Текст книги "Орёлъ i соколъ"

Автор книги: Andrew Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

1.

– Представляешь, заходит к нам в общую гримерку, крутит свои эти идиотские усы и спрашивает, ну как вы тут, мои воробышки?

Элла Гогошидзе наклеивала себе длинные ресницы, делая грим для танца игрушек.

Левая ресничка наклеилась криво, и теперь Элла, наклонившись всем своим лёгоньким торсом к доброму старому зеркалу, помнившему еще Меланью Аксакову и Евдокию Батитцеву – этих красивых и блистательных любовниц гвардейских генералов – героев тысяча восемьсот двенадцатого года, чьи портреты висят теперь в знаменитой эрмитажной галерее, Элла наклонилась к этому зеркалу и пыталась исправить неровную ресничку.

Левая балетная туфелька-пуанта её размоталась, и длинные розовые ленты свалялись узлом под лёгкой розовой пяточкой балерины.

– Каково! Спрашивает нас, как мы тут? – с невеселым смехом восклицала Элла.

Гримерку-уборную она делила с еще тремя девушками из кордебалета, с Милой Яковлевой, Аней Соснович и Веточкой Кораблевой.

Веточка давно, еще с последнего курса Вагановского была при деле, то есть имела постоянного любовника-опекуна. Он был женат, имел положение, позволявшее ему снимать для Веточки квартиру и в случае чего, помогать ей в карьере редкими, но метками звонками куда надо и кому надо. Аня Соснович была замужем за свои балетным – за пожилым уже артистом мимансы Вадимом Алексеевичем, некогда подававшим надежды талантливым танцовщиком, но сошедшим с афиш из-за сильной долго не заживавшей травмы колена, сделавшей его профессионально непригодным.

А вот Мила Яковлева, как и сама Эллочка – была девушкой в свободном поиске, вроде переходящего знамени или вымпела – легко перекочевывающей из постели одного дяденьки в постель другого папика, в надежде что уж этот то будет надолго, если не навсегда. И будет дарить ей квартиры, шубы и бриллианты.

– Слыш, Милка, этот старый пузан с желтыми зубами, а все туда же!

– А какая тебе хрен разница, с зубами, без зубов, – отзывалась от своего зеркала Мила Яковлева, – лишь бы с положением был, да не скупой.

Мила закончила с гримом и теперь поправляла пачку, вертя оттопыренным задом и быстро-быстро моргая наклеенными для танца кукол ресницами.

– А кто он по чину-званию, не знаешь? – спросила Элка, отодрав-таки кривую ресницу.

– Как кто? Маршал! – отозвалась Мила.

– Говорит, зайдет со значением, – презрительно фыркнула Элла.

– Так и сказал, что со значением? – хихикнула Мила.

– Ага, так и сказал, – вздохнула Элла.

– Ну, значит потащит тебя сперва в ресторан, а потом на дачу или в охотничий домик, – сказала Мила, махнув тонкой и гибкою рукой.

– Лучше, когда в гостиницу, – вздохнула Элла, – оттрахает на пол-шестого и в два ночи уедет к своей старухе благоверной. Я не люблю, когда утром эти слюни, да нюни…

– А как же ты без этих слюней замуж выскочишь, или постоянного друга найдешь? – пожав плечиками, изумилась Мила.

Но тут в дверь просунулась голова главного администратора сцены, – в кулисочки, в кулисочки, девоньки мои, две минутки осталось…

Мила с Эллой глубоко вздохнули и пятыми позициями засеменили по коридору в кулисы.

Танец кукол – их коронный номер.

Маршал Иван Михайлович, как и обещал, зашел в гримерку с большим значением.

Значение это в виде двух корзин, вносили три дежурных офицера при портупеях и синих фуражках со звездами.

Одна корзина, та что полегче, и которую нес один боец, была полна свежих чайных роз, вторая же корзина, которую едва пёрли двое лейтенантов, полнилась бутылками, свертками и кульками, в которых угадывались фрукты и свежие свинокопчености от Елисеева.

– Ну, как вы тут, мои воробышки? – хлопая и потирая ладонями, спросил Иван Михайлович, – поедем на лошадках кататься ко мне на конезавод? Пострела – Жеребца нового племенного покажу, какой он – ух! Одним словом – производитель!

