Текст книги "Странник века"

Автор книги: Андрес Неуман Андрес

Ханс вернулся на постоялый двор с чувством жажды в коже и пустотой в груди. Выходить никуда не хотелось, все еще погруженный в разговор с Софи, он предпочел утопить себя в старом диване. Лиза еще не успела лечь спать и поспешила разогреть ему остатки хозяйского ужина. Увидев ее с тарелкой и кружкой в руках, Ханс даже растрогался. Большое спасибо, сказал он, тебе не стоило так себя утруждать. Вам не за что меня благодарить, ответила она, стараясь держаться как можно суше, это всего лишь моя обязанность. Но легкий румянец на ее щеках говорил о другом. В таком случае, улыбнулся Ханс, позволь поблагодарить тебя за то, что ты так хорошо выполняешь свои обязанности. Спасибо! машинально ответила Лиза. Но тут же спохватилась и весело рассмеялась.

Она немного посидела рядом с ним, засунув ноги под край дивана. Где твой отец? спросил Ханс. Спит, ответила Лиза. А мать? спросил он. Пытается уложить Томаса, сказала она. А ты? спросил Ханс, тебе не хочется спать? Не очень, ответила Лиза. И добавила: А вам? Мне? удивился Ханс, мне нет, ну разве самую малость. Значит, вы сейчас пойдете к себе? спросила Лиза. Пожалуй, да, ответил он. Принести вам еще свечей? спросила Лиза. Пожалуй, нет, ответил Ханс. Лиза смотрела на него так пристально, как может смотреть только истинное простодушие или крайняя развращенность. Но Ханс знал, что Лиза еще слишком мала, чтобы быть столь развращенной. Тогда спокойной ночи, сказала Лиза. Спокойной ночи, Лиза, ответил Ханс. Он встал. Она потупилась и принялась сдирать лохмотья кожи с пальцев.

Когда Ханс поднимался по лестнице, его остановил Лизин голос. Вы ведь не скажете мне, что у вас в сундуке? спросила она, возя одной ногой по полу. Ханс обернулся к ней с улыбкой. Целый мир! ответил он.

Концентрическими кругами расходится тишина от сердца Рыночной площади к желтоватым, сумрачным переулкам, от призрачного шпиля Ветряной башни к покосившимся стенам церкви Святого Николауса, от высоких ворот к решетке кладбища, от утомленной брусчатки к спящей, зловонной, удобренной для весенних работ земле, и дальше, дальше.

Когда ночной сторож, миновав угол Шерстяного переулка, исчезает в узкой Молитвенной улице, когда его клич распадается на эхо: …домам, все!..били восемь раз!..не жгите!..Бог нас все-е-ех!, когда его пика с освещенным наконечником тает в ночи, тогда, как и в другие ночи, из темной полосы выступает некто неизвестный, теперь становятся видны и черные поля его шляпы. Руки в облегающих перчатках лежат в карманах длинного пальто, под выжидающими пальцами – нож, маска и веревка.

Где-то раздаются легкие шаги, торопливые каблучки пересекают улочку. Перчатки в карманах натягиваются туже, поля шляпы опускаются ниже, маска накрывает лицо, и смутно различимая фигура начинает двигаться вперед.

Над Вандернбургом круглится песочная луна, неприкаянная луна, луна без места.

II. Что-то вроде сердца

Втот день, когда весна нагрянула в Вандернбург, госпожа Цайт проснулась в удивительно хорошем настроении. Она суетливо носилась по дому, словно солнечный свет был почетным гостем, которого ей следовало достойно принять. Пока господин Цайт с чашкой остывающего кофе в руке читал за конторкой газету «Знаменательное», его жена и дочь чистили и смазывали жиром печные щипцы и лопатки, собираясь унести их на задний двор. Время от времени Лиза принималась разглядывать свою руку, изумительную белизну которой уродовали перепачканные сажей царапины. И тогда госпожа Цайт ее поторапливала. Ты уже вычесала войлок в матрасах? спросила она, заботливо убирая прядь волос, упавшую дочери на глаза. Лиза вытерла запястьем лоб: Только в седьмом номере, мама. И все? удивилась госпожа Цайт, а в других? Я как раз собиралась в другие, ответила Лиза, когда вы, мама, меня позвали, и я спустилась вниз узнать, что вам нужно, и так с тех пор у меня не было времени. Ничего, дорогуша, сказала госпожа Цайт с неожиданной, украсившей ее улыбкой, ты доделай все тут, а там я сама разберусь.

