Текст книги "Нобелевская премия"

Автор книги: Андреас Эшбах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

Глава 45

На избыточном адреналине в крови вбежать в тёмную гостиную, полную мониторов с мятущимися колонками цифр, многоголосого гудения вентиляторов и треска жёстких дисков, – всё равно что попасть на командный пульт авианосца. Я включил свет и, щурясь, глянул на часы. Без пяти два.

Один из экранов больше не дёргался от мелькающих цифр. На нём пульсировало красное окно, словно возвещая о приближении атомной ракеты, а на самом деле просто показывая найденный пароль.

Пароль был vv-rutag07.

– Похоже, что-то означает, – сонно буркнул Димитрий, скребя свою тощую грудь под исподней рубашкой. Он, как и я, спал в нижнем белье. – Но мы бы никогда не догадались. Словарная атака ничего бы не дала.

Я не понимал, о чём он говорит. Я был рад уже тому, что знаю, как меня зовут и где я нахожусь. Совершенно очевидно, что я отвык от водки, по крайней мере в русских количествах. Интересно, в котором часу мы вчера вспомнили, что в этой квартире есть и кровати? Понятия не имею. Помню только, что к тому моменту дом уже сильно раскачивало, как в шторм.

Димитрий обошёл компьютеры, по очереди останавливая в них программу взлома кода и выключая их. Тишина, возникавшая по нарастающей, оглушала. В конце концов включённым остался лишь один прибор, победитель этой гонки. Димитрий подтянул к нему своё кресло, положил ладонь на мышку и коротко взглянул на меня.

– Ну что, открывать?

– Конечно, – ответил я. Во рту у меня пересохло. От волнения или от алкоголя.

– Надеюсь, это не окажется собранием грязных анекдотов. Такое у меня уже было.

В руке у меня по-прежнему был револьвер. Я осторожно положил его на один из тихо потрескивающих мониторов, рядом с кружевной салфеткой.

– Не рассуждай. Просто посмотри – и всё.

– Да я просто так сказал. – Он раскрыл файл, Я смотрел через его плечо и отдал бы я не знаю что за одно то, чтобы из моего мозга испарилась эта алкогольная вата.

Но вид документа, казалось, пробудил к жизни отдельные клетки мозга.

– Что это за язык? – спросил Димитрий. – Немецкий?

– Да, – сказал я. – Так я и думал. Ведь Хунгербюль швейцарец, из Базеля.

Немецкий, это хорошо. Немецкий родственно близок к шведскому. Даже в моём теперешнем состоянии я мог без проблем прочитать его.

Засекреченный файл содержал почти сотню страниц. Димитрий всё распечатал, на что его зверскому принтеру понадобилось всего несколько минут, и протянул мне стопку бумаги. Я влез на кресло в крошках и начал читать.

Нет, это не было собранием грязных анекдотов. Это был план грязного замысла.

Рето Хунгербюль, судя по всему, был очень дальновидным и методичным человеком. Документ содержал несколько разделов, и первый раздел представлял собой проект чего-то вроде доноса на председателя правления АО «Рютлифарм» Феликса Хервиллера. На нескольких страницах перечислялись промахи, ошибочные прогнозы, упущенные возможности и неверные решения, и среди них то и дело попадались уже готовые, сформулированные фразы или целые речевые обороты. В целом всё выглядело так, будто Хунгербюль намеревался в один прекрасный день составить из этого материала речь, которая подвигла бы собрание акционеров к отстранению его конкурента и избранию на его место его самого.

На следующем листе приводились предполагаемые сроки этих собраний акционеров, расписанные на несколько лет вперёд. Одна дата была помечена тремя восклицательными знаками.

– Я знаю, что означает пароль, – сказал я. Димитрий выжидающе поднял брови.

– Главный босс акционерного общества, который в американском обиходе СЕО,по-немецки называется Vorstandsvorsitzender,что некоторые сокращают до аббревиатуры VV. – Я слегка приподнял стопку бумаги. – Пароль vv-rutag07означает просто, что Рето Хунгербюль хотел бы в 2007 году занять место председателя правления АО «Рютлифарм». Это большой план.

