Текст книги "Прынцик (СИ)"

Автор книги: Андрей Кокоулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

В хлебнице оставалась еще половина батона, в холодильнике имелись початый пакет молока, два яйца и сыр, и Галка решила сделать гренки.

От "Браво" Шарыгин перешел на репертуар "Кино", и под "Солнце мое, взгляни на меня" вымоченный в молоке с яйцом хлеб принялся шкворчать на сковородке, внося в пение упоительный диссонанс. Какие у меня тонкие стены, думала Галка, переворачивая и прижимая лопаткой злобно плюющиеся маслом ломти.

– А вот и я!

Театральный лев вступил в кухню, едва вскипел чайник, а гренки горячей горкой заполнили тарелку. Он был с голым животом, но в шортах-бермудах, пах Галкиным шампунем и отирал шею цветастым Галкиным полотенцем.

– Извини, что я так, по свойски…

– Ничего, – дернула плечом Галка.

– У меня просто ничего другого из одежды. Не в пиджаке же… – Шарыгин сел за стол, поводя носом. – Меня выгнали, так сказать, экспромтом. В вольной интерпретации, с дежурным вещевым набором. – Он вздохнул. – Ты знаешь, что гренки очень вредны для фигуры?

– Угу.

Галка вывернула рожок, погасив голубоватое пламя над конфоркой.

– Нет, я так сказал, без подтекста, – Григорий окунул взгляд в подставленную тарелку. – Это не повод… Я очень благодарен тебе.

Он взял гренок.

– У меня, кстати, нет утренней репетиции, – сказала Галка, повернувшись.

Шарыгин замер. Потом кивнул с гренком во рту. Голова его, облепленная мокрыми волосами, казалась необычно маленькой.

– А я знаю, знаю. Но я ж не просто так. Я тут вчера обдумал… – Он обратился взглядом вовнутрь, оценивая греночный вкус, пожевал. – Замечательно! Тебя обязательно надо показать…

– Кому?

– Да тому же Неземовичу! Или нашему молодому да раннему.

Шарыгин скосил один глаз, изображая режиссера Суворова.

– Зачем? – со вздохом спросила Галка.

Григорий налил воды, притопил чайный пакетик, позвякал ложечкой, размешивая гомеопатическую дозу сахара, отхлебнул, взялся за второй гренок и только тогда ответил:

– Тонкая материя, Галчонок, тонкая материя.

– Чего?

– Видел я Волгу, вот что. И кофейню видел. Марихуану не курил, краской не дышал, а как наяву. Собственными глазами.

Шарыгин затолкал в рот гренок и пожал плечами. Мол, хоть бейте, хоть за вихры таскайте, гражданка Стасова, а правда. И сказать больше нечего.

Галка не знала, то ли плакать, то ли смеяться. Не чувствовалось фальши. Не врал Григорий, не выдумывал, не старался прогнуться перед хозяйкой за вчерашнее, чтоб не выгнала. А с другой стороны – какая Волга? Город, пятый этаж.

И каким образом?

Водой не пахнет, рыбы не плавают, обои в углу, конечно, вспухли, но это ее сверху полгода назад затопили.

Она-то не видела ничего!

– Ты давай-давай, – глазами показал Шарыгин на дверной проем, – в душ, марафет… Гренки я, с твоего позволения…

Он махнул рукой, уже жуя.

– Фы-фу-фу фафе.

И что оставалось делать?

Интересно, подумала Галка, вставая под колкие водяные струйки, он совсем по-другому стал со мной разговаривать. Мягче, теплее. Извинительнее. Хотя, конечно, и наглости еще хватает… Ведь ни одной гренки не оставит.

Галка выдавила шампунь в ладонь.

А что было раньше? Если по-честному, раньше, даже когда он плакался и рыдал на ее плече, как-то, оттенком что ли, подразумевалось: ты цени, кто в тебя плачется и рыдает, цени и не забывай. Не каждому и не каждый раз. Шарыгин, о, Шарыгин плачется! Горько мне, горько!

Ей же отводилась роль громоотвода, верного оруженосца Санчо, подруги из старлеток, которой звезда высказала свое внезапное благоволение, и, разумется, это благоволение необходимо было поддерживать, откликаться на первый зов, располагать свободным временем, готовить чистую жилетку…

С ее стороны, впрочем, не было фальши. Она старалась, она жалела, она ценила даже такую несколько однобокую дружбу, только с течением времени все больше недоумевала, что же движет самим Шарыгиным.

