Текст книги "Странник века"

Автор книги: Андрес Неуман Андрес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Обескураженный реакцией Рейхардта, Альваро неподвижно смотрел на реку и ответил не сразу: Но ты же не будешь отрицать, что при установленных Бонапартом законах ваше положение немного улучшилось? ведь вам дали право выйти на волю и покупать землю. О, конечно! воскликнул Рейхардт, поворачивая к нему все лицо, нам дали право выйти на волю, какая щедрость! А скажи-ка мне, сы-нок, на какие шиши, получив эту самую волю, мы купили бы хоть паршивый акришко земли? Слушай, в молодости я своими глазами видел, как люди без сопротивления сдавались французам. Видел, как вечером французские солдаты входили в Вандернбург, а наутро видел, как они помогают прачкам развешивать белье, понимаешь? Дьявол! я никогда не забуду эту синюю форму, гренадерскую выправку, отличную кавалерийскую посадку, нас всех очаровали эти проклятые мундиры! И я помню их ружья и как за них цеплялось висевшее белье. Девчонки им улыбались, на реке во время стирки пели французские песни и поглядывали на них так, что, короче, не знаю, за каким лешим им нужны были эти ружья. Похоже, только для того, чтобы запихивать в стволы любовные записки. Иной раз солдат наступит нечаянно на простыню, а девчонки смотрят на след сапога и смеются, потом возвращаются на реку и уже ни их, ни солдат не видать до самой ночи. Что творилось, не поверишь. Всему свету они были свои. Гореть в аду моей бабке, если я и сейчас не вспомню парочку французских слов! Иной раз мне снятся странные сны, и я просыпаюсь от слов botte, peur, faim[59]59
  Сапог, страх, голод (фр.).


[Закрыть], просыпаюсь, а в глотке ком стоит. И знаешь, что потом случилось, знаешь? Они нас предали. Они нас всех поимели. А когда мы начали требовать свое, князья, дружки французов, наслали еще солдат, еще орудий, и все кончилось. Нас ограбили, в нас стреляли, обвинили в нежелании работать. Нам сказали: либо возвращайтесь на поля, либо стреляем. А! и заодно изнасиловали девчонок. Ты-то ничего этого знать не можешь, потому что только книжки и газеты читал. Революция! Погляди-ка на мои мозоли, засранец.

Joder[60]60
  Твою мать (исп.).


[Закрыть], вздохнул Альваро. Шарманщик протянул ему бутылку, Франц вдруг залаял, словно что-то вспомнив.

Согласимся, Альваро, сказал Ханс, позволяя Францу теребить свою руку зубами, что революция предала все свои идеалы. La liberté превратилась в империю, la égalité распространилась только на буржуазию, la fraternité[61]61
  Свобода… равенство… братство (фр.).


[Закрыть] закончилась войной. Ну хорошо, ответил Альваро, в таком случае нам остались одни идеалы. А я все равно буду ждать революцию, настоящую. Революцию не ждут, сказал Ханс, ее делают. Да что ты говоришь, умник! обиделся Альваро, отчего же ты ее не делаешь? Оттого что я больше не верю в революцию, ответил Ханс. Тебе же хуже, пробормотал Альваро, если разуверился в собственных идеалах.

Тихо, друзья! попросил шарманщик, поднимая руку, там, наверху, строят гнездо.

Словно зачарованные, все прислушались к шороху в ветвях, к треску материи, прерывистому трепыханию крыльев. Ханс удивился, что не слышал этого раньше. И, глядя на шарманщика, склонившего голову в сторону сосновой рощи, подумал: Этот человек думает слухом. Но, едва осознав эту мысль, Ханс перестал слышать птиц.

