Текст книги "Нобелевская премия"

Автор книги: Андреас Эшбах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

Глава 42

В двадцать два часа я уложил свой чёрный рюкзак. Ещё на обратном пути к Биргитте я купил на заправке новый карманный фонарь, ничего особенного, но сойдёт. После этого у меня осталось денег как раз на метро.

Биргитта молча смотрела, как я собираюсь. Она была не в духе. Её плохое настроение можно было буквально потрогать руками.

Когда я вернулся от Димитрия, у нее уже был готов ужин, классические тефтели с картофельным пюре, брусникой и маринованными огурцами. Скорее всего, всё из баночек или из полуфабрикатов глубокой заморозки, но она накрыла на стол красиво, и всё было вкусно. После этого я рассказал ей, что задумал, и попытался объяснить, почему. Это мне плохо удалось, не в последнюю очередь потому, что я сам этого толком не знал. Вообще-то говоря, это походило на безумие. И оно было необоснованным. Я даже не знал, что я надеюсь найти, а если что-то и найду, я не знал, что мне с этим делать дальше. Вполне возможно, я уже свихнулся за последнее время и даже сам не заметил. Но говорить мне об этом тоже было бессмысленно.

– Ну что? – спросил я, затянув рюкзак.

– Ничего, – сказала она. – Все прекрасно.

Она сказала это таким тоном, каким умеют говорить только женщины, и тон этот не сулил ничего хорошего, не говоря уже о «прекрасном».

Я посмотрел на неё, но, как любой мужчина в такой ситуации, тоже не знал, что делать. И, поскольку ничего другого мне не пришло в голову, я сказал:

– Хорошо. Тогда я пошёл.

– Да, – сказала она. – Конечно.

– Я вернусь, наверное, только под утро.

– Нет проблем.

Я ещё подождал, но она больше ничего не сказала. Она стояла, скрестив руки на груди, с каменным лицом, и ждала, так что мне не следовало заставлять ее ждать ещё дольше, и я закинул рюкзак за плечи и ушёл.

Моя остановка была Остермальмторг, но когда я заранее приготовился к выходу, на предыдущей станции в вагон вошли двое из службы охраны, прямо у меня под носом. Поезд поехал дальше, а я стоял рядом с ними у двери и чувствовал, как сердце бьётся у меня в кончиках пальцев. Я мог бы до них дотронуться.

То были молодые мужчина и женщина в серых форменных куртках, причём молодой человек был с переговорным устройством и дубинкой, но с пустыми петлями на поясе, то есть однозначно ученик. Приземистая женщина, в куртке казавшаяся даже толстой, наоборот, была полностью экипирована, при ней был мощный карманный фонарь и тяжёлая связка ключей на поясе, а на груди массивный микрофон. Этот микрофон отнимал всё её внимание. Что-то с ним было не в порядке; она с кем-то переговаривалась – видимо, с диспетчерской, и то и дело выворачивалась назад, поскольку собственно радиоприёмник-передатчик был у неё на спине. Парень теребил спиральный кабель, который вёл туда от микрофона, но контакта не возникало. Им обоим было не до окружающих.

Круглый зал станции с высоким коричневым куполом. Проход, киоск, цветочный магазин, перед которым уже была опущена решётка. Последние перед выходом на улицу два магазина не работали, их витрины были замазаны, а эскалатор выстукивал ритм рок-н-ролла. Пахло мочой и сигаретным дымом, но по мере приближения к поверхности земли холод ночи давал о себе знать всё сильнее, покусывая слизистую оболочку дыхательных путей и заглушая обоняние.

Наверху я огляделся, чтобы сориентироваться. Когда выходишь из метро, никогда не знаешь, где какая сторона света. Просторная площадь, церковь, подсвеченная оранжевыми прожекторами, большая витрина с ваннами, полотенцами и ночными рубашками.

Была ночь, было темно, и уличное освещение не заслуживало своего названия. Тем не менее те немногие краски, которые я различал на световой рекламе, на стенах домов и в окнах, казались мне светящимися изнутри, прямо-таки жгучими. Все шумы, достигавшие моего слуха, обладали кристальной остротой: скрип снега под шинами проезжающих машин, голоса и отдалённый смех. Стук автомобильных дверец: громоподобный звук. И я ощущал каждую частичку своего тела, чувствовал, как работает каждый мускул, как двигается каждый сустав. Что это было со мной?

