Текст книги "Полуденные песни тритонов [книга меморуингов] (СИ)"
Автор книги: Андрей Матвеев
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)
31. Про зоопарк
Как говорит временами один мой близкий друг:
– Если бы мы с тобой все еще жили в сэсэсэровские времена, то я давно был бы третьим секретарем горкома партии, а ты все еще работал в зоопарке!
– Ночным сторожем! – добавляю я.
Хотя в трудовой книжке у меня иная формулировка:
«Работник по ночному уходу за животными».
Если начать рассказывать, как она там появилась, то это будут вариации на тему уже набившей оскомину песни «Поколение дворников и сторожей», да и меньше всего мне хочется заниматься концептуальным измышлениями.
Про зоопарк надо вообще даже не рассказывать, а КАК БЫ показывать, то есть, травить истории, добавив лишь несколько пояснений.
К примеру, зоопарк в городе Сврдл находится в самом центре города.
Он появился в тридцатых – если я правильно помню – годах, только вот за последние лет пять его перестроили, сейчас он красно–кирпичный, как пригородные безвкусные коттеджи, а самое главное:
ВОЗЛЕ НЕГО НИЧЕМ НЕ ПАХНЕТ!
Что уже абсолютно неправильно, потому что возле зоопарка просто обязано пахнуть – зверьем, клетками, дикостью, запущенностью, в общем, чем угодно, только не городом.
Там раньше так и пахло, напротив же забора, за которым располагались вольеры, были бараки. Сейчас вместо бараков – чуть ли не самые дорогие многоэтажные дома в городе, бутики и подземная автостоянка. Потому и не пахнет.
А РАНЬШЕ ПАХЛО,
и когда я шел к четырем на дежурство, то машин на улице уже не было. Лишь из печных труб бараков в стылое зимнее небо густо валил дым.
NB: в зоопарке я проработал почти девять месяцев. С февраля до половины сентября 1986 года. У меня было два напарника – плейбоистый Юрашка и занудный Санёк. С Юрашкой вечно происходили всякие казусы, а когда он с приятелями напоил обезьян дешевым портвейном из чайника, то его просто выгнали. Санёк же с философическим упорством продолжал ухаживать ночами за животными и после моего увольнения, но это и понятно: он действительно был студентом–старшекурсником философского факультета.
ЭТО ВСЕ ПОЯСНЕНИЯ.
На самом же деле те девять месяцев в зоопарке обогатили мою жизнь примерно так же, как все предыдущие тридцать два года.
Хотя бы потому, что я очень быстро обнаружил одну странную вещь – звери прекрасно понимают, что настоящая жизнь для них начинается ночью, когда власть человека заканчивается. А та парочка двуногих типов, что временами заходит в павильон и то включает, то выключает свет, стоит немногого – при желании можно попытаться даже ее сожрать.
Я не преувеличиваю и не пребываю в состоянии бреда. Как–то уже ночью – та зима была холодной и снежной, и даже в конце февраля морозы достигали минус двадцати, а то и больше, так что приходилось постоянно топить печь в сторожке и проверять температуру в т. н. «Павильоне теплолюбивых животных» – мы с Саньком медленно фланировали мимо клеток с хищниками из семейства кошачьих. Всякие там тигры, леопарды и пантера. Черная. С покарябанной мордой. И такими терпкими, желтыми глазами. Мы о чем–то говорили – то ли о философической ерунде, то ли о ерунде литературной. Или же просто обсуждали, чем бы нам сейчас перекусить. И вдруг оба встали. Застыли. Остановились как вкопанные – есть такая идиома. По спинам полз самый натуральный холодок. Струились мириады мурашек. Меня бросило в пот, ноги были ватными. Я не мог сделать ни шагу. Санёк – тоже. Потом мы оба, враз, как по команде обернулись.
Пантера лежала на спине, высунув лапу наружу, и выбивала замок. Он был не закрыт: то ли уборщица плохо проверила перед уходом, то ли что еще, но пантера пыталась открыть замок, выбраться наружу, а что будет дальше – и так ясно. Ей надо сделать всего один прыжок, вначале можно ударить в спину меня, потом – Санька. А можно и наоборот. Все можно, только через мгновение.