Димитрий устало кивнул.

– И какое отношение это имеет к твоей племяннице?

– Пока я не вижу никакого, – пришлось мне признаться.

Вполне возможно, что в итоге от этого документа мне будет не больше проку, чем от собрания грязных анекдотов.

Следующий раздел содержал план, каким образом Хунгербюль должен подготовить захват власти. Собрать обвинения против теперешнего шефа концерна было лишь одним из пунктов в списке активных действий. Другим пунктом было найти сообщников в других отделах предприятия. Перечень имён возможных кандидатов составлял две страницы, и отдельные фамилии были помечены одним, двумя или тремя плюсами, но иной раз и вопросительным знаком.

Но в первую очередь Рето Хунгербюль задумал привести и положить к ногам предприятия новый, обширный, прибыльный рынок. В качестве приданого, так сказать.

Точнее говоря, он намеревался создать этот рынок.

Ибо новооткрытая болезнь СЮА, синдром ювенилъной агрессии,была сугубо личным изобретением Рето Хунтербюля.

Фармацевтическая индустрия, рассуждал он в одной заметке, развитием новых, всё более эффективных медикаментов и методов лечения подпиливает сук, на котором сама сидит. Чтобы выжить и в будущем, надо активнее передвигать границу между тем, что считается здоровым и нездоровым. Надо довести до всеобщего осознания, что многие вещи, которые до сих пор считались естественными явлениями жизни, – облысение, целлюлит, ослабление потенции, джетлег, он же синдром эконом-класса, с нарушением кровообращения в ногах во время перелётов, похмельный синдром после ночного пьяного загула, да что там, даже дурное расположение духа – уже сегодня могут подлежать терапевтическому воздействию или станут исцелимы в ближайшем будущем.

До сих пор люди подразделялись на три основные категории: на текущий момент здоровые, на текущий момент больные и хронически больные. Но на самом деле здоровье – это иллюзия. Путём распространения достаточно глубоких методов исследований и в первую очередь путём более строгого определения граничных значений само понятие «здоровье» подлежит пересмотру и переименованию в практически недостижимый идеал, что, опять же, делает всех людей поголовно нуждающимися в лечении и тем самым превращает их в клиентов фармацевтической индустрии.

В качестве наглядного примера он привёл произошедший во многих странах пересмотр того, что считать нормальным давлением крови: якобы этот пересмотр без малейшего фактического изменения в состоянии здоровья населения невероятно расширил рынок средств, регулирующих давление. Целью должно стать приведение потребителей к тому, чтобы они больше не говорили о лекарствахи не уповали на исцеление,а понимали фармацевтику, как средство привычного химического управления жизнью,такое же будничное, как покупка продовольствия в супермаркетах или заправка автомобиля.

После нескольких абзацев рассуждений на тему маркетинга (например, он отмечал, что мало пообещать устранение облысения или избыточного веса, поскольку многие люди не придают этому такое уж большое значение; куда важнее, чтобы затронутые этими проблемами люди подвергались общественному давлению как обязанные что-то против этого предпринимать) следовал перечень возможных новых фармацевтических средств.

Заветной идеей Хунгербюля был медикамент, который, если принимать его перед и во время беременности, будет препятствовать тому, чтобы у будущего ребёнка впоследствии развились гомосексуальные наклонности.

Целевая группа главным образом мужская,

помечал он в скобках, и

Центральный пункт маркетинга: обращаться к гомофобии в людях, не навлекая на себя при этом гнев гомосексуального населения.

Всё-то он предусмотрел, этот честолюбивый господин Хунгербюль. Учел и следующее:

Осуществимость в настоящий момент под вопросом. Неясны медицинские основания.

– Боюсь, ты прав, – угрюмо прорычал я. – Это действительно никак не связано с похищением Кристины.

Димитрий, зевая, растирал себе плечи.

– Проклятье. И холодно к тому же. – Он потрогал батареи под окном, выглянул наружу. – Кажется, пойдёт снег. Настоящий снегопад намечается.

