Текст книги "Полуденные песни тритонов [книга меморуингов] (СИ)"

Автор книги: Андрей Матвеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

10. Про фобии, депрессии и страхи

У этого меморуинга постоянно меняется порядковый номер. То он в первом десятке, то во втором, потом в третьем, сейчас вот получается, что опять в первом.

Наверное, это неспроста.

Мы с ним избегаем друг друга, я убегаю – он пытается догнать, он догоняет – я прячусь и выжидаю.

Бесполезно.

Мне от него никуда не уйти.

ДЕПРЕССИЯ!

Хотя в последние годы я научился с ней бороться.

Купил как–то раз книжку господина Чхартишвили «Писатель и самоубийство», с тех пор и использую как клин.

Ведь известно, что

КЛИН КЛИНОМ ВЫШИБАЮТ!

Главное – во время почувствовать ее приход. Загодя. Заранее. Не за сутки, конечно, но хотя бы за пару часов. А это я умею. Вроде бы идешь–идешь, а потом понимаешь: вот воронка и сейчас тебя начнет засасывать. Сопротивляться бесполезно, все происходит на химическом уровне, что–то меняется в крови, мир выглядит по–иному.

Он того же цвета, по улицам идут те же люди и ездят те же машины.

НО ВСЕ СТАНОВИТСЯ ДРУГИМ!

Тут надо помнить одно – этого не стоит пугаться, тебя просто засосало, ты впал в депрессию, понятно, что все дерьмо, но через сутки реакция закончится и все опять станет прежним.

Не считая того, что начнется отходняк. Как с похмелья. Вот для того, чтобы этот момент переживался как можно легче, я и читаю книжку господина Чхартишвили.

Раньше было хуже, какое–то время я слушал в такие моменты музыку. Чаще всего – альбом Славы Бутусова & «Deadушек» «Элизабарра – Торр», там есть две песни, одна про «десять шагов до новой войны» и вторая про «уроды идут», если пять раз подряд прослушать первую и такое же количество раз – вторую, то сил ходить и искать какую–нибудь веревку просто не остается, единственное, на что ты способен, так это сидеть и молча пялиться в окно, абсолютно не понимая, что за ним происходит.

ТАКАЯ ВОТ КАТАТОНИЯ!

У меня дедушка был невропатологом, поэтому я знаю много не очень приличных слов.

Например,

МДС или МАНИАКАЛЬНО-ДЕПРЕССИВНЫЙ СИНДРОМ.

В юности мне даже поставили такой диагноз, хотя сейчас я прекрасно понимаю, что юность сама по себе диагноз, как пудель, про эту породу так и говорят: это не порода, это диагноз.

Маниакально–депрессивный синдром или синдром юности…

Недаром Эренбург писал, что в юности почти все пишут стихи и помышляют о самоубийстве.

А Джойс в «Портрете художника в юности» вообще вывел универсальную формулу:

«ОНИ ЕЩЕ И НЕ ЖИЛИ, А УЖЕ УСТАЛИ…»

Но юность проходит и – как правило – с ней проходит МДС.

Только, видимо, не у всех, у меня до сих пор бывают рецидивы, но лечение их инфернальными песнями Бутусова & Deadушек, как не приносящее особой пользы, было отменено женой и дочерью самым радикальным способом: заявив, что эта беспросветная тощища сводит их с ума, жена подговорила дочь и та отдала компашку какой–то подруге, как выяснилось:

НАВСЕГДА…

Так что теперь я просто перечитываю поминальник литературных покойников и где–то на третьем десятке начинаю приходить в себя.

А как иначе, если какой–то тип вышел на африканскую жару в самый разгар летнего дня и долго стоял под безжалостными солнечными лучами без шляпы?

Ну и достоялся!

Другой же, как написано, «Застрелился импульсивно: был у сослуживца, случайно наткнулся на револьвер и выстрелил себе в висок.»

Третий же решил утопиться, только был пьян настолько, что не вспомнил, что на улице зима и разбился о лед.

Между прочим, этот третий, Джон Берримен, писал такие сонеты, что прочитав их еще в первой половине семидесятых, я бесповоротно бросил писать стихи.

«Я поднял – подними и ты бокал

Там, за пять штатов; пью свой горький джин

Здесь, в баре, где ни женщин, ни мужчин

Знакомых, где ни сам я не бывал,

Ни ты со мной…»

Не сонет, аnamnes morbi – история болезни.