– А возбудителя конского нам там не подольют? – хмыкнула Мила, уже вовсю копаясь в корзине с подарками, выискивая там вкусненькое и поспешно отправляя отщипнутые кусочки в рот, виноград вперемежку с ветчиной, конфеты вперемежку с бужениной.

– Зачем возбудителя? – изумился маршал, – никакого возбудителя нам не надо, мы и так разберемся, не правда разве? – и Иван Михайлович по-свойски обнял сразу двоих – и Эллочку, и Милочку.

В машине, маршал уселся посередине, между девушек, и всю дорогу до конезавода приговаривал, – не все этому Снегиреву с польскими балеринами обниматься-миловаться, мы тоже за модой следим и от моды не отстаём!

2.

– Кто эта Марыля? – переспросил Снегирев, – моя подруга.

– Временная ситуационная пэ-пэ-жэ, – усмехнулся Берия.

– Пэ-пэ-жэ? – не поняв, наморщил лоб Олег.

– Походно-полевая жена, – пояснил Лаврентий Павлович, – у каждого генерала и старшего офицера на фронте имеется, а у вас в каждом временном броске.

Грохнуло за окном, словно ткань, словно полотно большое рвали там на небесах, усилив этот звук до миллиона миллионов децибел.

Олег невольно втянул голову в плечи.

– Боитесь, что шаровая молния в окно залетит? – спросил Берия, заметив, как Олег старается поплотнее закрыть фортку.

– А откуда вам про шаровые молнии известно? – в свою очередь спросил Олег.

– Через меня много всякого ученого люду прошло, – отвечал Лаврентий Павлович, – недаром атомную бомбу, как вы тут всем нам рассказывали, именно моему ведомству было поручено делать.

– А неученых много попадалось? – ехидно спросил Олег.

– Вы все про то же, – в тон, отозвался Берия, – неученые меня интересовали, если только они были женщинами.

– Мой разум часто приходил в смущенное смятение, когда я представлял себе тысячи тысяч людей, моливших Бога о противоположном, – задумчиво глядя в резко потемневшее окно, сказал Олег.

Косые струи дождя с характерным тревожащим душу шумом, секанули по стеклу, в момент сделав его из прозрачного – матовым.

– О чем противоположном? – спросил Берия, отщипнув из стоявшей на столе вазы крупную виноградину.

– А вот, когда люди на войне сидят в противоположных окопах и молят о том, чтобы Бог послал смерть их врагам, а их самих бы спас от пули и снаряда, – сказал Олег, глядя, как струи воды сильными потоками сбегают вниз по стеклу.

Снова полыхнуло и снова окрестности дачи сотрясло от звуков разрываемых в небесах полотнищ.

Наверное, именно таким звуком сотрясалась Голгофа, когда умер на кресте Спаситель Мира.

– И что? – спросил Берия, отправляя в рот очередную виноградину.

– А то, что это вроде должно было бы поколебать меня в вере, – сказал Олег, – именно с такой целью один мой неверующий оппонент и подкинул мне эту картинку, де Бог никому не помогает, а значит, его нет.

– Ну? – пожал плечами Берия, – и что дальше?

– А дальше я понял, что эта картина наоборот говорит в пользу Веры в вечную жизнь, в пользу Веры в Бога, потому что Бог знает, что не умрут души солдат с окончанием их земной жизни, поэтому…

Олег запнулся, задумчиво глядя в матовое от воды стекло.

– Что поэтому? – переспросил Берия.

– Поэтому, террористы Ходжахмета ничего не боятся.

Внезапно зазвонил вдруг телефон.

Этот раритетный "Белл инкорпорэйтед" из черного эбонита, производимый в СССР по американской лицензии аз тридцать лет кряду.

Берия поглядел на Олега.

Ведь здесь Лаврентий Павлович был в гостях, и он не мог брать трубку первым.

Олег твердым шагом проследовал к столу.

Снял трубку.

– Что? – исказившись в лице переспросил он говорившего на том конце провода, – что ты сказал?

– Что случилось? – встревоженный Берия тоже привстал со стула, – что там сказали?