Санёк оказался быстрее зверя.
Он перемахнул через двойной барьер и резко вколотил замок на место. Пантера бесновалась в клетке – видимо, ей очень хотелось нам отомстить. Не сожрать даже – мяса ей давали навалом, нет, именно что отомстить, за все те дневные унижения, когда толпящиеся перед решеткой толпы кричали: Багира, Багира, а она затравленно лежала в углу и щурила глаза.
В ту ночь я понял, что зоопарк – далеко не самое безопасное место на свете.
А еще через пару недель убедился в этом вновь.
Это было в такой смешной день, как 8‑е марта. У меня как раз было дежурство, я только что на него заступил. Зоопарк закрывался в пять, а где–то в половину пятого раздался вопль.
Человеческий.
Я как раз собирался выйти на улицу покурить, а заодно и сделать первый обход.
Но покурить мне не удалось, пришлось вызывать «скорую».
Какой–то придурок засунул указательный палец в волчью клетку. Там была натянута очень крепкая и мелкая двойная стальная сетка. И висела надпись:
ПАЛЬЦЫ В КЛЕТКУ НЕ СОВАТЬ! ВОЛКИ КУСАЮТСЯ!
Вообще–то доходчивей не скажешь, но это был день 8‑е марта и тому типу пришло в голову показать своей подружке, какой он храбрый.
Большой тундровый волк просто отмахнул палец, челюсти лязгнули – и все.
Врачи «скорой» отчего–то сильно хихикали, а Саньку стало плохо и он отпросился домой.
Лучше бы он этого не делал, потому что ночью стало совсем весело.
Во–первых, начался снегопад – настоящий, когда фонарей не видно.
И мне приходилось под этим снегом каждые два часа шарашиться по тропинкам/дорожкам мимо клеток, слушая тоскливый вой волка, недавно откушавшего палец.
Но все было нормально, волк перестал выть, лишь снег валил и валил, да временами сквозь внезапные мимолетные просветы проглядывала неприятно–желтая луна.
И тут я увидел свет.
В одном из зданий, где были мастерские, и в котором еще два часа назад все было темным–темно, ярко светилось окно.
И в окне виднелась какая–то тень.
На дверях, между прочим, был замок, ворота были заперты, да и кому придет в голову лезть ночью в зоопарк через забор?
Так что это была уже какая–то полная мистика, после откушенного волком пальца в голову лезло черт знает что.
Зомби, привидения, несуразные мертвяки.
Я развернулся и пошел в сторожку. Снял со щита пожарный топор и потащился обратно. Снег мел в лицо, залеплял глаза. Окно светилось так же ярко, в нем кто–то был. Я пригнулся, поднял над головой топор и подобрался к окну.
И тут опять раздался вопль.
Как потом рассказывал загулявший еще днем зоопарковский столяр/плотник/алкоголик Толян – он отрубился и его закрыли, положив под верстак. А когда ночью проснулся, то понял, что его заперли. Он включил свет и решил выпить чая. И тут увидел в окне топор. Ну и заорал…
Я, между прочим, тоже…
Но отпер дверь, выпустил Толяна – будем считать, что его звали именно так – и даже пожелал ему удачно добраться до дому. Он не просто шел, он бежал, это я помню хорошо.
Вообще работнички там были все веселые. Нормальный человек не будет ведь за мизерные деньги нюхать эту вонь, так что – за исключением биологов и ветеринаров – все были алкашами, уволенными из других мест по статье.
И был еще слоновожатый Петя.
Главный по слонихе Макси.
В зоопарке был слоновник, там жила слониха[58]58
Уже годы спустя какие–то уроды кинули ей булку, напичканную битым стеклом. Она съела ее и через несколько дней умерла. Такие вот мы добрые!
[Закрыть], а еще – бегемот Алмазик.
Как–то раз – а это было уже в конце августа, незадолго до моего увольнения – Петя попросил помочь ему загнать слониху в слоновник.
