Текст книги "Странник века"

Автор книги: Андрес Неуман Андрес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Руди, весь последний час нюхавший табак и отвечавший «безусловно, безусловно» на любые вопросы Софи, выпрямил спину и приподнял одну бровь. Хансу удалось уклониться от его испепеляющего взгляда, вовремя переключив все внимание на поднос со сладким. Руди видел, с каким интересом повернулась к нему невеста, и понимал, что должен дать достойный ответ. Не ради остальных гостей, которых он ни в грош не ставил, не ради даже собственной чести, построенной на куда более серьезных ценностях, чем эти литературные посиделки. Нет, ответить надо было ради Софи. Ради нее, и еще, пожалуй, чтобы проучить этого наглого чужака, ввалившегося в дом даже без перчаток. Руди стряхнул с жилета несколько табачных крошек, прочистил горло, расправил плечи и сказал: Возможно, Париж превосходит нас количеством печатных дворов и театров, но не может и никогда не сможет сравниться с Берлином в благородстве и добродетели.

Дебаты продолжались, как будто ничего не произошло. Но на губах Ханса играла улыбка, а Руди то и дело ронял на себя табак.

Это правда, друзья мои, говорила госпожа Питцин, что для меня нет лучшего времяпрепровождения, чем книги. Разве может еще что-то нас так развлечь, увлечь, как литературный роман? (я заметил, сударыня, пошутил профессор Миттер, что чтение вас изрядно развлекает), вы даже не представляете себе, профессор, до какой степени, даже не представляете! Для меня культура всегда служила, как бы это сказать? огромным утешением. Я постоянно твержу своим детям, как твердила и покойному супругу, царствие ему небесное: ничто не может сравниться с книгой, ничто так многому нас не учит, поэтому читайте! неважно что, но читайте! Но вы сами знаете, какова теперь молодежь, они не интересуются ничем, кроме своего приятельского круга, своих развлечений и балов (однако верно ли, кхм, усомнился господин Левин, верно ли, что не имеет значения, что именно читать?), но ведь не существует вредного чтения, не так ли? (при всем моем уважении, сударыня, вмешался Альваро, боюсь, что это слишком простодушный взгляд: конечно, вредные книги существуют, и бесполезные, и даже контрпродуктивные, точно так же как существуют плачевные комедии и ни гроша не стоящие картины), ну, не знаю, если так смотреть… Я согласен, сказал профессор Миттер, с господином Уркио: литературное образование должно предполагать отказ от вредных книг. И ничего ужасного в этом нет. Мне хотелось бы понять, отчего мы так благоговеем перед любым печатным словом, даже если оно не содержит в себе ничего, кроме вздора? (но кому же решать, возразил Ханс, кому решать, какие книги – вздор? критике? прессе? университетам?), о! прошу вас, только не надо рассказывать нам про относительность мнений, ради бога, наберемся смелости, кто-то же должен отважиться (я не говорю, перебил его Ханс, что все мнения имеют одинаковый вес, например, ваше, профессор, гораздо весомее моего, однако меня интересует, как должна распределяться ответственность за создание литературных иерархий, само существование которых я не отрицаю), прекрасно, тогда, если вы не возражаете, господин Ханс, если не сочтете за дерзость с моей стороны, предлагаю вам довольно простой подход: филолог несет больше ответственности, чем зеленщик, а литературный критик – больше, чем козий дояр, для начала вас устроит? или нам следует обсудить эту идею с гильдией ремесленников? (господин профессор, сказала Софи, не остыл ли у вас чай?), спасибо, дорогая, сейчас (обсудить – нет, ответил Ханс, но, уверяю вас, если бы филолог хоть полчаса понаблюдал за жизнью ремесленников, он сменил бы свои литературные предпочтения), да, чуть-чуть, дорогая, он действительно остыл.