Сразу становится ясно, откуда возникают депрессии – из одиночества.

А значит, чего с ними бороться, если это естественное состояние для любого прямоходящего?

«…порой заглянет в зал

Полиция; дождь, гул чужих машин,

Играет автомат. Я пью один,

Бармен фальшивый локон прилизал.»

ИНОЕ ДЕЛО – СТРАХИ И ФОБИИ.

Хотя об этом лучше писать прозу. К примеру, нечто в жанре рассказа – не будешь ведь признаваться от себя самого, то есть, от первого лица, что чего–то боишься, тем более, что названия этих «что–то» у нормального человека тоже вызывают своеобразную фобию, хорошо ведь звучит, угрожающе и даже экстремально: я боюсь заболеть арахнофобией…

Арахнофобия – боязнь пауков.

Но это не для ненаписанного рассказа. Там ведь героем должен быть мужчина, пауков же боятся женщины, почему – не знаю. Мужчины наоборот – считают, что пауки приносят в дом счастье, так что герой с утра заходит в ванную и видит ползущую от унитаза к углу, или от угла к унитазу, в общем, куда–то ползущую восьминогую тварь… Естественно, он ему улыбается, говорит доброе утро, думает, не позвать ли жену, но потом вспоминает, что у той ярко выраженная арахнофобия, и она или немедленно убьет паука тапочкой, или же грохнется в обморок. Второе еще куда ни шло, а первое… ПАУКИ ПРИНОСЯТ В ДОМ СЧАСТЬЕ И СБЕРЕГАЮТ ДЕНЬГИ – когда они есть, ведь фобия остаться без денег для любого мужчины глобальна, как процесс всемирного потепления, и столь же угрожающа для психики, как повышение уровня мирового океана для каких–то там прибрежных стран, которые просто могут исчезнуть.

Так что пусть паук ползет, надо позавтракать, выйти из квартиры и сесть в лифт.

И зажмурить глаза.

Что поделать – клаустрофобия.

Боязнь замкнутого пространства.

К тому же, в лифте ты вдруг понимаешь, что пока в кабине горит свет, а вдруг он погаснет? А вдруг кабина застрянет? Или в ней начнется пожар и невозможно будет выскочить, то есть, произойдет внезапная смерть героя, боязнь чего на ученом языке именуется танатофобией, так что лучше перейти к следующей замечательной фобии, которая тоже свойственна севшему в лифт любителю пауков – боязни высоты, можно даже с красной строки.

ГИПСОФОБИЯ.

Мне, например, она тоже чрезвычайно свойственна.

Когда был впервые в Израиле, то понесло на гору Массада, там канатная дорога: пятьсот метров над пропастью. В пропасти камни. Ехал с закрытыми глазами и так же, ничего не видя, поднимался последние двадцать метров по ступенькам, вынесенным все над той же пропастью. Очень уж она была глубокой: смотришь и что–то ухает в тебе, будто какая–то ночная птица вопит в желудке, да еще пытается выскочить через пищевод и горло. Так что пусть у предполагаемого героя тоже будет гипсофобия, не гидрофобией же ему страдать, это больше удел женщин…

Гидрофобия.

БОЯЗНЬ ВОДЫ.

Но про женщин пусть пишут женщины, им яснее, отчего, почему и как они боятся.

Например, описываемым утром в лифте они боялись бы чужаков, то есть, страдали бы ксенофобией.

Чужак может оказаться насильником, от чужака может плохо пахнуть, чужак может превратиться в непотребное и грозное насекомое, а это уже похуже, чем паук, с черным, глянцевым панцирем, с хищно осклабленной пастью, с подрагивающими усиками – то ли кармическая тень динозавров, то ли еще неведомо какая, но отвратительная тварь, несущая с собой инсектофобию.

Мужчинам, между прочим, не свойственную.

Как и агорафобию, боязнь открытого пространства.

Хотя это уже более тонкие штучки, такие же, как например, антропофобия.

Сам я все же один раз был ей подвержен.

Боязни большого количества людей в одном отдельно взятом месте.

Случилось это в Москве, много лет назад, в вечерний час пик, на переходе с одной ветки метро на другую, с кольцевой на радиальную (или наоборот – точно уже не помню), на станции «Парк культуры». Я шел по переходу минут тридцать, с одной стороны чье–то плечо, с другой тоже чье–то плечо, впереди затылок, а сзади в затылок дышат тебе, слишком много людей и все они тебя нервируют.

