Текст книги "Дыхание розы"

Автор книги: Андреа Жапп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Ватиканский дворец, Рим,
ноябрь 1304 года

Странно… Он, кому так докучала жара, вдруг после смерти Бенедикта XI начал чувствовать, как ледяной холод пробирает его до самых костей. Можно было подумать, что приятные воспоминания, которые в мрачные минуты волновали или успокаивали Гонория Бенедетти, камерленго покойного Бенедикта XI, неожиданно поглотила бездонная пропасть. Куда делась история о прекрасном дамском веере, который он убрал в ящик стола, о том, как они со своим юным братом купались в ледяной воде реки, откуда выскочили покрасневшими от холода и удовольствия, а после увидели, что их ступни все в крови? Гонорий, которому было тогда пять лет, разрыдался и заявил, что они скоро умрут. Бернардо, старший брат, быстро взял себя в руки и принялся его утешать, объяснив, что в этом повинны раки, но раки извинятся перед ними, превратившись во вкусный обед. Они сварили их и наелись до отвала, а потом их сморил глубокий сон. Его мать… Опьяняющий запах волос его матери. Она ополаскивала волосы медовой и лавандовой водой, что пробуждало желание дышать ими, кусать и проглатывать их. Куда исчезли из его памяти опоры?

Exaudi, Deus, orationem meam cum deprecor, a timore inimici eripe animam meam [64]64
  «Услышь, Боже, голос мой в молитве моей, сохрани жизнь мою от страха врага». Псалтырь, 63:2.


[Закрыть].

Бенедикт. Бенедикт все унес с собой в могилу. Как Гонорию хотелось разозлиться на него за это! Тогда, может быть, к нему вернулись бы прекрасные воспоминания о детстве. Но ему никак не удавалось этого сделать. Бенедикт и его ангельское упрямство. Бенедикт и его нежная несгибаемость… От тревожной грусти на глазах Гонория выступили слезы. Милый Бенедикт.

«Я так любил тебя, брат мой. Восемь месяцев, проведенных подле тебя, были единственным светлым пятном в этом дворце дураков, который я ненавижу до тошноты. Бенедикт, почему ты вынудил меня убить невинность? Другие не имели для меня значения, жалкие непоследовательные насекомые, которые летят туда, куда несет их ветер. Когда я сжимал тебя в своих объятиях, пока тебя рвало кровью, я знал, что отныне мне всегда будет холодно.

Бенедикт, разве ты не понял, что я был прав, что я боролся за нас? Зачем нам это потрясение, нам, которых так холило постоянство? Зачем надо было все бросать во имя так называемой истины, столь смутной, что она в состоянии очаровать лишь неразумных? Я защищаю установленный порядок, без которого люди стремительно погрузятся в хаос, откуда мы их вытащили. Но что ты думал? Что они любят Истину, что в своих молитвах они взывают к Справедливости? Они такие глупые, такие безвольные, такие злобные. Ах, Бенедикт… Почему ты оказывал мне сопротивление, почему противоречил мне, сам того не осознавая? Если бы ты согласился со мной, я принялся бы неустанно работать, чтобы возвести тебя на престол как Бога, как я это сделал для Бонифация, которого, впрочем, не любил. Я стал бы неутомимым инструментом, который позволил бы тебе править нашим миром. Бог озарил тебя своей улыбкой, но он не наградил тебя силой, чтобы без устали бороться. Почему ты упорствовал в этой химере?

Прежде чем приказать тебя убить, я плакал все ночи напролет. Я молился все ночи напролет. Я молил, чтобы твои глаза наконец открылись. Но ты был ослеплен ясным светом. Часы твоей агонии стали самыми долгими часами в моей жизни. Я так страдал, видя, как страдаешь ты, что поклялся навсегда изгнать из своего лексикона слова “мука”, “скорбь”, “крестный путь”.

Бенедикт… После твоего ухода моя вселенная опустела. Ты был единственным, кто мог бы приблизиться ко мне, но из-за твоей любви к Нему нас друг от друга отделяло расстояние. И все же я тоже люблю Его больше своей жизни или своего спасения.

Меня накачали одурманивающими средствами, в то время как исполнитель грязных дел спокойно прошел по пустому коридору, соединяющему мой кабинет с твоим залом. Когда я пил эту горькую настойку, я умолял, чтобы она стала для меня смертельной. Но смерть отвернулась от меня. Мое косноязычие объяснили опиумом, но мой голос прерывался из-за скорби.