Был момент, когда я всерьёз взвешивал вероятность того, что Биргитта подмешала мне в еду какой-то наркотик. Ведь именно так проявляется его действие, когда заторчишь,когда приход,во всяком случае, по описаниям, какие я читал.

Да, в моих ночных вылазках я всегда был в состоянии особой бодрости, но сегодняшняя ощущалась по-другому. Не оттого ли, что это, возможно, были мои последние часы на воле, мои последние шаги по Стокгольму в качестве свободного человека? Я заглядывал в пустые окна на первых этажах фирм, и мне казалось, что я вижу гигантские аквариумы. Я слышал звяканье связки ключей, которыми кто-то запирал дверь офиса, и мне казалось, что я слышу звон цепей. Выброс адреналина от недавней встречи в метро, судя по всему, доделывал остальное.

Вот наконец и Стюрегатан. Парк представлял собой арену тёмных теней, королевская библиотека была ярко освещена, холодные деревья стояли перед мрачным ночным снегом. Фасад Нобелевского фонда тоже был подсвечен и впечатляюще лучился до самой крыши.

Ну, начали. Мимо витрины с рекламой туристского рая Марокко, а рука уже нащупывает набор отмычек. Громкий смех, две пары среднего возраста, попавшиеся мне навстречу, не удостоили меня взглядом. Я открыл узкую тёмную дверь в самом углу, на которой было написано «К кухне», прикрыл её за собой и остановился, чтобы глаза привыкли к темноте.

Выключатель. Он по-прежнему не работает. Значит, карманный фонарь. Я светил на стены, на пол, на потолок, медленно продвигаясь дальше. Кто-то оставил тут велосипед и, видимо, забыл про него: седло уже покрылось пылью, шины спущены, спицы заржавели. Рядом несколько картонных коробок, как попало составленных штабелем, нижние продавились, и рёбра у них расползлись. Чем дальше вглубь, тем больше пятен плесени на обоях.

Здесь было две двери. На левой стене – широкая, покрашенная свинцовым суриком железная раздвижная дверь, ведущая к большому помещению в задней части дома – возможно, к упомянутой кухне, которая наверняка давно уже не служила кухней. Полозья, закреплённые на полу, покрылись ржавчиной. Точно так же заброшенно выглядела деревянная дверь, ведущая прямо на задний двор. Она была закрыта на чудовищный висячий замок и будила ностальгические желания. Для меня восьмилетнего такой замок не представлял никаких проблем. Думаю, и для остальных детдомовцев тоже, иначе бы они просто умерли от голода.

В открытых дверях я остановился, прислушался и со всем терпением, на какое был способен, стал наблюдать. Внутренний двор. Внутренние дворы, особенно если дома вокруг них – жилые, для такого, как я, представляют собой самое неприятное из всех мыслимых окружений. Из окон и с балконов ты виден сотне глаз, хотя не замечаешь их, поскольку сам не видишь ничего.

Но это был воскресный вечер, зима, и было холодно. Я мог рассчитывать на то, что у большинства людей нашлось занятие получше, чем выглядывать из окон или торчать на балконе…

Оп-ля! Чёрта только помяни, и он уж тут как тут. На половине высоты лишённого контуров дома напротив я различил в темноте тлеющую красную точку. Сигарета. При ней, без сомнения, был и курильщик, которого жена выгоняет на балкон, чтобы он упражнялся в своей вредной привычке на морозе. Без сомнения, он мёрз, без сомнения, скучал. Я терпеливо ждал, пока красная точка не вспыхнула в последний раз и не полетела вниз широкой дугой. И потом подождал ещё полминуты.

Не красться! – это основополагающее правило было действительно и здесь. Я вышел под открытое небо, пытаясь казаться спокойным и естественным в движениях, прикрыл за собой дверь – она слегка скребла по полу, что позволило мне оставить её незапертой, – и размеренным шагом пошёл прямо, вокруг заднего корпуса Нобелевского фонда. Все окна здания, отметил я к своему успокоению, были тёмные. Как я и ожидал. За задним торцом здания были две парковочные площадки, одна из них была занята, вторая зарезервирована для фирмы с названием «FitPack». За парковкой было досадное препятствие в виде стены высотой метра два. В ней не было ни двери, ни ворот, ни тропы для обхода. Это плохо, поскольку мужчина, который лезет через стену, всегда вызывает подозрение, но что теперь делать? Я должен был пойти на этот риск и постарался проделать это как можно быстрее и тише.

