Текст книги "Прынцик (СИ)"

Автор книги: Андрей Кокоулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Посланная к нему, она влетела в гримерку с минеральной водой и оторопела.

Шарыгин печально посмотрел в зеркало, чему-то кивнул и сказал ей:

– Подойди.

– Я? – спросила Галка.

– Кто ж еще? – усмехнулся он. – Новенькая? Что-то ты часто мелькаешь в театре.

– Да, меня взял Федор Арсеньевич.

– А-а-а, по набору, значит, – многозначительно протянул Шарыгин. – Как я тебе?

– Очень-очень, – сказала Галка и, приблизившись, поставила воду на столик. – Ваша вода.

– Спасибо, – величественно кивнул Шарыгин.

Грива у него была убрана под парик, тоже свинцово-серый, в клочках пронзительно-желтых волос. В парике он казался постаревшим.

– Я пойду? – спросила Галка, краснея под немигающим, пусть и отраженным взглядом звезды.

– Погоди, – попросил Шарыгин и продекламировал: – "Мне помнятся карты Святой Земли. Цветные. Очень красивые. Мёртвое море было бледно-голубым. Лишь только взглянув на него, я чувствовал жажду". – И без паузы поинтересовался: – Массировать умеешь?

– Что? – заслушавшись, не сразу переключилась Галка.

– Массировать. Справа. У шеи, – скривился в зеркале Шарыгин.

– Сейчас.

Она подступила.

Шарыгин чуть приспустил с плеч кургузый пиджак.

– Вот-вот-вот, – быстро заговорил он, когда Галка принялась неумело нажимать на его кожу пальцами. – Правее еще.

А потом также, как сейчас, поймал ее ладонь.

– Ты никому не скажешь?

– Нет, – пискнула Галка, вся внутри похолодев.

В голове вспыхивали и гасли гнусные картинки: Шарыгин держит ее, Шарыгин рычит, Шарыгин пытается ее поцеловать, а она отбивается от рук, забирающихся под юбку. Ну а как еще? И зачем никому? – метались мысли.

Сказать, что закричу? Что никто не дает ему права…

– Ах, девочка! – произнес Шарыгин, заставив ее вздрогнуть. – В каком мерзком мире мы живем! Некому, некому раскрыть душу!

И разрыдался.

И раскрыл.

Замерев, ошеломленная Галка стояла и слушала, перемежаемую всхлипываниями, сморканиями и слезами речь. О, мир глухих! Мир казнокрадов и казначеев. Мир исчезающей любви. А что такое любовь как не понимание? А что такое понимание как не желание уделить человеку толику времени? Чтобы человек донес, поделился наболевшим, бедами своими…

Ладонь тискалась.

Галка думала: вот он какой. Бедный, несчастный Григорий Валентинович.

– …но не могу по другому, просто не могу! – неожиданно прорезался и перебил сам себя прошлого Гриша, пребывающий в настоящем. – Мне нужна разрядка, разгрузка… Я работаю на износ!

Где я? – будто очнувшись, спросила себя Галка. В пьесе, которая ходит кругами?

Может поэтому я и стала всюду видеть фальшь и неправильность? Не мудрено свихнуться от повторений. А если я больна?

– Сардельки!

Вопль Шарыгина напрочь снял оцепенение.

Галка взвизгнула и рванула к плите. Вода в кастрюле бурлила, сардельки болтались в ней, мелькая лохматыми разваренными боками.

Пар, мясной дух – все смешалось у Галкиного лица.

Она убавила огонь и, нацепив толстую рукавицу, уволокла кастрюлю как на запасной аэродром на пустующую конфорку.

– Одна сарделина чуть не выпрыгнула, – выдохнул Гриша.

– Да ну.

Галка принялась крошить картошку в сковороду.

– Я серьезно. Дай хоть лицо чем-нибудь обтереть. Весь в соплях, слюнях каких-то, – брезгливо скривился он.

– Сейчас.

Галка бросила ему полотенце.

– Что всухую-то, Галочка? – выразил неудовольствие Шарыгин. – Смочи хоть край.

И полотенце полетело обратно.

– А вот да, вот да, – сказал он сверкнувшей глазами Галке. – Я об этом и говорю. Мы же все люди, все требуем уважительного к себе отношения. И одно небрежное действие тут же приводит к другому, к ответному.

Зашипела вода.

Галка раздраженно сунула полотенце под струю, выкрутила в руках. Подала:

– Вот.

– Вот теперь спасибо, – сказал Шарыгин.