Вспомни. Я видел, как ты одну за другой ел фиги. Ты мне улыбался, как ребенок, поскольку они тебе напоминали о счастливом времени, проведенном в Остии. С каждым кусочком фиолетовой кожуры, которую ты выплевывал в свою руку, тебя покидала жизнь, частичка за частичкой. Я считал минуты, которые тебе оставалось дышать, и моя душа вытекала вместе с ядом, который постепенно распространялся по твоим жилам.

В моем сердце нет ни капли сожаления, Бенедикт. Это гораздо хуже. Ни капли сожаления, поскольку я не мог позволить тебе лишить нас величия и власти во имя чудесной утопии. Это гораздо хуже, ведь после твоей смерти я не живу, я действую машинально. Это все, что мне осталось, а осталась мне устрашающая пустота.

Пусть я виновен перед Господом и перед тобой, но я прав перед людьми. Я примирюсь со своим наказанием, оно не может быть более суровым, чем наказание, которому я подвергаюсь сейчас. Милый Бенедикт, да упокоится с миром твоя прекрасная душа. Я молю тебя об этом всякий раз, когда все фибры моей души начинают кричать и взывают к снятию самых насущных обетов».

Гонорий Бенедетти встал и вытер слезы, от которых стал мокрым даже его подбородок. Перед его глазами кружилась комната, и он оперся о свой большой письменный стол, чтобы удержаться на ногах. Наконец головокружение прекратилось. Он дал себе еще несколько секунд, чтобы восстановилось дыхание, а потом дернул за позументный шнурок, спрятанный под одним из ковров, оживлявших его кабинет. Мгновенно появился камергер.

– Пусть он войдет.

– Слушаюсь, ваше преосвященство.

В кабинет вошел человек, закутанный в плащ с капюшоном.

– Ну?

– Аршамбо д’Арвиль умер, пронзенный мечом. Леоне ускользнул от нас.

Раздосадованный камерленго закрыл глаза.

– Как это произошло? Ты советовал д’Арвилю соблюдать крайнюю осторожность? Леоне – ратник, причем один из лучших в своем ордене.

– Он должен был его одурманить, чтобы тот стал уязвимым.

Бенедетти раздраженно вздохнул и спросил:

– Как ты думаешь, речь вновь идет о вмешательстве одного из них?

– Эта мысль приходила мне в голову.

– Но почему всем моим шпионам еще не удалось их вычислить? Я начинаю думать, что они пользуются божественным покровительством.

– Я в этом сомневаюсь, ваше преосвященство. Бог на вашей стороне. А поскольку это так, наши враги поднаторели в подземной войне. Мы вытеснили их в пещеры, расщелины, катакомбы. Их слабость стала силой. Они превратились в тени, и нам неизвестна их численность.

– Как ты думаешь, Леоне понял, что на самом деле вдохновителями его тайных поисков были совершенно другие люди?

– Меня это очень удивило бы.

Прелат почувствовал горечь и срывающимся голосом сказал:

– Манускрипты, похищенные этим негодяем Юмо из папской библиотеки… Собранные сведения позволяют мне предполагать, что Юмо продал их Франческо де Леоне. Ты нашел их?

– Еще нет, но я неустанно ищу.

– Надо же! Я предпочел бы, чтобы ты искал, находя.

– Все указывает на аббатство Клэре.

– Но как Леоне связан с этим женским аббатством? – удивился камерленго.

– Через Элевсию де Бофор, аббатису. Она была назначена Бенедиктом XI, и я спрашиваю себя, нет ли между ней и рыцарем связей, о которых нам ничего не известно.

– Выясни и найди как можно скорее этот трактат Валломброзо, без которого мы не можем уточнить даты рождения, а также трактат по некромантии… В том положении, в каком мы находимся… даже строптивая помощница может оказаться нам полезной.

– Но вы же не намерены… ну, прибегнуть к этому зверству?

– Зверству, говоришь? Какую вину ты за собой чувствуешь с тех пор, как мне служишь?

Призрак притих.

– А женщина? – продолжал камерленго.

Призрак снял капюшон. Его лицо озарила довольная улыбка.

– Теперь, ваше преосвященство, осталось не так долго ждать, и мне не хотелось бы оказаться на месте этого ничтожества.