Теперь я всегда гордо говорю: – Вы загоняли слона? А я вот – да!
Просто слоновник изнутри покрасили, а Макси оставили ночевать на улице, в загоне. И случились вполне ожидаемые уральские заморозки. Слониха могла простыть, подхватить воспаление легких и умереть. Так что Петя позвонил и сказал, что сейчас приедет и мы будем загонять Макси обратно.
У меня в гостях как раз был Большой Женя[59]59
См. меморуинг «Про СэСэСэРэ».
[Закрыть].
Ко мне в зоопарк вообще постоянно приходили разные гости – место было прикольное и душевное.
Так, именно в зоопарк ко мне пришел Кормильцев и принес демо–версию только что сведенной наутилосовской «Разлуки», когда этот альбом еще никто не слышал.
ВООБЩЕ НИКТО!
Причем – со «Скованными одной цепью», что по тем временам было лихо.
Но я отвлекся.
Пора возвращаться к слонихе.
Мы с Женей Большим посмотрели друг на друга.
– Тебе помочь? – спросил он.
Я кивнул головой.
Скоро приехал Петя.
Я сам – небольшого роста, метр семьдесят. В Пете было где–то под метр шестьдесят пять, не больше. И такая круглая, рыжая голова с оттопыренными ушами. Зато в Жене – за метр девяносто. Петя посмотрел на него и сказал:
– Это хорошо… Легче будет…
И объяснил нам, как все должно происходить.
Он будет отвлекать слониху морковкой, а нам предстоит открыть стальную дверь в слоновник. Даже не дверь – ворота, размеров я не помню, но очень большие, что в ширину, что в высоту. Открыть эти двери/ворота – и бежать, потому что слониха бегает быстро и может нас затоптать.
Мы все это выслушали и пошли.
Петя насыпал ведро моркови и пошел в загон, а мы, прокравшись мимо фыркающего и испражняющегося бегемота, стали пытаться отодвинуть дверь. Там была не ручка – такое большое колесо, которое надо было крутить. Обычно это делали несколько мужиков. Нас же было двое и дверь не открывалась.
С улицы раздались какие–то тяжелые шаги.
Как потом оказалось, начавшая замерзать слониха обрадовалась, увидев своего начальника, и прямиком направилась к закрытым воротам.
Но они никак не открывались.
Слониха начала сердиться.
Вдруг нам удалось повернуть колесо, дверь чуть поддалась и показался просвет. Небольшой, сантиметров в десять.
А потом в него залез хобот.
Мы с Женькой остолбенели и уставились на дверь,
ИДИОТЫ!
Хотя нам просто стало интересно: что будет дальше.
Только дальше ничего интересного не было.
Макси прихватила хоботом дверь, буквально впечатала ее в стену и с места ринулась на нас тяжелым слоновьим галопом.
Я больше никогда так не бегал.
Ни до, ни после того.
Женька тоже.
Он до сих пор вспоминает об этом в своих Эмиратах, хотя в Дубае тоже есть зоопарк.
Я его посетил в свое время.
Слонов там не было.
32. Про Шамбалу и камбалу
Шамбала – камбала.
Камбалу я ловил, а в Шамбале, понятное дело, не был.
Но, как и все нормальные придурки, жаждал ее найти.
Вообще–то это называется «духовные поиски», мятущееся сердце внезапно обнаруживает отсутствие смысла жизни.
А может – зачем–то просыпается мозг. И тогда всему организму дается сигнал:
ФАС! ИСКАТЬ!
Когда внутри меня прозвучала эта команда, то ноги отчего–то понесли на Восток.
Ну, типа:
НЕ ПОЙТИ ЛИ МНЕ В ДЗЕН-БУДДИСТЫ? [60]60
Впрочем, можно и в любые другие «исты» и «иты»: ламаисты, индуисты, просто буддисты, синтоисты, кришнаиты, etc…
[Закрыть]
Ловля камбалы всегда начинается на Востоке, потом – соответственно – кто–то возвращается обратно на Запад, а кто–то пытается заглянуть и в другие места.
Например, становится поклонником культа Вуду.