Он вытирался долго, основательно, лоб, щеки, шею, мокрым краем, сухим краем, мокрым, сухим. Потом запрокинул голову и приложил сложенное полотенце к глазам.

Галка успела и картошку докрошить, и масла на сковородку подлить, и сардельки на тарелку выловить. Она злилась даже не на Шарыгина, а на свое чувство, которое шептало: как он быстро успокоился, а? Ты посмотри, посмотри, дурында, на бедного, всеми унижаемого, удобно развалившегося на стуле Григория Валентиновича.

Это нормально? Это правильно? Он несчастен? Ха-ха! Он кайфует!

Галка, конечно, цыкнула на это чувство, но горечь сомнения осталась, застряла дурацкой першинкой в горле.

Кайфует?

– Знаешь, – сказал Шарыгин, не меняя расслабленной позы, – ты извини, что я вот так… Вывели меня из кондиции. Сейчас выговорился, и как-то легче, умиротворенней ощущаю себя…

А я? – хотела спросить Галка, но промолчала.

Разделывался с сардельками Шарыгин жадно, активно, быстро отделял, действуя вилкой, как ножом, что-то одобрительно урчал, разламывал хлеб, обмакивал в натекший жир, посыпал солью, накалывал бледные тельца картофельных долек, и все это исчезало во рту, перетиралось, перемалывалось зубами, глоталось, уплывало в путешествие по пищеводу.

Десять минут Шарыгина интересовала только его тарелка, и глаз он не поднимал.

Галка думала: вот он настоящий. Человек-желудок, человек-брюхо, вся жизнь которого состоит в усвоении еды. Или это тоже роль? Она следила за движением его пальцев и губ и не понимала, как в фильмах, в пьесах героиням в радость наблюдать за тем, как их герой с аппетитом наворачивает выставленные на стол завтраки, обеды и ужины.

Где тут радость?

А еще смотрят так, будто милый сейчас золотыми монетками, извините, какать будет. Чувство такое. Обожание. Любовь.

Эх, не отказалась бы.

Но это же к принцу применять надо, не к Шарыгину. С Шарыгиным вон, не работает.

Кусочек сливочного масла на Галкиной тарелке, растаяв, протек на дно. Последняя сарделька, теряя куски, самозабвенно отдавалась звезде театра.

– Ты, Галочка, отличная хозяйка.

Звезда добрала остатки остатков хлебной коркой, сунула ее в рот и, двигая залоснившимися щеками, наконец подняла глаза.

Во взгляде ее было окончательное примирение с действительностью и легкая осоловелость.

– Вроде на скорую руку, – Шарыгин сцепил пальцы на животе, – а хорошо. И в меру. Три сардельки – то, что надо. Мне вообще, Галочка, у тебя нравится. Маленькая, уютная квартирка. Недалеко от центра. Это наш театр… н-да… Ты уж прости меня, что позволяю себе нравоучения. С высоты пережитого, так сказать. Иногда непроизвольно, до дрожи, хочется всех учить, учить, учить. Как Ленину.

Он рассмеялся собственной шутке.

Галка в ответ двинула губами, но слабо, намеком, взяла Шарыгинскую тарелку, вывалила ошметки шкурок в мусорное ведро, опустила посуду в мойку.

Чувствовала спиной, как колет халат шалый мужской интерес.

– Галочка, а почему у тебя никого нет?

Дождалась.

Какой волнующий вопрос! Принципиальный, от слова "принц". Бессмысленный и беспощадный.

Галка повернулась так резко, что Шарыгин не успел порскнуть от халата глазами. И ладно бы смутился – ах, где уж львам смущаться! – нет, он медленно повел взгляд вверх – через живот, грудь, шею – к губам, к носу.

– Галка, ты же красивая.

Он обезоруживающе развел руками. Мол, как есть.

И как ему объяснить? Как объяснить, что ждет она неизвестно чего, когда наконец екнет, стукнет, шепнет сердце: "Это – твое"? Даже не принца ждет. Господи, как они достали эти принцы, мельтешащие перед глазами и копошащиеся в голове! Как достало это чертиком выскакивающее, идиотское сравнение – с рисунком в детской книжке, с наивной фантазией пятилетней девочки, с тем, первым в ее жизни, тревожно-сладким ощущением, что за ней прискачут и заберут. Скорее, конечно, прилетят и повяжут…

Что здесь поможет? Курсы психоаналитика? Гипноз? Лоботомия? Встреча с настоящим принцем? Ай эм третий принц Абу-Кебаб, за мной триста верблюдов и четыре нефтяные скважины, хочу тебя в гарем…

Смешно. Выбираю лоботомию.