И вот на нее посмотрели не с высот и не из эмпиреев. Как будто из ничего, из безделицы (что обидно, на самом деле) она вдруг превратилась в самоценную вещицу. Вроде протерли громоотвод тряпочкой, а там – ба! не две ноги поверх дивана. То ли Роден потерянный, то ли еще кто похожей ценности… Челлини. Да Винчи. Громоотвод Да Винчи.

И ведь странно, поняла Галка, Шарыгин так мягко, так равно не много с кем разговаривает. С Кулибабой. С Хабаровым. С Песковым. С Аллой Львовной.

Ладони как скользили по телу, так и замерли.

Так я что, тоже теперь в равных? Со вчерашней репетиции? Галка удивленно укусила ноготок. Это что ж я вчера такого выдала?

Она мысленно проговорила реплики. Не ожидала… С Паратовым после… С вами я могу быть везде… Безбожно, безбожно!

Может, я хорошо в роль вошла?

Но Волга тогда причем? Как он ее увидеть смог? Не куря. И сразу – Неземович, Суворов. А ведь мог бы и не говорить.

Галка выключила воду и, сдвинув занавеску, присела на край ванны.

Что-то я запуталась. Определенно, что-то вчера произошло. Топографический кретинизм произошел. Прынцик произошел. Репетиция произошла.

Может, одно на другое наложилось?

Я ж была мокрая курица, волосы наспех, сосиски-сардельки… Зачем же Неземович тогда? Галка посмотрелась в зеркало над раковиной и покрутила пальцем у виска. Ку-ку, барышня. Что-то вы во всем подоплеку… Все у вас врут, лицедействуют, принцы, вон, уже нос воротят от вашего театрального величества, а раньше и провожали, и цветочки перед пробуждением дарили…

Ведь если подумать: почему человеку снятся принцы?

Потому что у человека не все гладко в жизни. В жизни тех самых принцев нет. Любви нет. Вот подсознание и тужится. Другое дело, почему оно тужится постоянно? Уж сколько? Уж двадцать пять, почти двадцать шесть лет, пора бы… Хотя нет, с пятилетнего же возраста, не с рождения…

А может это такой уход от реальности?

Если раньше редкими эпизодами, а в последнее время все вокруг кажется напрочь фальшивым, то мир, где бродят принцы и их кони, ничем по правдивости не хуже.

Впрочем, там тоже бред, полянки и туман.

И все же, что это? Намек, послание? Какое-то письмо стучится мне в мозг, никак достучаться не может из-за того, что адресат тупой?

– Галочка! – взревел на кухне Шарыгин. – Время!

Черт! Действительно.

Галка натянула трусики, застегнула лифчик, кисточкой с тушью прошлась по ресницам, питательный крем круговыми движениями пальцев втерла в лоб, в щеки и в кожу под глазами. Сгодится. По сравнению с лихом одноглазым…

– Галка, блин!

– Уже.

Она выскочила из ванной, поддергивая джинсы.

– Молодец, – оценил ее внешний вид Шарыгин. – На, жуй давай. Времени нет.

Сунутый в рот гренок жиром обмазал губы.

– И фа я… – начала Галка.

– Фа я, фа я, – передразнил Шарыгин и потащил ее в коридор. – Некогда.

– Блин! – она встала упрямым осликом.

Э-э… ослицей. Или ишицей?

– Галочка, я все понимаю, – умоляюще сложил ладони Григорий. – О тебе же пекусь. Перехватим раннего Неземовича… – он сдернул с вешалки свой бежевый плащ. – О, если мы перехватим Неземовича! Ты наш репертуар как?

Галка медленно кивнула, дожевывая гренок.

– И прекрасно! – одевшись, заключил Шарыгин и торопливо развернул перед ней (джентльмен!) демисезонное пальто. – В темпе, Галочка!

Галка, подчиняясь, втиснула руки в рукава.

– А завтра, – спросила она, – завтра никак?

Шарыгин задергал "собачку" дверного замка.

– А завтра я, может быть, прогорю. Или подумаю, что мне все это привиделось. Или ты… Ну, в общем, всякое может случиться.

"Собачка" наконец поддалась под его пальцами.

И тут где-то в глубине квартиры чуть слышно зазвучала ария Фигаро. Галка бросилась в комнату за телефоном. Фигаро здесь! Одной ногой. Шарыгин, уже открывший дверь, воздел глаза к дверной перекладине. О, Мельпомена!