Самое смешное, что Восток начался для меня с небольшой повестушки Еремея Парнова «Проснись в Фамагусте». Я тогда еще работал в издательстве и был, как и полагается, с безобразного похмелья. Когда же в таком состоянии я приходил на работу, то или шел опохмеляться, или же – если опохмеляться не было сил – усаживался в кресло[61]61
Вообще–то кресло предназначалось для авторов, но в те дни, когда у меня был синдром профессора Корсакова, авторы мне были по барабану.
[Закрыть] и читал журналы: чем была хороша та работа, так это количеством выписываемых журналов, а еще тем, что человек, ими распоряжавшийся – милейшая дама сорока с небольшим по имени Лолита – работала в моей редакции, и все эти издания постоянно были под рукой.
В тот день под рукой оказался свежий номер журнала «Октябрь» за 1983. Под № 2.
А значит – это был или конец февраля, или – самое начало марта.
Только мне больше нравится февраль.
Я открыл эту самую «Проснись в Фамагусте» и попытался врубиться в текст. Наверное, получилось, потому что читал, не вставая с кресла. Пока не дочитал.
«Ты с красоткой усни на росистом лугу,
Пробудись под крестом в Фамагусте…
«Фамагуста?..»
Макдональда однажды занесло в этот пропахший жареной скумбрией городишко. Он живо представил себе греческое кладбище, посыпанные слепящей коралловой крошкой аллеи и пыльные, облепленные грязной паутиной кипарисы. Контраст с росистым лугом намечался разительный.» [62]62
(http://books.rusf.ru/unzip/add–on/xussr_mr/parnoe11.htm)
[Закрыть]
Это теперь я знаю, что Фамагуста – на турецкой части Кипра, я там никогда не был, но мимо проезжали жена с дочерью, они два раза ездили отдыхать на Кипр, и оба раза – без меня.
Зато мне рассказывал про Фамагусту один дипломат, с которым минувшим летом как–то вечером я разговорился в отеле, в Бодруме.
Наш дипломат, естественно. Специалист по Турции, много лет работавший на Северном Кипре.
Он описал мне фантастическую картинку: многоэтажный отель, стоящий прямо у берега, все стекла выбиты, а из одного растет большое дерево.
БОЛЬШОЕ.
ВЕТВИСТОЕ.
КАК РОГА.
Тогда–то я и вспомнил про Парнова – много–много лет спустя.
А причем здесь Шамбала–камбала?
Просто там, в этой повести, все про Шамбалу. Это потом я уже прочитал Рериха и разные другие подобные труды, но впервые узнал про всякие восточные мистические штучки именно из той повести. На какое– то время она меня просто заворожила.
Или это похмелье было таким сильным?
«Монахи в алых праздничных одеяниях хором читали священные тексты. Нарочито низкие рокочущие голоса сливались в невыразимое журчание, исходившее, казалось, из обнаженного чрева Майтреи – грядущего будды. Это была самая грандиозная статуя на высоком, расписанном красным лаком алтаре, где пылали фитильки в растопленном масле и курились сандаловые палочки. Симфонии красок и запахов вторил великолепно отлаженный оркестр. Глухо погромыхивал барабан, завывали флейты, сделанные из человечьих костей, весенней капелью рассыпался звон тарелок и колокольчиков.»
В общем, где–то год спустя я вовсю уже читал разные замудреные тексты, а потом и вообще стал пытаться найти себе живого гуру.
С этим, правда, никак не получалось.
Те, что попадались под руку, оказывались то какими–то неказистыми и с бегающими глазами, то требовали, чтобы я немедленно перестал есть мясо и сразу же сел в позу лотоса, то вообще обещали вывести меня в астрал, но обратного пути гарантировать не могли.
И тут я встретил Георга.
Это было уже тогда, когда я во всю трудился в зоопарке.
Никаким гуру Георг не был, он был польским евреем и артистом Рижского театра юного зрителя – Рига тогда еще не была заграницей.
У него были длинные черные волосы, заправленные в хвост, неправдоподобно голубые глаза и странный, не очень высокий лоб с длинными, глубокими морщинами.