– Сталина убили, – коротко ответил Олег, обессилено кладя трубку на рычаги.

И тут же гроза за окном прекратилась.

И тут же в окошке засияло солнышко.

И птицы оживленно принялись чирикать под окном …

Это была Марыля.

Она стреляла из пистолета, который вытащила у Олега, когда они спали с ним на даче прошлый раз.

У Олега их было несколько.

Он любил оружие.

И пистолеты буквально валялись у него повсюду.

И Токаревские ТТ, и немецкие P-08, и наганы, и армейские пистолеты Кольта сорок пятого калибра…

А она украла у него маленький бельгийский Браунинг калибра "семь и шесть", чтобы быть исторически последовательной.* Она знала, что Сталин пришлет за ней.

Знала, когда еще на том просмотре Оливер Стоунзовского "Титаника" она трижды перехватывала его взгляды.

Ловила их на себе.

А потом когда он неожиданно появился в правительственной ложе на "Жизели" в Большом, где она танцевала невинную французскую пастушку.

Для Марыли это появление Вождя на ее бенефисе не было неожиданностью.

Она чувствовала.

Она знала.

Потому что Матерь Божья Ченстоховская услыхала ее молитву, свести девушку Марылю с этим убийцей всего польского, повинным в тысячах, десятках тысяч жертв Катыни и преступного стояния Красной Армии у стен Варшавы, когда эсэсовцы Дирлевангера расстреливали варшавское сопротивления Бур-Комаровского.

Она должна была отомстить.

И она сыграла безукоризненно.

Она была само воплощенное вожделение.

Она соблазнила его.

Она заманила его.

– Фани Каплан стреляла в Ленина из Браунинга 7,6 Сталин прислал ей за кулисы две огромных корзины роз.

Красных и белых.

На всякий случай, если ей не нравятся красные.

А на самом деле со значением, ведь белое и красное – это цвета польского флага!

А потом к служебному подъезду Большого, тому, что на сторону Лубянки, ей подали автомобиль.

Ее не обыскивали.

Она не сомневалась в том, что ее не станут обыскивать. …

Берия не бил.

Он только спрашивал.

Он только все время спрашивал.

Спрашивал одно и тоже.

– Олег Снегирев твой сообщник? Скажи, Олег Снегирев твой Сообщник?

Она молчала.

Молчала, в то время как тысячей скрипок пела ее душа.

Она отомстила.

Она отомстила за всю ее Польшу.

ДОРОГА ИЗ ЖЕЛТОГО КИРПИЧА
1.

Леонид Ильич Брежнев слушал Би-Би-Си.

У Генсека было препоганейшее настроение.

Врачи категорически запретили ему сигареты и алкоголь.

И Виктория настояла на том, чтобы никто, даже Цвигун, даже личный телохранитель Володя, не посмели бы дать Леониду Ильичу ни единой сигаретки, ни единого даже полстаканчика "молдавского", которое они с Костиком Черненко так любили…

Костик во время вчерашнего визита только беспомощно руками развел, – сам понимаешь, Лёня, нельзя тебе…

– Эх, рохля! – сокрушенно подумал расстроенный Генсек про своего дружка, – вечно я его тянул-тянул, а он, даже пачки сраного мальборо привезти не мог.

Поиграли в косточки, поговорили о хоккейном чемпионате, где сборная СССР выиграла в финале у Чехов, вспомнили Молдавию, когда они там налаживали партийную работу молодой республики… А толку? Вика домашним милиционером сидела и во все свои лупоглазые зенки глядела, кабы Устиныч бутылку из кармана не достал.

А он – тоже мне рохля!

С такими в разведку разве ходят?

По Би-Би-Си снова говорили о несоблюдении прав человека.

Списки приводили этих… Как его? Узников совести!

И надо же было ему в Хельсинки этот акт подписать!

Кто мог подумать о последствиях?

И Громыко тоже – чёрт ему в ребро, не предугадал, не предусмотрел последствия. А должен был предугадать, предусмотреть!

Снова стали передавать доклад этой так называемой "хельсинской" комиссии по правам человека. Опять эти Сахаров с Боннер списки на Запад передавали.

Щаранский, Буковский…

Одни ведь евреи сидят!