Все, что еще недавно было истеричными засовами, замурованными ставнями и тусклыми окнами, вдруг, в одночасье, превратилось в вихрь неугомонных дверей, сверкающих стекол и распахнутых створок. Из окон постоялого двора, да и всего города, свисали, словно высунутые языки, гобелены, ковры и портьеры. Девушки на улицах больше не утыкались взглядом в землю, а шли с высоко поднятой головой. Их наряды посветлели, а на волосах покачивались соломенные шляпки с букетиками маргариток. Встречные молодые люди раскланивались с ними и чувствовали запах ванили. Эльза свернула на улицу Старого Котелка. В одной руке она держала зонтик, в другой – лиловую записку.

Ханс сидел на сундуке, устойчиво расставив ноги, и брился, поглядывая в пристроенное на полу зеркальце. Сонливость никак не отклеивалась от кожи, и все никак не проходил испуг, спровоцированный Лизой, которая без стука – по крайней мере, Ханс его не слышал – ворвалась в его комнату делать уборку, когда он был еще не одет. Ханс зевал в акварельное зеркальце. Ему вспоминались какие-то эпизоды вчерашнего Салона. Табакерка с нюхательным табаком, которую несколько раз, то ли из вежливости, то ли от неприязни, предлагал ему Руди. Словесные перепалки с профессором Миттером, никогда не терявшим над собой контроль. Собственные комментарии, гораздо более пылкие, чем ему того хотелось. Заливистый хохот Альваро. Осторожные взгляды Софи. Свои негромкие шутки, успешно достигавшие ее ушей. Манеру, в которой.

В дверь постучали.

На пороге снова стояла Лиза, которая на сей раз, вместо того чтобы сразу вручить ему лиловое послание, уставилась на его невыбритый подбородок и остатки легкой щетины над верхней губой.

Отложив лезвие, Ханс сел читать записку. Он развернул листок и улыбнулся, увидев в нем всего лишь это:

Почему ты вчера так на меня смотрел?

Он обмакнул перо в чернила и отправил Лизу в дом Готлибов с письмом, содержавшим только:

Как – так?

Ответ не заставил себя ждать:

Сам знаешь как. Так, как не должен.

Ханс ответил, ощущая во всем теле приятную щекотку:

Моя наблюдательная дама! я и не подозревал, что это было так заметно.

С очередной спрятанной в глубине корзины запиской, обходя людные улицы, Лиза курсировала в дом Готлибов и обратно. Тщетно пыталась она хоть что-то выведать у этих строк, расшифровать хотя бы часть непостижимого кода, отыскать хоть какую-нибудь картинку, какую-нибудь готовую выдать свой секрет деталь. Ей удалось лишь заметить, что в записках нет цифр, а это означало, что писавшие не договаривались о свидании. В этом она не ошиблась, но случайно, потому что Ханс и Софи писали время прописью.

Лиза в очередной раз постучала в седьмой номер и отдала Хансу очередную записку, содержавшую такой ответ:

Наблюдательный сударь, взгляды не так уж бессловесны.

Удачного дня, и не слишком увлекайся кофе. С.

Так продолжалось все утро, пока не подошло время идти обедать с Альваро. Не заходя в таверну, Ханс отправился на тот угол площади, где обычно останавливался шарманщик. Там он недолго послушал мазурки, польки и аллеманды. Франц, вроде бы поглощенный изучением очередных архитектурных перестановок, за музыкой тем не менее внимательно следил и махал в такт хвостом. Окончание зимы явно взбодрило вандернбуржцев: на тарелке шарманщика оказалось шесть или семь медных монет. По заведенной традиции, старик подмигнул Хансу, не прекращая вращать ручку шарманки. Ханс в ответ помахал ему рукой, давая понять, что скоро они увидятся, но помахал как-то округло, невольно копируя движения шарманщика. Старик радостно кивнул, поднял брови и указал глазами на тарелку. Ханс рассмеялся и потер руки, словно увидел гору сокровищ. Свесившийся мягкий язык Франца вылизывал сладкий мед полудня.