А еще – низкий и предельно воспитанный голос.
Именно так: воспитанный голос.
Вежливый, уважительный, властный, доброжелательный.
И все – одновременно.
Его направили ко мне студенческие мои приятели – Сврдл город небольшой, и сумасшедших людей в нем не очень много.
А Георг искал именно таких.
Тут я и влип.
Оказывается, что артист рижского ТЮЗа был не только убежденным буддистом, пусть и принимающим алкоголь, но и каждый год, во время долгого театрального межсезонья, отправлялся на Памир, разнорабочим в экспедиции, какие – я плохо понял, вроде бы они наполовину были связаны с космосом, наполовину – с археологией.
В общем: бред, разбавленный мистикой!
Но очень занимательный бред.
Когда он в первый раз пришел к нам домой, то достал из своей заплечной сумки, якобы сшитой вручную из шкуры горного яка, странную флейту, которую назвал флейтой–шанаи.
И не просто достал – он начал на ней играть.
Уже позже я узнал, что это была типичная игра–медитация, какой развлекаются буддийские монахи в горных дзонгах. Причем, лучше всего, если это делается дуэтом, например: флейта и завывания ветра, флейта и шум горного ручья, флейта и посвист каких–нибудь невзрачных зверушек, название которых мне сейчас просто не приходит в голову.
Тогда–то я и подумал, что во всем, о чем рассказывает Георг, должна быть частица правды.
И в баснях о странных бородатых людях в белых одеждах, которых можно встретить в горах – ты идешь по едва заметной тропинке, скачешь по ней горным козлом, потом змеей начинаешь ползти по почти отвесным стенам и вдруг оказываешься на аккуратной площадке, вырубленной в скалах, горит костер, и сидят вокруг огня непонятные люди, пришедшие неведомо откуда и не боящиеся ни холода, ни злых духов.
Собственно, именно из рассказов Георга и возник через несколько лет мой первый роман, «История Лоримура». Я просто взял да и пересказал своими словами его байки, дав главному герою другое имя, а самого Георга тоже впустил в текст, причем – столь же реально, как то и было на самом деле.
Просто в один теплый и солнечный вечер того пасмурного и дождливого лета он пришел ко мне в зоопарк.
Достал из своей сумки несколько флейт, альт–саксофон, и начал музицировать, как уже упомянутый монах из горного дзонга, только вместо диалога с ручьем или с ветром, приличествующих нормальному красно– или желто–шапочнику, это был дуэт с африканском львом – тот был сонный и поэтому вел свою партию странно и недолго, затем леопардом – намного удачнее, с перкуссией по решетке и утробным рыком одуревшего зверя, но лучше всего удалось это с тигрицей, открывшей в себе вдруг ностальгическую память по тому времени, когда ночные охоты ее предков в джунглях требовали громогласных песен, которым сейчас зачем–то вторил альт–саксофон, в общем: куда там Полу Уинтеру![63]63
Знаменитый американский альт–саксофонист, автор записей музыки с голосами китов и волков, изобретатель термина «нью–эйдж».
[Закрыть]
Наверное, такое действительно надо было записать, как я потом и поступил в «Истории Лоримура», но именно в тот момент и тогда это было невозможно.
Только на том мои встречи с Георгом не закончились.
Мы даже сходили с ним на выставку: в краеведческий музей. Как раз выставлялось что–то из фондов по Индии и Тибету. Многорукие богини, черепа, страшные головы, обвитые змеями.
Слоновой кости, бронзовые, из серебра.
Слоновая кость пожелтела, бронза была покрыта патиной, серебро уже почернело от времени.
Когда мы вышли из музея, то он внезапно начал звать меня с собой – начиналось театральное межсезонье, пора уезжать на Памир.
Мне очень хотелось, но я вдруг подумал, что одно дело – трепаться обо всем этом в городе, а другое – там, где горы, на которых я никогда не бывал.
Так что Георг уехал один.
Потом он мне как–то звонил из Риги, тогда еще советской.