Ещё раз двадцать метров по снегу. Следы на снегу были досадной неизбежностью. К счастью, мои были не единственными. Потом я очутился во внутреннем дворике, который выглядел в точности, как на картинке в Интернете, только он был тёмный и заснеженный, а зелёные садовые стулья были сдвинуты в угол и закрыты брезентом.

Вокруг меня всё было темно. Я подошёл к двери с кодовым замком, приставил ладони в перчатках ребром к стеклу и заглянул внутрь. Стояла тишина. Все, кто имел хоть какое-то отношение к Нобелевскому фонду, находились в это время на приёмах по случаю нобелевских речей лауреатов, давились в очереди у холодного буфета.

И не догадывались обо мне.

Датчики движения – одна из коварнейших охранных систем. Технически они почти непреодолимы. Стоит к ним приблизиться, и они поднимают тревогу. Если отключить у них ток, они тоже поднимают тревогу. Вообще непонятно, как ещё возможны взломы, с тех пор как изобретены датчики движения. Там, где установлен такой прибор, уже и мышка не прошмыгнёт незамеченной.

Это и есть слабое место системы и, таким образом, возможность вывести её из строя. Поскольку мыши еще не перевелись, к тому же их гораздо больше, чем некоторые думают. В любом большом городе живёт намного больше мышей и крыс, чем людей. Уберечь от мышей большой офис, музей или тем более склад практически невозможно. Поскольку чувствительность датчика движения можно задать лишь в определённом диапазоне и она меняется в зависимости от температуры, влажности, давления воздуха и так далее, то нередко случается, что тревогу запускает мелкое животное, пробежавшее по полу.

Другими словами: силы безопасности, которые обслуживают охранные системы с датчиками движения, привыкли к частым ложным тревогам.

Это можно использовать, чтобы убить такую систему. Пример из практики: приходишь в часы, когда охраняемое учреждение официально открыто, «по ошибке» попадаешь там не туда и благодаришь охранников, которые помогают тебе выбраться, – и оставляешь где-нибудь под шкафом радиоуправляемую игрушечную машинку. На следующую ночь с пультом в руках занимаешь позицию в окрестностях здания и время от времени выкатываешь машинку из-под шкафа, пока не сработает тревога, а потом снова загоняешь её в укрытие. (Поскольку игрушку снаружи не видно, управлять ею приходится вслепую, что довольно трудно и требует сноровки.) Самое позднее через неделю – особенно если срабатывание тревоги можно отнести на счёт каких-то очевидных вешей: проходящих поездов, взлетающих самолётов и тому подобного – служба охраны приходит к убеждению, что с датчиками что-то не в порядке, отключает их и информирует об этом техников из сервиса. Кроме того, принимается решение остаток ночи охранять объект особенно пристально, примерно через час об этом намерении забывают – и путь свободен.

Это могло бы сработать и здесь. Только в запасе у меня не было недели времени.

Есть и другие методы, в которые мне не хочется вдаваться. Достаточно сказать, что в моей ситуации они были неприменимы.

К счастью, я мог обойтись и без них.

Всё, что мне нужно было сделать, – это достать мобильный телефон, набрать номер Димитрия и сказать:

– Я готов.

Когда созревал этот поистине безрассудный план, я битых пять минут таращился на экран, а Димитрий молча наблюдал за мной.

– Можно проникнуть через крышу. Спуститься на верёвке и вломиться на второй этаж, – я указал соответствующее место на плане. – Вот здесь, в конференц-зале. Судя по плану, угловая комната рядом с залом – кабинет председателя фонда. Видишь? Вот приёмная с его секретаршей. А закуток в конце коридора – чайная комната, копировальная или что-то в этом роде. Типичное расположение; по-другому и быть не может.

– М-м-м, – промычал Димитрий.