Мобильник нашелся в кресле под ворохом одежды. Самое интересное, Галка не помнила, как он туда попал.

На экранчике светилось: "Света".

Что-то в груди оборвалось. Так бывает, когда предчувствуешь плохое. Чужой мужчина у тебя в квартире, а его жена…

– Да? – сказала она в трубку.

Молчание было долгим.

– У тебя? – спросила наконец Света.

Голос у нее был скрипучий и холодный.

– Ты про Григория?

– Про него, про него. Потрахались уже?

– Что? – не поняла Галка.

Трубка издала горький смешок.

– А с чего бы он побежал к тебе? Он же к кому попало не бегает. Он породистый. Только с красивыми сучками.

Галка почувствовала, что краснеет.

– Знаешь…

– А я-то думала! – На том конце стеклянно звякнуло. – Не оправдывайся. Ни к чему. И давно вы так, подруга?

– Свет, выясни у него самого, хорошо?

Галка на деревянных ногах вышла в прихожую. Казалось, что-то сломалось в теле, разрегулировалось, закостенело. Она с трудом разлепила губы:

– Вас.

И вложила телефон в Шарыгинскую ладонь.

Дальше пришлось закутаться в пальто – сделалось зябко несмотря на комнатную температуру.

– Светик? – неуверенно произнес Шарыгин в трубку.

Галка не слышала, что говорила ему Светлана, но видела, как с лица театральной звезды пропадает извинительно-виноватое выражение, как оно багровеет и раздувается от негодования. Хватая ртом воздух, Шарыгин даже привстал на носки. Галка представила, как он, отделяясь от пола, взмывает к потолку.

Игра? Не игра? Фальшь? Правда?

– Ты все сказала?!

Галка вздрогнула от близкого крика.

– Слушай меня, курица, – Григорий в запале стукнул костяшками пальцев по косяку. – Ты сама выгнала меня. Ты! Две ночи в гримерке! Что ж ты не звонила, когда я спал там? Нет, ты объявляешься сейчас. Видимо, кто-то из нашей сволочной братии стуканул, да? А жить мне где? У Кулибабы – родственники, у Хабарова – жена…

Пальцы его нервно потарабанили по дереву.

– Больная жена, больная! – взорвался он на неслышную ответную реплику. – И мне просто некуда… А Галка вошла в мое положение, и ничего… Нет, и не было…

Он запыхтел, заскрипел зубами, словно мелко перемалывая чужие слова.

Какая экспрессия, отстраненно подумала Галка. Разве так любят? Так рвут все, что можно. Так ненавидят…

– Дура!

Шарыгин успел сообразить, что аппарат чужой, а так бы махнул об пол, и поминай, как звали. Мобильник подрагивал короткими гудками.

– На, – Григорий отдал Галке телефон. – Пошли уже.

Лестничную площадку пятнал свет из окон, находившихся выше на пролет. Под электрощитком белели окурки.

Галка зазвенела ключами.

– Грязно тут у вас, – заявил Шарыгин, поводя плечами. – Вообще грязный район. А связь ловит замечательно, – добавил он желчно.

Дурак ты, хотела сказать Галка, но промолчала.

Засов в паз, ключи – в карман. Можно идти. Но нужно ли?

Сосед, который Прынцик, показалось, появился беззвучно.

– Ой, извините.

Он застыл на коврике перед своей квартирой. В светлой куртке. С сумкой через плечо.

– Ты еще! – взвыл Шарыгин и, ругаясь, потопал вниз.

И Галка, и Прынцик какое-то время недоуменно смотрели, как он, тряся гривой, преодолевает лестничные пролеты, а рука его отмечается на перилах, как будто сжимает чье-то горло.

– Гриша! – крикнула Галка.

– Ну вас всех! – прилетело, кажется, уже со второго или даже с первого этажа.

Задребезжала пружина подъездной двери.

– Извините, пожалуйста, – сказала Галка Прынцику и заторопилась за Шарыгиным вслед, напрочь забыв о лифте.

– Я вам хлеб вечером…

– Хорошо.

Она нагнала Шарыгина на пути к остановке, обогнув здоровенную лужу, из которой торчали щеточки остриженной травы. Театральный лев сутулился, поддергивал ворот, и ему не хватало только раздраженно подрагивающего хвоста.

Шли молча.

Был бы у людей хвост, размышляла Галка, подстраивая свои шаги под Шарыгинские, по нему становилось бы ясно, кто в каком состоянии. Хвост бьет по бокам – человек зол. А если хвост задран – человек счастлив.