Бесят.

Доводят до фобии.

Тебе кажется, что ты никогда не дойдешь, упадешь, тебя растопчут.

Мерзкое ощущение, то ли дело открытое пространство – никого нет и видно до самого горизонта. И никаких, соответственно, фобий!

NB: АГОРАФОБИЯ – ПАТОЛОГИЧЕСКАЯ БОЯЗНЬ ОТКРЫТОГО ПРОСТРАНСТВА.

Хотя кроме упомянутых есть еще монофобия – боязнь одиночества, петтофобия – боязнь общества как такового, нозофобия – боязнь болезней, зато мизофобия – боязнь грязи – свойственна, в основном, женщинам, хотя покойный поэт Маяковский страдал ей в такой ярко выраженной форме, что постоянно таскал в кармане кусок мыла.

Зато женщины любят мыть пол.

А еще страдают ситофобией – боязнью еды.

Тут герой ненаписанного рассказа должен выйти из лифта и пойти куда–нибудь дальше.

Пусть спокойно идет сквозь мир, полный страхов.

Да, надо уточнить, что есть люди, страдающие пантофобией. – боязнью всего на свете.

Человек, убегающий при звуке голосов из телевизора.

Или наоборот – при их отсутствии.

Впадающий в транс при зависании компьютера.

Теряющий сознание, когда отключается интернет.

Ненавидящий шопинг.

Ненавидящий себя без шопинга.

Устрашенный одним фактом того, что надо идти пешком.

Боящийся, что в один прекрасный день материализуется матрица и он поймет, что его давно съели.

Фобии, депрессии и страхи…

Хорошо, что я не исполнил мечту деда и не пошел учиться на врача–психиатра.

11. Про холмы

«Run over the hills» – так когда–то называлась моя страничка в интернете, на geocities, в том его дистрикте, что именовался rain forest, дождливый лес.

1. Бег через холмы.

2. Вокруг холмов.

3. В направлении холмов.

4. Выдуманная страна холмов…

Не помню, когда и как я оказался там впервые. Скорее всего, еще во Владивостоке, когда увидел сопки и подумал, что если бы они были не такими высокими и густо заросшими малопроходимыми зарослями, то я бы, наверное, ушел туда навсегда.

Чтобы больше никогда не возвращаться.

Хотя навряд ли в то время я был способен именно так сформулировать вскользь мелькнувшую мысль. Даже не мысль: ее смутное, расплывчатое видение, неясную тень, слабый отсвет, появившееся и моментально исчезнувшее отражение в старом, почерневшем зеркале.

Что–то наподобие с невероятно давних пор глубоко запрятанному и застывшему в душе окаменевшей смолой зачарованному ощущению от только что прочитанных в потрепанном шпионском романе странных и совсем ему чуждых строчек:

«Ласковый тревожный шорох в пурпурных портьерах–шторах

Наполнил ужасом, полонил меня всего,

И чтоб сердцу легче стало, встав, я повторил устало:

Это гость лишь запоздалый у порога моего,

Гость какой–то запоздалый у порога моего,

Гость, и больше ничего…» 05930

Роман я взял у приятеля, наверное того, что жил в доме напротив.

Все это было еще задолго до Владивостока, потому и зеркало давно почернело.

Даже не помню, как называлось это чтиво, выпущенное в СССР то ли в конце пятидесятых, то ли самом начале шестидесятых, а начало знаменитого «Ворона» Эдгара По цитирую сейчас по памяти, так что строфа, скорее всего, тоже должна быть записана по–другому, специально не стал смотреть, тем более, что навряд ли у меня дома есть именно этот перевод.

Между прочим, то был ключ к шифру. Над нужными буквами наколоты точки, если пользоваться ими в определенном порядке, то можно понять смысл посланной радиограммы.

Естественно, предназначенную вражескому шпиону.

Книга вроде бы называлась

«ОПЕРАЦИЯ КОБРА».

А сочетание цифр 05930 совершенно случайно появилось в этом файле, пока я выгуливал сэра Мартина, сразу после знака

«

в строчке «Гость, и больше ничего…», я обнаружил это, вернувшись домой и подойдя к компьютеру, но решил, что пришла какая–то шифрограмма и не стал ее удалять.