Но Шарыгину-то это куда? Делиться с ним, с минуту назад взахлеб рыдающим и тискающим твою ладонь?

Фальшь. Фальшь. Плохая пьеса. Пиэска. И плакали они долго и счастливо. Главное – по очереди, не мешая друг другу.

– Отстань.

Галка отправила нетронутую свою порцию обратно на сковороду – масло покапало с тарелки золотистыми слезами. В мойку тебя, подружка.

– Галочка, если тебе надо, – протек сквозь шипение воды и жамканье тряпки вкрадчивый львиный голос, – если тебе просто нужен мужчина, то я, исключительно по дружбе, хотя годы мои не те, чтобы, знаешь, дарить бездну удовольствия…

– Гриша…

– Галчонок, – торопливо проговорил Шарыгин, заглянув в потемневшие глаза, – ты не подумай, я не в этом смысле! То есть, и в этом тоже. Среди друзей что, не бывает что ли? Физиология, желания тела давят на мозг. И это со всеми, со всеми! Не ханжи же мы! Но я в том смысле, что вот я, и ты теперь можешь рассказать мне все, Шарыгин могила, Шарыгин никому…

– А зачем? – спросила Галка.

– Как? – опешил Гриша. В его глазах плеснулась натуральная растерянность. Крошка упала с губы, и он ее автоматически подобрал.

Вот это было здорово сыграно!

Галка подумала, что для пущего эффекта крошку надо бы прилепить обратно.

– Галочка, это же терапия. Это по-настоящему освобождает, душа становится легкой, как воздушный шарик. Твои проблемы как бы становятся не совсем твоими. Через, грубо говоря, реципиента они отлетают в ноосферу, в разумную матрицу. Они как бы делятся на весь мир и тебе остается малая толика.

– А реципиенту?

– Ну-у… Знаешь, что? – оживился Гриша. – А давай-ка мы с тобой порепетируем! Это тоже своего рода терапия. Ходят слухи, что Неземович согласился поставить у нас "Бесприданницу". Знаешь Неземовича? Что ты! – он махнул на Галку рукой. – Талантлив, как бес! В Малом драматическом ставил "Вия". С успехом! Во мне, представляешь, не в Пескове, видит Паратова, которого еще усатый Никита… – он изобразил подвижными пальцами то ли пчелу, то ли бабочку. – Мохнатый шмель, на душистый хмель…

Пародировать у него получалось замечательно.

Может потому, что это было натуральное лицедейство, ничего своего?

– А Ларису Дмитриевну кто? – спросила Галка.

– Здесь вопрос. Но по некоторым данным, – Шарыгин почесал грудь, луково глянул искоса, – скажем так, по самым приблизительным, твоя мадам Сердюк из "Страстей" ему приглянулась. Как у тебя с текстом? Неземович любит, чтоб от зубов…

– Я все помню, – быстро произнесла Галка.

– Эх, светлая твоя голова! Будет небольшой просмотр… – Шарыгин поднялся. – Там и решат: ты, Конкина или Шумиловская.

Он тряхнул гривой и важно пронес себя в большую комнату.

– Галочка, – раздался его голос оттуда, – я уже вхожу в образ. Подтягивайся, Ларисочка, подтягивайся. Кхм, кхм… Нет, со мной, господа, так нельзя: я ужасно строг на этот счет… Для усиления "ужасно", да. Чтобы больше… Ме-му-ми… Ну, а теперь она выходит замуж, значит… э-э-э… да, старые счеты покончены.

Галка наскоро вымыла руки.

В голове закрутилось: мне так хочется бежать отсюда, в деревню… я не за себя боюсь, за вас… Бедная, глупая Лариска, подумалось ей. Чего хочет-то? Поматросили, бросили. Год прошел. Зола в сердце, а под золой – угольки, тлеют, тлеют, ждут.

Как пыхнут, как обжгут всех вокруг!

Галка подышала, настраиваясь, слыша, как меряет вальяжными шагами комнату Шарыгин-Паратов, как бубнит что-то под нос: "Я стыдлив… Нескромный вопрос не спрашивайте…"

Сковородка, стол чистый, брызги подтерты.

Щеки, казалось, пылают. Кто я? Что я? Без приданного. Ославленная. Сумасшедшая с сумасшедшей надеждой.