– Ее страдания не приносят мне облегчения. Страдания – это слишком ценная жертва, чтобы ее приносили попусту. Я хорошо это знаю, – прошептал прелат, прежде чем продолжить более уверенным тоном: – Аньес де Суарси должна умереть, причем как можно скорее. Тем не менее эту казнь необходимо представить так, чтобы она выглядела как заслуженный приговор. Мне совершенно не нужна мученица.

– Я немедля сообщу об этом ее палачу. Он будет разочарован. Страдания других опьяняют его как пряное вино.

– Ему щедро платят за послушание, – напомнил Бенедетти тоном, не допускающим возражений. – Я питаю отвращение к радости мучителей. Потом он тоже должен умереть. Мы больше не нуждаемся в нем, а его образ жизни настолько омерзителен, что вызывает у меня отвращение.

– Все будет сделано так, как вы желаете, ваше преосвященство.

Гонория охватило отчаяние, и он процедил сквозь зубы:

– Ты знаешь мою волю. Выполни ее. Я достаточно плачу тебе за эту службу! Мне не хотелось бы сердиться на тебя. А теперь ступай.

Угроза была столь очевидной, что человек надел капюшон и удалился.

Камерленго подождал несколько минут, затем вызвал камергера, яростно дернув за позументный шнурок.

– Пришла она наконец?

– Нет, ваше преосвященство, еще нет.

На лице Бенедетти отразилось разочарование. Он прошептал, словно разговаривая сам с собой:

– Но что может ее задерживать? Как только она придет, сразу же сообщите мне.

– Слушаюсь.

Лувр, Париж,
ноябрь 1304 года

Одна из крупных заячьих гончих короля Филиппа следила за ним угрожающим взглядом. Гийом де Ногаре ждал в рабочих покоях монарха, стараясь не делать никаких движений из страха, что белая сука с черной головой расценит его жест как угрозу. Все знали, что челюсти этих животных, сомкнувшись, могли сразу убить свою добычу. Ногаре понимал их пользу, но, разумеется, не в тех случаях, когда дамы делали самых прелестных из этих четвероногих своими спутниками и доходили до того, что одевали их в вышитые манто [65]65
  Дамы начали одевать своих собак-спутников, чтобы защитить их от холода, с XIV века.


[Закрыть]зимой, чтобы те не простудились. Для мсье де Ногаре единственными Божьими созданиями были мужчины и в меньшей степени женщины. Все остальное всемогущий Господь дал для того, чтобы этим пользовались, не применяя насилие и не допуская плохого обращения.

В конце темного коридора, в который вглядывался советник, появился высокий стройный силуэт Филиппа Красивого. Гийом де Ногаре встал. Тут же послышалось отнюдь не приветливое рычание суки, которая подошла к советнику и принялась недружелюбно обнюхивать полу его накидки.

– Лежать, – шепотом приказал он.

Собака зарычала еще громче. Но как только в комнату вошел ее хозяин, она бросилась ему навстречу, а потом села между ним и человеком, запах которого ей не нравился.

– Дельме, моя драгоценная Дельме, – успокоил ее Филипп, наклонившись, чтобы погладить собаку. – Ложись, моя красавица. Знаете ли вы, мой славный Ногаре, что из всех собак она самая быстрая и одной хваткой ломает позвоночник зайцам?

– Действительно, милое животное, – согласился советник таким малоубедительным тоном, что Филипп улыбнулся.

– Порой я спрашиваю себя, что вас привлекает или развлекает, когда речь не идет о государстве и законе?

– Ничего, сир, если это не касается ваших дел.

– А как обстоят дела, если речь заходит о Папе? Бенедикт XI, вернее, его преждевременная смерть поставила меня в весьма неловкое положение.

Эта реплика не смутила Ногаре. Тем не менее если кто и попал в неловкое положение из-за преждевременной кончины понтифика, так это был он. План, который он намеревался разработать и который должен был дать Филиппу Красивому святого отца, заботящегося о духовном царстве, а не о политических делах Франции, не был готов. Гийом де Ногаре терпеть не мог действовать в спешке, однако будущее избрание не оставляло ему выбора. Он объяснил:

– По моей просьбе Гийом де Плезиан прощупал Рено де Шерлье, кардинала Труа, и Бертрана де Го*, архиепископа Бордо. Это наши самые многообещающие кандидаты.

– И?

– Я, несомненно, не удивлю вас, сир, доложив вам, что они оба – я цитирую – «кровно заинтересованы в том, чтобы служить нашей святой матери Церкви».

– Действительно, вы не удивили меня, Ногаре. Папская тиара таит в себе множество преимуществ, и я полагаю, что они продадут их нам. За какую цену они согласны править христианским миром?