И обмануть нельзя.

В автобус тоже сели молча. Шарыгин посмотрел на часы, лицо его сложилось в гримасу.

– Знаешь что, – наклонился он к Галке, обхватившей поручень, – ты мне в следующий раз трубку не давай.

Галка засопела.

– Ладно, ладно, не дуйся, – Григорий дружески пожамкал ее шею. Вот как те перила. – Репетиция, а ты мне Светку…

– А она – мне, – выдавила Галка.

– Значит, планида твоя такая, – деланно вздохнул Шарыгин.

За окном мелькали дома.

Водитель бесшабашно нырнул под мигающий зеленый. Тротуар окатило брызгами. Впереди над расходящимися домами возник шпилек, яростно блестящий на осеннем солнце.

Проспект Победителей.

На следующей остановке они сошли, и двести метров до театра-студии Галка, поотстав, тащилась за Шарыгиным, не понимая, что и зачем делает. Ну, посмотрят ее, ну, покривят губы…

"Трахалась?" – звенело в голове.

Нет, ну смешно же! Если она и рассматривала Шарыгина с этой стороны, то давно. Хотя, надо признать, у них странные отношения. Дружеско-пользовательские. Наставнические. "Жилеточные". В ее части, наверное, даже в чем-то материнские. Как ни дико звучит.

Ну и что?

Люди вокруг создают столько запутанных связей, что ни один Холмс не распутает. И любят, и ненавидят, и жалеют, и насмехаются, и завидуют, и помогают одновременно. Ртутные движения души. Иногда сама не знаешь, с чего вдруг?

Сложные мы существа. Переплетаемся друг с другом ниточками интересов, симпатий-антипатий, слов и улыбок, а потом удивляемся: за одну дернули, десятая отозвалась.

"Трахалась?"

Глупость несусветная, а щеки горят, будто дед застукал на краже меда. Ух, как ее тогда отшлепали! Только это не в тему…

Интересно еще, что о них в театре думают.

И реакция Гриши интересна. Словно раскрыли тайный план. Или готовящийся адъюльтер. Нелепость предположения иногда бьет в точку. Негодовал-то он по-настоящему, только вот по какой причине? "Если тебе нужен просто мужчина…" – было же вчера?

Или я шизею сама по себе?

Мадам Сердюк, мадам Сердюк, что же вы со мной сделали?

Белые щиты с афишами проплыли мимо. "Коммунальные страсти" как раз. "Эфиоп". Анонс "Утиной охоты" и "Доброго человека". Бенефис Аллы Львовны – "Любовь картофельной королевы".

– Давай-давай, – обернулся Шарыгин и свернул в арку, в обход, к служебному входу.

Галка вздохнула.

– Ну же! – воззвал Шарыгин из арочной темноты.

– Я не уверена, Гриш…

– Блин!

Вынырнувший на свет Григорий действительно походил на льва, льва на охоте – цапнул бедную лань за локоть, потащил в логово.

– Это же шанс! Шанс! А ты: "Я не уверена", – зашипел он. – Две ноги над диваном нравятся? Роль актриски на побегушках? В тебе же такое…

Шарыгин сверкнул глазами и нажал на кнопку звонка.

Они оказывается уже были у служебных дверей, и рядом стояла урна, а в урне вял букет из гвоздик и мимозы.

– Проходьте, – открыла им Таисья Петровна, одна в двух лицах – гардеробщицы и уборщицы. В синем халате. С тапочками на ногах.

– Здравствуйте, – сказала Галка.

Но лев, буркнув, не дал ей остановиться. Сказано в логово, значит, в логово.

Кривой коридорчик сновал между бугристых, желтого цвета стен. Пыльные лампочки светили из-под потолка. В углах и нишах прятались двери с табличками "Реквизит", "Монтеры", "Подсобка", "Бухгалтерия".

Дальше коридорчик распух розовым участком с широким окном и ошкуренным подоконником – местом для курения, и, оканчиваясь туалетными комнатами, в исходе пересекся с собратом. Собрат был уже двухцветным, зеленым с белой полосой. В своем нутре он прятал несколько помещений без табличек, кабинет директора, семь штук похожих на пеналы гримерок (из них – четыре одиночных, именных) и доской с фотографиями напоминал, что он, собственно, и есть часть театра "Пиллигрим". Да, с двумя "л".

Шарыгин у гримерок даже не задержался, повлек Галку сразу через сцену в зал.