Один современный романист, продолжал профессор Миттер, провозгласил, что роман, спасибо, с сахаром, что современный роман является зеркалом нашего уклада жизни, и не существует никаких сюжетов, а есть лишь наблюдения, и все происходящее в них уже заключено. Эта мысль весьма занятна, хотя и оправдывает господствующий дурной вкус: выходит, любая дикость или глупость заслуживает своего повествования, потому что такие вещи происходят, верно? Сейчас часто твердят, вмешалась Софи, что современные романы похожи на зеркало, но что, если это зеркало – мы сами? я хочу сказать, что, если мы, читатели, сами отражаем уклад жизни и события, изложенные в романах? Это соображение кажется мне более занятным, поддержал ее Ханс, при таком подходе каждый читатель в определенном смысле превращается в книгу. Дорогая моя, поспешил согласиться Руди, беря Софи за руку, блестящая мысль! ты совершенно права. В свое время подобное открытие сделал Сервантес, заметил Альваро.

Когда гости перешли к разговору об Испании, Руди посмотрел на настенные часы, встал и произнес: Прошу меня покорнейше простить… Господин Готлиб тут же вскочил, все гости немедленно последовали его примеру. Эльза поспешила было в коридор, но Софи подала ей знак и сама пошла за шляпой и плащом своего жениха.

Воспользовавшись паузой, Руди пояснил: этот злополучный ужин, на котором я обещал присутствовать, образовался так некстати! Поверьте, наши споры меня полностью поглотили. Я получил огромное удовольствие, дамы и господа, истинное удовольствие. Впрочем, мы скоро увидимся, возможно, в ближайшую пятницу. А теперь, с вашего позволения…

Ханс вынужден был признать, что Руди, перекочевав из мира мыслей в мир жестов, хороших манер и куртуазности, сразу же обрел несокрушимую уверенность в себе. Замерев в ожидании, массивный, блистательный, скульптурный Руди Вильдерхаус производил впечатление человека, способного без малейших затруднений простоять неподвижно хоть час. Когда Софи принесла ему шляпу и плащ, господин Готлиб подошел к ним и тихо сказал несколько слов, от которых усы его мягко обвисли, а затем все трое исчезли в глубине коридора. Ханс смотрел им вслед, пока от них не остался лишь табачный дым, скрип лаковых туфель и шорох женских юбок. Гости в неожиданном смущении поглядывали друг на друга, в воздухе летали фразы вроде: «Так и есть», «Одним словом», «Сами видите», «Какой приятный вечер». Затем все умолкли и принялись уделять усиленное внимание каждому принесенному Эльзой подносу. Профессор Миттер листал книгу, придвинувшись поближе к канделябру. Альваро подмигнул Хансу, словно говоря «потом обсудим». В это время Ханс удивлялся тому, какая говорливость вдруг напала на неизменно молчаливую госпожу Левин, и именно сейчас! в полнейшей тишине, она что-то быстро и без умолку, энергично жестикулируя, тараторила на ухо мужу, а тот кивал, упорно глядя в пол. Ханс попробовал прислушаться, но уловил только отдельные слова. Одно из них его насторожило и немного встревожило: ему показалось, что он услышал свое имя.

Когда Софи снова появилась в гостиной, все оживились, пространство вновь заполнилось смехом и разговорами. Софи попросила Бертольда зажечь еще свечей, а Эльзу – передать Петре, кухарке, что пора подавать куриный бульон. Затем она села, и гости придвинулись к столу. Ханс про себя отметил, что Софи обладала особым двигательным даром: ничто не оставалось рядом с ней статичным или индифферентным. Вскоре вернулся господин Готлиб, сел в кресло и погрузил свой мясистый палец в усы. Беседа пошла своим чередом, но Ханс заметил, что Софи избегает его взгляда в круглом зеркале. Ничуть не встревоженный Ханс увидел в этой неожиданной застенчивости добрый знак: Софи впервые оказалась одновременно в компании Ханса и своего жениха.