Вскоре шарманщик сделал перерыв и сел закусить принесенным из дома хлебом и салом. Пока они с Францем завтракали, их приметил возвращавшийся из церкви отец Пигхерцог и подошел поближе. Франц поднял морду и вопросительно тявкнул. Мил человек, сверху вниз обратился к шарманщику отец Пигхерцог, неужели тебе удобно сидеть здесь, на голой земле? ежели у тебя нет для этого другого места, то в нашей столовой для престарелых тебе предложат пищу и кров, и все это бесплатно, ты согласен, сын мой? Шарманщик перестал жевать и оторопело уставился на священника. Отец Пигхерцог улыбался, держа сплетенные пальцы у самой груди. Шарманщик проглотил сало, вытер рукавом уголки рта и сказал: Сударь, насчет столовой, это вы удачно придумали, надеюсь, что престарелым она пригодится. Закончив свою речь, он снова вонзил зубы в бутерброд, а отец Пигхерцог пошел дальше, сокрушенно вздыхая.

Вечером Ханс забежал на постоялый двор, чтобы переодеться и прихватить теплые вещи, поскольку собирался провожать шарманщика в пещеру. Открыв дверь, он без удивления обнаружил на полу лиловую записку: перед обедом Лиза отнесла в дом Готлибов стихотворение Новалиса, но Софи была не из тех, кто оставляет последнее слово за другим. Он медленно развернул записку. И улыбнулся, увидев ответное стихотворение.

Дражайший друг,

(«дражайший!», заликовал Ханс),

Дражайший друг, отвечаю на стихотворение Новалиса одним из самых любимых моих стихотворений Меро, возможно, оно тебе знакомо. Я выбрала его потому, что оно обращено ко всем нам, заядлым читательницам, ко всем женщинам, мечтающим о другой жизни в этой жизни,

(«о другой жизни?», оторвался от чтения Ханс, стало быть, ее теперешняя жизнь и та, что ждет ее сразу после лета, не ее мечта? то есть, возможно, она? или все-таки нет? Полноте! читай!),

о другой жизни в этой жизни, о другом мире в этом мире, и силой слов укрепляет наши мечты. Мне кажется, оно воспе-вает маленькую революцию, производимую каждой книгой, те огромные возможности, которые есть у каждой любительницы книг. И хоть ты не читательница, а читатель, в этом я считаю тебя равным.

(«Равным!», вот как! Ханс раздулся от гордости. Но тут же впал в сомнения: Равным в «этом», говорит она, а в «другом»? Но в чем, собственно, «другом»? можем мы быть равными и в чем-то другом? То есть равными не только в «этом», но и в «другом»? И, кстати, что означает «дражайший друг»? больше «друг» или больше «дражайший»? Нет, не могу я читать…)

И хоть ты не читательница, а читатель, в этом я считаю тебя равным. Поэтому посылаю тебе стихотворение, которое кажется мне очень красивым, и надеюсь, что сегодня или завтра ты пришлешь мне что-нибудь в ответ.

(Ага. Она предлагает мне написать ответ. То есть оставляет за мной последнее слово. Это подарок? Своеобразная капитуляция? Или я, как всегда, все выдумал?)

Сердечно твоя,

Софи.

(М-м-м. «Сердечно». Не напоминает ли это больш… Нет, пожалуй, нет. Но имя указано полностью. Она мне его вручает? Хочет сказать: я твоя? Я Софи, я…, боже, что за бред! Нужно принять ванну. Хотя нет, уже поздно. Старик давно ждет. Стало душно, или мне кажется? А что за стихотворение? Отвечу ей завтра. Черт! Или поискать что-нибудь сейчас? Нет, лучше завтра.)

твоя,

Софи.

 
Они как будто бы спокойны и не ищут боя,
И цену себе знают в глубине души…
Лишь зыбкие фигуры и не боле,
Они по зову времени пришли,
Чтобы внести частицу фантастического края
Письмом и словом в жизнь неукротимую свою.
Их шествие нельзя остановить
Без риска сбиться с собственной дороги,
Ведь им неведомы ни страхи, ни тревоги,
И подлинный азарт им помогает жить.
 