Небольшой зал был пуст, только в переднем ряду с краю скукожился в зрительском кресле человечек, вяло махнувший им рукой.

По закону Галкиной невезучести человечек оказался Казимирчиком. Носатый, кучерявый Алексей Янович тут же признался, что Галка прекрасна, что она – сама свежесть и молодость, и смотреть на нее – счастье для всякой живой души.

Все внутри у Галки заходило от отвращения.

Казалось бы, ничего плохого Казимирчик не сказал, но кисло сделалось до оскомины. Может, действительно, в далеком-далеком прошлом…

– А где все? – оборвал Казимирчика Шарыгин.

– Не знаю, – развел руками Алексей Янович и, склонив голову, принялся смотреть на Галку влажными глазами.

Шарыгин обрадованно присвистнул.

– Так мы первые!

– Не торопитесь, молодой человек, – донесся со сцены хрипловатый голос.

Клетчатый, сине-белый плед, укрывавший плетеное кресло, пополз вниз, и к неяркому свету юпитеров, включенных через два на третий, подалось помятое лицо с седыми висками. За лицом открылась худая шея, плечи, втиснутые в тесный кашемировый, горчичного цвета пиджак.

Хабаров.

– Великолепно! – негромко захлопал Казимирчик. – Это так искусно, так неожиданно! Я здесь пятнадцать минут, и ни сном, ни духом, уверяю вас. Сергей Сергеевич, вы, несомненно, мастер, каких мало.

Хабаров раздраженно поболтал кистью в воздухе.

– Алексей Янович, честное слово, иногда вы переходите в своем славословии некую черту, после которой вас хочется убить.

Он с кряхтением встал из кресла и распрямился. Отчетливо щелкнул то ли позвонок, то ли еще какой сустав.

– Слышали? – насторожился Хабаров. – Возраст.

Свернув плед и аккуратно накинув его на подлокотник, он оправил складки на брюках, медленно подошел к краю сцены и вдруг выдал оборот вокруг собственной оси на носках туфель. Вздулись полы пиджака, лопастями вентилятора мелькнули руки.

Дробно стукнули каблуки.

– Могу еще, – хмыкнул Хабаров и ссутулился обратно.

Задумчиво почесывая бровь, он спустился в зал, кивнул Галке, словно они сегодня уже виделись, и за рукав потянул в сторону Шарыгина.

– Мы сегодня что, собственно, репетируем?

– Или Брехта, или Островского.

– А с чем связано?

– С режиссером. Если появится Неземович, показываем "Бесприданницу". С Суворовым ставим "Доброго человека".

Хабаров ногтем поводил по переносице.

– А кого я в "Бесприданнице"?

– Робинзона, кажется.

– Хм… Когда-то давно, на заре своей карьеры, кажется, в Оренбурге… нет, в Ростове…

– Сергей Сергеевич, все это очень интересно…

– Да? – удивился Хабаров. – Гриша, я тонко чувствую вранье.

– Просто, Сергей Сергеевич, – приложил ладонь к груди Шарыгин, – эта ваша заря карьеры… Она как жупел уже, и если вы этого не замечаете…

– Замечаю, – кивнул Хабаров. – Знаете Шакальского? Того самого? На заре карьеры, когда я еще, грубо говоря, ходил под театральный стол…

– Господа! Вот и я!

Выкрик со сцены заставил Хабарова обернуться.

Блондин Песков глядел на собравшихся с нежной улыбкой, свысока и будто перед публикой раскинув руки.

– Ты как всегда не можешь без рисовки, – кисло заметил Шарыгин.

– Бесподобно! – восхитился Казимирчик.

– Сергей Сергеевич, Григорий Валентинович, – Песков поприветствовал коллег "офицерским" кивком. – Галина Ивановна! Вам – воздушный поцелуй!

Он поднес щепоть из пальцев к губам и раскрыл ее в направлении Галки.

– Черт! – сказал Хабаров. – Про что я?

– Про стол, Сергей Сергеевич, – напомнил Казимирчик.

Хабаров посмотрел на него совершенно пустыми глазами.

– Про стол? Ну, да, смотрю, стол…

Он задумчиво умолк.

Песков присел на край сцены, а затем молодцевато спрыгнул в зал. Он был поспортивней, пофактурней Шарыгина, в нем не было вальяжности, ленивой неги, но были напор, хищный оскал и мужественный подбородок.

Смотрелся он, конечно, выигрышней, и Шарыгин ему этого простить не мог.

– Ах, Игорек, Игорек, береги себя.