СэСэСэСэРовской…
Он не был гуру, но он был настоящим – это я понял тогда, думаю так и сейчас.
Мне даже кажется, что он вполне мог найти Шамбалу, хотя мог и сгинуть где–нибудь в ущельях Памира, Тибета, Гиндукуша, Гималаев, в общем:
ГДЕ-НИБУДЬ ТАМ…
И не дай бог, чтобы его кости белели сейчас возле морщинистой горной стены, если, конечно, их не растащили невзрачные горные волки.
Низкие, худые, с ободранными, рыжеватыми боками.
Трудное это делать – искать Шамбалу, как, впрочем, и вообще ЧТО-ТО ИСКАТЬ.
Иногда мне кажется, что свою я ищу до сих пор.
Что же касается камбалы, то последний раз я ловил эту придонную рыбу в июне 1988 года с борта яхты «Плутон» – небольшого четвертьтонника, на котором мои владивостокские родичи вывезли в море меня, Володю Шахрина и еще одного нашего приятеля, тогда работавшего в Чайфе звукооператором.
Мы сидели на борту, свесив ноги, и медленно подергивали удочками. Потом сматывали леску, отцепляли камбалу с крючка, бросали в ведро и снова забрасывали. Тупое это и предельно однообразное занятие – ловить камбалу.
Намного веселее – искать Шамбалу!
33. Про Наталью
Меморуинг удален из сведенного файла.
34. Про Дениса
Меморуинг удален из сведенного файла.
35. Про моего отца, про кровь и про охоту
Бабушка считала, что всем самым дурным в себе я обязан отцовским генам.
Не исключаю, что у нее к нему была классовая ненависть, хотя сейчас смешно об этом писать.
Но отец действительно происхождение свое ведет по материнской линии от столбовых дворян, а по отцовской – от разночинцев.
Бабушка же была из батраков.
Ее отца сослали на Урал за то, что то ли он сам, то ли кто–то из родственников обматерил святого отца во время крестного хода.
Дело было на Херсонщине, а сослали их всех в Челябинскую область, в деревню Черноречье.
Самое смешное, что я все это помню.
Хотя бы со слов бабушки.
А вот ее отца, своего прадеда, на самом деле хорошо помню – он водил меня кататься по детской железной дороге в нашем Парке культуры и отдыха им. В. В. Маяковского, а так как это было летом, то на нем был светлый двубортный костюм и светлые туфли в дырочках.
Сейчас они похоронены вместе – прадед, дед, бабушка.
Дед, между прочим, был не из батраков.
Он был из подмосковных мастеровых с ногинских мануфактур. Точнее, из деревни Большое Буньково – в середине семидесятых мы приезжали туда с матушкой на пару дней, проведать родственников.
Скорее всего, никого из них давно уже нету.
Как нет давно и моих бабушки с дедушкой по отцовской линии.
Дворянка Ксения Михайловна Левшина умерла в 1964 году, а разночинец, по совместительству же профессор и доктор геолого–минералогических – так, по–моему, это называется – наук Константин Константинович Матвеев еще в 1951[64]64
На самом деле, дед умер в 1954-ом, об этом мне рассказал отец, с которым мы увиделись на поминках по моему младшему сводному брату Косте, в декабре 2005‑го. Каким–то образом родственники мои обнаружили в Интернете эту главу, отец прочитал ее и уточнил фактографию, которую я, естественно, полностью перепутал. Но если бы она была правильной, то это были бы не меморуинги.
[Закрыть], за три года до моего рождения.
Ксения Михайловна оставила удивительные воспоминания, которые в 2001 частично были опубликованы в журнале «Урал»[65]65
№№ 10–12.
[Закрыть].
Я же их прочитал лет за двенадцать до этого, как раз в тот очень короткий период моей жизни, когда часто общался с отцом.
На самом деле я не живу с ним с моих шести месяцев.
Или это он со мной не живет?
В общем – мы не живем друг с другом с моих шести месяцев, как рассказывала матушка, поводом для этого послужил изучаемый им тогда древний язык санскрит: я орал, отец сидел и учил на кухне санскрит, а мои вопли ему мешали.