Значит, вы и с Испанией знакомы, господин Ханс? восторженно воскликнула госпожа Питцин, интересно, где вы находите время, чтобы посещать столько стран! Уважаемая сударыня, ответил Ханс, для этого ничего особенного не надо, достаточно сесть в экипаж или на корабль. Судя по количеству описанных вами путешествий, иронично заметил профессор Миттер, вы должны были истратить на них целую жизнь. В некотором смысле так и есть, ответил Ханс, но не встал в оборону и уткнулся носом в чашку с чаем. Дорогой друг, Софи повернулась к Альваро, пытаясь рассеять возникшую неловкость, не могли бы вы рассказать нам о современной литературе вашей страны? Честно говоря, боюсь, что рассказывать-то особо нечего, улыбнулся Альваро. Современной литературы у нас почти нет. Достаточно потрудились наши бедные просветители. Возьмем, к примеру, Моратина, вы о нем слыхали? я не удивлен, он пересек Альпы и половину Германии, так и не узнав, представьте, о существовании Sturm und Drang[34]34
  «Буря и натиск» (нем.) – название литературного движения в Германии второй половины XVIII в.


[Закрыть]. Однако быть à la page[35]35
  В ногу со временем (фр.).


[Закрыть], воскликнула госпожа Питцин, это не самое важное, верно? вы ведь не станете отрицать прелести испанских городков, обаяния вашего непритязательного народа, его жизнерадостный дух, его. Сударыня, перебил ее Альваро, не напоминайте мне об этом. Насколько мне известно, вступил в разговор господин Готлиб, вынув изо рта трубку, религиозный пыл в Испании гораздо чище, гораздо искренней, чем наш (отец! вздохнула Софи с досадой). А музыка, заметил профессор Миттер, музыка берет свое начало совсем из другого источника, из творчества народа, из сути традиций и…

Альваро слушал собеседников-германцев с печальной улыбкой на губах.

Друзья, друзья мои, сказал он с глубоким вздохом, уверяю вас, что за всю свою жизнь я не видел столько цыган, гитар и красоток, как на картинах английских живописцев и в дневниках немецких искателей приключений. Видите ли, моя страна несколько необычна: пока половина поэтической, или, как теперь говорят, романтической, Европы пишет об Испании, мы, испанцы, образовываем себя тем, что все это читаем. Пишем мы мало. Предпочитаем быть темой. И сколько же среди этих тем кошмара! молодые мадридцы, покоряющие брюнеток серенадами! юнцы, убивающие других и себя из чисто средиземноморского пыла! праздные работяги, преимущественно андалусийцы, прохлаждающиеся на своих балконах! профессиональные святоши, танцовщицы из Лавапьес[36]36
  Богемный район Мадрида.


[Закрыть], похожие на амазонок, трактиры с нечистой силой, допотопные экипажи! впрочем, последнее правда. Я понимаю, что весь этот фольклор может показаться очень привлекательным, но при условии, что речь идет о чужой стране.

В гостиной наступила тишина, как будто все только что увидели лопнувший мыльный пузырь.

Ровно в десять господин Готлиб отлепил спину от кресла. Подтянув пружину настенных часов, он распрощался с гостями.

Учитывая слегка меланхоличное настроение присутствующих, Софи предложила уделить остаток вечера музыке и чтению вслух, ее идею встретили с энтузиазмом все, но особенно профессор Миттер, который иногда исполнял с ней на пару дуэты Моцарта и Гайдна и даже иную из сонат Боккерини (выражение «и даже иную» принадлежало профессору). Софи подошла к фортепьяно, Эльза принесла футляр с виолончелью. Прежде чем зазвучала музыка, Эльза впервые за весь вечер присела и теперь, тоже впервые, казалась внимательной. Кончиком туфли она вдавила в ковер несколько крошек обжаренного хлеба: крошки хрустнули одновременно с первым ударом смычка профессора Миттера. Ханс смотрел лишь на гибкие, беглые пальцы Софи.

Дуэт отзвучал без эксцессов, нарушаемый лишь энергичными взмахами головы профессора Миттера, на которые Софи отвечала брошенными искоса взглядами и сдержанной улыбкой. Когда дуэт достиг своего финала и отзвучали аплодисменты, Софи уговорила сесть за пианино госпожу Питцин. Наслаждаясь настойчивостью хозяйки, госпожа Питцин сопротивлялась ровно столько, сколько нужно, и с манерной застенчивостью уступила как раз в тот момент, когда Софи слегка ослабила напор. Все снова зааплодировали; ожерелье госпожи Питцин отклеилось от ее декольте и на секунду повисло, сверкая, в воздухе. Затем гостья повернулась к клавиатуре и, гремя кольцами и браслетами, с неумолимой решимостью запела.