Уже перед самой тропинкой к мосту свет дня начал понемногу расщепляться. Солнце легкой лессировкой рисовало на траве микроскопические вибрации. Сельский простор, умевший поглощать все городские шумы, не казался уже ни золотистым, ни зеленым. Мельницы изо всех сил отмахивались руками от ветра. По главной дороге ползли обратно в город повозки. Птицы слетались в стаи, организуя небесный свод. Ханс, шарманщик и Франц миновали Высокие ворота и теперь приближались к Нульте, оживленно журчавшей среди едва окрасившихся тополей. Дорога затвердела: колеса тележки вращались быстрей, и сапоги Ханса вздымали облачка пыли, которые Франц обследовал лишь скуки ради. Смешанный с обильной растительной пыльцой, подогретый жаром тропинок, от полей по-прежнему шел запах навоза, удобрившего землю после последней вспашки. Вдалеке за изгородями припозднившиеся батраки пахали поле по третьему кругу, отбрасывая в сторону сорную траву. Ханс удивился, услышав собственные слова: Как же хорошо за городом! А я тебе что говорил? улыбнулся старик, а ведь ты еще ничего не видел, вот дождись лета! И Вандернбург тебе обязательно в конце концов понравится.

Когда они пришли в пещеру, Ханс упросил старика разрешить ему покрутить шарманку. Сперва шарманщик отнекивался, но детские мольбы Ханса его обезоружили, и он лишь попросил: Только осторожно, ради бога, осторожно! Ханс всегда сосредоточенно следил за рукой шарманщика, стараясь мысленно воспроизводить каждое его движение. В первой пьесе ему удалось вращать ручку довольно равномерно. Шарманщик поаплодировал, Ханс рассмеялся, а Франц смущенно тявкнул. Но когда, расхрабрившись, Ханс решил сменить пьесу, где-то внутри ящика слабо хрустнули цилиндры. Старик схватил приятеля за руку, оторвал ее от шарманки и крепко, словно защищая родное дитя, обнял инструмент. Ханс, дружище, пробормотал он, прости, но правда – нет!

Я поделюсь с тобой секретом, говорил шарманщик: когда шарманка играет и крышка закрыта, мне всегда кажется, что всю эту кутерьму устраивают не молоточки, а герои музыкальных пьес. Я представляю себе, как они поют, смеются, плачут, бегают между струнами. И благодаря этому лучше играю. Потому что, поверь мне, Ханс, внутри у нее есть жизнь. Что-то вроде сердца. А когда наступает тишина, я так хорошо помню ее звук, что иногда не сразу понимаю, остановился я или продолжаю играть. Ведь музыка уже здесь, в голове, и тут ничего не поделать. На самом деле воспроизводить музыку не так уж важно, понимаешь? важно ее слушать. А если слушать, музыка всегда найдется. Мы все несем ее в себе. Даже те, кто мчится по площади, ни разу на меня не взглянув. Инструменты играют именно с этой целью, чтобы нам ее подсказать. Бывает, я прихожу на площадь, начинаю играть, и мне вдруг кажется, что я только что проснулся в том же месте, которое видел во сне. Слава Богу, есть Франц, он помогает мне понять, во сне я играю или наяву, ведь когда шарманка играет по-настоящему, Франц настораживает уши и поднимает голову. Ему очень нравится музыка, особенно менуэты, менуэты он обожает, эта псина вообще неравнодушна к классике.

Ханс и шарманщик вышли провожать закат. Завернувшись в шерстяные одеяла, они сидели у входа в пещеру, как два часовых. Кроны тополей пронизывал солнечный свет, он вплетался между ветвями, свивал красные гнезда. После долгого молчания шарманщик вдруг опять заговорил. А что такое звук? сказал он, звук похож на цветы внутри цветов, на что-то внутри чего-то. А что есть внутри звука? откуда берется звук внутри звука? Почем мне знать! Микеле Бачигалупо, помнишь, я рассказывал тебе о Микеле? так вот, он говорил, что каждый произведенный нами звук – это способ вернуть пространству то, что когда-то оно дало нам. А эта мысль что означает? Опять же понятия не имею, правда! Мне кажется, музыка существовала всегда, понимаешь, музыка звучит сама по себе, а музыкальные инструменты просто пытаются ее подманить, уговаривают спуститься на землю. Как забавно, сказал Ханс, я примерно так же представляю себе поэзию, но горизонтально (горизонтально? удивился старик), ну да, я думаю, что поэзия подобна ветру, который вы так любите слушать, и что она прилетает и улетает, что она никому не принадлежит и общается только с теми, кто рядом. Не думаю, что слова спускаются с небес. Скорее, они похожи на странствующий почтовый экипаж. Потому-то я и верю в путешествия, понимаете? (Франц, одернул собаку шарманщик, уймись, не кусай чужие сапоги!), то-то же, Франц, сиди смирно! все путешественники в душе поэты и музыканты, потому что идут вслед за звуком. Это я понимаю, сказал шарманщик, я только не понимаю, зачем идти вслед за звуком, если можно сидеть на месте и внимательно слушать, как это делает Франц, когда ему кажется, что кто-то подходит к пещере, просто ждать, чтобы звук приблизился сам, а? Дорогой мой шарманщик, сказал Ханс, погладив старика по плечу, мы снова столкнулись на той же дилемме: идти или оставаться, двигаться или стоять на месте. Ну что ж, улыбнулся шарманщик, тебе придется согласиться, что хотя бы в этом вопросе мы топчемся на месте. Сдаюсь! улыбнулся Ханс.