Вы читали в «Знаменательном» об этом злодействе, кхм, о нападении ряженого? спросил господин Левин, погружая ложечку в чай. Боже мой, даже не упоминайте! воскликнула госпожа Питцин, это уже третья подобная новость, такой кошмар! нападений было несколько, но нападавший, похоже, один и тот же, человек в маске, который, Господи, помилуй! насилует свою жертву, но отпускает; самое ужасное, что полиция ничего не выяснила или, по крайней мере, так нам говорят, ведь, ясное дело, в наши дни, сами видите, какой ужас, спокойно на улицу выйти нельзя. Дорогая моя, пошутил профессор Миттер, я вижу, эти случаи повергли вас в трепет, поскольку ни одна подробность не ускользнула от вашего внимания. Кстати, о «Знаменательном», высунулись из-за кресла усы господина Готлиба, я бы хотел поздравить вас, профессор, с воскресным стихотворением, оно показалось мне особенно ярким (Ханс вспомнил стихотворение, прочитанное им за завтраком: напыщенный тон, длинные симметричные строфы, вымученные рифмы), и дочь моя того же мнения, ведь вы знаете, как высоко мы ценим ваш талант. Профессор Миттер безукоризненно разыграл замешательство и попытку припомнить, о чем идет речь, а затем – неожиданное просветление. Ах, что вы, право! что вы! отмахнулся профессор (как будто хочет сказать: «гораздо выше ценю себя я сам», подумал Ханс).

Во время всего разговора Ханс анализировал свое душевное состояние. Стараясь быть с собою честным, он вынужден был признать, что в его умозаключениях относительно профессора Миттера могла присутствовать зависть, точнее, ревность, поскольку господин Готлиб приплел к похвалам свою дочь. Хотя, возможно (утешил себя Ханс и тут же устыдился такого утешения), он сказал это лишь для того, чтобы усилить комплимент. Разве могли понравиться Софи подобные стихи, те, что пишет профессор Миттер? Не находя выхода раздражению, Ханс вдруг заметил на лице Руди полностью отрешенное выражение и, сам того не желая, мстительно спросил: А на вас, уважаемый господин Вильдерхаус, стихотворение произвело столь же сильное впечатление, как и на нас? Руди оторвал глаза от чашки, растерянно поводил глазами по сторонам и сказал, выпрямляя спину: Сожалею, но в данном случае не могу высказать своего мнения, поскольку бывают дни, когда у меня нет времени даже на то, чтобы полистать газеты.

Естественно, говорил профессор Миттер, поправляя парик, я не собираюсь оправдывать эту дикость, но скажите мне, вы видели, как одеваются нынче некоторые молодые особы? что еще они не выставили на всеобщее обозрение? такими темпами профессия портного скоро и вовсе прекратит свое существование! Софи (надевшая в тот день, и Ханс не мог отвести от нее глаз, элегантное декольтированное платье жемчужно-серого цвета с легкими коралловыми украшениями, поскольку сразу после Салона отправлялась с Руди на прием к его друзьям) приподняла одну бровь и спросила: Профессор, правильно ли я поняла вашу мысль? скорее всего, нет, но не могли бы вы нам ее пояснить? Сударыня, ответил профессор, зачем драматизировать? это была всего лишь шутка. Здесь я с вами соглашусь, сухо улыбнулась Софи, жертв у этой драмы и так хватает. (Что, Миттер? схлопотал? позлорадствовал Ханс. И снова подумал: нет, его стихотворение не могло прийтись ей по душе.)