Ну как? спросила госпожа Питцин, заливаясь краской. С завидной изворотливостью Софи нашлась с ответом: вы так превосходно музицировали! Чтобы вывести из летаргии госпожу Левин, Софи предложила ей исполнить что-нибудь в четыре руки с госпожой Питцин. Остальные поддержали ее идею восклицаниями, уговорами, удвоенными уговорами и, наконец, аплодисментами, когда госпожа Левин, страдая, встала и огляделась вокруг с таким видом, словно удивлена, что стоит на ногах. Она робко подошла к инструменту. Колоколообразные бедра госпожи Питцин переехали к краю банкетки. Спины дам распрямились, плечи напряглись, и они атаковали Бетховена с дружным рвением, несколько превышавшим пределы благоразумного. Вопреки ожиданиям Ханса, госпожа Левин оказалась прекрасной пианисткой и умело маскировала ошибки и пропущенные ноты своей напарницы. Все это время господин Левин не отрываясь смотрел на банкетку, но вовсе не на юбку жены.

Ближе к полуночи вечер завершился чтением классиков. Госпожа Питцин просила почитать Мольера, Альваро вспомнил о Кальдероне, а профессор Миттер выбрал Шекспира. Господину Левину пришел на ум Конфуций, но в доме Конфуция не оказалось. Ханс промолчал, он предпочел разглядывать пушок на руках Софи, менявший свой вид, цвет и вкус (как он предположил) в зависимости от попадавшего на него света. Несмотря на протесты хозяйки, она единогласно была избрана чтицей подобранных гостями отрывков. Хансу интересно было услышать ее чтение, и не только потому, что в это время он мог безнаказанно ее разглядывать, но и потому, что в голосе любого чтеца всегда старался уловить эротические модуляции. Он не знал, что примерно тем же самым любит заниматься и Софи. Поэтому его взгляд, то блуждавший вокруг, то рассеянный, то пристальный, беспокоил ее и волновал, второе, пожалуй, даже больше, чем первое.

Ханс заметил, что, не имея красивого голоса, Софи умела менять его с нужной интенсивностью, достигая убедительного, но не напыщенного тона, избегая как монотонности, так и аффектации, четко артикулируя, вытягивая губы почти как для поцелуя, продуманно акцентируя, чуть задерживаясь на ударных гласных и почти игнорируя безударные, перелетая, словно на качелях, от звонких согласных к глухим и используя пунктуацию сообразно удобству дыхания, а не правилам грамматики, наслаждаясь паузами, но не затягивая их слишком долго. Одним словом, чувственно услаждая себя, а не слушателей. Ханс подумал: Это невыносимо. Он прикрыл глаза, ему хотелось стать воздухом, проникнуть в горло Софи, циркулировать в нем. Теплыми флюидами растекаться по ее шее. Она читает текст, как иные пьют чай, подумал Ханс. Ассоциация показалась ему абсурдной, но вдруг он почувствовал жажду, облизнул пересохшие губы и тут только заметил, что утратил нить повествования. Какую-то часть его мыслей Софи сумела прочитать, потому что, закончив предпоследний отрывок, она умолкла, закрыла книгу, заложив указательным пальцем страницу, и протянула ее Хансу со словами: Любезный сударь, прошу вас порадовать нас чтением последнего абзаца. Сказав это, она расправила юбку, не спеша закинула ногу на ногу и наклонилась вперед, глядя на Ханса с провокативной улыбкой. Ее взгляд уперся в его горло, в выступающий кадык – гнездовище слов. Начинайте, сказала Софи, явно наслаждаясь ситуацией, мы вас слушаем.