К чему здесь халат? Платье бы, юбку…

– Явление восьмое второго действия, – прогнусавил Шарыгин из комнаты, исполняя суфлера. – Входит Лариса. Лариса-а-а…

Иногда Галке казалось, что у нее чересчур живое воображение. Невозможно иначе объяснить, что на сцене, в роли той же мадам Сердюк она чувствовала не свой, чужой возраст, чужое, стесненное дыхание и, ощущала чужую, в большей мере уже прожитую жизнь, а актриска Галка с этой непонятной возрастной высоты виделась небесталанной пигалицей, но молодой, пугающе-молодой, и пальцы болели в суставах…

Вот и сейчас.

Ф-фух. Зажмуриться на мгновение. Войти.

Что сказать?

– Здравствуйте.

Сергей Сергеевич Паратов скривился.

– Не надо отсебятины. Не ожидали?

– Нет, теперь не ожидала. Я ждала вас долго, но уж давно перестала ждать.

Она смотрела на львиную гриву, на растянутые в улыбке губы, на глаза – ласковые и холодные, оказывается, и такое бывает, чтобы жар и холод одновременно.

Хоть бы намек!

– Отчего же перестали ждать?

Паратов склонился, спросил интимно на ушко. Его пальцы двинулись и остановились в сантиметрах от завитого локона – ах, как бы им хотелось намотать его!

Жарко в груди.

– Не надеялась дождаться. Вы скрылись так неожиданно…

Они гарцевали друг против друга, тесно, жадно, переступали, будто в испанском танце, Паратов щурился, смеялся глазами, поводил плечами – тесный сюртюк, она же жила его лицом, улавливала движение морщинок, хищный прогиб крыльев носа.

– Так вы не забыли меня, вы еще… меня любите? Ну, скажите!

Пауза. Длинная-длинная пауза.

– Конечно, да, нечего и спрашивать.

– Ох, сядемьте, – Шарыгин, неожиданно вспотевший, взмокший, опустился на диван. – Тяжело с тобой, Галочка, так соки и тянешь. Я вот, понимаешь, настоящим судовладельцем себя почувствовал. Сколько-то корабликов за мной? А уж каким мерзавцем!

Он рассмеялся. Обернулся.

– Ну, что же ты?

– Стою, – сказала Галка. – Вам только и нужно было: вы – человек гордый.

– Нет-нет, – мотнул гривой Шарыгин, – пас. Пас пока. Отдыхаем. Пятиминутка отдыха. Фу-фу-фу, – он подышал, обмахнулся рукой, как от жары на солнечном южном пляже. – Вот чего тебе не занимать, Галчонок, так это энергетики. Казалось бы, откуда в тебе? А вот.

Какое-то время Галка недоумевала, что за странный, полноватый мужчина сидит перед ней. Так и тянуло спросить: "А где Сергей Сергеевич?". Но затем что-то переключилось, щелкнуло за ушами, и плечи сами пошли вверх:

– Такая уж уродилась.

Телевизор, ковер, сервант. Я дома, дома. Я – Галка.

– Вот знаешь, – Григорий как-то странно, очень осторожно посмотрел на нее, – я все думаю, может, ты уникум какой?

– Какой? – замерла, уже двинувшись, Галка.

– Театральный. Гений сцены.

Он рассмеялся, словно сам испугался этих слов.

– Мне бы хотелось, – произнесла Галка. – Я много чего наизусть знаю. Только какой я гений? Я труп играю, с ногами.

– Э-э, я в бытность свою дуб играл, – заявил Шарыгин. – И на мне висела якорная цепь, прошу заметить, не золотая. Настоящая якорная. А сверху еще русалка… С этим, с хвостом… Кстати, за пятьдесят килограмм живого веса.

– Хвост?

– Русалка. Маленькая была такая женщина, то ли Маргарита Станиславовна, то ли Стася…

– Маргаритовна.

Шарыгин вяло отмахнулся.

– Ну тебя. Я же серьезно. В тебе что-то есть. Будет шанс с "Бесприданницей", предъяви это что-то Неземовичу. Он ухватится.

– Да нет, я понимаю, – кивнула Галка, тиская концы пояса. – Только, Гриш, это как прилив, как волна. Хлоп – и с головой. Я уже не я. Мадам Сердюк, труп, сейчас вот Лариса Дмитриевна. А когда нарочно…

Она развела руками.

– А сейчас – нарочно? – спросил Шарыгин.

– Сейчас как раз нет. Это же вникуда, это тихонько. Мне, может, кажется. Это все во мне…

– Ага, и мне кажется. Вдруг.

– Да?

Шарыгин посмотрел на Галку, запустил пятерню в волосы, расчесал темечко, затем решительно встал.