Если учесть, что ни один свидетель ничего не видел, говорил господин Левин, нельзя исключить, что так называемая маска всего лишь коллективная легенда, кхм, своеобразный способ оправдания каких-то, скажем, не слишком целомудренных ошибок. Не могу не признать, подхватил профессор Миттер, что мысль ваша весьма остроумна, по крайней мере, она объясняет обе загадки: почему полиция никого не задержала и почему подобных заявлений становится все больше. Господа, воскликнула Софи, скрестив руки на груди, я вижу, что сегодня оба вы, что называется, в ударе! Liebe Fräulein, возразил профессор Миттер, прижимая пальцем дужку очков, надеюсь, вы не истолковали наши слова превратно, к тому же вам ли не знать, что я один из самых трепетных почитателей прекрасного пола. Вот как? удивилась Софи, собирая в кулак свое коралловое ожерелье, в каком же смысле вы нас почитаете? предвижу, что наша беседа может оказаться весьма поучительной. Извольте, оживился профессор Миттер, по моему мнению, женщины, по крайней мере женщины утонченные, находятся на более высокой ступени духовного развития. Мне кажется, что в отличие от огромного числа тех вульгарных мужчин, с которыми приходится сталкиваться ежедневно, низменная сторона жизни этих женщин совершенно не затрагивает (даже если они хотят, чтобы она их затронула? поинтересовалась Софи. Дочь моя! одернул ее господин Готлиб). Поверьте, сударыня, ни один порядочный мужчина не осмелится оспаривать высочайшую миссию, предначертанную судьбой каждой матери, основательнице семьи, источнику родительской любви, центру гармонии и, как об этом не сказать! украшению домашнего очага; разве мало вам всех этих достоинств? (ну, скажем так, парировала Софи, постаравшись, я припомнила бы и другие), дорогая моя запальчивая Софи, боюсь, вы по-прежнему неправильно толкуете мои слова. Я вовсе не склонен утверждать, что мужчины лучше женщин, скорее наоборот. Просто есть такие области, в которых мужчины наделены определенными природными данными, равно как, разумеется, и женщины во многих других областях. Поэтому их функции, которые сегодня пытаются ставить под вопрос некоторые литераторши, на самом деле представляют собой логический результат, плод многовековых человеческих взаимоотношений (весьма утешительно знать, заметила Софи, что занятие домоводством гарантировано нам самой наукой), заметьте, это говорю не я, моя дорогая, это говорит весьма уважаемая моралистка Ханна Мор, и признаюсь, что, с интересом прочтя ее книгу, я не смог заподозрить автора во враждебном отношении к женщинам, представительницей которых она и сама является (вы бы удивились, уважаемый профессор, если бы узнали, до какого исступления доходят иные мои подруги в культивировании женоненавистничества. А если говорить о британских моралистках, то не читали ли вы, случайно, Мэри Уолстонкрафт? могу порекомендовать вам хороший перевод). По правде говоря, нет, моя дорогая, впрочем, это и не нужно: я свободно читаю по-английски.

Часы на стене пробили десять. Господин Готлиб и Руди Вильдерхаус поднялись со своих мест одновременно. Увидев, что Руди встал, господин Готлиб засомневался: то ли пойти, как обычно, заводить часы, отвернувшись при этом от знатного гостя и будущего зятя, то ли дождаться его следующего шага. Поскольку Руди, в свою очередь, тоже хотел вежливо уступить инициативу хозяину, произошла комичная заминка, которую разрешил сам Руди, издалека протянув Софи руку и сказав: Ну что ж, пойдем, дорогая? Софи привстала, снова села, снова встала. Может быть, сказала она, может быть, мы могли бы остаться еще на полчаса, а затем?.. Руди улыбнулся лучезарной улыбкой человека, все понимающего, но вынужденного отказать, и развел руками в знак своего бессилия: Ты и сама видишь, любовь моя, как сильно мы уже опаздываем. Губы Софи сжались, и Ханс подумал, что сейчас они сложатся в недовольную гримасу, и он сосредоточился на этих губах, на их сладостном сомнении, желая усилием воли заставить их скривиться. Но верные долгу губы Софи изогнула безмятежная улыбка, и хозяйка Салона объявила гостям: Дорогие друзья, прошу вас великодушно простить нам эту спешку, вынудившую нас, как я предупреждала в начале нашей встречи, попрощаться раньше обычного. Но обещаю вознаградить вас в ближайший четверг беседами до зари, и если позволят наши аппетиты и мой батюшка, то и более обстоятельным ужином. Ах, девочка моя, ради Бога! воскликнула госпожа Питцин, откладывая в сторону вышивание, ступай же скорей! умоляю! ты не должна опаздывать из-за нас! И добавила с оттенком растрогавшей Ханса меланхолии: Постарайся развлечься на славу! Развлечься от всей души!

Гости поднялись со своих мест, чтобы проститься с отъезжающей парой. Руди Вильдерхаус глядел на них сверху вниз, дружелюбно и отстраненно, словно все эти люди все еще продолжали сидеть. Господин Готлиб обнял дочь и тихо задал ей давно известные вопросы: прихватила ли она что-то теплое из одежды, готов ли экипаж, доставят ли ее до самой двери и любит ли она своего отца так же, как любит он свою дочь.

Все разошлись, прощаясь друг с другом по дороге к двери. Эльза и Бертольд сновали вокруг гостей, подавая одежду, шали, перчатки и шляпы. Последним, замыкая шествие и словно всех аккуратно выметая, шел господин Готлиб.