Сидя рядом, вслушиваясь в завершающую фразу дня, они больше не прерывали глубокого молчания. Вдали, в прорехах сосновой рощи, потихоньку растворялись в сумерках ветряки. Шарманщик вздохнул. Погоди-ка, вдруг сказал он, наверное, нет (что нет? не понял Ханс), извини, но я подумал, что все не так (что не так?), это я о неподвижности мысли, вот о чем. Я говорил тебе, что идея всегда остается той же, и это правда. Но нам ведь нравится прокручивать ее в голове, вертеть так и сяк, как вертятся те ветряки вдалеке. Так что, может быть, мы не неподвижны. Я смотрел на ветряки и вдруг подумал: неподвижны они или нет? И не смог ответить. Ты как думаешь?

Стоя в толпе, окружавшей Рыночную площадь, госпожа Питцин наблюдала за шествием иисусов, богородиц и магдалин и чувствовала, как с каждым шагом, пройденным по дороге скорби и слез, ей становится легче, как ритмичными волнами вливается в душу покой, как солидарное сострадание оправдывает ее в чем-то, чего она, возможно, и не совершала. С каждым ударом, бом! барабанов, с каждым ударом, бом! все крепче впивались в бусинки четок ее пальцы, бом! все чаще закрывались глаза. По Святым четвергам, бом! госпожа Питцин с тоской и печалью в душе, бом! приходила наблюдать за процессией, бом! и вспоминала те былые четверги, когда муж, бом! сопровождал ее до той трибуны, что высится напротив здания магистрата. Именно одиночество, бом! навсегда изменило, бом! роль этой толпы: прежде это был лишь антураж, бом! театральный задник, без которого можно обойтись, бом! коль скоро у тебя есть вера и искренние молитвы, но теперь, бом! уже несколько лет, госпожа Питцин спешила в толпу, бом! и позволяла себе в ней раствориться, и находила в ее рокоте, бом! горькую поддержку. Вспомнив, бом! узловатую руку покойного супруга, госпожа Питцин, бом! инстинктивно нащупала невесомую руку младшего сына, чтобы, бом! стиснуть ее, предложить ей свою защиту, которую теперь ей навсегда суждено было, бом! только предлагать, но не получать. Дай Бог тебе здоровья и сил, бом! дорогой сынок, беззвучно прошептала госпожа Питцин, и никто не опроверг бы тот факт, бом! что это была самая искренняя молитва из столь многочисленных молитв, вознесенных, бом! в Вандернбурге за всю пасхальную неделю.