– Ну-ка, – он усадил девушку на свое место, – давай концовочку пробежим. Действие четвертое, явление седьмое. Берег реки, решетка, скамейка…

– Погоди, – Галка повернулась вполоборота. – Это когда они уже?

– Именно.

– Погоди, дай мне…

Галка почувствовала внезапную горечь. Какое-то глухое отчаяние, предощущение беды задергало изнутри.

Ахххх.

– Нет, нет, Сергей Сергеич, вы мне фраз не говорите! Вы мне скажите только: что я – жена ваша или нет?

– А, мы с этого места? – сказал Паратов-Шарыгин. – Извольте. Как там… Прежде всего, Лариса Дмитриевна, вам нужно домой. Мы завтра, завтра поговорим.

Глаза его сыто и сонно моргали.

Дальше она не слушала. Погибла, глухо отбило сердце. Погибла!

Она еще говорила что-то ("Нет-нет, не все равно. Вы меня увезли от жениха…"), увещевал и объяснялся в ответ Паратов ("Какая экзальтация! Вам можно жить и э-э… должно…"), и дальше, и опять, какие-то слова, какие-то тени, кто-то шагах в трех смотрит через плечо. Но зачем это? К чему? Ведь все кончено, кончено.

Непонимание копилось, набухало, как тучи грозовым дождем, наконец прорвалось:

– Подите от меня! Довольно!

Наотмашь.

Паратов открыл и закрыл рот. И все, нет его. Ушел в кофейную. Или остался? Чей это гривастый силуэт?

Нет, что-то со зрением.

Вот она, низкая решетка. А внизу Волга, темная, ночная, и далекие огоньки.

– А если упасть, – задумчиво произнесла она, – так говорят… верная смерть. Вот хорошо бы броситься! Или нет – стоять у решетки, смотреть вниз, закружится голова и упадешь… Да, это лучше… В беспамятстве…

Шарыгин ощутил, как мягко содрогнулась под домом земля, и не обнаружил вдруг стен вокруг, а увидел почему-то серое здание, площадку перед ним с двумя столами, чугунную оградку в глубине, скамейку перед ней, а дальше – широкую, посеребренную луной реку, текущую к горизонту, и темные пространства полей.

– Га…

Ему не хватило воздуха.

Он заскреб пятерней по горлу и неожиданно нащупал щетину на в общем-то гладком с утра подбородке. Странно. И усы.

В ноздри потекли медвяные, летние запахи.

И чужая досада обволокла его, досада человека вольного, к которому пристают и навязываются. Была, была страсть, воспоминания, женское тело, сгорающее от воображенной в прошлом любви, но он-то здесь, господи, каким боком?

Мимолетное помрачение, не более.

– Галочка!

Одновременно с воплем приключился новый толчок.

Шарыгин поймал косяк, протаявший сквозь пустоту июльской ночи, и вцепился в него, наблюдая, как возвращаются стены, как затуманивается кофейная и площадка со столами, как обретают вещественность комод и сервант с книгами, а между ними – светло-зеленый обойный рубчик.

Лариса Дмитриевна отвернулась от решетки, и та пропала, пропал вид на реку, тяжелое платье скукожилось в халатик с квадратами, высокая прическа сменилась подсушенными, едва расчесанными темно-льняными волосами.

Руки с побелевшими пальцами тискали поясок.

Поворот головы – и в глаза Григорию Шарыгину заглянула смертная тоска пополам с обидой, он почувствовал себя гнусно, словно был виноват, словно к этой тоске, исказившей красивое, тонкое лицо был причастен.

Но ведь нет, нет! Это – Паратов!

– Галочка!

Шарыгин сделал два шага и кулем упал на свободный край дивана. То ли пол сделался шаткий, то ли ноги размякли от слабости.

– Все, все, что-то дурно мне, – он сполз с валика ниже, на подушку сиденья, провернулся, задрал голову. – Полный атас.

Несуществующие усы кололи углы рта.

Галку от его телодвижений качнуло, она смотрела, сначала не понимая, затем взгляд ее посветлел.

– Се… Гриша, ты что?

– Ничего.

– Тебе плохо?

Шарыгин отвлекся от созерцания потолка, скосил глаз. Пожевал губами, но все-таки решился спросить:

– Ты видела?

– Что?

– Волгу, решетку, – он обрисовал рукой. – Как в пьесе. Вернее, как в жизни. Еще кофейня, натурально, деревянные досточки, резьба, наличники…

– Где, здесь?

– Странно, да?

– Может, это сардельки порченые?

