Текст книги "Подземелья Ватикана"

Автор книги: Андре Жид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

IV

Когда он проходил галереей Одеона, ему бросился в глаза выставленный среди книг роман Жюлиюса; это был том в желтой обложке, один вид которого, в любой другой день, вызвал бы у Лафкадио зевоту. Он ощупал жилетный карман и бросил на прилавок пятифранковую монету.

«Будет чем топить вечером!» – подумал он, унося книгу и сдачу.

В библиотеке «Словарь современников» излагал в кратких словах аморфную карьеру Жюлиюса, приводил заглавия его сочинений, хвалил их в общепринятых выражениях способных отбить всякую охоту.

– Фу! – произнес Лафкадио.

Он уже готов был захлопнуть словарь, как вдруг в предшествовавшей статье заметил несколько слов, от которых вздрогнул. Несколькими строками выше абзаца: «Жюлиюс де Баральуль (Виконт)», в биографии Жюста-Аженора, Лафкадио прочел: «Посланник в Бухаресте в 1873 году». Почему от этих простых слов у него так забилось сердце?

Лафкадио, которого его мать снабдила пятью дядями, никогда не знал своего отца; он соглашался считать его умершим и вопросов о нем не задавал. Что же касается дядей (все они были разных национальностей, и трое из них служили по дипломатической части), то он скоро понял, что они состояли с ним только в том родстве, которое им приписывала сама прекрасная Ванда. Лафкадио недавно исполнилось девятнадцать лет. Он родился в Бухаресте в 1874 году, другими словами, на исходе второго года службы в этом городе графа де Баральуля.

После загадочного визита Жюлиюса как мог он не увидеть в этом нечто большее, нежели простое совпадение? Он сделал над собой немалое усилие, чтобы дочитать до конца статью «Жюст-Аженор», но строчки прыгали у него перед глазами; во всяком случае, он уразумел, что граф де Баральуль, отец Жюлиюса, человек выдающийся.

Дерзкая радость вспыхнула у него в сердце и подняла там такой шум, что, как ему казалось, должно было быть слышно рядом. Но нет, эта телесная одежда была, положительно, прочна, непроницаема. Он взглянул украдкой на своих соседей, завсегдатаев читального зала, поглощенных своей дурацкой работой… Он высчитывал: если граф родился в 1821 году, то ему теперь семьдесят два года. Ma chi sa se vive ancora?[5]5
  Но как знать, жив ли он еще?


[Закрыть] Он поставил словарь на место и вышел.

Синева очищалась от легких облаков, гонимых довольно свежим ветром. «Importa di domesticare questo nuovo proposito»[6]6
  Надо приручить эту новую мысль.


[Закрыть] – сказал себе Лафкадио, превыше всего ценивший свободное распоряжение самим собой; и, чувствуя невозможность укротить эту бурную мысль, он решил временно изгнать ее из головы. Он достал из кармана роман Жюлиюса и усиленно старался им заинтересоваться; но в этой книге не было ничего скрытого, ничего загадочного, и она меньше всего могла ему помочь забыться.

«И к этому-то автору я завтра явлюсь играть в секретари!» – невольно твердил он про себя.

Он купил в киоске газету и вошел в Люксембургский сад. Скамьи были мокры; он раскрыл книгу, сел на нее и, развернув газету, стал читать хронику. Сразу же, как если бы он знал, что найдет их тут, его глаза остановились на следующих строчках:

«Здоровье графа Жюст-Аженора де Баральуля, внушавшее, как известно, за последние дни серьезные опасения, подает надежду на улучшение; тем не менее, оно еще настолько слабо, что позволяет ему принимать лишь самых близких лиц».

Лафкадио вскочил со скамьи; во мгновение ока в нем созрело решение. Забыв про книгу, он бросился на улицу Медичи, к писчебумажному магазину, где, как он помнил, в витрине сулилось «немедленное изготовление визитных карточек, 100 штук 3 франка». На ходу он улыбался; смелость его внезапного замысла забавляла его, потому что на него напала жажда приключений.

– Как скоро вы мне можете напечатать сотню карточек? – спросил он продавца.

– Вы их получите сегодня же вечером.

– Я заплачу вдвойне, если вы мне их приготовите к двум часам.

Продавец сделал вид, будто справляется по книге заказов.

– Чтобы оказать вам одолжение… хорошо, вы можете зайти за ними в два часа. На чье имя?

Тогда на поданном ему листке, без дрожи, не краснея, но со слегка замирающим сердцем, он написал:

«Лафкадио де Баральуль».