Песков опустился в кресло рядом с Галкой.

– Кровь играет рядом с красивыми девушками.

– Да? – присел, удивляясь, и Шарыгин. – Твой порыв слишком эгоистичен, чтобы красивые девушки обратили на тебя внимание.

– А мне кажется, что я нравлюсь.

– Понимаешь, вовлеченности не получается, – сокрушился Григорий. – Моноспектакль.

– Кстати, – очнулся Хабаров, – о моноспектаклях. На заре моей театральной юности…

Галка вдруг почувствовала себя лишней.

Говорят о своем, думают о своем. Почему ей казалось, что Шарыгин с ней стал общаться как с равной?

Инженю ты мое, инженю…

Хабаров даже не поздоровался. Песков и слова не сказал. Кто она? Кукла, ширма, пустое место? Неужели с ней нельзя даже о погоде?

Обидно.

А еще обидней будет, если просмотр так и не состоится. То есть, у всех состоится, а у нее нет. В конце концов, кто она, так…

– Не расстраивайтесь, – дохнул в ухо противный Казимирчик, – это павлиньи игры. Самолюбование, соперничество. Они ни коим образом вас не умоляют.

Чтобы быть от Казимирчика подальше, Галка пошла по рядам вверх, ее даже не окликнули, и она спокойно дошагала до входных дверей, скрытых портьерной тканью, приоткрыла створку в пустой и темный холл.

На мгновение подумалось: почему бы нет?

Сбежать, на воздух, из плюшевой театральной духоты, никто не кинется, никто не заметит даже, Казимирчик, наверное, скажет только: "Восхитительно смылась! Я сам ни сном, ни духом…". А она дойдет до цветочного на Крещения, хоть у нее и свободный график работы в магазинчике, но появляться-то надо иногда, и тетя обрадуется.

Створку пошире.

Как назло, Фигаро объявился в самый неподходящий момент. В смысле, господин Россини со своей арией.

Та-да-да-дам! Pronto prontissimo…

Самое удивительное, что когда Галка обернулась, все смотрели-таки на нее, белели лицами. И Песков, и Хабаров, и Шарыгин. Вот уж вовремя!

Телефон к уху.

И смотрите, хоть обсмотритесь. Не до вас.

– Галка…

Второй акт трагедии?

– Я слушаю, – вздохнув, сказала Галка.

Сердце стиснуло. Ну что, что еще, подруга? Новые упреки? Новые обвинения?

– Прости, – помолчав, подышав, вдруг прошептала трубка Светланиным голосом. – Я… я дура просто. Я знаю, что ты не могла, но он мне всю кровь…

Слезы облегчения чуть не брызнули у Галки из глаз.

Камень с души, булыжник из-за пазухи, думайте, что хотите, мир стал светлей.

– Светочка, я все-все-все понимаю, – заговорила она взахлеб, прикрыв динамик ладонью. – Ему просто жить негде. А у меня две комнаты… Я в маленькой, он в большой.

– И долго… – Светлана сглотнула. – И долго он так собирается?

– Говорит, что неделю.

– Скажи ему, пусть возвращается. Пусть. Квартира-то его.

– Может, ты сама ему?…

Трубка горько фыркнула.

– Не могу. Слышать его не хочу. Пока.

Спустившись к сцене, Галка обнаружила, что народу прибавилось. Рядом с Казимирчиком сел Костоглотов с намотанным на ангинное горло шерстяным шарфом, на втором ряду с зеркальцем и помадой обосновалась Жмуркова, упершись коленями в сетчатых чулках в спинку впередистоящего кресла, помощник режиссера Абаева копалась в своем непременном портфеле серой, антилопьей, по слухам, кожи, шурша распечатками текстов и совершенно по-лошадиному фыркая. К компании Шарыгина, Пескова и Хабарова примкнули Заборский и Крюсс, образовав похохатывающий заговорщицкий кружок.

Сивашова, Веснина.

На сцене неподвижно, словно медитируя, стоял Суворов – глаза закрыты, ладони сложены у груди. Чалму бы ему!

Галка села через проход на краешек кресла.

Ей подумалось: вот мы и собрались, театральные вороны и одна белая ворона, то есть, я. Потому я и нахожусь, где нахожусь, в отдалении.

В добровольной ссылке.

– Итак, – открыл глаза Суворов, – я надеюсь, здесь все?

– Аллы Львовны пока нет, – подал реплику Казимирчик. – И Мукасевича.