Шарыгин захохотал.

– Ох, Галчонок, ну какие сардельки? – отсмеявшись, произнес он. Осторожно, словно боясь что-то там обнаружить, потрогал кожу под носом. – Тут другое. Тут действительно…

Он замолчал.

– Я же вроде все по тексту, – сказала Галка.

– Это-то да.

Тихий, задумчивый Шарыгин был странен. Сидел, гипнотизировал точку чуть левее настенных часов. Морщился от непослушных мыслей. Галке даже не по себе стало. Она тихонько вышла в кухню, подожгла конфорку, поставила чайник. Выглянула в окно.

Темно совсем.

Усталость от роли навалилась только сейчас. Руки, плечи, казалось, стиснула колкая шелуха второй кожи. Какая Волга? О чем он?

Пустота в груди.

Там, куда Карандышев еще выстрелит, не выстрелил, но обязательно выстрелит. Только такое ощущение, что пулю уже изъяли. Остался лишь раневой канал. Он и дергает.

Галка вздрогнула от немелодично звякнувшего в прихожей звонка.

Кто бы это? Ей вдруг представилось, что там, за дверью, мнется весь не в себе Мягков из "Жестокого романса", в очечках, с усиками, с рукой за отворотом сюртука. Она откроет и – пыф-ф! Выстрел. "Так не доставайся ж ты никому!"

Вроде и смешно, а все ж ознобно.

– Кто там? – спросил Шарыгин из комнаты.

– Не знаю.

В дверной "глазок" подошедшей Галке был виден лишь силуэт на фоне уходящего вверх лестничного пролета. Лампочка над электрощитками, похоже, опять перегорела. Или нарочно выкрутили?

Ах, Мягков, Мягков…

– Кто? – спросила Галка, прижимаясь лбом к мягкой дверной обивке.

– Сосед ваш, – ответили с площадки.

– И что?

Очень интересно, подумалось. Нахал?

– У меня сакраментальная просьба – не дадите соли?

– Вы серьезно?

Силуэт в "глазке" шевельнул плечами.

– Я здесь не одна, – зачем-то сказала Галка.

– А соль?

– Соль со мной. – Вот же дурацкий диалог, подумала Галка. – Вам вообще много надо?

– Хотя бы половину солонки.

Килограмм этак пять или шесть, больше ему не съесть. Он у нас еще маленький, этот Прынцик. Одарить что ли?

Галка включила свет и щелкнула замком.

– Солонка с собой?

Новоиспеченный сосед сначала вошел, улыбнувшись, потом кивнул. Он был в джинсах и футболке с разлетающимися нарисованными фруктами.

В ореховых глазах – искорки.

– Здравствуйте еще раз.

– Угу. Давайте, – протянула ладонь Галка.

– Вот. Извините… – Прынцик свернул стеклянной солонке дырчатую жестяную голову. – Вот теперь все.

– Ждите, – сказала Галка.

Соль у нее была крупная и мелкая, "экстра". Правда, мелкой сделалось жалко, ее оставалось совсем немного, тут самой бы жадине-говядине хватило. А крупную надо было поколоть ножом. В общем, не так все просто.

– А вы что-то готовите? – спросила Галка, выглядывая из кухни.

– Да нет, – снова улыбнулся Прынцик. – У меня с поезда остались помидоры, а без соли их как-то, знаете… Удовольствие не то.

– Я вам крупной насыплю, хорошо?

– Сыпьте.

Вежливый. Непритязательный. Мечта просто.

Кроша ножом сероватый слежавшийся ком, Галка подумала, что если бы не Шарыгин… Вот интересно, что, если бы не Шарыгин? Расхожий сюжет – соседка пришла за солью. А здесь сосед, что, собственно, ничего в сюжете не меняет. Эмансипация. Феминизация. Обмен архетипами поведения. Нонеча, значит, мужики бегают.

А давайте солить вместе!

Галка фыркнула, представив, как безумно блестя глазами, вбегает в прихожую с этим предложением. По пути распахивая халат.

Эх, Галина батьковна, что-то вы сегодня в ударе. Точно ни обо что не прикладывались? А то ведь приложились и забыли. А последствия вон, в голове так и скачут. Прынцик, кстати, того самого роста, о котором еще ослик Иа говорил: "Мой любимый размер". На полголовы выше – чтобы и в лицо можно было смотреть без насилия над шеей и на цыпочках до губ губами дотянуться. Наверное, сла-адкие…

Все, хватит циклиться.

Галка сердито ссыпала наколотое в пластиковую плошку, зачерпнула солонкой, набивая ее до верха.