Стоя у дверей, ни один из них не решался закруглить разговор. Все гости разошлись, Софи и Ханс простились с каждым, не двигаясь с места, делая вид, что договаривают последние слова и никак не могут договорить. Между ними проносился странный, вызывающий дрожь ветерок. Из-за невозможности жадно ее расцеловать и покончить с этой невыносимой ситуацией, Ханс отводил душу злыми фразами, намеренно обращаясь к ней «Frau». Фрейлейн, поправила его Софи, я пока не замужем. Скоро будете, возразил Ханс. Вы сами сказали: скоро, ответила она, но не сейчас.

Они стояли молча, очень близко друг к другу, терзаемые одинаковой злостью, пока Софи наконец не сказала: Не будьте так нетерпеливы, я приглашу вас на свадьбу.

В череде незаметно бегущих дней они продолжали общаться на «вы», повторяя одни и те же вежливые обороты, перенимая друг у друга официальный тон, но вкладывая в эти однообразные слова все больше нетерпеливой музыки, смакуя ее все откровенней. Внешне ничего не менялось. Оба вели себя с должной сдержанностью: Софи прятала смущение за вполне уместной отстраненностью, а Ханс подавлял мучительное волнение абстрактными рассуждениями и книжными цитатами. Софи черпала силы в горячности дебатов, в критическом настрое, который умышленно напускала на себя во время диалогов с Хансом. Ему же, в свою очередь, удавалось сохранять видимое спокойствие, концентрируясь на теме спора, углубляясь в собственную аргументацию. Каждую пятницу, ближе к полуночи, после Салона они разговаривали в коридоре, готовые вроде бы распроститься, но почему-то никак не прощались. И при этом старались быть на виду у Эльзы или Бертольда, подчеркивая, что вовсе не скрывают того, что им надо было скрывать. После первой записки Ханс регулярно посещал чаепития в доме Софи. В такие вечера господин Готлиб выходил из кабинета, присоединялся к ним, и все трое вели дружескую беседу. Хозяин дома по-прежнему был приветлив с Хансом, но уже не так разговорчив. Теперь Ханс стал другом его дочери, и господину Готлибу пришлось немного отступить, чтобы не выглядеть докучливым папашей, но главное, чтобы наблюдать за Софи, не теряя нужной перспективы. Непростой характер дочери господин Готлиб изучил давно. Он знал, что достаточно любой стычки или явного запрета, и она, проявляя пугающее упорство, сделает все, чтобы настоять на своем. Так что разумнее было оставить ее в покое, но внимательно за ней следить.

Если бы Ханс мог размышлять хладнокровно, он бы понял, почему Софи ведет себя с ним так неровно. Когда они сталкивались в споре и беспокойно смотрели друг другу в глаза, она всегда ему возражала. Когда же кто-то из гостей критиковал его мнение, наоборот, дипломатично вставала на его защиту. Но эти нюансы пока не слишком бросались в глаза. Отчасти потому, что мир жестов не прозрачный, как стекло, а зеркально отражающий. Кроме того, у каждого из гостей были личные причины интерпретировать эти нюансы по-своему.

Руди Вильдерхаус, обычно не принимавший участия в спорах, что, в свою очередь, не подогревало его интереса к ним в целом, был слишком уверен в своей позиции, социальном статусе и роли жениха, чтобы открыто проявлять беспокойство. Вернее, беспокоиться ему не пристало, в противном случае он опустился бы до уровня этого безродного чужака. Профессор Миттер, казалось, не удивлялся сдержанной, но неизменной солидарности Софи с Хансом, поскольку (как он знал из опыта первых месяцев собственного пребывания в Салоне), будучи умелой хозяйкой, она взяла себе за правило защищать новичков, чтобы удержать их в Салоне надолго. Не зря эти встречи, начавшиеся с трех-четырех человек, теперь посещало вдвое больше людей. С другой стороны, страстный и несколько непредсказуемый характер госпожи Готлиб оправдывал в глазах профессора ее стремление оживлять спор, вставая на сторону тех, кто оказался в меньшинстве. На деле же чаще всего выходило так, что этот вздорный Ханс оказывался в меньшинстве. В любом случае (окончательно успокаивал себя профессор) Софи всегда отводила особое, можно сказать, почетное место ему, профессору, ссылалась на его мнение как на эталонное и считала его отправной точкой любой дискуссии. Возможно, что-то подозревала госпожа Питцин, укрывавшаяся за своим хихиканьем и вышиванием. Но ей слишком импонировало присутствие молодого гостя, слишком нравилась новизна, чтобы углубляться в подобные размышления. Что же касалось господина Левина, который уважал профессора Миттера почти так же, как боялся, то не самой благородной стороной своей расчетливой натуры он радовался появлению Ханса. Не потому, что господин Левин разделял его взгляды, а потому, что они наносили удар по обожествленному чванству профессора, так любившего цензурировать самого господина Левина. Альваро с первой встречи принял сторону Ханса и откладывал любые разногласия с ним до встречи в таверне за кружкой пива. И поступал так не из лояльности, а по убеждению: он еще никогда не встречал в Вандернбурге столь созвучного его душе человека, который одним своим появлением сумел скрасить его одиночество. А госпожа Левин? Госпожа Левин хранила молчание, хоть и хмурила чело, раздумывая неизвестно о чем.