Ханс помчался по улице, яростно вколачивая в землю каблуки. Но не успел он сделать нескольких размашистых шагов, как кто-то тронул его за рукав. Это был Альваро, он улыбнулся Хансу. Пойдем со мной, сказал испанец, мне кажется, пара кружек пива тебе не повредит. Ханс покачал головой и отказался. Но уже через минуту они шли по Оленьей улице, обхватив друг друга за плечи.

В противоположном направлении, приближаясь к повороту на Крайнюю аллею, великолепный экипаж с щегольским кузовом и мягкими сиденьями ехал к западу Вандернбурга, в район газового освещения, украшенный колоннадами фасадов и широких улиц с вереницами акаций по обеим сторонам дороги. В карете витал цитрусовый аромат, источаемый бархатом обивки и шеей Вильдерхауса-сына. Руди вел себя сейчас совсем не так, как полчаса назад: вместо равнодушия он излучал восторг, вместо надменности в его глазах светилась нежность. Рука Софи безжизненной рыбой лежала между затянутыми лиловыми перчатками ладонями ее жениха. Массивная голова Руди Вильдерхауса покачивалась в такт галопу пары белых рысаков. А в это время сидевший на козлах кучер привстал и, с удивлением оглянувшись по сторонам, пробормотал себе под нос: Как странно! я бы поклялся, что эта улица прежде была не такой уж длинной.

Тем временем дом Готлибов погрузился в тишину, в грустный покой недавно покинутого места. Господин Готлиб велел погасить лампы и уснул или попытался уснуть. Бертольд и Эльза ушли в свои комнаты. Не успев толком раздеться, Бертольд захрапел, упав на спину и свесив ногу с кровати. За Эльзиной дверью угадывался свет, раздавался тягучий скрип пера и шелест страниц старого английского словаря, о существовании которого не подозревал никто, даже Софи. На кухне громоздились пирамиды тарелок, балансировавшие друг на друге чашки, прилипшие к тарелкам чайные ложки, вилки с меренгой между зубцами, перепачканные ножи. При свете керосиновой лампы Петра отмывала руки до локтей и следила за тем, чтобы ее дочь доела суп до последней вермишелины, а второе до последнего зернышка риса. Сама она и крошки в рот не брала. Перед ее глазами пронеслось сегодня столько еды, так долго она месила, запекала и жарила, что одна мысль о жевании вызывала у нее тошноту. И все же, несмотря на мрачное выражение ее увядшего, унылого лица, несмотря на патину отвращения, навсегда въевшуюся в ее кожу подобно тому, как мучная пыль въедается в уголки ногтей, Петра чувствовала, что не может сдержать улыбку: сегодня от гостей остались и пирожные, и желе, так что ее девочка получит наивкуснейшие десерты. Эти чужие десерты, объедки, которыми могла полакомиться ее безгрешная, маленькая сладкоежка, самой Петре сладкими не казались.

Как только экипаж Руди Вильдерхауса остановился перед особняком его друзей, два ливрейных лакея распахнули дверцы, отступили назад и вытянулись по обе стороны кареты. Третий заглянул внутрь и, увидев Софи, предложил ей руку в замысловатом рукаве, поднятую к самой груди. Большое спасибо, поблагодарила она, опуская ногу на подножку, думаю, я справлюсь.

С присущей ей серьезностью, которую доброхоты считали элегантной, а недоброжелатели плебейски-благочестивой, Софи одного за другим поприветствовала приятелей Руди, уже немного ей знакомых. Руди восхищался тем, как непринужденно держалась его невеста с малознакомыми людьми, умело сочетая надменность с мягкостью движений, именно благодаря этой особенности она по-прежнему казалась ему таинственной и непостижимой. Сама Софи к таким балам относилась двояко: она могла прекрасно провести здесь время, поскольку легко держала дистанцию с окружающими и с иронией следила за происходящим, но вся эта роскошь напоминала ей о том, какая жизнь ожидает ее уже очень скоро. Что касалось Руди, то он столь бережно ее опекал, что вызывал в ней одновременно и раздражение, и покаянную благодарность. Каждый раз, когда он превозносил ее перед своими друзьями, она комкала складки платья.