– Вот, – она вручила солонку молодому человеку, ладони соприкоснулись – ни отклика, ни статического электричества. – Может еще что-нибудь?

Улыбка номер три.

– Если можно, хлеба.

А потом мяса, а потом переночевать. С другой стороны, кто ее за язык тянул?

– С отдачей, – наставила палец Галка.

Вот и думай: шутю или не шутю.

– Постараюсь.

– А-а, – выглянул, выступил из гостиной узящий глаза Шарыгин, – наш молодой друг из квартиры спра… сле… нет, справа. У вас там список длинный?

– Какой? – удивился Прынцик.

– Продуктовый.

– Н-нет.

– Это, знаете, хорошо, – покивал Шарыгин. – Объедать здесь Галочку могу только я. Только я.

Конечно же, это был Степлтон из "Собаки Баскервилей".

Его интонации, его мягкая улыбка. И вышло, несмотря на совершенное несходство Шарыгина с Янковским, очень похоже.

"Кофе в этом доме варю только я…"

Только в конце фразы Григорий совсем уж по-свински притянул Галку, вышедшую из кухни с четвертинкой ржаного, за пояс халата к себе. И руку под грудью собственнически пропустил. Тоже что ли из "Баскервилей"?

Да не было там такого!

– Возьмите.

Галка протянула хлеб, незаметно и больно пихнув Шарыгина локтем. Театральный лев, получив свое, хрюкнул.

– Спасибо, – произнес Прынцик. – Я обязательно, завтра вечером…

– Не торопитесь, – просипел, напутствуя его Шарыгин.

Щелкнул замок.

– Это вообще что? – повернулась Галка через мгновение.

– Как что? – Григорий отступил в комнату, успокаивающе выставив ладони. – Галчонок, это были благие намерения. Исключительно! Я же видел, на что он рассчитывает!

– На что?

– На все! – Шарыгин попытался объять руками квартиру. – На это все! На тебя! Глазами так… Ох, – он скривился, схватился за правый бок, – как ты мне меж ребер-то заехала! А я тебя, между прочим, считай, что спас.

– Да? Спокойной ночи!

Разозленно пфыкнув (ничего не загорелось? жалко! казалось, есть способности), Галка влетела в свою комнатку.

Шпингалет в паз. Свет – долой. Абрис ночного окна осторожно прикоснулся к глазам.

В сумраке забелела кровать. Шум дождя пробился, рассыпался успокаивающими шипящими. Ш-ш-ш… Чего ты? Чего ты злиш-ш-ш…

Ничего, сказала дождю Галка, размазывая слезы.

Обидно, когда кто-то решает за тебя. Шарыгину вообще стоит проломить голову.

Кровош-ш-шадная, прошипел дождь.

Галка поджала губы. Может быть. Только почему у меня такое чувство, будто он сейчас сломал мне жизнь? Словно что-то не произошло, не случилось, рассыпалось из-за его слов. Это было настолько рядом…

– Галочка? – произнес из-за двери Шарыгин. – Галочка, прости. Спокойной ночи.

Она не ответила.

Разделась. Легла. Обида комкала губы и щипала глаза. Ее почему-то было нельзя как халат, как блузку с юбкой сложить и повесить на спинку стула.

Ш-ш-ш, шептал дождь.

А если это мой Прынцик? – спросила его Галка.

Дождь смутился и не ответил.

…В раскрытое окно затекало лето, вяло передвигались по нагретому подоконнику мухи, покачивались ситцевые, в крупных подсолнухах занавески. Солнце пятнало комнату. От медвяных ароматов щипало в носу.

– Галинка, ну где ты? – Голос мамы был устал. – Книжку-то несешь?

– Несу! – сказала Галка, но не двинулась с места.

Дверь в дедову спальню была приоткрыта, и был виден край кровати, подушка и спящая дедова голова. Тяжелая рука наполовину голову прикрывала, и Галкино любопытство довольствовалось закрытым глазом, носом и смятой лежанием губой, через которую прорывались грозные раскатистые звуки: "Хр-р-р… Хр-р-р…"

Деда, наверное, где-то проглотил тигра.

Деда был большой, он мог даже не заметить. Но тигр не переварился, а затаился и ждал удобного момента, чтобы выбраться. Как Красная Шапочка.

Присев на корточки, затаилась и Галка.

Тигру, наверное, было очень страшно в чужой глотке, и он рыкнул особенно громко, подбадривая сам себя.

– Ш-ш-ш, – сказала ему Галка, прижимая пальчик к губам. – Пока нельзя.