Скорее всего, послание мне самому из прошлого.

Если удастся его расшифровать, то написано там должно быть следующее:

ВОЗЬМИ ЛОПАТУ И ИДИ В ХОЛМЫ!

Лопата понятно, для чего – копать пещеру.

Рыть ее, выгрызать в пологом склоне.

Ясно, зачем нужна и пещера.

Чтобы скрыться, исчезнуть, переместиться в иной, более симпатичный мир.

По крайней мере, именно так должен поступить очередной герой моего очередного ненаписанного романа, у которого есть даже название – «РУФОНЫ», далее идет пояснение, видимо, для самого себя, чтобы не забыл:

«они же трансмутанты, они же – люди в измененном состоянии сознания, от английского сленгового roof on – напившийся. Кто так их прозвал – уже никто не помнит, но название пристало. То есть изначально иные, живущие как бы в другом мире, хотя для них это не «как бы», он для них действительно другой…»

И перечисление первых пяти глав:

1. «Пещера»

– Ом – Мане-Падме – Хум… Все есть дерьмо! – Он привычно взял в руки лопату…

Больше ничего не написано. Вообще ничего. Но после появления шифровки то ли за номером 05930, то ли с этим криптографическим ключом, многое становится ясно, кроме, пожалуй, одного: причем здесь ом–мане–падме–хум, то ли для большей завлекательности, то ли для дальнейшего психологического портрета героя, орудующего сейчас лопатой на пологом склоне зеленого и пасторального холма, увиденного мною впервые много лет назад в той выдуманной стране, которой просто не может существовать.

Хотя именно в той стране, судя по всему, и существуют руфоны.

2. «Развлечения в стиле «hi–tech».

Появляются Дух и Кенга…

Само название – строчка из какого–то дурацкого рекламного ролика, услышанного по радио на пути домой: «вас там ожидают развлечения в стиле «хай–тех»…

Дух же и Кенга – тоже герои, причем Дух – девица, а Кенга – парень. Это я точно помню. Дух – мосластая, высокая, плоскогрудая, коротко стриженная, только вот еще не знаю, блондинка или брюнетка. Она в кожаных джинсах и такой же кожаной безрукавке, может быть, что лесбиянка или би. А Кенга – маленький, толстенький, в очках, напоминающий сына Оззи Осборна, каким его постоянно показывают в «Семейке Осборнов». Дети виртуального поколения.

ТОЛЬКО ИХ РОЛЬ ВО ВСЕМ ПРОИСХОДЯЩЕМ МНЕ АБСОЛЮТНО НЕВЕДОМА!

3. «Черный амфи»

Это мне сын [4]4
  Когда Денис прочитал, то сказал, что на самом деле это подметил вовсе не он, а Илья Кормильцев, когда был у нас в гостях.


[Закрыть]подсказал – увидел маленькую карманную щеточку в прихожей для чистки обуви, производство фирмы «Амфи», цвет черный…

– Смотри, – сказал он мне, крутой торчак может получиться, «черный амфи», аж жуть берет…

Судя по всему, поразвлекавшись в стиле hi–tech, Дух и Кенга наглотались «черных амфи».

ИЛИ «ЧЕРНОГО АМФИ».

После чего, скорее всего, у них поехала крыша, и они оказались в стране холмов, где какой–то придурок роет пещеру в пологом и зеленом склоне, а в не называемом далеке бродят руфоны.

4. «Социопатия».

Понятно, что это про того, который с лопатой.

Смотался от общества и решил вырыть себе убежище, не глава – очередная история болезни.

5. «Зачарованные».

А это, скорее всего, опять про Духа с Кенгой.

Они пришли в себя после «черного амфи» и попали под власть холмов.

Оказались ими зачарованы.

Как зачарован ими до сих пор я.

Хотя они сводят меня с ума, чего никогда не получалось ни у пустынь, ни у морей.

Потому что холмы – это действительно

НЕЧТО НЕВООБРАЗИМОЕ,

край, в котором обитают руфоны.

Руфонов же я придумал возле маленького фруктово–овощного рыночка, куда отправился за бананами и картошкой. Моложавая дама, стоящая впереди, попросила завешать ей лимонов. Так и сказала:

– Мне лимонов завесьте!

Когда она это сказала, то я внезапно ослышался.

Произошла абберация слуха.