«Этот негодяй мне не верит, – сказал он про себя, уходя, оскорбленный тем, что продавец не проводил его более низким поклоном».

Затем, проходя мимо зеркальной витрины:

«Надо сознаться, что я действительно не похож на Баральуля! Ничего, мы постарается достигнуть большего сходства».

Был двенадцатый час. Лафкадио, охваченный необычайным возбуждением, еще не ощущал голода.

«Сперва немного пройдемся, – думал он, – иначе я улечу. И будем держаться середины улицы; если я подойду к этим прохожим, они заметят, что я непомерно возвышаюсь над ними. Вот опять превосходство, которое нужно скрывать. Вечно приходится учиться».

Он зашел на почту.

«Площадь Мальзерб… это потом! – сказал он себе, отыскав в справочнике адрес графа Жюста-Аженора. – Но кто мне мешает произвести тем временем разведку в направлении улицы Вернейль?» (Это был адрес, значившийся на карточке Жюлиюса.)

Лафкадио знал эти места и любил их; оставив слишком людные улицы, он решил пойти в обход по тихой улице Вано, где легче дышалось его юной радости. Сворачивая с Вавилонской улицы, он увидел бегущих людей; возле тупика Удино собралась толпа перед трехэтажным домом, из которого валил довольно скверный дым. Он заставил себя не ускорять шага, хоть и был весьма подвижен.

Лафкадио, мой друг, вы увлеклись уличным происшествием, и мое перо с вами расстается. Не ждите, чтобы я стал передавать несвязные речи толпы, крики…

Скользя, продвигаясь в этом сборище, как угорь, Лафкадио очутился в первом ряду. Там, стоя на коленях, рыдала какая-то несчастная.

– Мои дети! Мои малютки! – говорила она.

Ее поддерживала молодая девушка, изящно и просто одетая, очевидно посторонняя; она была очень бледна и так красива, что Лафкадио, едва увидев ее, заговорил в нею.

– Нет, я ее не знаю. Все, что я могла понять, это, что двое ее детей остались в той вот комнате в третьем этаже, куда скоро проникнет огонь; лестница уже горит; вызвали пожарных, но, пока они приедут, малютки задохнутся от дыма… Скажите, неужели же нельзя взобраться на балкон по каменной ограде и потом, видите, по этой тонкой водосточной трубе? Таким путем уже однажды, говорят, взбирались воры; но что другие сделали для того, чтобы украсть, никто их этих людей не решается сделать, чтобы спасти детей. Я обещала этот кошелек, но безуспешно. Ах, отчего я не мужчина!..

Лафкадио не стал дольше слушать. Положив трость и шляпу у ног молодой девушки, он бросился вперед. Без чьей-либо помощи он ухватился за край ограды; притянулся на руках, и вот, поднявшись во весь рост, двинулся по этому гребню, пробираясь среди торчащих черепков.

Но толпа еще больше оторопела, когда, ухватившись за водосточную трубу, он стал подниматься на руках, едва опираясь время от времени носками о поперечные скобы. Вот он достиг балкона и берется одной рукой за перила; толпа восхищена и уже не трепещет, потому что, в самом деле, его ловкость изумительна. Он плечом выбивает стекла и проникает внутрь… Миг ожидания и невыразимого волнения… Затем он появляется снова, держа на руках плачущего малыша. Из разорванной пополам простыни, связав полотнища узлом, он соорудил нечто вроде веревки; он обвязывает ею ребенка, опускает его на руки обезумевшей матери. Второго так же…

Когда, наконец, спустился сам Лафкадио, толпа приветствовала его как героя.

«Меня принимают за клоуна» – подумал он, чувствуя с раздражением, что краснеет, и грубо отклоняя овации. Но, когда молодая девушка, к которой он снова подошел, смущенно протянула ему, вместе с тростью и шляпой, обещанный ею кошелек, он взял его, улыбаясь, и, вынув находившиеся там шестьдесят франков, передал деньги бедной матери, душившей поцелуями своих сыновей.

– Вы мне позволите сохранить кошелек на память о вас?

Это был маленький вышитый кошелек; он его поцеловал. Они взглянули друг на друга. Молодая девушка была взволнована, бледнее прежнего, и, казалось, хотела что-то сказать. Но Лафкадио вдруг убежал, прокладывая себе дорогу палкой, с таким хмурым видом, что его почти сразу перестали приветствовать и провожать.