– Итак, я с размаху проламываюсь в окно, пересекаю зал, открываю кабинет шефа: на всё про всё потребуется самое большее тридцать секунд. Дорога обратно к верёвке – десять секунд, потом по стене вверх до крыши: скажем, пятьдесят секунд. В общей сложности выходит полторы минуты. – Я достал свою записную книжку и полистал её. – Внизу у входа на одной из табличек значится их охранная фирма. Вот: SECURITAS. Где их ближайшая дежурная станция, можно разузнать. После этого я смогу оценить, сколько времени им понадобится на то, чтобы приехать. Им надо ещё открыть двери и так далее, но это я не принимаю во внимание, это мой буферный резерв. Допустим, им надо пять минут, тогда у меня остаётся три с половиной минуты на кабинет. Три с половиной минуты, это довольно много времени…

– Гуннар! – воскликнул Димитрий. – Ты сошёл с ума.

Я посмотрел на него, и мне показалось, что в этом он, чёрт возьми, прав.

– А у тебя что, есть идея лучше?

– Да любая идея лучше того, что ты городишь.

– Я весь внимание.

Димитрий со вздохом тряхнул головой.

– Почему бы тебе просто не спросить у меня? Случайно у меня есть не только идея, но и решение. – Он отогнал меня от компьютера и запустил какую-то программу, которая мне ни о чём не говорила. – SECURITAS. В 1998 году они поручили разработчикам софта проверить, выдержит ли их компьютерная система переход 2000 года. Тогда была жуткая нехватка специалистов, и компьютерной фирме, которая делала для них программу, пришлось прибегнуть к временному найму посторонних рук. Короче говоря, меня.

Я почувствовал, что моя нижняя челюсть медленно отвисает.

– Быть того не может.

Димитрий ухмыльнулся.

– Вот это были времена! Все тогда боялись, что их компьютеры дадут дуба на первое января 2000 года. Фирмы информационных технологий были загружены заказами под завязку. Им приходилось отзывать старых программистов из домов престарелых, можешь себе это представить? Я мог выбирать, на кого мне работать. И ты, конечно, догадываешься, что я этим воспользовался и специализировался на фирмах, которые мне стратегически интересны. – На экране монитора возник логотип фирмы, который я уже видел на табличке у входа в Нобелевский фонд: чёрный прямоугольник с надписью и тремя красными точками. – И мне ничего не стоило, просто для удовольствия, встроить в каждую программу по маленькому потайному входу. На всякий случай.

– Я… просто не знаю, у меня нет слов, – признался я. Пальцы Димитрия запорхали по клавиатуре. Он самый быстрый наборщик, какого я только встречал в жизни.

– Скажи спасибо моей гениальности. И зажми большой палец на удачу, чтобы этот потайной вход ещё функционировал… а, уже не надо. Я уже внутри, видишь? Осталось только кликнуть мышкой, и все сигналы тревоги из Нобелевского фонда уйдут в пустоту.

Глава 43

– Никаких имён! – предостерегающе пискнул голос Димитрия в трубке. По части телефонов и возможных прослушек он был, пожалуй, ещё параноидальнее, чем я.

– А разве я назвал какое-нибудь имя? – прошептал я в ответ, снимая с плеч рюкзак и откидывая его верхний клапан. Там была ручная дрель с приводом от батареи и дорогой электронный прибор для расшифровки кодов, который в Швеции можно легально купить и продать, но запрещено использовать.

– Нет. Но ты же сумасшедший, так что лучше перестраховаться.

– Спасибо. Итак, что там? Я могу приступить к работе? – Кодовый замок, по моей оценке, был произведён либо фирмой WST – Wang Security Technologies, которая находилась в Лос-Анджелесе и была одним из крупнейших поставщиков охранных систем для тюрем, – либо, что вероятнее, фирмой muTronic, голландско-немецким производителем высококачественных охранных устройств, которые довольно часто осложняли мне жизнь. Чтобы быть готовым к обоим вариантам, мне предстояло сначала просверлить дыру слева от замка, чуть выше кнопки 7, и при помощи маленького крючка выудить определённый многожильный провод. С которым и разберётся потом нелегальным образом прибор для расшифровки кодов.

– Момент, погоди… – послышалось из эфира. Секунды проходили в тягучем молчании. – О'кей. Я всё сделал. Теперь сигнал тревоги переключён на молчание.

– Спасибо, – сказал я и уже хотел отсоединиться, но Димитрий воскликнул:

– Постой! У меня тут есть кое-что для тебя.

– Да?