Помимо танцев, катания на коньках и игры в карты, эту компанию объединяла еще одна общая черта: все они, без исключения, получали годовой доход не меньше тысячи талеров, и это, безусловно, очень бросалось в глаза. По крайней мере, до тех пор, пока сумма их годового дохода не опускалась ниже означенной цифры. Проходя через зал приемов, превышавший размерами весь ее дом, Софи чуть не ослепла от света люстр, белизны салфеток, сияния столовых приборов. И едва сдержала тошноту при виде россыпей засахаренных сладостей в саксонских корзинках, джунглей из экзотической зелени, закрученных в спирали соусов, холмов из меренги, бастионов халвы, фруктовых пирамид, ореховых водопадов, устричных мозаик, рыбных океанов, пламенеющих вин. В центре всего возвышался абсурдно, чудовищно большой торт в виде горного хребта, покрытого снеговыми вершинами из взбитых сливок, скалами из шоколадной пасты, домиками из любекского марципана, соснами из настоящих трав, санями из орешков кешью, собачками из засахаренного теста и лыжниками из карамели, каждый в шапочке, очках, при палках и с собственным гербом на груди.

Примерно в шести километрах от этого места шарманщик вдруг открыл глаза, нащупал спину своего пса и прошептал: Эй, Франц, ты не голодный?

В следующий вторник все та же карета с теми же пассажирами пересекла весь город уже на восток. Софи и Руди направлялись в «Зал Аполлона», расположенный на круговой площади Черного Коня, довольно далеко от центра. По вторникам «Зал Аполлона» предоставлялся в полное распоряжение знатных особ и их гостей. Софи нравилось там танцевать, хотя в последнее время все меньше, потому что обстановка в зале казалась ей с каждым разом все более чопорной, и подруг своих там встретить она не могла. Впрочем, эти вторники оправдывали себя тем, что Руди был превосходным танцором. Слегка напудренный и нарумяненный, в щегольском, небрежно расстегнутом сюртуке, в узком галстуке из белого шелка, с золотой цепочкой, продетой сквозь петлицу, дородный, с крепкими, гордо расправленными плечами, он олицетворял собственную сущность: смесь беззаботности с мужской самоуверенностью, кокетливую грубую силу.

По дороге в «Зал Аполлона» Руди завел разговор, которого давно и заранее боялась Софи: разговор о Хансе. Он заговорил без эмоций, как бы невзначай, словно на секунду отвлекшись от пейзажа за окном. В тот день, когда Руди пришел к Готлибам, он второй раз за неделю застал в гостиной Ханса, распивавшего чай в компании Софи. Две вещи не понравились Руди: смех Софи, услышанный им, пока он шел по коридору, смех, какое бы дать определение этому смеху? (определения никогда не были сильной стороной Руди Вильдерхауса), словно страстно желавший быть смехом и относящийся к каким-то предшествующим шуткам, а еще – с каким видом вскочил при его появлении Ханс, вскочил слишком поспешно, словно желая крикнуть: «Это не я». Разумеется, ничто из перечисленного не имело никакого значения. Как не имел значения и сам этот чужак. Его зазнайские манеры. Его длинные патлы.

Судя по всему, заговорил Руди, как только тронулся экипаж, у тебя довольно теплые отношения с господином Хансом. С ним? ответила Софи безразличным тоном, не знаю, возможно, он кажется мне занятным, хотя я с ним мало знакома. По крайней мере, он любит читать, что скажешь далеко не о каждом. И о чем же вы беседуете? выдержав тактичную паузу, снова спросил Руди, о книгах? Кто? не поняла Софи, а! да, за чаем мы обсуждаем поэзию, это меня развлекает. То есть, кивнул Руди, словно подчеркивая, что ничего не имеет против, господин Ханс тебя развлекает. Нет, дорогой, ответила Софи, не он, а наши беседы о поэзии. Ты сегодня какой-то растревоженный, не пошла утренняя охота?

Экипаж остановился у «Зала Аполлона», Руди поспешил выйти из кареты, чтобы подать Софи руку. И она, обычно этого не допускавшая, разрешила себе помочь. Взглянув на невесту, Руди замер от восхищения и воскликнул: Это платье как будто создано специально для тебя. Оно так тебе к лицу! И так превосходно сидит! Подчеркивает твою осанку. Ты в нем, э-э, несравненно хороша! И будешь la reine du bal[62]62
  Королевой бала (фр.).