– Мне руфонов завесьте!

Тогда и возник этот странный вопрос:

КТО ТАКИЕ РУФОНЫ?

Наверное, поэтому я и собрался написать роман, в котором смог бы найти на это ответ, но вот взялся за меморуинги, за свои «Полуденные песни тритонов», и напрочь забыл про руфонов.

Пока не пришла пора вспомнить про холмы.

Потому что холмы – это то самое место, к которому у меня пожизненная мистическая тяга. Даже больше.

Я хорошо знаю, что придет момент, когда меня уже не будет.

Как это ни грустно, но к тому времени давно уже не будет и моей собаки.

И вот там–то, в холмах, мы встретимся.

В стране «Run over the hills».

Мы будем идти навстречу друг другу, еще не зная, что произойдет через несколько минут.

Даже не идти – бежать.

Для него это привычно даже сейчас, хотя ему десятый год, а я вот подзабыл это ощущение безумной легкости, когда ноги сами сносят тебя по лестнице. Пусть даже порой мне это снится…

Но там, в стране холмов, он унюхает меня и залает, а я побегу ему навстречу, и вот, где–нибудь на перепутье, в ложбине, в распадке, у подножия очередного холма мы встретимся.

Чтобы больше никогда не расставаться.

СТРАНА ХОЛМОВ – ЭТО МЕСТО, ГДЕ МЫ ВСЕ КОГДА-НИБУДЬ ВСТРЕТИМСЯ…

Там я опять встречу дедушку с бабушкой, да и отчима, представлю им сэра Мартина – они ведь никогда не виделись, а потом попрошу прощения за то, что мы с ним должны отправиться дальше.

Искать руфонов.

Ведь зачем–то они мне привиделись еще тогда, при жизни, у маленького фруктово–овощного рыночка.

А код 05930, обнаруженный случайно в недописанном файле этого меморуинга, сделал свое дело: связал воедино некогда существовавшую в интернете страничку, посвященную выдуманной стране холмов и моей собаке, затем позволил каким–то странным образом перейти к напрочь выпавшему из памяти на долгие годы дурацкому советскому шпионскому роману, в котором один маленький мальчик прочитал поразившие его на всю жизнь строки гениального американского поэта, потом вдруг этот код вывел на воспоминания об очередном ненаписанном романе и заставил задуматься о таких вещах, думать о которых мне не доставляет никакого удовольствия, хотя я знаю одно:

все это действительно случится, но потом все мы встретимся.

Чтобы больше уже никогда не расставаться!

Но это будет настоящая, а не выдуманная, вот только от этого еще более загадочная и прекрасная

СТРАНА ХОЛМОВ.

12. Про то, как я играл в рок–группе

Если бы не все это безумие, то моя жизнь могла сложиться совершенно иначе.

То есть, если бы я не услышал Beatles.

Это – первое.

А второе и более важное: если бы мне самому не пришла в голову гениальная идея взять в руки гитару.

Для определенного возраста идея совершенно нормальная и даже позитивная, если бы не одно НО:

она хороша только при наличии музыкального слуха,

КОТОРОГО У МЕНЯ НИКОГДА НЕ БЫЛО!

Выяснилось это еще в каком–то невероятно младенческом возрасте, когда матушка подсунула мне книжку «Осуждение Паганини». Я ее прочитал – под младенчеством тут надо понимать возраст лет так пяти/семи – и возжелал сам научиться виртуозно порхать смычком по струнам. Выслушав мои сбивчивые пожелания, матушка для начала решила проверить мне слух – у нее самой он тоже, между прочим, напрочь отсутствует – и выяснилось, что я пошел в нее.

АБСОЛЮТНО!

Ну и ладно, видимо подумал я, так как сколько–то лет совершенно спокойно существовал вне всяческого музыкального пространства. Намного больше меня волновали ползающие и плавающие твари, да еще, пожалуй, клубящиеся вокруг чуть ли не в воздухе женские тела.

Твари по тем моим годам были намного доступнее, поэтому вначале я занимался исключительно хитиновыми панцирями, а уже во Владивостоке переключился на очаровательный мир моллюсков: голожаберных, двухстворчатых и даже головоногих.

Параллельно происходило мое вхождение в увлекательную одиссею пубертатного периода, а учитывая, что благодаря своему новому замужеству матушка была занята, в основном, личными проблемами, то свободного времени у меня было предостаточно, и я оттягивался, что называется, «в полный рост».