И что товарищ Андропов, не понимает, что тем самым дает израильским сионистам козырную карту в руки?

Нет, вот пару русских фамилий назвали.

Брежнев сделал погромче звук своей "Спидолы".

Ребякин…

Эта фамилия запомнилась сразу.

У него в батальоне десантников, когда они на Малой Земле высаживались, один комвзвода был – Ребякин.

Леонид Ильич ему перед боем партбилет вручал.

Убили его в том бою вместе с тридцатью другими коммунистами.

Может этот Ребякин – сын того самого Ребякина?

Фамилия то редкая. Не Иванов, не Петров…

Снова сквозь глушилку стали называть фамилии.

Ребякин этот и еще трое – Мейлох, Вайнштейн и Саванович сидят в Ленинградской психиатрической тюрьме-больнице без суда и без следствия.

Эту информацию Сахарову передал недавно выпущенный на свободу узник совести, чья фамилия не называется.

Ребякин?

А чего, действительно этот Ребякин там сидит?

Надо бы узнать.

Брежнев поднял трубку телефона, где вместо наборного диска был герб СССР и коротко сказал, – Юрия Владимировича мне… – и добавил, – Андропова. ….

Ребякина помыли в ванной.

Забрали его больничную одежду и вместо фланелевых трузеров и халата, выдали обычные солдатские сатиновые трусы, майку с широкой проймой, носки, белую рубашку на два номера больше чем надо, черный костюм фабрики "Большевичка" – как на покойника, галстук, и черные дешевенькие полуботинки фабрики "Скороход".

Однако, после пяти лет ношения больничного, эти дешевые полуботинки и этот черный на покойника мятый костюмчик, Ребякин воспринял как какие-то царские роскошные одежды.

Он надевал брюки и плакал.

Плакал и надевал, непривычными непослушными застегивая пуговицы на ширинке.

– Подтяжки надо бы, – заметил один из Гэбистов.

– Или ремень, – сказал другой.

– Свалятся с него портки, покуда до аэропорта доедем, – сказал третий.

Потом его долго-долго инструктировали:

– Заграничный паспорт вам дадут, когда вы выйдете из самолета. Но паспорт этот там вам не понадобится, потому что указ о лишении вас советского гражданства уже подписан Председателем Президиума Верховного Совета.

– А и небыло у меня никакого советского гражданства, – сказал Ребякин, – я же из Российской Федерации временной прыжок делал, когда никакого СССР уже не было.

– И куда такого сумасшедшего выпускать? – пожал плечами первый Гэбист.

– Ни хрена его тут не вылечили, авось там заграницей долечат, – сказал второй.

– Сам генеральный секретарь нашей коммунистической партии, говорят, принимал решение, – сказал третий.

– Посылаем им туда дураков, будто они им там нужны, – хмыкнул первый. ….

Они вылетали из аэропорта Пулково.

Таможню и паспортный контроль не проходили.

Черная "Волга" подъехала прямо к трапу самолета Ту-134, вылетавшему по маршруту Ленинград "Пулково" – Лондон "Хитроу".

По трапу поднимались, когда все пассажиры уже заняли свои места и никого на поле, не было, кроме двух стюардесс, с любопытством взиравших на странную процессию.

Вели Ребякина слева и справа держа его под руки, на всякий случай.

Юрий Владимирович не велел ни каких наручников.

До Лондона, то самой высадки – велел сопровождать Ребякина вдвоем – и в туалет, и по маленькому и по большому и кормить его с ложечки.

А там – в Хитроу его встретят эти – из европейской правозащитной группы и из Британского МИДа.

Премьер Тэтчер – эта железная баба – конь с яйцами, она этому придурку Ребякину британский паспорт уже приготовила.

– Сегодня вечером уже будешь по телеку этих своих Смоуков глядеть с Аббой, – бодренько ткнув Ребякина локтем, сказал первый гэбист.

– И Гиннес с воблой трескать, – подхватил второй.

– Нету у них там воблы, – ответил Ребякин, – у них там жареная треска с жареной картошкой в пабах подается, да и то не во всех.

– Откуда знаешь? – спросил первый.

– Был там, – ответил Ребякин.