– У них, и у того, и у другого, отменный аппетит… Преимущества, титулы для их семей, различные подарки и обязательства с вашей стороны.

– Какие обязательства?

– Что духовное царство будет признано их апанажем и что вы перестанете интересоваться управлением французской Церкви.

– Церковь Франции находится во Франции, а Франция – мое королевство. Земельное богатство французской Церкви заставляет бледнеть от зависти самых крупных моих сеньоров. К чему ей дополнительные привилегии?

Ногаре решил выгадать время.

– Разумеется, сир… Но мы нуждаемся в Папе, который будет благоволить вам. Допустим… Неужели вы думаете, что счастливый избранник станет затем возмущаться, рискуя предать огласке махинации, которые привели его на папский престол?

Плохое настроение Филиппа читалось по поджатым тонким губам.

– Кто будет удостоен нашей милости? – спросил король.

– Мы их выбрали потому, что их готовность услужить нам не вызывает ни малейших сомнений. Го, несомненно, более умный, но, как и Шерлье, не наделен твердым характером, качеством, которое – если я могу так выразиться – и определило наш выбор.

– В самом деле, нам не нужна сильная личность. Что они намерены делать в отношении этой язвы Бонифация VIII? Вам известно, Ногаре, как я хочу его разоблачения, даже посмертного… как плату за то, что он испортил мне жизнь. Он противодействовал всему, что бы я не приказал. И я уверен, что он дошел даже до того, что подстрекал Лангедок к бунту против моей власти, выпустив на сцену этого несносного францисканца, этого Бернара Делисье*. Бонифаций… – король плюнул на пол. – Досадная ошибка, память о которой уродует христианский мир!

Ненависть, которую они оба питали к предшественнику Бенедикта XI, была еще одной ниточкой, связывавшей мужчин.

– Плезиан, разумеется, упомянул с… тактом и осторожностью об этом аспекте. Ему показалось, что оба священнослужителя внимательно выслушали его, во всяком случае, без враждебности.

– На ком мы остановим выбор, поскольку мы не можем передвигать две пешки одновременно?

– Я отдал бы предпочтение архиепископу Бордо, монсеньору де Го.

– Ваши доводы?

– Вам лучше, чем мне, известны его достоинства как дипломата. Гасконцы уважают его, что принесет нам дополнительные голоса. К тому же нам не понадобится их оплачивать и даже не потребуется действовать открыто. Наконец, и это главное, архиепископ Бордо благосклонно относится к объединению двух военных орденов под одним знаменем, следовательно, к исчезновению ордена Храма как сообщества. Пусть мы руководствуемся разными причинами, но движемся в одном направлении.

– Хорошо… Пусть будет монсеньор де Го. Поддержим его настойчиво, но тайно. И постарайтесь, чтобы он был нам за это признателен.

Женское аббатство Клэре, Перш,
ноябрь 1304 года

Она забилась в угол маленькой темной и сырой комнаты, пропитавшейся запахом экскрементов и свернувшегося молока. Она забилась в угол, присев на илистую землю, которая пачкала зловонной зеленоватой грязью низ ее слишком легкого платья, ее лодыжки, ее икры. Она забилась в угол, вглядываясь в темноту, пытаясь разгадать долетавшие до нее звуки. Раздавались грубые окрики, взрывы безумного смеха, крики, перераставшие в отчаянные вопли. Потом наступила своего рода тишина ужаса. Она забилась в угол, стараясь слиться с камнями стены, надеясь распластаться на них, чтобы окончательно исчезнуть. Шаги, остановившиеся за низкой дверью, казавшейся такой толстой. Восклицание:

– По крайней мере похоже, что она, эта баба, весьма аппетитна и на нее приятно смотреть!

– Она была такой, но выглядела как оборванка, когда я приволок ее сюда из процедурной комнаты.

Дверь сотрясалась от сильных ударов. Но почему они ломились, ведь им было достаточно открыть замок? Прекратите, да прекратите же…

Элевсии де Бофор удалось вырваться из мучившего ее кошмара. Вся в поту, она села в кровати. Аньес. Допрос с пристрастием. Скоро начнется допрос с пристрастием. Что делает Франческо?