В тот вечер гостиную украшали магнолии. После чая господин Готлиб, против своего обыкновения, не ушел к себе в кабинет, а остался сидеть с Софи и Хансом. Они немного поговорили о всяких пустяках, после чего Софи поспешно ушла к себе. И не потому, что Ханс ее чем-то раздосадовал, и не из-за назойливости отца. Совсем наоборот, она хотела и впредь беспрепятственно приглашать Ханса в дом, а для этого нужно было позволить отцу поддерживать с ним их собственную дружбу. Ни тот ни другой не разгадал эту простую стратегию, поэтому весьма довольный господин Готлиб стиснул зубами трубку и посмотрел на Ханса, а Ханс разочарованно откашлялся и посмотрел на господина Готлиба.

В течение полуторачасовой беседы под принесенную Бертольдом бутылку коньяка господин Готлиб признался Хансу, что его очень беспокоят предшествующие свадьбе званые ужины. По счастью, пояснил он, первый из них состоится в доме невесты. Представьте, сказал господин Готлиб, наливая бокалы, что мне пришлось бы вытерпеть в противном случае! сперва Вильдерхаусы, сами Вильдерхаусы! принимают нас в своем особняке, а потом мы, боже мой! принимаем их в этом самом доме. Поверьте, я лишился сна, просто лишился сна! например, все время обдумываю меню, ну, посудите сами: что можно предложить Вильдерхаусам? Конечно, ужин мы подадим в столовой, не здесь, вам подлить, друг мой? ни капли? одним словом, как вы понимаете, на этой неделе мы, конечно, все подготовим, но достаточно ли этого будет? я уже просил Петру, вы слышали о Петре? а об ее дочери? славная женщина, когда мы ее нанимали, она считалась лучшей кухаркой в городе, впрочем, почему считалась? она и сейчас отменно готовит, правда, времена теперь другие, вы меня понимаете? мы уже не приглашаем столько гостей, как прежде, время бежит для всех, друг мой! и этот дом, этот дом, одним словом, неважно, но мы так волнуемся! нет, не Софи, она никогда не волнуется, а я, признаться, вы действительно больше не хотите? я, признаться, с трудом держу себя в руках, как вы считаете, если подать консоме из цыпленка, подслащенную лапшу с корицей, жаркое и, не знаю, какой-нибудь компот, немного меренги, что скажете? и шампанское, конечно, шампанское в конце, а до этого? вы знаете, какие вина подают теперь в Берлине? да, спросите, буду вам очень признателен, вы чрезвычайно любезны. Поверьте, разговаривать с вами одно удовольствие. Значит, телятину лучше не надо?