– Они расширили систему. И ввели в неё поле под названием «Актуальные коды доступа».Хочешь попробовать, прежде чем приступить к нанесению ущерба имуществу?

– Говори скорее. – Кажется, он считал, что мне нечего делать, кроме как болтать по телефону.

– Код такой: 5-2-3-8, а потом «решётка».

Я нажал соответствующие кнопки. Ничего не произошло. А то было бы уж слишком хорошо.

– Негатив, – сказал я. – Наверняка это срабатывает только вместе с карточкой на главном входе. А без карточки мне этот код ничего не…

– Стоп, я ошибся, последняя цифра не восемь. Они просто применили странный шрифт. Это ноль. Попробуй ещё раз: 5-2-3-0, «решётка».

Я попробовал ещё раз, и…

– Есть! – сказал я. Со сдержанным щелчком дверь открылась. Навстречу мне устремилось приятное тепло. – Ты гений.

– Сам знаю. Желаю тебе приятно провести время и потом спокойной ночи! – И он отключился.

Я тоже отключил свой телефон и положил его в карман куртки. Осторожно раскрыл стеклянную дверь пошире. Вытер платком дно рюкзака и поставил его внутри помещения на пол. Потом стянул ботинки, ступил на холодный каменный пол, достал пластиковый пакет, завернул в него ботинки и сунул в рюкзак. Незачем оставлять следы, раз уж мне так удачно удалось проникнуть внутрь.

Я удостоверился, что дверь открывается изнутри без проблем, и закрыл её.

И вот наступил момент, когда надо остановиться и всеми шестью чувствами вслушаться в темноту. Достаточно нескольких секунд, чтобы начать ощущать всё здание в целом, его стены, помещения, атмосферу в них, возможные опасности. Все чувства обострились до предела, как у хищного зверя во враждебном окружении: теперь можно было сделать первый шаг.

В конце коридора я не смог удержаться и посветил фонариком на бюст Нобеля. Вид у Альфреда Бернарда Нобеля был страдальческий, чуть ли не испуганный. Я снова выключил фонарь, пока мои глаза не успели привыкнуть к свету, и повернул налево.

Кованая решётка на замке. Две минуты работы с отмычками, и я смог осторожно отодвинуть её в сторону. Я раскрыл её полностью и так оставил: испытанный приём. Если, против ожидания, всё же кто-то явится, он самое большее подумает, что человек, покидавший здание последним, просто забыл закрыть решётку. Полуотворённая решётка, напротив, вызвала бы подозрения. Есть ситуации, когда это маленькое различие может оказаться решающим.

По лестнице вверх, ещё одна дверь, за ней холл старинного офиса. Пахло сигаретным дымом. Я посветил на стены, пальцами в перчатках охватывая конус света так, чтобы оттуда выходил лишь тонкий лучик толщиной с карандаш. Фотографии в массивных рамах, старые гравюры, карандашные рисунки под стеклом. Вдоль стен мебель тёмного дерева в стиле неоклассицизма; столики у стен и стулья я, как любитель, отнёс бы к густавианскому стилю. Всё прибрано и чисто, как в музее.

Я шёл по коридору, и таблички на дверях подтверждали мои предположения по планировке здания. Замок на двери в кабинет исполнительного директора задержал меня почти на двадцать минут, и потом я наконец очутился в святая святых.

Однако обыск письменных столов и документов не дал ничего, что навело бы на подозрения. Большинство бумаг отражали детали инвестиций капитала фонда, остальное касалось размещения лауреатов в Гранд-отеле: распорядок и распоряжения для тамошней охраны, счета из отеля, список с датами, временем прилёта и отлёта, номерами рейсов и тому подобное. Ни малейшего указания на то, что фонд в какой бы то ни было форме замешан в историю с похищением Кристины.

Нет. Нобелевский фонд тоже был лишь жертвой тех, кто всё это запланировал и осуществил. Я с самого начала мог об этом догадаться.