За дверью ее покоев царило какое-то оживление. Потом раздался крик. Кричала Аннелета:

– Матушка, умоляю вас, проснитесь… Жанна… Гедвига…

Элевсия буквально выпрыгнула из постели и бросилась открывать. Тибода де Гартамп, сестра-гостиничная, цеплялась за руку Аннелеты. За ними стояли Эмма де Патю и Бланш де Блино, мертвенно-бледные, как привидения.

– Что происходит? – взволнованно спросила Элевсия, поспешно надевая накидку.

Тибода пронзительно выкрикнула:

– Они умрут, они умрут… Господи ты мой Боже… Я ни секунду больше не могу оставаться в этом проклятом месте… Я хочу уехать, немедленно…

Обезумевшая, готовая вот-вот впасть в истерику, сестра-гостиничная едва не бросилась на аббатису. Аннелета попыталась ее успокоить, решительно отчитав:

– Хватит! И отцепитесь от меня, ваши ногти вонзаются мне в руку. Отцепитесь, говорю я вам…

Тибода продолжала кричать:

– Я хочу уехать… Позвольте мне уехать… Если вы…

От звонкой пощечины голова Тибоды дернулась в сторону. Аннелета вновь замахнулась, но тут вмешалась Элевсия:

– Да объясните же мне в конце концов!

– Они в очень плохом состоянии. Жанна д’Амблен и Гедвига дю Тиле. Едва они легли спать, как у них началась рвота.

Аббатиса почувствовала, как от ее лица отхлынула кровь. Она содрогнулась от ужаса и едва слышно спросила:

– Тис?

– Возможно, но я не уверена.

Элевсия молча бросилась по коридору к дортуарам. Все четыре женщины побежали за ней.

Жанна д’Амблен лежала под простынями, испачканными кровавой рвотой. Ее глаза были закрыты, грудь едва поднималась от дыхания. Мучительная агония превратила ее лицо в искаженную маску. Элевсия провела рукой по ледяному лбу Жанны и выпрямилась, едва сдерживая душившие ее слезы.

Аннелета рявкнула:

– Где кувшин с водой, который я велела принести?

Обезумевшая послушница подала ей кувшин, расплескав добрую четверть содержимого на пол.

В другом конце дортуара раздался крик:

– Она… Нет, это невозможно… Да сделайте что-нибудь…

Элевсия бросилась на крик. Голова Гедвиги дю Тиле упала на плечо Женевьевы Фурнье, сестры – хранительницы садков и птичника. В отчаянии Женевьева, отказываясь признать правду, трясла мертвую хрупкую Гедвигу в надежде оживить ее, шепча доверительным тоном:

– Прошу вас, дорогая Гедвига, прошу вас, возвращайтесь к нам… Ну же, Гедвига, ну же… Вы слышите меня? Это Женевьева. Вы знаете… Женевьева, ее индюки, ее яйца, ее карпы и ее раки. Сделайте над собой усилие, заклинаю вас. Дышите, дорогая Гедвига. Смотрите, я помогаю вам, я расшнуровываю ваш шенс, чтобы вам было легче дышать.

Аннелета с неожиданной нежностью попыталась освободить тело мертвой сестры, но Женевьева не разжимала своих крепких объятий. Аннелета понюхала посиневшие губы, затем просунула палец в рот Гедвиги, чтобы понюхать слюну. Поцеловав блестевший от пота лоб Женевьевы, она прошептала:

– Она умерла. Оставьте ее, прошу вас.

– Нет. Нет! – кричала хранительница садков. – Нет, этого не может быть!

Женевьева цеплялась за свою духовную сестру, почти легла на безжизненное тело, прижалась лицом к ее шее и все время повторяла скороговоркой:

– Нет, это невозможно. Господь не допустит этого. Он не допустит, чтобы один из столь нежных ангелов ушел таким образом. Я это знаю! Вы ошибаетесь, дорогая Аннелета, она вовсе не умерла. Она потеряла сознание, только и всего. Обыкновенный обморок. Вы прекрасно знаете, моя дорогая, она всегда была слабенькой. Но умерла… Какая глупость!

Элевсия хотела вмешаться, но Аннелета, отрицательно покачав головой, сказала решительным тоном:

– Нам как можно быстрее надо заняться Жанной, теперь, когда, как мне кажется, я знаю, о каком яде идет речь.

Перейдя на шепот, чтобы ее не могла услышать Женевьева Фурнье, она добавила:

– Ни слова Жанне о смерти Гедвиги. Вы знаете, как они дружили. Жизнь нашей сестры-казначеи держится на волоске, и это жуткое известие может оборвать его.