На противоположном конце площади, на пересечении Стрельчатой и Королевской улиц, в стороне от его эпицентра за шествием наблюдала и супружеская чета Левин. Стыдясь равнодушия супруга, госпожа Левин пыталась компенсировать неблагоприятное впечатление, которое он наверняка производил, весьма неудобной, нарочитой позой, призванной изображать исступленное внимание. Хуже всего, думала она, не радикальные идеи мужа. А эта его ироничная ухмылочка, выдававшая инакость, глубоко запрятанное презрение. Всю эту его гордыню, которая лишала их социальной жизни и обрекала на приниженное существование где-то на периферии общества. Ну почему он не хочет уступить ни на йоту, хотя бы для виду? Если его убеждения так непоколебимы, как он утверждает, то для чего так упорно сторониться религиозных убеждений большинства? Разве не сам он всегда говорил, что это условность, прихоть, декорум? Так зачем же все отвергать таким манером? А в это время господин Левин, храня на лице свою обычную гипсовую улыбку, думал совсем об обратном: об унизительной необходимости из года в год сопровождать сюда супругу и добровольно таращиться на эту гротесковую демонстрацию спорадического раскаяния и инсценированной набожности. В той же степени, если даже не большей, его раздражали фальшивые рулады убогих духовых оркестров: каждый раз, когда трубы издавали свои металлические вопли, тари-тари! на переносице господина Левина собирались морщины. Какой смысл, говорил он себе, пытаться изображать, что мы не такие, какие есть? тари! какой смысл даже пытаться стать какими-то другими, тари! если они, другие, в любом случае никогда не будут считать нас своими? Тари! Коль скоро мы пришли сюда, чтобы пережить изгнание, разрастись и вернуться, тари-тари! то зачем же бежать от судьбы? Тари! Именно эта черта больше всего злила господина Левина в поведении жены, тари-тари! как можно быть такой наивной? как можно верить, что, если она им подчинится, они сочтут ее своей? Тари! И раз уж все равно приходится кому-то подчиняться, не логичнее было бы прислушаться к мнению мужа? Тари-тари! Да и вообще, продолжал размышлять господин Левин, идея Бога, тари! не постигается через театр. Если бы все эти люди посвятили праздничную неделю теологическим изысканиям, тари-тари! астрономии или хотя бы арифметике, то оказались бы гораздо ближе к вере, чем сейчас, тари! неужели эти фанатики воображают, будто в один прекрасный день истина откроется им просто так, по чистой случайности? Тари-тари! Хорошо бы, подумала в этот момент госпожа Левин, хоть сегодня сходить в церковь, тари! Надеюсь, в то же самое время подумал ее муж, что ей не приспичит еще и к мессе сегодня тащиться. Тари-тари!

Неподалеку от супругов Левин одновременно раздраженно и заинтересованно вытягивал шею Ханс. Он ненавидел толпу, но у него не оставалось другого выхода, как только к ней примкнуть, поскольку все центральные улицы, в том числе вокруг постоялого двора, с раннего утра были запружены людьми. Он проснулся от взревевших горнов и, после тщетных попыток игнорировать грохот или укрыться за чтением, спустился на все это взглянуть. Как, должно быть, сейчас тихо, с улыбкой подумал он, у старика в пещере. Пока он пробирался среди локтей, шляп и зонтичных спиц, ему казалось, что перед ним два зрелища одновременно: процессия верующих и толпа пришедших поглазеть. Сколь ни напоминала эта убогая демонстрация смесь инквизиторского ритуала с весенним приступом язычества, приходилось признать, что она ему интересна. После встречи с наиболее сиятельной частью шествия Ханс уже не сомневался: самым вычурным из всего, что он увидел в это утро, был экипаж его превосходительства главы городского совета Ратцтринкера, красовавшийся на Крайней аллее изысканностью изгибов, полуоткинутым верхом и высоченным, обитым бархатом облучком.

Случайно повернув голову, Ханс столкнулся взглядом с отцом Пигхерцогом, с которым лишь однажды, в ту далекую пору, когда выслеживал семейство Готлиб, перекинулся парой слов в дверях церкви. Ах, Софи. Как бы ему хотелось ее увидеть. Мысль о завтрашнем Салоне его буквально окрыляла. Отец Пигхерцог подошел к нему первым. Ну, заулыбался священник, что скажете о нашей знаменитой вандернбургской Пасхе? не правда ли, она восхитительна? Золотые слова, отец мой, ответил Ханс. Не кажется ли вам, что все это совершенно необыкновенно? настаивал священник, я бы даже сказал, уникально для всей Германии! какой единый порыв, какая жажда выразить свою духовность! Надеюсь, вы простите неофиту, возразил Ханс, но я бы не сказал, что именно духовность вывела этих людей на улицу. Подозреваю, вздохнул отец Пигхерцог, что вы материалист. Ошибаетесь, сказал Ханс, я верю в разного рода незримые силы. Незримые и земные. Ну что ж, пожал плечами священник, прекрасно, коли вам приятно жить с такой скудостью взглядов. Я лишь призываю вас однажды подумать о том, как одиноки мы без хранящего нас Неба. Вы правы, отец мой, ответил Ханс, в конечном счете мы одиноки!