[Закрыть]. Благодарю, дорогой, сказала Софи, стало быть, я все-таки перестаралась. Руди улыбнулся и предложил ей руку. У самой лестницы они столкнулись с главой городского совета Ратцтринкером, спускавшимся вниз с какой-то дамой, не являвшейся его женой. Его превосходительство вытянул нос, слегка кивнул Руди и проскочил мимо. Перед разукрашенными дверями «Зала Аполлона» Руди наклонился к самому уху Софи и прошептал: Сегодня, любовь моя, ты будешь танцевать самую прекрасную аллеманду в своей жизни. Ночь распахнула перед ними двери, и обоих поглотил сияющий свет.

Нынче уже вторник! констатировал господин Цайт, увидев, что Ханс уходит, завтра будет новый день! Привыкший к однообразным комментариям хозяина, сперва казавшимся ему примитивными, а теперь – таинственными, Ханс ответил: Истинная правда. Одетый в полосатую пижаму и поношенный халат с врезавшимся в пузо пояском, господин Цайт поинтересовался, успел ли Ханс поужинать. Ханс поблагодарил хозяина за беспокойство. Господин Цайт что-то хрюкнул в ответ и ушел. Уже взявшись за дверную ручку, Ханс некоторое время смотрел, как хозяин удаляется по коридору, шаркая клетчатыми домашними туфлями. Где-то в глубине дома распахнулась дверь в квартиру Цайтов, и из нее высунулась смутно различимая половина тела его супруги. Госпожа Цайт была в своем легком фланелевом балахоне, именуемом «кимоно», и держала в руке масляную лампу. Иду, иду, буркнул господин Цайт. Его супруга приподняла плечо и оттопырила бедро, чтобы дать мужу пройти. Ханс вышел на улицу и закрыл за собой дверь.

Э, Ламберг, запротестовал шарманщик, не уходи, ты должен расказать нам, что тебе снилось. Уже поздно, ответил Ламберг, мне пора спать. Тогда расскажи, улыбнулся шарманщик, какие сны ты собираешься смотреть сегодня.

Вечерами у разложенного возле входа в пещеру костра шарманщик любил слушать сны своих друзей. Он задумчиво сидел и кивал, словно сам видел когда-то этот сон или сумел разгадать его тайный смысл, никогда, впрочем, не раскрывая его остальным. Он любил повторять, что сны не видят, а смотрят, и с удовольствием пересказывал свои, казавшиеся Хансу слишком странными и слишком складными, чтобы быть правдоподобными. Впрочем, это не имело значения, поскольку все равно самыми любимыми его вечерами в пещере стали эти: вечера увиденных снов.

Иногда, начал Ламберг и снова сел, мне снится паровая машина «Элеанор» (что-что? не понял Рейхардт), моя машина на фабрике, мне снится, что она вдруг пошла вразнос, платформа заходила ходуном, и я лечу в ее нутро, «Элеанор» меня глотает. А потом? спросил шарманщик. Потом ничего, ответил Ламберг, я просыпаюсь и больше не могу заснуть. Но тебе обязательно нужно досмотреть сон до конца, сказал шарманщик, постарайся его досмотреть, нехорошо обрывать плохие сны на середине. Проснувшись, я стараюсь все забыть, покачал головой Ламберг, потому что иногда мне снятся такие ужасы, что я сам не понимаю, как мог учудить что-то подобное во сне. Возможно, предположил Ханс, ты думаешь об этом, когда не спишь, а во сне оно просто всплывает. Вряд ли, сказал шарманщик, не сны зависят от яви, а наоборот (то есть как это? удивился Ханс), я хочу сказать, что для меня смотреть сон означает бодрствовать вдвойне, понимаешь? Бывает, что ты просыпаешься, а сны продолжают идти во сне. Есть такие вещи, которые человек знает только во сне. Будь по-вашему, сказал Ламберг, но я ничего не хочу знать о том, что мне снится. Да ты не трусь, не унимался шарманщик, ты попробуй сосредоточиться на нем, не просыпайся, отнесись к нему внимательно, а если увидишь каких-то зловещих персонажей, попробуй вступить с ними в разговор. А вы сами так делаете? спросил Ханс. Конечно, ответил старик, и просыпаюсь всегда веселым. А я, перебил их Рейхардт, как открою глаза, так первым делом тычу языком в зубы, чтобы проверить, не выпал ли во сне еще один.