С моря тогда постоянно дули ветра.

Или это просто мне так сейчас кажется?

В зависимости от времени года они были то холодными, то теплыми, но всегда влажными, а еще – солоноватыми, терпкими, и при этом какими–то неприкаянными. Они толкали в спину, били в лицо, иногда просто сбивали с ног и тащили за собой следом по неказистой брусчатке старой припортовой мостовой, вслед за дурными дребезжащими трамваями, переваливающимися с сопки на сопку, пока не оставляли тебя у самой кромки берега, на которую то и дело обрушивались тяжелые, пенистые волны.

ПУСТЬ ЭТО БУДЕТ ЭМОЦИОНАЛЬНАЯ КАРТИНА МОЕГО ТОГДАШНЕГО СОСТОЯНИЯ.

В общем, ветра, езда на трамваях, слушание Beatles и наступивший пубертатный период привели к тому, что я решил забросить на фиг всех этих моллюсков и начать играть на бас–гитаре.

Как Пол Маккартни – отчего–то тогда мне казалось, что внешне я на него был похож.

Естественно, никакой бас–гитары у меня не было, в магазинах она тоже не продавалась, поэтому мы с приятелем отправились в какой–то близлежащий ДК, то есть, Дом Культуры.

Или дворец – меморуинги не требуют точности.

А там нам посоветовали записаться в оркестр народных инструментов, что мы и сделали.

Приятель, у которого был слух, пошел учиться игре на домре, меня же определили на бас–балалайку – там можно было просто дергать струны в нужный момент, хотя для этого надо было выучить ноты.

Ноты мне никак не давались, так как для того, чтобы их выучить, желательно заниматься сольфеджио, а заниматься сольфеджио без слуха нереально.

НО Я ВСЕ РАВНО ДЕЛАЛ ЭТО!

В перерывах же ходил в школу и предавался с друзьями всяческой подростковой дури.

Например, один раз мы пили портвейн, между прочим, для меня это был обряд инициации.

В другой пошли подглядывать в женский туалет, а потом нас долго гнали по какой–то узенькой улочке две разъяренные тетки.

ДО СИХ ПОР НЕ МОГУ ПОНЯТЬ, ЧЕГО ОНИ ТАК ВЗЪЕЛИСЬ – ВЕДЬ НИЧЕГО НЕ БЫЛО ВИДНО!

Но они почти догнали нас, вот только потом одна упала, а вторая принялась ее поднимать, впрочем, нельзя исключить, что все это я просто сейчас выдумываю.

Как тогда придумывал всяческие отмазки для матушки и разные фантастические бредни для приятелей.

Я вообще всегда что–то придумывал, наверное, это единственное, что у меня получается хорошо…

Но про сольфеджио и отсутствие слуха – полная правда.

Как правда и то, что меня выгнали из оркестра народных инструментов, после чего я поступил в кружок гитаристов.

Это было как раз незадолго до того, как я обварил ногу кипятком.

Так как не только я не знал нот, то нам предложили играть по следующей забавной схеме: на листке бумаги было расписано, сколько раз, на каком ладу и по какой струне ты должен нажимать пальцем.

А песня, которую мы разучивали, называлась «ЛЮБОВЬ НЕ КУПИШЬ!», проще говоря‑CAN’T BUY ME LOVE, сочинение Д. Леннона/П. Маккартни.

Свою «партию» я учил все то время, что сидел с забинтованной ногой дома, с самого утра и до того момента, пока не приходила пора отправиться к Мальвине смотреть телевизор – в надежде хотя бы еще разок добраться до ее грудей.

До грудей я больше не добрался, зато «партия» отскакивала, что называется, «назубок», поэтому в нужный день и в нужный час меня выпустили на сцену вместе с еще семью такими же, как и я, придурками.

Я был в своих единственных «не школьных» брюках, в рубашке и чуть ли не галстуке.