Он вернулся к Люксембургскому саду, затем, наскоро закусив в «Гамбринусе», неподалеку от Одеона, торопливо вернулся к себе. Свои сбережения он хранил под половицей; из тайника вышли на свет три монеты по двадцать франков и одна в десять. Он подсчитал:

Визитные карточки: шесть франков.

Пара перчаток: пять франков.

Галстук: пять франков (хотя что я могу найти приличного за такую цену?).

Пара ботинок: тридцать пять франков (я от них не стану требовать долгой носки).

Остается девятнадцать франков на непредвиденные расходы.

(Из отвращения к долгу Лафкадио всегда платил наличными.)

Он подошел к шкафу и достал мягкий шевиотовый костюм, темный, безукоризненно сшитый, совершенно свежий.

«Беда в том, что я из него уже вырос…» – подумал он, вспоминая ту блестящую эпоху, еще недавнюю, когда маркиз де Жевр, его последний дядя, брал его с собой, ликующего, к своим поставщикам.

Плохое платье было для Лафкадио так же нестерпимо, как для кальвиниста – ложь.

«Прежде всего самое неотложное. Мой дядя де Жевр говорил, что человек узнается по обуви».

Из внимания к ботинкам, которые ему предстояло примерять, он первым делом переменил носки.

V

Граф Жюст-Аженор де Баральуль уже пять лет не выходил из своей роскошной квартиры на площади Мальзерб. Здесь он готовился к смерти, задумчиво бродя по загроможденным коллекциями залам, а чаще всего – запершись у себя в спальне и отдавая больные плечи и руки благотворному действию горячих полотенец и болеутоляющих компрессов. Огромный Фуляр цвета мадеры облекал его великолепную голову, как тюрбан, ниспадая свободным концом на кружевной воротник и на плотный вязанный жилет светлокоричневой шерсти, по которому серебряным водопадом расстилалась его борода. Его ноги, обтянутые белыми кожаными туфлями, покоились на подушке с горячей водой. Он погружал то одну, то другую бескровную руку в ванну с раскаленным песком, подогреваемую спиртовой лампой. Серый плед покрывал его колени. Конечно, он был похож на Жюлиюса; но еще больше на тициановский портрет, и Жюлиюс давал лишь приторный список с его черт, так же как в «Воздухе Вершин» он дал лишь подслащенную картину его жизни и свел ее к ничтожеству.

Жюст-Аженор де Баральуль пил из чашки лекарство внимая назиданиям отца Авриля, своего духовника, к которому он за последнее время стал часто обращаться; в эту минуту в дверь постучали, и верный Эктор, уже двадцать лет исполнявший при нем обязанности лакея, сиделки, а при случае – советника, подал на лаковом подносе небольшой запечатанный конверт.

– Этот господин надеется, что господин граф изволит его принять.

Жюст-Аженор отставил чашку, вскрыл конверт и вынул визитную карточку Лафкадио. Он нервно смял ее в руке:

– Скажите, что… – затем, овладевая собой: – Господин? ты хочешь сказать молодой человек? А на что он похож?

– Господин граф вполне может его принять.

– Дорогой аббат, – сказал граф, обращаясь к отцу Аврилю, – извините, что мне приходится просить вас прервать нашу беседу; но непременно приходите завтра; у меня, вероятно, будет, что вам сказать, и я думаю, вы останетесь довольны.

Пока отец Авриль выходил в гостиную, он сидел, подперши лоб рукой; затем поднял голову:

– Попросите.

Лафкадио вошел в комнату с поднятым челом, с мужественной уверенностью; подойдя к старику, он молча склонился. Так как он дал себе слово не говорить, пока не не сосчитает до двенадцати, граф начал первый:

– Во-первых, знайте, что Лафкадио де Баральуля не существует, – сказал он, разрывая карточку. – И не откажите предупредить господина Лафкадио Влуики, так как вы с ним близки, что, если он вздумает играть этими табличками, если он не порвет их все, как я рву вот эту (он искрошил ее на мелкие кусочки и бросил их в пустую чашку), я тотчас же дам о нем знать полиции и велю его арестовать как обыкновенного шантажиста. Вы меня поняли?.. А теперь повернитесь к свету, чтобы я мог вас разглядеть.

– Лафкадио Влуики исполнит вашу волю. – Его голос, очень почтительный, слегка дрожал. – Извините его, если он прибег к такому средству, чтобы проникнуть к вам, он был далек от каких бы то ни было бесчестных намерений. Ему бы хотелось убедить вас, что он заслуживает… хотя бы вашего уважения.