А еще отец постоянно ездил в разные экспедиции, что для семейной жизни тоже не очень подходит.
Тут надо сказать, что на самом деле как личностью отцом я могу только гордиться: он известный ученый, член–корреспондент Российской Академии Наук, один из крупнейших специалистов в области топонимики.
Пусть даже бабушка была права, когда частенько обвиняла меня в том, что самым дурным в себе я обязан его генам, хотя для кого – дурное, а для кого – наоборот.
Было время, когда мне очень хотелось, чтобы у меня был отец, было время, когда я его ненавидел, потом я начал строить свою жизнь так, чтобы ему нашлось в ней место, а заодно и делать все для того, чтобы его не коробило, когда ему говорили:
ВОТ ЭТОТ – ВАШ СЫН?
Отец всегда был личностью[66]66
Точно могу сказать одно: я его безмерно уважаю. Хотя бы за один тот факт, что будучи многие годы заведующим кафедрой общего языкознания Уральского Государственного университета он не был членом партии.
[Закрыть], мне оставалось одно – стать личностью тоже.
Надеюсь, удалось…
На этом все про кровь и гены.
Дальше мне хочется про охоту.
Просто так получилось, что задолго до того короткого – всего–то в два или три года – периода, когда мы с ним внезапно начали видеться каждую неделю, а иногда и не по разу, и он, посчитав, что я уже вполне сознательный элемент, дал мне прочитать воспоминания бабушки Ксении Михайловны[67]67
Свое половинчатое дворянство отец скрывал многие годы, а дворянская грамота была уничтожена Ксенией Михайловной еще в тридцатых. Объяснять почему не стоит, и так ясно. А вообще–то после октябрьского переворота, насколько мне известно, ВСЕ остальные Левшины, кроме К. М., эмигрировали.
[Закрыть], отец, будучи страстным охотником, вдруг выразил желание взять меня в тайгу с собой.
Между прочим, тогда ему было чуть больше, чем мне сейчас.
Мне скоро пятьдесят [68]68
Я пишу этот меморуинг 12‑го февраля 2004 года, пятьдесят мне исполняется 12‑го июля. Ровно через пять месяцев.
[Закрыть] , ему было чуть за пятьдесят. Он родился в 1926.
Как я сейчас понимаю, он хотел посмотреть, на что я гожусь.
Проще говоря, окажусь я тряпкой или нет.
Если придется идти много километров.
По проселочной дороге. Потом по тропинке. Потом просто – по бурелому.
Первую охоту мне не забыть никогда. На нее мы уехали через два дня после похорон Сергея.
То есть, 28‑го сентября 1978 года.
Тогда у отца в собственности была лесная избушка.
У него и двух его приятелей.
Я до сих пор помню, как она называлась:
«ХИЖИНА ДЯДИ ТОЛИ»,
хотя о каких–то других точных деталях меня можно не спрашивать, в голове давно уже плотный и вязкий туман.
Хорошо еще, что тогда, сколько–то недель или месяцев спустя, я написал рассказ с примитивным названием «На стопятидесятом километре». Мало того, что из него можно узнать, на каком расстоянии от города была станция, до которой мы ехали с отцом, но я могу даже процитировать какой–нибудь абзац, хотя, честно говоря, самого меня воротит от чтения своих писаний такой давности.
Но, по крайней мере, это пусть немного, да рассеивает туман.
Делает его не таким вязким и плотным.
Что–то начинает брезжить.
Какие–то контуры, невнятные фигуры, блуждающие в ночной мгле странные огоньки.
Так что пока мне проще не цитировать, а вновь постараться представить себе ту ночную тайгу, журчание небольшого ручейка, что протекал метрах в пяти ниже отцовской хижины, ее широко распахнутую дверь, слабый отблеск затухающего костра, мириады звезд где–то высоко–высоко надо мной и совсем узенький – ведь был конец месяца, а значит, уже могло случиться новолуние – серпик народившейся луны, отчего–то не желтый, а болезненно–белый, хотя этого могло и не быть, а вот звезды были, как на самом деле была окружающая тайга с молчаливым ночным лесом, насупленным, настороженным, напрягшимся в чужой для меня тишине, лишь изредка разрушаемой непонятным уханьем, да еще настоящим волчьим воем, только вот доносящимся откуда–то издалека, будто с другого конца земли.