– Когда ж ты там был? – спросил второй.

– А в девяносто третьем году, когда коммунистов в России свергли и когда СССР распался я по турпутевке ездил, – ответил Ребякин.

Первый покрутил пальцем у виска и присвистнул, многозначительно поглядев на второго.

Тот кивнул и спросил Ребякина, – слыш, а кто у нас тогда генсеком будет?

– Зюганов будет, – ответил Ребякин, устраиваясь поудобнее в кресле литеры "Б".

На литере "А" возле окошка сел первый, а на литере "В" у прохода сел второй.

– Ну, ничего, там тебя вылечат, – сказал первый.

– Там и лекарства хорошие, и врачи, – сказал второй.

2.

В аэропорту Катю встречал сам Ходжахмет.

Она прилетела на том самом Фальконе, на котором прошлый год отсюда ее выкрал Саша Мельников.

Саша Мельников по кличке "Узбек".

Когда второй пилот опустил выдвижной трап, генерал Задорин, управлявший самолетом, высунулся из боковой форточки своего левого сиденья и на полном серьёзе спросил:

– Если будете забирать Фалькон, то отдайте мою спарку-"сушку", на которой я прилетал прошлый раз.

Вот уж, воистину славянское простодушие, – подумал про себя Ходжахмет, ловя себя на том, что сам в некотором роде тоже славянин.

– Нет, если вас этот "Фалькон" устраивает, то забирайте его себе насовсем, – махнул рукой Ходжахмет, – мы вашу "сушку" – "уб"* списали и порезали на алюминиевый лом. – су (спарка – уб – УЧЕБНО-БОЕВОЙ на два места для курсанта и для инструктора) В проеме люка показалась женская фигурка.

Ходжахмет шагнул к трапу.

– Здравствуй, Катя, Салям Алейкум.

– Алейкум Ассалям, – ответила Катя.

На ней был белый шелковый платок, как и положено ходить женщине на Востоке.

– А где Саша? – спросила она, щурясь от непривычно яркого здешнего солнца, – где мой муж?

– Я твой муж, – ответил Ходжахмет, – разве станет муж отдавать свою жену своему врагу?

Ходжахмет улыбался.

– Разве я буду здесь жить не с ним? – спросила Катя.

– Ты будешь жить со мной, как это было до вашего побега, – сказал Ходжахмет.

– Почему? – спросила Катя.

– Потому что мы с твоим бывшим мужем так об этом договорились, – ответил Ходжахмет, беря Катю за руку и помогая ей сесть в открытый армейский джип.

– У тебя будет твоя прежняя служанка, твоя Лидия, – сказал Ходжахмет, прижимая Катину руку к своему сердцу.

– Я хочу увидеть Сашу, – сказала Катя.

– Ты увидишь его завтра утром, – пообещал Ходжахмет, – а сейчас тебя отвезут в твой дом. В наш дом, – добавил Ходжахмет, подумав. …

С Лидией даже обнялись и расцеловались.

– Ой, я так рада, так рада, – запричитала Лидия, – я так скучала, все думала, как там моя госпожа?

Расспросила о сыне, – С кем он там остался? Как он? Подрос ли уже за год? На кого похож?

Не спросила только о главном, – как Катя собирается жить с Ходжахметом, в его гареме, теперь, когда Саша Мельников находится не за тридевять земель, как это было тогда, а здесь, рядом. Как это возможно?

Лидия не спросила, побоялась обидеть госпожу, все-таки отношения у них неравные, одна жена Ходжахмета и госпожа, а другая, хоть и тоже русская, хоть и тоже москвичка, но рабыня и служанка.

Не спросила Лидия, но про себя подумала, что такова их женская доля, отдавать свое тело, терпеть, приспосабливаться, и потом даже привязываться к своему господину, унижающему, придавливающему твое даже не столько женское, сколько человеческое достоинство.

В этом была извечная доля женщины.

Только цивилизация, только последние десятилетия новых европейских обществ освободили женщину, сделали ее эмансипэ, сделали ее свободной.