После нескольких дальнейших идей – например, средства, вызывающего похоть, или средства, регулирующего потребность в сне, – Хунгербюль пришёл к мысли, что понятие о химическом управлениинеобходимо внедрять в умы с младых ногтей. Почему бы не разработать средство специально для школьников, которое приводило бы их в оптимальное состояние перед экзаменами: раскованность, ясность ума, концентрация? Существуют ли активные вещества, которые облегчают обучаемость, то есть внедрение учебного материала в память? Или две пилюли специально для детей, идущих в школу: одна – приглушающая потребность в движении, чтобы усидеть в классе несколько часов, и другая – возбуждающая эту потребность, чтобы после уроков как следует набегаться.

По этим заметкам отчётливо прослеживалось, как Хунгербюль, записывая свои мысли, пришёл к идее синдрома ювенильной(т. е. подростковой) агрессии.Я так и видел его одиноко сидящим перед ноутбуком в тишине и во тьме кабинета, одержимо ломающим голову над продвижением своей карьеры. И вдруг – раз! – идея! Вполне убедительная. Осуществимая с точки зрения медицины. Сулящая хорошую прибыль. «Слово синдромпо-прежнему действует на воображение нормальных граждан впечатляюще», – написал он. На самом деле его план состоял лишь в том, чтобы повседневный факт школьных будней – половое созревание и агрессию – объявить симптомом болезни и после этого начать торговлю средствами лечения.

В следующем разделе он развивал эти соображения и приводил их в упорядоченную форму. Прежде всего необходимо побудить видных медиков к публикации в специализированных журналах статей о новооткрытой болезни – текстов, содержание которых должно быть согласовано с Хунгербюлем, а то и исходящих непосредственно от него. Принадлежность Хунгербюля к «кругам, руководящим научными исследованиями» внутри концерна, в которой ничего не изменил и перевод его в Стокгольм, давала ему возможность организовать симпозиум на тему СЮА и потратить на это почти любые деньги. Там должны были выступить и социологи на тему «Насилие в школе», приглашались и отборные медицинские светила, и журналисты из основных индустриальных стран, которых должны были пичкать отборной едой и жуткими прогнозами, чтобы таким образом запустить глобальную СЮА-истерию.

К тому времени сравнительно маленькая лаборатория, которую «Рютлифарм» держал в Швеции и которая работала под руководством Хунгербюля, должна была организовать как тестовые испытания, так и рекомендации по терапии. И первое, и второе было запланировано как фальсификация в чистом виде. Тестовые испытания должны были проводиться таким образом, чтобы около тридцати процентов всех подростков мужского пола были диагностированы как СЮА-позитивные.Что при этом измерять на самом деле, Хунгербюлю было все равно. Может, уровень тестостерона,написал он и тут же предался размышлениям о том, что контролирующие органы, возможно, будет легче обвести вокруг пальца при помощи теста на генетическом уровне: Основой для теста можно было бы сделать какие-нибудь рецепторы на клеточной стенке.

Решающим преимуществом теории СЮА было то, что она заведомо включала в себя возможность СЮА-позитивностидаже самых послушных тихоней. В таком случае можно было просто утверждать, что предрасположенность к этому хоть и имеется, но не находит выражения. И затем обложить это звучным, импозантным латинским определением. «Чем-то наподобие вегетативной дистонииили какие там ещё бывают диагнозы застенчивости», – написал Хунгербюль. Лечение, в конечном итоге, должно состоять в том, что детям станут прописывать подходящую смесь психотропных средств, которая избавит их от желания драться.

– Всё это просто одно большое свинство, – подвёл я итог, в общих чертах описав Димитрию содержание прочитанного до середины документа. – Только Кристине это не поможет. Это стало бы хорошей пищей для газет, не будь они все куплены, а в остальном…

– Эх, люди, – сказал Димитрий и тяжело поднялся. – Пойду лягу. Или хотя бы оденусь. Холод собачий. – Несмотря на своё заявление, он так и остался стоять. Видимо, это решение его перегрузило.