– Н-да, без Аллы Львовны… – Суворов вдруг обнаружил Галку и прищурился. – А на вас, Галина Ивановна, кажется, никакой роли не распределялось.

– Я вам все позже объясню, Александр Михайлович, – привстал Шарыгин.

– Это обязательно. Впрочем… – режиссер-однофамилец победителя турок запустил пятерню в рыжеватые свои вихры. – Галина Ивановна, вы номинально хотя бы с Брехтом знакомы?

– С "Добрым человеком из Сычуани"? Да, – кивнула Галка, – да.

– Угм… Пока Аллы Львовны нет, вы бы ее реплики… Майя Жансоловна, – резко обернулся Суворов к Абаевой, – у вас там лишней распечатки не найдется?

– Сейчас поищу, – ответила помощник низким грудным голосом.

Портфель вздохнул антилопьими боками, и Майя Жансоловна, расставив крепкие ноги, запустила руку ему в пасть. Было в этом что-то от хирургической операции.

Удаление миндалин или кости, застрявшей в горле.

– Вот.

Растрепанные листы появились на свет.

– Хорошо, – сказал Суворов и принялся расхаживать по сцене так, что Галке, и всем остальным, конечно, был виден грязевой кант на его ботинках. – Итак, что у нас с Брехтом? Брехт до сих пор актуален. Да-да, и Петр Фоменко, и на Таганке его с успехом пользуют. И прочие, прочие тоже. Но мы решили придать ему чуть больше аутентичности, чуть больше современного нерва. То есть, "Добрый человек" у нас переместится в наши реалии. Концепцию я вчерне… Собственно, будет не табачная лавка, а ларек, но об этом далее. Там, в распечатках, пометки есть. И чем хорош Брехт в данном случае? Тем, что будет занята почти вся труппа.

– А если я в первых актах не участвую, – подняла руку Жмуркова, – мне что, все равно здесь сидеть?

– Обязательно! – Палец режиссера взлетел и как пикирующий бомбардировщик нацелился на Жмуркову. – Мы или коллектив, или нет. А концепция требует общего участия, потому что мне хотелось бы, чтобы каждый привнес в Брехта что-то свое, примечательное, прочувствованное, что-то от нынешнего времени. И был бы не против некой импровизации в рамках текста. Но это мы еще обсудим.

Суворов похлопал в ладоши.

– Так, давайте с первой же сцены, где боги и этот, бедный… – он пощелкал пальцами, вспоминая, – водонос, только у нас – курьер. Сивашова, Загорский, Крюсс – боги. Иностранцы, в нашем случае. Григорий Валентинович, вы у нас пока Ван, то есть, Иван. Декорации будут провинциального городка, я уже смотрел – замечательные. Такая, знаете, посконность, застывшее время, то, что нужно для нашей постановки.

Режиссер умолк, что-то соображая.

И опять Галке показалось: все это – театр в театре. Будто сдвинулась точка зрения, и уже не Галка, а кто-то за ней, не участвующий, отстраненно наблюдал за происходящим. Все играли предназначенные роли. Но вовсе не Брехта.

Абаева играла Абаеву, Казимирчик – Казимирчика, Шарыгин – Шарыгина, льва театрального. Получалось не бездарно, органично даже. Только почему-то чувствовался надлом, то ли из-за усталости, то ли из-за бессмысленности постановки.

Несчастные люди!

Стиснутые кукловодом по рукам и ногам, выпихнутые на сцену жизни в толпу таких же растерянных людей – играйте!

И щелканье хлыста.

– …вановна, – расслышала Галка, несомненно, обращенные к ней слова.

Наблюдатель смущенно спрятался за шторками век, как за занавесками в балконной ложе, и пришлось, краснея за него и за себя (ой, шизофрения!) вскакивать с кресла.

– Да, извините, я прослушала.

– Вот! Вот! – обратился Суворов к Шарыгину. – Вот она, ваша протеже!

Галка опустила глаза.

С высоты человеческого роста туфли казались маленькими, и ноги в джинсах вонзались в них глубоко внизу. Настоящие кэрроловские ощущения.

– Извините, – снова сказала Галка.

– Александр Михайлович! – загудел Шарыгин. – Что вы, ей-богу! Человек просто концентрируется. Настраивается. Сами ж знаете.

– Знаю, – сбавив тон, сказал Суворов. – Но с этим, в конце концов, можно и повременить. Сначала ставится задача, а потом сколько влезет… И вообще, Григорий Валентинович, попрошу на сцену, без вас, собственно, стоим.