В конечном счете мы так одиноки, отец мой, говорила госпожа Питцин сквозь решетку исповедальни, мне так нужен ваш совет! Что тревожит тебя, дочь моя, отвечал голос отца Пигхерцога. Помимо всего, что вам уже известно, продолжила она, сейчас мне, как бы это выразить, особенно не дает покоя время, отец мой, понимаете? особенно время (объясни поподробнее, дочь моя, прошелестел голос отца Пигхерцога), это трудно объяснить, просто бывают моменты, мелочи, которые внушают мне страх, страх, что все напрасно (ничто не напрасно, дочь моя), сегодня утром, например, мой младший сын дал мне руку, и я ее сжала, и почувствовала, какая она слабая, беззащитная, отец мой! и мне стало страшно, я испугалась слабости сына и своей собственной слабости, понимаете, отец мой? ведь на самом деле никто, ни я, ни кто-то другой, не может оградить его от тягот жизни, от боли, которая его ждет (Господь может, дочь моя), да, конечно. Да, Господь действительно может, но, как бы это вам объяснить? есть вещи, которые никто, кроме матери, даже Бог, не сделает для своих детей (нет ли противоречия в твоих словах? ты мать и Дочь, а Он Отец и у него есть дети, рожденные во славу Его), ах, отец мой, как хорошо вы говорите! теперь вы понимаете, почему я так нуждаюсь в ваших советах? Ах, если бы я познакомилась с вами в свои самые благочестивые годы, в период своего расцвета! в ту пору я не ведала сомнений, была воплощением чистоты и преданности Небу! Но, такое несчастье! познакомилась со своим покойным супругом, царствие ему небесное (теперь он навеки упокоил свою душу и внимает нашему разговору), да услышат вас ангелы небесные, отец мой! мы сразу обручились, и я зачала от него четверых детей, во славу Божью, отец мой, без всякого намека на удовольствие (благослови тебя Господь, дочь моя).

Дети входили в церковь Святого Николауса, шли по колоннаде, делились на вереницу мальчиков и вереницу девочек и двигались по боковым нефам, огибая поперечный неф, до самой апсиды, где их поджидал, взойдя на алтарь и воздев над их головами манипул, отец Пигхерцог, готовый благословлять принесенные детьми пасхальные дары. Неуклюжесть самых младших, их испуганное молчание вперемежку с напряженными смешками вносили в церковный полумрак радостный контрапункт. Один за другим они приближались к алтарю с ветками самшита в руках, обвешанные карамельками и сладостями в форме яиц, разноцветными лентами, гирляндами, маленькими игрушками. Любопытство на их лицах сменял трепет, когда над их головами склонялся отец Пигхерцог. Все это не относилось к Лизе Цайт, которая с отсутствующим видом протянула священнику свое латунное колечко и лишь слегка изменилась в лице, когда ей показалось, что он медлит с благословением, разглядывая ее ободранные пальцы. Лиза лет с девяти перестала всерьез помышлять о Боге, но сейчас, вставая на колени, и затем, выходя из церкви, не смогла не задать себе вопрос, для чего Бог дал ей такую гладкую, тонкую кожу, если сам же решил ее испортить или даже просто это допустил. По другую сторону апсиды, в толпе мальчиков, ждал своей очереди Томас Цайт, зажав в руке яйцевидную коробку с оловянным солдатиком внутри. Как раз перед тем, как подойти к алтарю, Томас, страдая, напряг ягодицы, потому что ему вдруг неудержимо захотелось пукнуть. Даже не вздумай, приказал он себе, и сосредоточился на своих дарах: в пасхальное яйцо был упакован миниатюрный солдатик с ружьем на плече, в сдвинутом набекрень шлеме и полевых сапогах, застывший в позе усталого ожидания и словно мечтающий сдаться или хотя бы разок пальнуть из своего ружья.

Дьякон бубнил послания, хор вторил ему эхом. Выкатывая грудь, подпевала хору госпожа Питцин. Отец Пигхерцог благословил фимиам, продекламировал Munda cor meum[37]37
  Очищение сердца (лат.) – молитва, предшествующая чтению Евангелия в католической мессе.


