лейка стояла тут же, почти полная, и Жанетта и прочие, дождавшись, получили по причитающейся порции воды.

Тикали ходики.

К дивану, покрытому клетчатым покрывалом, был придвинут низенький столик на колесиках, на столике раскрывал пасть ноутбук, помигивал светодиодами и еле слышно пищал.

Какие у нас Прынцики продвинутые.

Заложив руки за спину, Галка кошкой походила вокруг компьютера. Кто он, интересно, этот Прынцик, не считая того, что Александр Сергеевич? Глазища теплые, а нос длинный. Еще плечистый такой. И челку перед зеркалом…

В джинсах задергался, заелозил телефон.

Шарыгин. Коленнопреклоненный ловелас. Избиватель Казимирчиков.

– Да?

– Ты на месте, ты дома? – обеспокоенно спросил Григорий.

– Да, все хорошо.

– Это замечательно. Я буду через два часа. Или через три. Забацаем праздничный ужин!

– Что?

– Здесь все потрясены. По-тря-се-ны! – повторил Шарыгин по слогам. – Неземович метал молнии, когда узнал, что тебя нет. Между прочим, рвался ехать к тебе. Я с трудом… Послушай, я все взял на себя, договорился, "Пилигрим" – это не конечная остановка…

Галка закрыла глаза и открыла снова.

Мир словно замылился, запотел, наполнился мелкой пылью. Погасла зелень фиалок, помутнел оконный свет, выцвела мебель.

Голос Шарыгина лился фальшивым ручейком:

– Я всегда верил в тебя, Галочка. И не напрасно. Не напрасно! Мы же с тобой весь мир поставим на уши, и по Парижу жахнем, и по Бродвею! Они все у нас вот! – Кажется, он там, на том конце связи, сжал кулак. – Я тебе обещаю. Ты только держись меня. Я ведь правду у гримерки сказал. Что мне Светлана! Что все вокруг! Чистое искусство, ты – как чудо…

– Хорошо, – выдавила Галка, чтобы хоть как-то прекратить это бурление и жужжание в трубке.

– Тогда жди, – обрадовался Шарыгин. – И это… Я тебя… люблю.

Запинка перед "люблю" вышла короткая, даже не запинка, а так, заусеница, но Галка чуть не выкрикнула: "Неправда!".

Короткие гудки зазвенели в ухе.

– Потрясены, – прошептала Галка.

Значит, что-то было. А-ля Сердюк вчера днем. А-ля Лариса Дмитриевна вчера вечером. И Волга. И Шен Де. Самое обидное, что у нее от репетиции в театре остался лишь крохотный отголосочек, моментальный снимок, рассыпающийся в памяти: циновка, мешки с табаком, ползающий по полу китайчонок.

А все "по-тря-се-ны".

Как-то не правильно, что главный исполнитель не может ни поддакнуть, ни похвалиться. Все неправильно. Так, наверное, муха рассуждает, влипшая в размотанную ленту-ловушку.

– Ну, что? – услышала Галка и обернулась. Прынцик, наклонившись, заглядывал в комнату. – Чай здесь или на кухне?

– На кухне.

– Тогда – пр-р-рошу!

Он выдал раскатистую эр и приправил ее жестом. То ли клоун, приглашающий в вертеп, то ли официант, зовущий на дегустацию.

Противно.

– Спасибо, – Галка вяло кивнула.

В душе было пусто. Вокруг было пусто. Пыльно. Серо. Муторно. И где-то над головой медленно сжималась тьма, объедая солнце.

– Что-то не так? – спросил Саша, пропустив ее вперед.

– А что-то так?

Нити занавески пропели свое дин-дон. Галка наощупь нашла стул и села. На белой с красным узором клеенчатой скатерти, подвинутая к краю, стояла пузатая фарфоровая чашка с отвратительными колокольчиками на стенках. Пальцы механически сомкнулись на тонкой дужке.

Пить или не пить? Вот в чем вопрос. Кто Моцарт, кто Сальери, донна Анна? Мавр сделал дело, можно уходить. На цыпочках, чтоб прах не потревожить Горацио, которого я знал. Да, славный Йорик, жуткая утрата, и не с кем стало вздрогнуть по душам, неведомое вновь стучится в двери, души, Отелло, странный сей порыв…