Они на время оставили женщину, отказывавшуюся верить в произошедшее, поскольку знали, что эта передышка будет недолгой и вскоре горе со всей неумолимой жестокостью навалится на нежную Женевьеву.

Жанна задыхалась. При каждом приступе рвоты ее рот переполнялся слюной с примесью крови, стекавшей по подбородку. Из ее груди вырвался хрип.

– Боже, до чего же мне плохо… В животе все горит. Благословите меня, матушка, ибо я согрешила… умоляю, благословите меня пока… не поздно… Воды… Меня мучает жажда… Благословите меня…

Элевсия перекрестила ее лоб, прошептав:

– Благословляю тебя, дочь моя, подруга моя, и отпускаю тебе все твои прегрешения.

От мимолетного облегчения искаженные болью черты лица Жанны расслабились. Умирающей удалось выдохнуть:

– Гедвига… Ей лучше?

– Да, Жанна, мы надеемся, что она выживет, – солгала Элевсия.

– Мы… мы обе отравились.

– Я знаю… Успокойтесь и берегите силы, моя дорогая дочь.

Жанна закрыла глаза и хрипло прошептала:

– Проклятая…

– Она проклята. А теперь замолчите.

Аннелета взяла кувшин с водой и приказала послушницам крепко держать Жанну и силой открыть ей рот. Умирающая попробовала оказать слабое сопротивление, простонав:

– Дайте мне уйти с миром. Я хочу уйти с миром…

В течение четверти часа сестра-больничная заставляла Жанну пить, несмотря на ее слабый протест и одышку, от которой она кашляла и выплевывала слизь. Две послушницы по очереди ходили на кухню за водой. Когда Жанна, которую оставили последние силы, выпила несколько пинт [66]66
  Пинта – чуть меньше литра.


[Закрыть]жидкости, сестра-больничная встала. Перед ее платья был мокрым от воды и рвоты. Угрожающим жестом она показала на Иоланду де Флери, которая неподвижно стояла перед кроватью, не произнеся ни единого слова с начала этой кошмарной сцены, и на Эмму де Патю, сказав повелительным тоном:

– Поднимите и крепко держите ее.

Монахини подняли безвольное тело Жанны и усадили ее.

– Вы обе, – приказала Аннелета, повернувшись к дрожавшим послушницам, – откройте ей рот и уберите руки только тогда, когда начнется рвота.

Все повиновались, не в состоянии вымолвить ни слова. Аннелета засунула два пальца в рот Жанны. От зловонного и вместе с тем сладкого запаха, исходившего изо рта Жанны, ее слегка подташнивало. Она жала на язычок до тех пор, пока диафрагма отравленной монахини не начала содрогаться. Аннелета дождалась, пока теплая жидкость, выходившая из желудка, не польется ей на руку, а потом вытащила пальцы изо рта сестры, которая порциями отрыгивала жидкость, промывшую ее внутренности.

Когда полчаса спустя они удобно уложили Жанну, ее пульс еще бился прерывисто, тело по-прежнему содрогалось от конвульсий, но дышала она свободнее.

Элевсия шла за Аннелетой по длинному коридору. Бланш де Блино прижалась к одному из пилястров и, закрыв лицо руками, плакала. Когда Бланш услышала их шаги, она подняла голову и простонала:

– Я трусливая. Трусливая и слишком старая. Смерть внушает мне такой страх… Мне стыдно за себя.

– Бланш, не надо столь строго относиться к себе, – вздохнула Элевсия. – Мы все тревожимся, хотя хорошо знаем, что подле нашего Господа нас ждет чудесное место.

Повернувшись к Аннелете Бопре, старая женщина спросила:

– Жанна тоже умрет?

– Не знаю. Гедвига была такой хрупкой, и к тому же она старше. Возможно также, что она приняла более высокую дозу яда. Мы это узнаем лишь тогда, когда поймем, каким образом им подсыпали яд.

– Но почему? – плача, прошептала благочинная.

– Этого мы тоже не знаем, дорогая Бланш. У меня была версия, но две новые жертвы поставили ее под сомнение, – ответила аббатиса, думая о планах аббатства, спрятанных в несгораемом шкафу.

Если убийца хотела добраться до этих планов, почему она отравила Гедвигу и Жанну, у которых не было ключей? Элевсия утешила Бланш, как могла, добавив:

– Вам надо немного отдохнуть. Послушницы по очереди будут дежурить у изголовья Жанны. Они сообщат нам, если ее состояние изменится.