Я продолжал листать, переворачивая страницы. Дальше я наткнулся на что-то вроде текущего дневника проекта. Одиннадцатого октября Хунгербюль записал:

Вот чёрт, Нобелевская премия достаётся, как нарочно, одной нашей научной сотруднице! Как невовремя. Лишнее внимание общественности. Придётся прервать опыты в детском доме как минимум до конца года. Кольстрём будет недоволен, ведь мы только начали.

– Кольстрём? – споткнулся я. – Что ещё за Кольстрём?

– Что? – буркнул Димитрий, рассеянно потирая плечи и вперившись взглядом в одну из своих икон.

– Они уже проводят какие-то опыты на детях, и в этой связи упоминается однофамилец директора детдома, в котором я рос, – сказал я, снова перелистывая назад и лихорадочно просматривая страницы, нет ли там ещё упоминания этого детского дома. Хунгербюль ведь педант, где-нибудь он наверняка его записал…

– Ну, вряд ли это он, – сказал Димитрий.

– От него всего можно ждать, – сказал я. – Кольстрём как раз такой тип. В те времена он экспериментировал с нами даже по своей инициативе: давал нам какие-то таблетки, чтобы мы были послушными. Послушными!Как я ненавижу это слово.

– Я знаю. Ты мне уже сто раз про это рассказывал, – терпеливо вздохнул Димитрий. – Но такое совпадение невозможно.

Я его почти не слушал. Я наклонился вперёд, сполз с кресла на колени, разложил отпечатанные листы на полу и пробегал по строчкам текста на чужом языке, водя по ним пальцем. Где-то это должно быть. Хунгербюль всему вел учёт, протоколировал каждую мысль и каждое событие.

– Гуннар… Ты чокнулся. Кольстрем не такая уж редкая фамилия.

Я его не слушал. Детский дом попадался в тексте не раз. Но какой? Где?

– Ладно, пойду надену что-нибудь. Холод зверский.

Я чувствовал, как в моих жилах пульсирует кровь. Мой охотничий инстинкт пробудился и взял командование на себя, он выпарил из моего тела всю водку и заменил её на адреналин. Вот. Запись почти годичной давности.

Интересный контакт: сегодня утром познакомился с другом моей экономки. Надзорный куратор освободившихся из тюрьмы. Сказал ему, скорее ради шутки, что у него ведь, в силу профессии, должны быть хорошие связи с преступным миром. Ответ был такой: да, а что именно вам нужно? Кажется, он принял это всерьёз. Его зовут Пер Фаландер, он живёт в Бьёркхагене.

– Собака, – невольно простонал я. – Проклятая собака…

Могло ли такое быть? Я перечитал ещё и ещё раз, проморгался, чтобы прогнать чувство, что всё это мне только снится. Пер Фаландер! Так и написано, чёрным по белому. И ошибки перевода при чтении имени не может быть.

– Это не случайность, – сказал я в пустую гостиную.

– Что? – послышалось из спальни.

– Я говорю, это не случайность. – Я сгрёб листы и встал. У меня всё болело. Да, и в самом деле было холодно. За окнами свистел ледяной ветер, и холод проникал сквозь щели. Я швырнул стопку бумаги на кресло, схватил пистолет и шатаясь побрёл в спальню.

– Это не случайность, – повторил я и объяснил Димитрию, что я обнаружил. – Пер Фаландер, конечно, знает всю мою подноготную, в конце концов, он надзирает за мной уже двадцать лет. Про детдом я рассказывал ему больше, чем кому бы то ни было на свете.

– Но всё равно, по-моему, это просто дурная случайность, нет? – скептически сказал Димитрий, уже натянув брюки, но всё ещё не справившись с наполовину вывернутым пуловером. – Вот чтобы именно твой надзорный куратор спутался именно с экономкой этого типа из «Рютлифарм», а потом ещё и…

В моих ушах стучало, как в кузнице, детали пазла неотвратимо сдвигались в одну картинку.