Так что же привело меня сюда? Моя интуиция молчала. Я встал, вернулся к витрине, в которой лежали грамоты и шкатулки с медалями. Поставил фонарь на верхний край витрины, достал одну из тяжёлых кожаных папок и раскрыл её. Это была Нобелевская премия по физике, которую в этом году разделили двое учёных, из США и из Японии. Грамота предназначалась для японца, большая, красочно оформленная каллиграфом, с нобелевской печатью и двумя подписями. Оставалось ещё три дня до того момента, когда он получит эту папку из рук короля. Я вернул её на место и открыл одну из больших тёмно-красных шкатулок. На золотой медали был отчеканен профиль Альфреда Нобеля и годы его рождения и смерти. Так вот он каков, святой Грааль науки. Ни пылинка, ни отпечаток пальца не оскверняли безупречную полировку. Я вынул медаль из углубления, что было не так просто сделать в перчатках, и повернул её. На обратной стороне изображалась женщина с книгой на коленях, набиравшая в чашу воду из источника, видимо, для того, чтобы утолить жажду больной девочки, которую обнимала другой рукой. Надпись по краю медали гласила:

Inventas vitam juvat excoluisse per artes.

Латынь не причислялась к языкам, необходимым в моей профессии, но Ганс-Улоф не преминул в своё время объяснить мне, что это цитата из «Энеиды» Вергилия, которая в буквальном переводе обозначает: «Изобретения улучшают жизнь, а искусства украшают её».

На свободном месте внизу было выгравировано имя. Я повернул тяжёлую медаль из чистого золота к свету фонарика, чтобы прочитать надпись, и чуть не выронил ее от удивления, увидев имя Софии Эрнандес Круз. Я держал в руке медаль, предназначенную для неё!

Какое совпадение! Я смотрел на крохотные буковки, которые едва умещались на площадке, и едва мог поверить, хотя не так уж и маловероятна была эта случайность.

Мне в голову пришла одна мысль. Что, если я выкраду медаль? Что тогда будет?

Да ничего. Наверняка у них есть медали в запасе, а имя они выгравируют быстро. Даже если нет, они просто пришлют ей медаль позже – так, как это уже было при первом вручении в 1901 году, когда медали не успели изготовить вовремя. Я положил тяжёлую золотую шайбу на место и убрал шкатулку.

Нет, совсем не это влекло меня сюда.

Повинуясь импульсу, я открыл дверь, ведущую из кабинета в смежный с ним конференц-зал. Она легко отпиралась изнутри. Я включил в зале свет. Может быть, снаружи сейчас кто-то видел меня и удивлялся, но мне было уже всё равно. Я должен был ещё раз посмотреть на Альфреда Нобеля, завещательное распоряжение которого положило начало всему.

В этом здании он был вездесущ. Один его портрет висел у двери в холл, другой, побольше, над камином, и я разом вспомнил всё, что слышал когда-либо об этом человеке. В эту ночь и в этом зале его история, казалось, обретала особый вес, становилась сагой, лучше которой и древним грекам не придумать.

Он сколотил своё немалое состояние на взрывчатке! После экспериментов с нитроглицерином, при которых погиб его младший брат, Нобель, в конце концов, изобрёл динамит, первое из простых в обращении взрывчатых веществ, без которого не осуществились бы крупные строительные проекты того времени. Он заработал на прокладке тоннелей, на строительстве дорог и железнодорожных линий, для которых необходимо было пробиваться сквозь скалы и горные хребты, – ну и, конечно, на войнах и производстве оружия. Он был изобретатель и умелый бизнесмен, но жизнь свою провёл одиноко, никогда не женился, не создал семьи, не оставил потомства и умер 10 декабря 1896 года, в тот день, который теперь считается Нобелевским днём. Примерно за год до смерти он составил последнее завещание, в котором отказал в наследстве родным и вместо этого учредил премию, ныне нераздельно связанную с его именем.

Над стеклянной витриной, где были выставлены некоторые изобретения Нобеля и факсимиле его завещания, висели ещё два портрета. На одном была Берта фон Зуттнер, австрийская активистка мира, с которой он много лет состоял в переписке и без влияния которой ему бы, может, и в голову не пришло учредить премию мира. На втором портрете был Рагнар Сольман, назначенный Нобелем распорядитель завещания, которому Нобелевская премия обязана своим существованием не меньше, чем завещанию самого основателя. Именно Сольман в своё время отговорил родственников Нобеля оспаривать это завещание, что они могли сделать с некоторой надеждой на успех, поскольку закон был на их стороне.