Мутный с полуденного сна дедов глаз вдруг уставился на нее.

– Чего нельзя, внучка?

– Ты спи, деда, спи, – сказала деду Галка. – Я вовсе даже не тебе…

Принц приснился Галке в самом конце сна.

Он выступил из вязкой мглы, печально ведя белого, в серых яблоках, коня в поводу, почесался, посмотрел куда-то в сторону ветвистого дуба и туда же и пошел, словно его позвали.

"Куда ты?" – спросила его Галка.

"Репетиция у нас", – глухо ответил тот, скрываясь в клубах тумана, похожих на театральные декорации.

"Репетируете спасение принцессы?"

"Вот дура", – кажется, огорчился принц.

А конь его несколько раз стукнул копытом.

Тук-тук, тук-тук. Какой вежливый конь! Деликатный. Негромкий.

– Галочка.

Еще и разговаривает, и имя знает.

В со страшными, нечеловеческими усилиями приоткрытые глаза протиснулось утро, рассыпало по комнатке вещи, блямкнулось красной солнечной полосой в белую дверь и дерзко закачалось в узком пространстве, стиснутом светлыми обоями.

Тук-тук.

– Галочка, ты спишь?

А-а, сообразила Галка, так это не конь тук-тукает, это лев тук-тукает. Живу как в зоопарке. Львы, кони… принцы.

Она с трудом приподняла голову.

– Да. Нет. Уже не сплю.

Иногда, без всякой на то причины, Галка вставала легкая, будто перышко, бодрая, полная сил и бурлящей в теле энергии. Казалось, эх, раззудись плечо, размахнись рука, посторонитесь люди! Меня Бог подзавел.

Впрочем, было и состояние номер два.

Тогда Галку можно было поднять с постели только пинками. Но лучше, конечно, сразу расстрелять и оставить в покое. Все равно никакого толку не будет.

В череде прочих промежуточных вариаций нынешнее пробуждение стремилось как раз к пинкам и расстрелу. В теле бродили сонные апатия и вялость, ломило шею, и никак не получалось сфокусировать зрение на висящих на стене мишках, год за годом обживавших сосновый, в темной рамке лес.

– Галочка, нам скоро на репетепи…

Шарыгин был в своем репертуаре.

Война, мор, глад, чугунная голова – а нам на репетепи… Сколько, интересно, времени? Есть ли оно, это время?

– Я в курсе, – сказала Галка, заворачивая край одеяла.

– Тогда я скоренько в душ, – из-за двери бархатно зашелестел Шарыгин, – а ты, будь душенька, приготовь чего-нибудь перекусить. Чайничек, бутербродики.

– М-м-м, – глубокомысленно выдавила Галка.

– Вот и ладно.

Ладно? Галка кое-как привела себя в горизонтальное положение. Раскомандовался. Ему за вчерашнее вообще…

Она подавила зевок и встала.

Из старенького зеркала, закрепленного на обороте дверцы купленного еще родителями платяного шкафа, на нее уставилось покачивающееся лохматое чучело в голубеньких трусиках, с царапинами на плече и с одним, оказывается, открытым глазом.

Гы, лихо одноглазое. А второй что?

Ага, второй тоже открылся, но подозрительно сузился. Да уж, бывало, встаешь и сама себе нравишься, свежая, румяная, никакой дополнительной красоты не надо. А тут?

Можно, кстати, Шарыгина испугать. Но ведь запрется тогда в душе, не выковыряешь.

Галка вздохнула, намотала прядь волос на палец. Нет, до носа не достает. И принц во сне дурой обозвал.

За окном топорщила листья умытая осень. По детской площадке бродили голуби. И ей что ли побродить? Гули-гули.

Галка слегка расчесала волосы, построила зеркалу рожицы и, накинув халат, вышла из комнатки в гостиную. Ком одеяла поверх смятой простыни. Пасть чемодана. Чужие вещи уютно расположились на диванной спинке и подвинутом к окну стуле. Рубашка, носки, пиджак на плечиках. Одеколон за стеклом серванта.

Да, подумалось, это основательно. Фиг теперь побродишь ню по квартире.

В ванной шумела вода, раздавался плеск мокрых ладоней и немузыкальный вой:

– Я… для тебя… ф-рыф… не богат, не знаменит и… ф-рыф… престижен…

В общем, Шарыгин пел.

Галка прошаркала в кухню, но и прикрытая дверь не спасла ее от Шарыгинского "Я то, что надо!".

Остатки сна сняло как рукой.