– Вот почему полиция нагрянула в пансион. Хунгербюль вернулся из Швейцарии, естественно, прослышал про заложенную бомбу, заглянул в сейф и обнаружил пропажу засекреченной дискеты своего важнейшего проекта. Шум он поднимать не стал, но вспомнил про своего человека по связям с преступным миром, Пера Фаландера. Который, в свою очередь, вспомнил о том, что насчёт «Рютлифарм» его спрашивал я, Гуннар Форсберг, взломщик и промышленный шпион. Они сосчитали, сколько будет дважды два, и натравили на меня полицию.

Димитрий моргал.

– Ну и ну. Настоящая авантюра.

Детали пазла. Клик. Всё сошлось. Поэтому мой инстинкт и забил тревогу. Тревога, тревога!

– Кристина в детском доме, – констатировал я. Это не было итогом логического рассуждения, это был инстинкт в чистом виде. Никогда в жизни я не был настолько уверен в своей правоте. – Если Кольстрем сообщник концерна «Рютлифарм», то она там. Больше ей негде быть. Может, сидит в той же самой норе, где и я когда-то сиживал не раз. Или, по крайней мере, была там…

Каждая клеточка моего тела подавала мне подтверждающий сигнал. Каждая клеточка моего тела дрожала от ярости, от страха и решимости.

Сегодня может случиться так, что я кого-нибудь убью.

– Димитрий, – сказал я, дыша своими лёгкими, словно кузнечными мехами, – мне нужна твоя машина. Обязательно. Сейчас же.

– Конечно, – сказал Димитрий. – Бери. Машину я тебе всё равно дам, даже если ты отведёшь от меня дуло своей пушки.

Глава 46

Когда я вышел из дома, весь район лежал во тьме и тишине и уже начал исчезать под снегом. Сейчас обрушится один из тех снегопадов, которые погребают под собой землю так, будто кто-то наверху опорожнил кузов гигантского самосвала.

Но это не повод для того, чтобы остановиться. Моя ярость растопит и сметёт всё, что стоит на её пути, сомнений в этом не было.

Я нашёл «сааб» на том месте, которое описал мне Димитрий, ключ подошёл, и внутри воняло его сигаретами: значит, машина точно его. Всё, к чему я прикасался, было грязное и ледяное, но мотор всё же завёлся – после того как я несколькими частыми и настойчивыми поворотами ключа зажигания убедил его в том, что не отступлюсь. И, о чудо, бак был полный.

Буран подождал, когда я выеду из Стокгольма, и тогда обрушился всей мощью. Вокруг меня всё разом превратилось в сплошное серо-белое месиво, состоявшее из снега, ночи и скудости света фар, и я почувствовал, как машина завиляла задом, а колёса поехали юзом. Медленнее. Другие вон вообще остановились. Я проехал мимо доброй дюжины машин, которые припарковались у обочины, и среди них было как минимум три тех старых, танкообразных «вольво», которые обычно не боятся ничего.

Ещё медленнее. Вот уж чего нельзя допустить ни в коем случае, так это дорожной аварии. Полиция ищет меня, и если я попадусь ей в лапы вне Стокгольма, они отправят меня обратно в тюрьму с благодарностью, что я своим нарушением надзорного режима предоставил им для этого удобный повод, и с такой скоростью, какую только позволит погодный режим дорожного движения.

Другими словами: если я въеду в кювет, Кристина считай что мертва.

Это была мотивация к предельной внимательности.

Постепенно дело дошло до скорости пешего шага. «Дворники» упирались, флипп-флапп, флипп-флапп,горячий обдув гудел на полных оборотах, а я чувствовал скрип снега под шинами. Я вцепился в руль и не сводил глаз с дороги, считал верстовые столбы, скользившие мимо, и думал только о следующих десяти метрах.

Я вдруг подумал, что совсем плохо оснащён, при мне не было ничего, кроме пистолета. Что, если я никого не встречу, кроме запертых дверей? Мне понадобится, по крайней мере, ломик. Что-нибудь такое, чем в случае нужды можно было бы и долбануть кого-нибудь по черепу.

До Норрчёпинга я ещё как-то продвигался. Но потом мне пришлось съехать с автобана на 22-е шоссе. Я чуть не проворонил поворот. На скруглённом съезде меня потащило юзом и несколько бесконечных секунд мотало из стороны в сторону, мой пульс подскочил до нечеловеческих значений, да и потом лучше не стало.