– Я уже, – ответил Шарыгин и степенно поднялся к режиссеру. – Куда мне?…

– Сюда, – Суворов указал Григорию место перед столом. – Это улица, вы – курьер… Черт! – В его глазах блеснул огонь озарения. – Мысль пришла! Вы не курьер, нет, это еще все-таки не дно, какие-то перспективы. А нам нужно… Вы – "бутерброд"!

– Хот-дог! – подал реплику Песков.

– На заре моей молодости сие называли "сэндвичем", – произнес Хабаров. – Кажется, это показывали в "Международной панораме".

– Гос-по-да! – умоляюще вытянул руки Суворов. – О гастрономии потом. Григорий Валентинович, вы ходите по сцене и раздаете буклетики, рекламку всякую, вполголоса, стеснительно бормочете чушь. Стрижка недорого, суши, автошкола и тому подобное.

Шарыгин кивнул.

– Это я уяснил.

– Прекрасно. Потом ваш моноложик, а за моноложиком – Крюсс, Загорский, Сивашова, иностранные, так сказать, туристы. Капиталисты даже. В общем, элемент Европы в нашем сонном, темном царстве.

Суворов спрыгнул со сцены.

– Так, поехали. Григорий Валентинович…

Шарыгин сразу ссутулился, согнул колени и побрел слева направо. Пальцы его, зажатые щепотью, тыкались в пустоту.

– Возьмите буклетик… граждане, высокие скидки…

Суворов, отмахав семь рядов, уселся в восьмом, энергично показывая Шарыгину продолжать.

– Я – Иван. Я – бутерброд. Я ношу картонные плакаты – рекламирую заправку картриджей и салон автозапчастей за углом, – нелепо поклонившись, надорванным голосом объявил залу Шарыгин. – Если людей мало, приходится тащиться к рынку. Если много, я всем мешаю… А вот календарик, календарик возьмите… И вообще в нашей провинции хорошей работы не найти. Все говорят, Европа может нам помочь…

К Галке, шумно дыша, подошла Абаева.

– Галина Ивановна, вы уж помоложе меня, могли бы и сами за текстом-то, – недовольно произнесла она.

Пьеса шелестнула листками, интимно показывая подчеркивания красным карандашом, и шлепнулась Галке в ладони. Маленькие, подведенные тушью глаза Абаевой на мгновение задержались на Галкином лбу, который, видимо, без слов говорил о своей хозяйке, затем помощник режиссера укоризненно выдохнула (наберут молодых!) и, переваливаясь с ноги на ногу, вернулась обратно на свое место, к наброшенной на спинку шали и антилопьему портфелю.

Брехтовская Шен Де в пьесе была переправлена на Марию. Правда, профессию ей режиссерский гений оставил прежнюю.

Проститутка вписывалась и в новую концепцию.

К Шарыгину тем временем присоединилось трио туристов-капиталистов. Возникла проблема ночлега. Найди нам возможность переночевать, попросили они Ивана. Хотя бы в ближайшем доме. Начни с ближайшего!

Крюсс выпячивал живот, Загорский с интересом отщелкивал кадры на воображаемый фотоаппарат, Сивашова лениво обмахивалась косынкой.

Шарыгин метался по сцене, стучась в невидимые квартиры.

– Убедительней! – привстал с кресла Суворов. – Григорий Валентинович, не изображайте Квазимодо. Ходите, как… Боги, тьфу, Европа! Вы хорошо. Сытости побольше, неги. Беспокойство о ночлеге – легкое, его немного.

Галка пыталась одновременно слушать сцену и читать режиссерские правки.

Песков неслышно переговаривался с Хабаровым. Казимирчик воодушевленно внимал репетирующим. Жмуркова, убрав зеркальце с помадой, скучающе катала за щекой леденец и раскачивала коленями нижний ряд.

Монотонный скрип кресел наконец надоел Суворову, и он вскинул голову:

– Кто там качает? Прекратите немедленно!

– Сорри, – подняла руку Жмуркова. – Можно в туалет?

– В уборную, моя юная коллега, – повернулся к ней Хабаров. – В мои благословенные времена слово "туалет" касалось лишь платьев.

– Да вы зажились! – весело воскликнул Песков.

– Не вы подвесили сей волосок, – назидательно заметил Хабаров.

– Черт! – взорвался Суворов. – Что за галдеж! Вероника Андреевна, пожалуйста, туалет к вашим услугам. Остальные, хотя я всех вас уважаю как актеров, – заткнулись!