Я сплю довольно мало, признался Ханс, и часто вижу один и тот же сон (какой же? спросил шарманщик), пол-ную чушь: мне снится очень длинный подвесной мост, я иду по нему, почти дохожу до конца, и вдруг мост начинает рушиться с того края, что передо мной, я разворачиваюсь и бегу назад, вот, собственно, и все (а успеваешь? спросил Ламберг, глядя на Ханса во все глаза), понятия не имею, в том-то и беда, что я всегда просыпаюсь раньше, чем добежал или сорвался вниз (Ханс, а что там, внизу? спросил шарманщик, что под мостом?), внизу? я об этом не думал, по правде говоря, не знаю (вот видишь? воскликнул шарманщик, вот тебе и ответ, ты должен сосредоточиться на этом, посмотреть, что там, внизу, и если ты это узнаешь, то мост наверняка не рухнет). Сплошные небылицы! сказал Рейхардт, сдерживая отрыжку, а я во сне вообще почти ничего не вижу, а когда просыпаюсь, у меня перед глазами все бело (наверно, тебе снится луна, пошутил Ханс), твой голый зад мне снится, вот что! а я о том и не знал.

Как? удивился Альваро, ты не бывал в «Зале Аполлона»? но куда же ты ходишь по вечерам? В ту самую пещеру, ответил Ханс.

Примерно через час, успев пару раз заблудиться и столько же раз вернуться в исходную точку, Альваро и Ханс оказались перед входом в «Зал Аполлона». Боже, какая безвкусица! воскликнул Ханс, разглядывая перегруженные лепниной фризы. Между прочим, заметил Альваро, скопирован с венского Redouten[63]63
  Так называемое крыло Редутен дворцового комплекса Хофбург в Вене. Состоит из танцевального, концертного залов и ряда небольших вестибюлей. Место проведения балов начиная с XVIII в.


[Закрыть]. Для Вандернбурга не так уж плохо. Ну, пошли.

Для Вандернбурга зал и в самом деле был неплох. Большое прямоугольное помещение заполняли танцующие пары и группы людей. Некоторые были в масках, что по закону допускалось только в «Зале Аполлона». Мраморная лестница у дальней стены двумя рукавами поднималась на круговую галерею. Там находились столики и маленький оркестр. Оркестранты бойко наяривали полонез, не утруждаясь отделять сильные нотные доли от слабых. На разукрашенных классической лепниной, триглифами и фальшивыми капителями галереях от пола до потолка сверкали огромные окна с мелким переплетом. Между ними висели гигантские газовые люстры в форме фиговых листков. Альваро и Ханс оставили пальто в гардеробе и медленно пробирались через зал.

Ханс не любил бальные залы, но именно потому, что они не успели ему надоесть, он с таким интересом смотрел по сторонам. Собравшаяся публика напоминала блуждающее облако ароматов, пятно переливчатых красок. В свете газовых люстр руки и плечи девушек приобрели какую-то особую рельефность и, казалось, отделялись от платьев. Танцующие то смыкали, то размыкали ряды, словно нити вокруг веретена. Платья и фраки соприкасались, скользили, вплетались друг в друга. Лица мелькали, шляпки порхали, как птицы, веера раскачивались сами собой. Ханс заметил проплывающий мимо бокал пунша, похлопал Альваро по спине и кивнул в сторону столов с напитками. Продолжая пробираться вперед, Альваро знаком показал, что присоединится к приятелю через минуту. То и дело увертываясь от контрданса, который чуть было не затянул его в самую середину, Ханс свернул к стоящим сбоку столам. Он старался ни с кем не столкнуться, больше обращая внимание на ноги, чем на лица, и наконец ему удалось вырваться из этого водоворота. Почти добравшись до цели, он поднял глаза и увидел ее.