Это было чистое безумие – всё ещё ехать. Дорога была уже практически неразличима, грязно-серая лента на грязно-сером фоне. Преодолеть лишь ближайшие метры, говорил я себе, только вписаться в следующий поворот, чтобы не снесло в кювет. Я был канатоходец по обледенелому канату. По обледенелому канату длиной в триста пятьдесят километров. А вокруг меня бушевал буран, ветер бил в машину, грозя достать и до меня.

Я вдруг почувствовал то, чего не испытывал десятилетиями, про что я за все эти годы совсем позабыл: страх, постоянный спутник моего детства. Безумный страх. Страх перед старшими детьми, боязнь их насмешки, их кулаков, их подлости, а прежде всего страх перед тем большим бородатым человеком по имени Руне Кольстрём, чьё изменчивое настроение, приступы гнева и наказания подчинялись какой-то непредсказуемой кривой. Будешь мне мести весь двор, и никаких возражений!Неважно, был ли ты быстр или медлителен, тих или громок, всё равно тебя подстерегала опасность, что ты слишкоммедлителен, слишкомбыстр, слишкомтих или слишкомгромок. Тебе сегодня чистить туалеты! А мы посмотрим, останется ли у тебя после этого еще охота пошуметь!За каждой едой приходилось глотать не жуя, потому что, во-первых, еды никогда не хватало на всех, а во-вторых, нельзя было знать, удастся ли поесть в следующий раз. Таким безобразникам, как ты, нечего делать за столом! Вон отсюда! Стой за окном и смотри, как едят другие, и попробуй только сдвинуться с места!И, разумеется, при самом отбывании наказания можно было дополнительно провиниться, собственно, как раз тогда ты и делал что-то обязательно не так. И тогда были побои – ладонью, кожаным ремнем, большой линейкой, всем, что попадалось под руку. Побои, от которых было больно не только потому, что они были жестокими, но и потому, что были несправедливыми и подлыми.

Время от времени нас посещали «дамы-общественницы», красиво одетые женщины, которые, как нам говорили, поддерживали детский дом деньгами, и я, десятилетний, предстал перед ними и с негодованием рассказал, что директор детдома избил меня. Прежде чем они успели возразить, я задрал рубашку и продемонстрировал им синие рубцы.

Тем самым я сделал Руне Кольстрёма своим смертельным врагом. С этого дня начались действительно подлые наказания. Раздеться догола и марш в угол! Пусть все видят твой позор! Можешь сожрать хоть всё помойное ведро, ничего лучшего ты не заслужил!Я должен был ночью спать без одеяла, и никто из остальных мне не помог, не впустил меня к себе под одеяло, никто. Если бы уже тогда я не умел открывать простые замки на дверях комнат и не смог прокрасться к своей сестре, я бы просто замёрз насмерть.

Они знали, что я сказал правду, но они ничего не предприняли, не помогли мне. Те дамы-общественницы. Я возненавидел их едва ли не сильнее, чем самого Кольстрёма. Но, разумеется, больше я их никогда не видел.

После этого случая я выбрал партизанскую тактику. Я даже слова такого не знал, я, так сказать, сам изобрёлпартизанские методы. Пропадали или приходили в негодность вещи, но моим алиби при этом был замок, который отделял меня от них. Руне Кольстрём постоянно имел проблемы со своей машиной. То и дело ужасно воняло в его доме, где он жил рядом с детдомом. В его почтовом ящике валялись дохлые крысы. Или в его резиновых сапогах, если он по неосторожности оставлял их снаружи.

Особенно выводили его из себя эти дохлые крысы. Тогда он неистовствовал по всем коридорам, бушующий колосс, внушающее ужас чёрное чудовище, от которого мы забивались во все углы и щели. Несдобровать тому, кто это сделал! – кричал он всякий раз. – Уж если я его поймаю, он меня попомнит!