И вот я стоял перед портретами трёх человек, олицетворяющих высокие идеалы, и не знал, что мне делать. Воодушевлённые желанием послужить человечеству, они приложили все силы к тому, чтобы улучшить мир, сделать его местом, более пригодным для жизни. Благо остальных значило для них не меньше, чем своё собственное.

И как же их за это отблагодарили? Я присел перед витриной на корточки и прочитал завещание, написанное Нобелем от руки.

Основой фонда станет капитал, ежегодные проценты с которого должны распределяться в виде премии между теми, кто в истекшем году принёс человечеству наибольшую пользу.

Я пробежал глазами строки, в которых были названы категории премии – физика, химия, медицина, литература и мир. Выдержка из завещания заканчивалась фразой, которая во времена Нобеля казалась невероятной:

По моему настоятельному волеизъявлению, при распределении премий не должна приниматься во внимание принадлежность соискателя к какой-либо нации; премию должны получать достойнейшие, независимо от того, скандинавы они или нет.

За это Нобеля клеймили предателем родины.

Я почувствовал, как откуда-то из глубины моего существа поднимается дрожь, и не было ничего, что могло удержать её там. Я сел прямо на пол, сокрушённый, и не мог понять, что со мной. Боже мой, что это?

Перед глазами у меня всё расплылось, по щекам текла влага, и древняя, неведомая боль, казалось, грозила разорвать мне сердце. Я плакал по своим родителям, которых я не знал. Я плакал по Инге, которая покинула меня так рано и внезапно. Я плакал по Кристине, которая уже давно ничего не хотела знать обо мне. Я плакал по себе и по Альфреду Нобелю, который всю свою жизнь был одиноким и печальным и, в конце концов, всё то, что некому было отдать, передал человечеству одним из величайших завещаний всех времён.

Человечеству, которое ответило ему неблагодарностью. Бессовестной и развращённой банде двуногих, которые не остановятся ни перед чем, в том числе и перед тем, чтобы втоптать в грязь память Нобеля, лишь бы подчинить её своим целям.

Зло победило. Мир был в руках сатаны.

Как ни абсурдно это звучит, как ни странно мне это писать, но я верю всерьёз, что мне для того и нужно было вломиться в Нобелевский фонд, чтобы как следует там выплакаться.

Не знаю, как долго я просидел там на полу. В моей памяти этот промежуток времени мог составлять как минуты, так и часы. Я знаю только, что наконец это кончилось и я почувствовал себя опустошённым. Очистившимся, но и хрупким. Поднявшись на ноги, я прекратил борьбу. Я перестал сопротивляться. Больше мне никогда не увидеть Кристину. Она умрёт, и Ганс-Улоф умрёт, и я умру, и всей боли конец.

Когда я вставал, мой взгляд скользнул по портрету Рагнара Сольмана, основателя фонда, и тут я вспомнил, что нынешнего председателя фонда зовут – это имя стояло на табличке у двери кабинета – Михаэль Сольман, и это его внук. В голове пронеслась, словно клочья тумана, мысль написать ему письмо. Будь я в другом состоянии, мне было бы интересно, как бы среагировал человек, ответственный за наследство и память Альфреда Нобеля, обнаружив завтра утром свой кабинет открытым, а на столе письмо от неизвестного с описанием самого большого скандала в истории премии. Замял бы он эту историю? Или выступил с нею перед общественностью?

И если бы выступил, то с какими последствиями? Как бы отреагировали массы, богатые, клика закулисных кукловодов, сильные мира сего?

Кристину бы это не спасло. Её не спасёт уже ничто из того, что в моих силах. И я оставил эту затею.

Но, оглядываясь назад, я всё же думаю, что именно в тот момент – хоть я и не осознавал этого – во мне зародилась идея, которую я впоследствии и осуществил.

Я покинул здание Нобелевского фонда в три часа ночи тем же путём, каким вошёл в него и, как я надеялся, не оставив никаких следов. Сел в ночной автобус в сторону Оденплан, вышел на остановке «Библиотека» и вынужден был на морозе полчаса ждать автобус маршрута № 595, который отвёз меня в Сундберг. Добравшись до квартиры Биргитты, я сам себе казался куском замороженного мяса. Она очнулась, когда я влез к ней под одеяло, сонно прижалась ко мне, но потом – должно быть, почувствовав холод, – отодвинулась и свернулась калачиком, как эмбрион. Я оставил её в покое, повернулся на другой бок и заснул.