Для отца охота многие годы была той высокой страстью, которую непосвященным не понять. Это не просто давало ему энергию, как мне кажется, он и жил во многом ради этих двух месяцев в году, когда мог охотиться на боровую дичь и зайца – иной охоты он не признавал, ни на водоплавающую, ни с собакой, ни на крупного зверя.
ДЛЯ НЕГО ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ БЫЛО УБИЙСТВОМ!
Наверное, я и поехал тогда с ним лишь для одного: понять, что это за человек – мой отец.
Он хотел понять меня, я – его.
Какое–то время мне даже казалось, что я действительно что–то понял.
По крайней мере, когда он поднял меня ранним утром – еще не было шести и вокруг все на самом деле было в плотном и вязком тумане, – и мы, попив на скорую руку горячего чая и съев что–то абсолютно не поддающееся сейчас определению, пошли в те самые, густо покрытые лиственницами и елями горушки – как иначе обозначить нечто среднее между холмом и горой? – то я подивился лишь одному: той естественности, с которой он буквально вписался в пейзаж, став не просто его частью, скорее наоборот, они сомкнулись, слились, совпали с невероятной легкостью, как совпадают перепутанные в коробке части паззла и открывают тебе после этого кусочек иной, доселе неведомой жизни.
Он был в своей среде обитания.
Человек–одиночка. Матерый волк, идущий по привычной тропе.
Волчонок тащился за ним, порою на него временами клацали зубами.
Волчонок был здесь чужим, он шарахался от каждого звука.
Волк презрительно смотрел на него и вновь бежал вперед.
Звуков было много.
Я не понимал и сейчас не понимаю, как отец отличал треск взлетавшего на крыло рябчика от резкого свиста падающего вниз вальдшнепа.
Но он отличал и раздавалось
БА-БАХ!
Мне доверили нести дичь, я тащил тяжелый рюкзак, забитый кровоточащими тушками, и внезапно понял, что сам хочу убивать.
Крепкий осенний воздух, смешавшийся с запахом крови и густым духом давно уже опавшей листвы, разбередил во мне нечто, от чего я должен был прийти в ужас, но вместо этого почувствовал одно желание: поменяться с отцом местами, самому взять в руки ружье.
Опять раздался резкий звук: кто–то взлетел на крыло.
– Стреляй! – закричал я отцу.
Он выстрелил мгновенно, было слышно, как подбитая птица падает на землю.
Это оказался совсем маленький кулик–гаршнеп, дробь снесла ему голову, тушка же валялась на пожухлой траве, становящейся прямо на глазах красной.
– Я зря тебя послушался, – сказал отец, – таких маленьких нельзя стрелять!
Это случилось, когда мы уже возвращались на станцию, рюкзак был забит рябчиками, тетеревами, в нем был даже один глухарь.
Гаршнепа пришлось оставить в лесу – есть в этой развороченной дробинами птичке было нечего.
После этого я еще дважды ездил с отцом на охоту, уже на зайца.
Говорят, что зайцы кричат, когда их убивают – не слышал.
Мы еле похлебку из заячьего мяса, которую варили на костре у хижины, и нам было хорошо.
Хотя уже морозило, что утром, что вечером, но было холодно, даже вода в ручье покрывалась тоненькой корочкой льда.
Насколько я знаю, ту хижину давно сожгли какие–то местные придурки.
Да и отец уже не ездит на охоту – несколько лет назад у него был тяжелый инфаркт, одному сейчас в лес нельзя.
Я звоню ему дважды в год: в день рождения, а он у него за два дня до моего, 10‑го июля, и 31‑го декабря. Если не могу дозвониться, то ничего страшного – можно это сделать и на другой день.
Между прочим, на той первой охоте он все же дал мне ружье в руки. И я даже стрелял – по глухарю.
Естественно, что промазал.