Клянусь вам, на следующее утро рассказывал шарманщику Ханс, я едва не умер, хотя пытался держать себя в руках, пока он обсуждал со мной этот проклятый ужин, Софи ушла к себе, а ее батюшка два часа рассказывал мне о Вальдерхаусах, что может быть ужаснее? Шарманщик слушал его с рассеянным видом, в шутку сражаясь с клыками Франца, и наконец произнес нечто неожиданное: Говоришь, там были цветы? Да, равнодушно ответил Ханс. Какие? не отставал шарманщик. Не все ли равно? удивился Ханс, что это меняет? Какие? повторил старик. Кажется, магнолии, припомнил Ханс. Магнолии! возликовал шарманщик, ты уверен? Думаю, что да, растерянно повторил Ханс. Магнолии – это настойчивость, сказал шарманщик, они дают совет не отступать. С каких это пор? изумился Ханс. Спокон веку, улыбнулся шарманщик, ты что? с луны свалился? Значит, вы думаете, оживился Ханс, я должен ей что-то сказать, продемонстрировать свои чувства? Нет-нет, возразил старик, надо ждать, не делать глупостей, она просит не действий, а времени. Ей нужно подумать, а чтобы думать, она хочет знать, что ты по-прежнему рядом, понимаешь? Время ее любви принадлежит ей, ты не можешь им командовать. Тебе нужно проявить настойчивость, но проявить ее ожиданием. Разве крестьяне тянут вверх подсолнух, чтобы приблизить его к солнцу? Ну вот. Магнолии тоже тянуть не надо.

В пещеру заплывал и выплывал предрассветный туман. Ханс и шарманщик бодрствовали всю ночь. Теперь они сидели рядом и смотрели на сосновую рощу, на реку, на белую землю. Костер грел им спины. Ханса восхищала молчаливая сосредоточенность, с которой шарманщик присутствовал в этом пейзаже, причем иногда – долгими часами. Он искоса поглядывал на старика. А тот глядел на заснеженный пейзаж. Заснеженный пейзаж гляделся сам в себя.

И видел монотонность окоченевшей земли, постаревший наст, утрамбованный снег. Подтопленную сосновую рощу. Пустующие ветви. Беззащитные стволы. Реку Нульте, упорно, несмотря ни на что твердившую под коркой льда, что она – речка Вандернбурга. И голые тополя над ней.

Слышишь? спросил шарманщик.

Слышу что? не понял Ханс.

Хруст, ответил шарманщик, это Нульте хрустит.

Если честно – нет, признался Ханс.

С той стороны, уточнил шарманщик, чуть ниже по течению.

Не знаю, сказал Ханс, ну, может быть, самую малость. Вам он что-то говорит? Этот хруст?

Он говорит, прошептал шарманщик, что она идет. Что она уже близко.

Кто? не понял Ханс.

Весна, ответил шарманщик. Пусть пока незаметная, пусть мерзлая, но все равно она приближается. Побудь здесь еще месяц. Ты должен увидеть весну в Вандернбурге.

А у вас не вызывают жалости эти окаменевшие деревья? спросил Ханс, эта промерзшая земля?

Жалости? не понял шарманщик, они вызывают у меня надежду. Они – как обещание.

В ритме шарманки вращались неспешные, тягучие дни, и вот уже остались позади столь ожидаемые господином Готлибом предсвадебные ужины. На первом из них, на Оленьей улице, в столовой, под памятливой люстрой, которой никогда не видел Ханс, среди горок с посудой и саксонскими статуэтками, у большого, в прошлом многолюдного прямоугольного стола Руди преподнес Софи обручальное кольцо, а восемь дней спустя, как раз накануне ответного предсвадебного ужина, она прислала ему свой портрет в овальном серебряном медальоне. Вильдерхаусы, хоть и не проявляли по поводу семейства Готлиб особого восторга, вели себя как минимум корректно, безусловно готовые уважать решение Руди, раз уж ему так понадобилась эта свадьба. Ни Софи, ни ее отец никогда не бывали в особняке Вильдерхаусов, а лишь многократно лицезрели его внушительный фасад со стороны Королевской улицы. Пока они шли через внутренние покои, господин Готлиб сперва удивлялся, потом заробел и, наконец, впал в эйфорию. Софи высоко держала голову и большую часть ужина хранила молчание. Покидая особняк, господин Готлиб испытал явное облегчение. Наконец-то все пошло на лад: после десерта, вопреки его опасениям, Вильдерхаусы не стали возражать против условий женитьбы и обсуждать размер приданого.