И мне казалось, что нас не восемь, а четверо, в руках у меня не простая шестиструнная гитара, а воксовский бас, и сейчас я начну петь в отсутствующий передо мною микрофон:

I'll buy you a diamond ring my friend if it makes you feel alright

I'll get you anything my friend if it makes you feel alright

'Cause I don't care too much for money, money can't buy me love, ну, типа, я куплю тебе колечко с бриллиантом, мой дружок, если тебе от этого полегчает, и вообще я достану для тебя все, что угодно, если тебе от этого станет лучше, потому что мне наплевать на деньги, они не купят мне твою любовь…

А потом я начинаю раскланиваться, и в зале все визжат, девицы чуть ли не бросаются мне на шею, они ведь еще не знают, что играл я хуже всех и из этого ансамбля меня тоже выгнали – сразу после выступления.

И я как–то притих.

Доучился до выпускных экзаменов из восьмого класса, сдал их с грехом пополам, а потом навсегда покинул город моего отрочества.

И вновь вернулся в город моего детства.

В СВРДЛ.

Мать вслед за отчимом уехала в Москву, оставив меня у бабушки с дедушкой.

Они смотрели на меня и ничего не понимали.

ВООБЩЕ НИЧЕГО!

Сейчас я думаю, что именно тогда они решили, что я сумасшедший. Что у меня крыша съехала. Что я рехнулся. Тронулся умом. Сбрендил.

Хотя они меня очень любили, а я очень люблю их и сейчас.

Но они действительно ничего не понимали: вместо того, чтобы по прежнему заниматься всякими жуками–пауками–моллюсками и т. п., их внук водил знакомства со всякими странными личностями и таскался с пластинками.

Вынудил деда купить ему гитару.

Слушал на кухне маленький переносный магнитофон, который был куплен для записи птичьих голосов.

Из динамика раздавались не птичьи голоса, а всякая тарабарщина.

Наверное, меня уже тогда надо было показать врачу, но врач был дома, доктор медицинских наук, невропатолог.

С нервами у меня точно было плохо, я постоянно взрывался и орал.

Между прочим, такое бывает и сейчас, но я всегда говорю, что у меня просто не славянский темперамент. Скорее уж – средиземноморский.

Почему средиземноморский – не знаю, наверное, мне так больше нравится.

Когда же я взрывался и орал, то дед предлагал мне выпить таблеточку.

Я пил таблеточку и мне становилось лучше.

До сих пор с ненавистью вспоминаю, что это такое – медикаментозная зависимость.

От всяческих барбитуратов и прочих успокоительных.

Хотя мой покойный дел тут не причем, ведь это я был сумасшедшим, а не он, и никто не заставлял меня впоследствии глотать таблетки горстями.

Только это – запланированная тема одного из следующих меморуингов.

Этот же про то, как я играл в рок–группе, которую сам и создал. Учась в девятом классе, из таких же оболтусов, как и я. Хотя у них был слух, один даже мог петь. Я не пел, а играл на соло–гитаре: на басу мне было слабо, ударение на последний слог. В группе играло четыре человека и в репертуаре было четыре песни.

И Я НИ ОДНОЙ ИЗ НИХ СЕЙЧАС НЕ ВСПОМНЮ, даже по названиям.

Как не вспомню и своих напарников по музицированию, за исключением, разве что, нашего ритм–гитариста, будущего чемпиона то ли мира, то ли Европы по баскетболу Толика Мышкина. Когда сколько–то лет спустя я случайно увидел, как он вышагивает под кольцом, то подумал, каково ему было сидеть с гитарой на стуле и бренчать, а стоя играть мы ему не разрешали – как правило, наш четырехпесенный репертуар мы исполняли на танцевальных вечерах в школе, перед сценой было много девушек, девушки, как известно, в определенном возрасте предпочитают высоких, мы же на его фоне были просто лилипутами.

Так что все то время, пока существовала группа, он играл сидя.

Единственное, чего я не могу уяснить до сих пор – как нас никто не освистал, в основном, за мои солирующие партии. Наверное, мы просто брали другим: наглостью и нахрапом, а так же умением играть эти постоянные четыре песни каждый раз по–другому. В иной тональности и даже – ином ритме. Поэтому возникало ощущение, что песен намного больше, может быть, штук десять. Или пятнадцать. Или даже двадцать.

ХОТЯ ИХ БЫЛО ВСЕГО ЧЕТЫРЕ, и все те же четыре песни мы сыграли на своем последнем выступлении – школьном выпускном вечере, хотя к тому времени в моей жизни опять многое изменилось.

Я даже начал читать странные книжки.

И писать стихи.

И, наверное, впервые в жизни понял, что могу не только выигрывать, но и проигрывать.

По крупному.

Например, в любви.