От одних только этих воспоминаний у меня вспотели ладони и участился пульс. О боже, я всё ещё боялся этого человека! Моё тело помнило его и испытывало перед ним страх. Моё тело не хотело возвращаться в это место.

Ожесточённый ветер, с которым я боролся, был так силён, будто хотел сдуть меня назад, в Стокгольм. Белые густые хлопья гипнотизирующим потоком устремлялись мне навстречу, будто говоря: «Ты едешь не туда!»

Ничего, говорил я себе. Пусть. Я не остановлюсь. Я буду ехать дальше, доберусь до детдома в Кроксберге и поставлю Кольстрема к стенке. Или погибну при этой попытке.

Вдруг снежный вихрь разом стих, и передо мной из боковой улицы вырулила снегоуборочная машина. Отбрасывая на обочину фонтан снега и рассыпая по дороге соль, она катилась передо мной, и мне оставалось лишь следовать за ней.

Наконец дело пошло. Снега больше не было и стало светать. Последние километров двадцать до Кроксберга и до детского дома, расположенного за пределами города, я ехал по нормальному шведскому зимнему ландшафту, и солнце, усталое и бледное, уже поднялось над горизонтом. Часы на арматурной панели машины показывали без десяти девять, когда я остановился у здания, которое в последний раз видел четверть века назад. Я ехал без остановки шесть часов, и бак почти опустел.

Все эти годы я пытался вытравить из памяти воспоминания, но они всё ещё были при мне, и я узнал то, что увидел. Правда, всё теперь казалось меньше. И двор, который тогда был просто хорошо утоптанной землёй, теперь заасфальтировали. Широкая лестница к входной двери во внутреннем углу Г-образного главного корпуса теперь была с перилами. Вообще, здание казалось свежепокрашенным, на крыше я заметил спутниковую антенну.

Я устал и был измучен, но вместе с тем настолько полон ярости, что адреналин, казалось, переполняет меня. Другими словами, я был невменяем.

Это было хорошим состоянием для того, что я задумал.

Я достал из-под сиденья пистолет, сунул его в карман куртки и только после этого вышел из машины. Припарковался на улице перед въездом, ограниченным двумя кирпичными столбами. В моё время это были покосившиеся деревянные балки.

Но, несмотря на всю косметику, всё осталось прежним. Главный корпус затенял двор своей нависающей крышей, словно большая, голодная пасть, и окна поглядывали всё так же тупо и подслеповато. По правую руку от здания располагался директорский дом, маленький, обветшавший, и сад в сторону улицы был такой же заброшенный, как и раньше. Окно в спальню, под которым я подслушивал свидания Руне Кольстрёма с одной из дам-общественниц, пока не научился убедительно подражать сопутствующим звукам. Я посмотрел на основной корпус, поискал окно, у которого стояла моя кровать. Третье окно справа. Мальчишки спали на первом этаже, а девочки под крышей. Сидя под открытым окном директорского дома, я видел других мальчишек и ждал, когда они подадут мне знак, что Кольстрём со своей любовницей выходят из дома во двор…

Что стало с ними со всеми?

Я прошёл на несколько шагов вперед и осмотрелся. Было тихо. В понедельник в девять часов утра, вообще-то, должны уже начаться уроки, но окна были тёмными. В следующий момент я сообразил, что времена, когда школьники разных возрастов занимались в одной классной комнате, пожалуй, давно прошли. Теперь, наверно, по утрам приезжает автобус и увозит школьников в ближайший городок.

Тем лучше.

Прежняя надпись у звонка – «Руне Кольстрём, детский дом Кроксберга» – выцвела за все эти годы. Я позвонил.

Никакого движения. После второй попытки тоже.

Я подумал о каком-нибудь ломике, которого у меня не было, и оценил состояние двери. Сегодня я не стал бы аккуратно вскрывать замки. Здесь и сейчас самым подходящим средством была грубая сила. Без сомнения, для этой двери хватило бы одного крепкого пинка, но это наделало бы много лишнего шума.