[Закрыть] и своим елейным, столь восхищавшим госпожу Питцин голосом, голосом мудрого, бесхитростного, преданного своей миссии человека, начал читать Евангелие. А моя миссия в чем? спрашивала она себя, какой мне следует быть? ведь сколько грехов совершено не из злого умысла, а лишь из-за потери ориентиров? и почему они, черт их дери! прости меня, грешницу, Дева Мария, так жмут? эти новые туфли! В своей проповеди отец Пигхерцог предостерегал верующих от опасностей современного механистического рационализма, способного своей невежественностью довести человека до вульгарного атеизма, беспросветного прозябания и превратить его душу в примитивный товар. Жизнь, братья и сестры мои, соловьем заливался отец Пигхерцог, это не сделка, не труды для собственной выгоды; жизнь, братья мои и сестры, это безоглядный труд, с единственной возможной оглядкой на совесть, при строжайшем почитании… (но, Боже мой, зачем? ругала себя госпожа Питцин, зачем было их покупать из-за одной только красоты, если сразу было видно, что они мне малы? А все твоя жадность! прав отец Пигхерцог!)… не менее, нежели мерзость материализма, а он уже правит, да-да, он правит в наших семьях, в наших деяниях и даже в прессе, ох, братья и сестры мои, ох уж эти газеты! эти брошюры! Мы не станем утверждать, что чтение само по себе является грехом, однако… (ну, слава Богу! успокоилась госпожа Питцин, в таком случае романы для мужчин не…?)… однако давайте уточним, о каком чтении идет речь? Должна ли вся эта неограниченная свобода, за которую так ратуют иные, допускать безнаказанность слов, грех в печати, ересь в публичной продаже…? (но я ведь одалживаю мужские романы у других, рассуждала госпожа Питцин)… чем приличия? можно ли приравнять добродетель к забаве?

Suscipe sanctе Pater[38]38
  Приими, Святой Отче (лат.).


[Закрыть], молились они, принося в дар хлеб и вино, которое дьякон едва не расплескал, переливая в потир. Offerimus tibi, Domine[39]39
  Предлагаем тебе, Господи (лат.).


[Закрыть], произнес отец Пигхерцог, искоса испепеляя дьякона взглядом. Фимиам поплыл по церкви, рассеялся, распался. Пока хор допевал офферторий, священник омыл руки, читая Lavabo[40]40
  Псалом 26, который священник традиционно читает, когда омывает руки.


[Закрыть]. Госпожа Питцин обожала смотреть, как отец Пигхерцог омывает руки: мужчина (ну, не совсем мужчина, поправила она себя, или мужчина, но не в том смысле, хотя, возможно, даже больше, чем мужчина, или все-таки меньше? или и то и другое одновременно?) с самыми чистыми, искренними и благостными руками из всех, какие ей пришлось увидеть (увидеть и почувствовать, в безгрешном смысле этого слова). Поэтому больше всего в мессе ей нравилась Евхаристия, омовение рук и особенно причастие: принятое из рук отца Пигхерцога (он дочитывал Orate, fratres[41]41
  Молитесь, братья (лат.).


[Закрыть]), оно напоминало замену лживых слов истинными, замену привкуса скоромного на кристальное ощущение бестелесности духа. Священник прочитал последнюю, Тайную, молитву и произнес: Per omnia saecula saeculorum[42]42
  И ныне и присно и во веки веков (лат.).


[Закрыть]. Хор ответил: Amén.

Хлеб рвался, как хлопок. Pax Domini sit semper vobiscum[43]43
  Мир Господень да пребудет всегда с вами (лат.).


[Закрыть], ах, как делил хлеб отец Пигхерцог! После Agnus Dei[44]44
  Евхаристический агнец (лат.).


[Закрыть] священник поцеловал дьякона, и дьякон проникся надеждой, что отец Пигхерцог простил ему едва не расплесканное вино. Когда морщинистые губы священника увлажнились кровью, стесненная грудь госпожи Питцин обмерла от близости таинства: по призыву верующих, отец Пигхерцог разрешил причастие. Он принял у служки дискос, удерживая его указательным и средним пальцами, святыми, чистыми, мудрыми пальцами! Libera nos[45]45
  Избави нас (лат.).


[Закрыть], затем, перед Da propitious[46]46
  Дай благословенно (лат.).


[Закрыть], перекрестился и подставил дискос под просфору. Служка снял покров с потира, преклонил колени, священник разломил просфору: послушная облатка, гибкие пальцы, Per eundem[47]47
  Тем же самым (лат.).


[Закрыть], половина просфоры смиренно упала на дискос, а другая рассыпалась на кусочки, невесомые крохи, Qui tecum, Per Omnia[48]48
  Который с тобой, вовеки (лат.).


[Закрыть]. Отец Пигхерцог – так деликатно и неспешно, Боже мой! – три раза перекрестил потир половиной просфоры, которую держал в правой руке, Pax Domini. Когда он опустил просфору в потир, Haec commixtio[49]49
  Сие единение (лат.).


[Закрыть], и стал вытирать испачканные пальцы, госпожа Питцин закрыла глаза.