Он увидел ее, и она ему улыбалась. Ее сегодняшнее декольте напоминало карту. Карту, демонстрирующую совершенство шеи, едва просвечивающие вены, рельеф ключиц. Ключиц, наводящих на мысль о драгоценном колье.

Добрый вечер, сказала Софи, ты танцор или наблюдатель?

Наблюдатель, ответил он. И собеседник. Ведь вы не откажете мне в беседе, сударыня?

Они взяли два пунша и, подняв бокалы повыше, направились в самый тихий угол. Хансу с трудом удавалось удерживать взгляд выше ее ключиц, и он проклинал себя за это, опасаясь, что выглядит полным идиотом. Прежде он никогда не видел Софи Готлиб в бальном платье, но давно и страстно мечтал дотронуться до ее кожи, почувствовать ее на ощупь, уловить ее аромат и сейчас спрашивал себя, что же с ним будет дальше. Его смятение не осталось незамеченным. Софи была польщена, но, конечно, делала вид, что не одобряет эти взгляды. Признаться честно, говорил в это время Ханс, желая сказать совсем другое, я не ожидал увидеть тебя в таком месте. Вот как? засмеялась Софи, тебе хотелось бы, чтобы я в одиночестве развлекала себя Данте и Аристотелем? Почему бы и нет? ответил Ханс, ведь даже эти двое наверняка захотели бы с тобой танцевать. Данте и Аристотель – возможно, ответила Софи, но ты, похоже, не хочешь, тебе и правда не нравятся танцы? Не слишком, ответил Ханс, и танцую я довольно скверно. Понимаю, кивнула она, отдавая ему свой бокал, все мужчины не любят делать то, что делают небезупречно. Но не огорчайся, мы можем поговорить. Между танцами. Разреши?

Софи невинно хлопнула глазами и, оставив Ханса с двумя бокалами пунша в руках, присоединилась к веренице танцующих.

Софи танцевала так же живо, как разговаривала, и в той же манере: без лишнего украшательства, но умея произвести эффект. Она словно думала о том, что на свете есть вещи гораздо более достойные, чем покорять тех, кто на нее смотрит, и тем самым покоряла тех, кто на нее смотрел. Лишь изредка она приостанавливалась, склоняла голову к партнеру, чтобы выслушать его слова, и, сдержанно рассмеявшись, продолжала кружиться в танце. Хансу очень хотелось к ней присоединиться, танцевать и ни о чем не думать. Но он никогда не мог преодолеть в себе эту смесь застенчивости и раздражения, которая охватывала его всякий раз, как только ноги начинали выписывать кренделя. Всякий раз, пытаясь танцевать, он тут же видел вокруг себя множество повторяющих его, как в призме, дергающихся двойников и понимал, насколько нелепо все это смотрится со стороны. Он больше не мог отличить неуклюжесть от застенчивости, и оба ощущения вплетались друг в друга до тех пор, пока Ханс не убегал в какой-нибудь спасительный угол. Глядя на Софи и других дам, восхищаясь их гармоничным кружением, он думал, что мужчины, танцуя, как будто раздваиваются, а женщины, наоборот, обретают цельность, приводят в соответствие душу и тело. Во время танца Софи постоянно на него косилась, а он все больше ощущал ее близость и понимал, что убегать, как убегал по мосту в своих снах, уже поздно, теперь уже поздно, и, глядя вниз, на свои ноги, чувствовал себя беспомощным, окрыленным и обреченным.

Оркестр ушел отдыхать под аплодисменты. Как только отдельные пары, большие группы и ряды танцующих расступились, Ханс увидел в образовавшемся просвете Альваро, которого давно потерял из виду. Испанец разговаривал с девушкой, показавшейся Хансу знакомой, хотя он видел ее со спины. Девушка внимательно слушала собеседника и слегка пристукивала каблуком. Когда она сменила позу и повернулась в профиль, Ханс узнал Эльзу. Он попытался угадать, о чем она разговаривает с Альваро, но не смог. Вскоре вновь появилась Софи, готовая продолжить разговор. Ее ключицы все еще подрагивали в такт учащенному дыханию. Хансу показалось, что она пару раз покосилась на небольшой просвет между верхней пуговицей его рубашки (которую он только что расстегнул из-за духоты) и узлом шейного платка.