Может быть, в хлеву за домом найдётся подходящий инструмент? Я отступил от двери и двинулся вокруг дома. Вот старый гараж, по-прежнему запертый на цепь и висячий замок, с которым справился бы и десятилетний мальчишка с огрызком проволоки. Но хлева, где раньше у нас жили козы, пони, куры и кролики, больше не было. На этом месте стоял навес с велосипедами и было что-то вроде игровой площадки, насколько можно было определить под слоем снега.

И здесь кто-то был. Сгорбившись, навстречу мне шёл седой мужчина. На нём было лёгкое коричневое пальто.

– Добрый день, – буркнул он. – Что вам угодно?

– Я ищу Руне Кольстрёма, – сказал я.

– Он перед вами.

Я осёкся. Неужто это был Руне Кольстрём? Этот хилый старичок в очках, не достающий мне до подбородка? Я пригляделся: да, это был он, несомненно. Его лицо я узнал бы где угодно – просто я не ожидал увидеть это лицо на таком тщедушном теле.

Конечно. Я-то вырос. Не только сам дом, но и его директор должны были казаться маленькому Гуннару Форсбергу значительно больше, чем они оказались сегодня. Тогдашний великан в действительности был карликом. Уму непостижимо.

– Я из «Рютлифарм», – сказал я автоматически. – От господина Хунгербюля.

– А, да? – По его лицу скользнула обрадованная улыбка. – Что, наши испытательные работы теперь продолжатся?

Я отрицательно помотал головой.

– Нет, – сказал я. – Я приехал за девочкой.

Кольстрём наморщил лоб.

– За какой девочкой?

– За той, которая живёт у вас с начала октября. Мне сказали, что вы в курсе.

– У меня тут живёт много девочек. Но чтобы с начала октября?.. – Он поглядел на меня, недоверчиво сощурив глаза. Они у него не изменились, и по спине у меня пробежали прежние мурашки страха. – А кто вы, вообще, такой? – спросил он.

О'кей, хватит играть в эти сопливые прятки. Я достал пистолет, шагнул к нему и прижал дуло к его горлу – одним стремительным движением.

– И только дайте мне хоть малейший повод вас пристрелить, я им немедленно воспользуюсь, – прошипел я. – Настроение у меня для этого самое подходящее.

Старый директор начал хватать ртом воздух.

– Ради Бога. Чего вы от меня хотите?

– Я вам уже сказал: девочку.

Я увидел панику в его глазах.

– Да какую такую девочку?

– Ту, которую здесь держат взаперти. – Я прижал дуло крепче. – И только пикните мне.

Кольстрём сглотнул.

– Должно быть, вы ошиблись. Здесь детский дом. Здесь девочек не держат взаперти.

Он казался очень убедительным. Но я, к его несчастью, не был легковерным.

– Сейчас мы пойдём в главный корпус и спустимся там в подвал, – приказал я. – Кто там есть живой? Поварихи? Ещё кто-нибудь?

– Никого, – поспешно заверил он. – Все дети в школе, а повариха уехала за покупками…

– А дети, которые ещё не ходят в школу?

Он покачал головой.

– Таких у нас уже нет.

– Тем лучше. – Я схватил его за воротник изношенного пальто и подтолкнул в сторону главного корпуса. Он и не думал сопротивляться, открыл трясущимися руками дверь и делал всё, что я приказывал.

Первой моей целью был подвал, в котором я провёл, должно быть, бессчётное количество часов, на заплесневелом матраце, в темноте, без света. Подвал никуда не делся, но там теперь была не темница, а зал для игры в настольный теннис с побелёнными стенами.

Ну ладно. Были в этом доме и другие потайные места, и все их я обрыскал, подталкивая перед собой Руне Кольстрёма: каморку за подвалом для отопительной системы, чулан под лестницей, закуток без окон у трубы на чердаке, куда можно было попасть только через западню. И нормальные комнаты и залы я, разумеется, тоже обыскал. Стандарт, правда, с тех времён улучшился: прежние комнаты на шесть коек, похожие на лагерные бараки, превратились в уютно обставленные детские комнаты на двоих, а наша бывшая школьная комната стала телевизионной, и в ней было всё, что могла предложить современная развлекательная электроника.