После первых пробных записок Софи и Ханс переписывались почти ежедневно, и Ханс уже с определенной непринужденностью наведывался в ее дом. Он достиг той цели, которая казалась ему почти недостижимой, а будучи достигнутой – разочаровала: он стал другом Софи. В тот вечер по давно заведенной привычке они пили чай в гостиной. Господин Готлиб ушел к себе в кабинет, Софи и Ханс могли позволить себе роскошь смотреть друг другу в глаза. Пока ковер постепенно доедал остатки дневного света, Софи описывала прием, оказанный им в особняке Вильдерхаусов. Ханс смотрел на нее с печальной улыбкой. Зачем она мне все это рассказывает? думал он, чтобы убедить меня в своем доверии? чтобы увидеть мою реакцию? чтобы меня отрезвить? Софи говорила непринужденным тоном и не переставала задавать себе вопрос: почему он так спокойно все это слушает? чтобы убедить меня в своих дружеских чувствах? чтобы я одумалась? чтобы установить дистанцию?

Но чем неодобрительней отзывалась Софи о роскошной жизни Вильдерхаусов, тем настойчивее уверял себя Ханс, что она специально то и дело приплетает Руди, и тем отчаянней защищался, улыбаясь все шире. Но чем шире он улыбался, тем тверже она убеждалась, что он демонстрирует ей свою холодность, и тем упорнее вдавалась во все подробности. И от этой непрерывной качки они были на свой лад необъяснимо счастливы.

Вообразите наше изумление, рассказывала Софи, когда пять или шесть ливрейных лакеев весь вечер предлагали нам мороженое, каждые четверть часа – чай, а после ужина обносили всех шампанским, виски и рислингом (могу себе представить, говорил Ханс, как это утомительно!), поверьте, я не знала, с кем первым здороваться, как к кому обращаться, а еще у них на конюшне минимум два кучера, а в доме полдюжины камердинеров, лакеев не перечесть, а кухонной прислугой можно населить целый город (какое завидное пищеварение! воскликнул Ханс), нет, я серьезно! к тому же у меня нет привычки к столь строгому этикету, интересно, можно ли к нему привыкнуть и чувствовать себя комфортно в окружении целой толпы (ну, привычки, как и все прочее, знаете ли…), уединиться там можно только в парках (в парках? удивился он), да, их два, один перед домом, второй – позади (логично! кивнул Ханс), они красивы, да, но я просто остолбенела, когда увидела в одном из них могилы знаете кого? (теряюсь в догадках, воскликнул он), собак! вы не ослышались, могилы одиннадцати собак, охотничьих собак, когда-то принадлежавших этой семье, с надгробными плитами на каждой могиле и выгравирован-ными на них кличками (как это похвально! кивнул Ханс, увековечить память несчастных животных), не знаю, мне все это кажется чрезмерным, зачем, например, кому-то четыре бильярдных стола? (вот уж действительно, умеют люди развлекаться! восхитился Ханс), если на них вообще играют, потому что в этом особняке большинство вещей кажутся нетронутыми, включая библиотеку, кстати огромную: мне удалось полистать несколько старинных французских фолиантов, и кажется, их никто никогда не открывал (а картины? спросил Ханс, много там картин? на картины-то, наверно, хоть кто-нибудь смотрел?), друг мой, я вижу, вы сегодня в прекрасном расположении духа, и мне приятно, что вы стремитесь поближе узнать моего жениха (горю желанием, сударыня, просто горю желанием! весь передернулся Ханс), так вот: да, картин много, обширная коллекция итальянских, французских и фламандских мастеров, собранная из окрестных монастырей (прекрасная инвестиция! воскликнул Ханс, а камерный зал для музыки? зал для музыки там есть?), боюсь, что да, замечательный зал с газовым освещением, да еще мраморный зал для банкетов (конечно, кивнул Ханс, для банкетов лучше всего именно мрамор), не предложить ли вам, дорогой Ханс, травяного отвару, я вижу, вы слишком возбудились, Эльза, можно тебя на минутку? а я и не знала, что у вас такой практичный подход к архитектуре, кстати, как раз хотела рассказать вам об английских кранах и отводных трубах, но теперь уж не знаю, надо ли это делать.