И тысячелетиями красивая женщина была как вещь, переходившая из рук одного сильного в руки другого. Пришел тот, кто получше вооружен, да покрепче в плечах, да и отнял женщину – забаву для постели, как отнимал у того, кто послабее – отнимал и красивое седло, и коня, и меч и одежду. Так было везде – и в средневековой Японии, и в древней Азии, и в Египте и в Месопотамии. И готовность женщины принять волю над нею более сильного, а не более любимого, въелась в гены.

Женщина не противилась судьбе, и покорно принимала в своё лоно фаллос нового господина. Господина – завоевателя.

А сердцу всегда можно приказать…

Ах, Таня, в наше время, мы не слыхали про любовь…

Вот так!

И сама Лидия, разве она не отдавалась каждую ночь убийцам своего мужа?

Они убили ее мужа там на их даче в Усово по Рублевке, и она потом привыкла к тому, что прикажет Ходжахмет – пойдет она с Ливийцем. Убили Ливийца, приказали ей, и она пошла в постель к другому господину…

Но с Катей было по-другому.

Катя теперь уже добровольно поехала сюда в гарем к Ходжахмету.

И мужа ее еще не убили, Лидия видела его вчера в покоях у Ходжахмета, как они там мирно беседовали…

Значит, значит, ее госпожу продали?

По мирному соглашению сторон?

Значит мир уже живет не по законам европейской цивилизации, а по иным законам?

Лидия не спросила Катю, но Катя, почувствовав немой вопрос, сама хотела рассказать. Рассказать и объяснить. Но не могла. Не могла, потому что была связана обетом тайны.

***

Это был тяжелый разговор, очень трудный разговор с генералом Богдановым, новым начальником разведки Резервной ставки Верховного главнокомандования.

Генерал сам нанес ей визит, посетив Катю в ее комнате на третьем жилом уровне шахтного комплекса.

Посюсюкался с маленьким Сан-Санычем, подарив ему пластмассовый пистолетик красного цвета, молодой мамаше преподнес духи и коробку орешков в шоколадной глазури.

Катя поставила воду в электрочайнике, достала растворимый кофе.

Присели.

Генерал откашлялся и начал.

Сперва про Сашу и про его ответственное задание, что вот вернется с победой, и все заживут новой счастливой жизнью.

Но до победы еще далеко.

А во все времена и во всех больших войнах, подруги героев помогали своим мужьям в их ратной борьбе.

Богатырки Брумгильда с Кримхильдой – те брали мечи и вставали спиной к спине со своими Зигфридами и Хагенами, и наши, тоже – взять хоть и кино про Александра Невского, которое как раз вчера показывали по внутреннему кабельному телевидению Ставки? Василису Буслаеву помнишь?

И на Великой Отечественной Войне так было, и теперь…

А у разведчика – у него своё специфическое поле битвы.

И жена разведчика тоже, должна быть готова к тому, чтобы помочь мужу. Помочь своей Родине…

Разве не так?

В общем, дошли потихоньку до главного.

Надо бы Кате вернуться к Ходжахмету.

Саша сообщил оттуда, что так надо.

И не просто вернуться, чтобы быть там в залоге, но вернуться именно в качестве Ходжахметовой жены.

Неформальной, а настоящей его жены.

– А как же Саша? – спросила было Катя, но тут же пожалела об этом, устыдившись своего глупого вопроса…

Ну да…

Он же сам и предложил…

Он же сам и договорился с Ходжахметом.

– Но если ты не поедешь, – твердо сказал Богданов, – Сашке отрежут голову, а мы проиграем эту последнюю нашу войну.

И Катя вдруг поняла, что именно от нее, именно от них с Сашкой и зависит теперь общая судьба обитателей Ставки.

Да что там Ставки – бери выше!

– А Сан-Саныч? – спросила Катя.

– А Сан-Саныч тоже солдат нашей армии, – ответил Богданов, – знаешь, как в восемнадцатом веке в гвардию зачисляли сразу по рождению, как того же Пушкинского Петрушу Гринева!

– И он? – в волнении спросила Катя.

– Он у нас останется, нам тоже нужна гарантия, понимаешь?

Все понимала Катя.

Она понятливая была.

Оттого Саша Мельников на ней и женился.

Теперь в посольской миссии своего мужа, Катя исполняла роль некой Верительной грамоты. …