– Вы хорошо сложены. Но этот костюм плохо сидит, – продолжал граф, который как бы ничего не слыхал.

– Так, значит, я не ошибся? – произнес Лафкадио, решаясь улыбнуться и покорно давая себя осматривать.

– Слава богу! Он похож на мать, – прошептал старый Баральуль.

Лафкадио подождал, затем, почти шопотом и пристально глядя на графа:

– Если я не буду слишком стараться, неужели мне совершенно запрещено быть похожим также и на…

– Я говорю о внешнем сходстве. Если вы похожи не только на вашу мать, бог не оставит мне времени в этом убедиться.

Тут серый плед соскользнул с его колен на пол.

Лафкадио бросился поднимать и, нагнувшись, почувствовал, как рука старика тихо легла ему на плечо.

– Лафкадио Влуики, – продолжал Жюст-Аженор, когда юноша выпрямился, – мои минуты сочтены; я не стану состязаться с вами в остроумии; это бы меня утомило. Я допускаю, что вы не глупы; мне приятно, что вы не безобразны. Ваша выходка говорит об известной удали, которая вам к лицу; я счел это было за наглость, но ваш голос, ваши манеры меня успокаивают. Об остальном я просил моего сына Жюлиюса меня осведомить; но я вижу, что это не очень меня интересует и что для меня важнее было вас увидеть. Теперь, Лафкадио, выслушайте меня: ни один акт гражданского состояния, ни одна бумага не свидетельствует о вашем происхождении. Я позаботился о том, чтобы вы были лишены возможности искать что бы то ни было по суду. Нет, не уверяйте меня ни в чем, это лишнее; не перебивайте меня. То, что до сегодняшнего дня вы молчали, служит мне порукой, что ваша мать сдержала слово и ничего вам не говорила обо мне. Это хорошо. Я исполню свое обязательство по отношению к ней и докажу вам мою признательность. Через посредство Жюлиюса, моего сына, невзирая на формальные трудности, я передам вам ту долю наследства, которую я обещал вашей матери вам уделить. Другими словами, за счет моей дочери, графини Ги де Сен-При, я увеличу долю моего сына Жюлиюса в той мере, какая допустима по закону, а именно на ту сумму, которую я хочу, при его посредстве, оставить вам. Это составит, я думаю… около сорока тысяч франков годового дохода; у меня сегодня будет мой нотариус, и мы с ним рассмотрим эти цифры… Сядьте, если вам так удобнее меня выслушать. (Лафкадио оперся было о край стола.) Жюлиюс может всему этому воспротивиться; на его стороне закон; но я полагаюсь на его порядочность; и полагаюсь на вашу порядочность в том, что вы никогда не потревожите семью Жюлиюса, как ваша мать никогда не тревожила моей семьи. Для Жюлиюса и его близких существует только Лафкадио Влуики. Я не хочу, чтобы вы носили по мне траур. Дитя мое, семья есть нечто великое и замкнутое; вы всегда будете всего лишь незаконнорожденный.

Лафкадио не сел, несмотря на приглашение отца, который увидел, что он шатается; он поборол головокружение и теперь опирался о край стола, на котором стояли чашка и грелки; его поза была чрезвычайно почтительна.

– Теперь скажите: вы, значит, видели сегодня утром моего сына Жюлиюса. Он вам сказал…

– Он ничего, в сущности, не сказал; я догадался.

– Увалень!.. Нет, это я о нем… Вы с ним еще увидитесь?

– Он меня пригласил к себе в секретари.

– Вы согласились?

– Это вам неприятно?

– Нет. Но мне кажется, было бы лучше, чтобы вы… не узнавали друг друга.

– Я тоже так думаю. Но, и не узнавая его, я бы все-таки хотел немного с ним познакомиться.

– Но ведь не намерены же вы, надеюсь, долго занимать это подчиненное положение?

– Нет, только чтобы немного поправить дело.

– А затем что вы собираетесь делать. раз вы теперь богаты?

– Ах, вчера мне почти не на что было поесть; дайте мне время узнать мой аппетит.

В эту минуту Эктор постучал в дверь:

– Господин виконт желает видеть господина графа. Могу я попросить его?

Лицо старика омрачилось; он сидел молча, но, когда Лафкадио вежливо встал, собираясь итти:

– Останьтесь! – воскликнул Жюст-Аженор с такой силой, что молодой человек был покорен; потом, обращаясь к Эктору: – Что же, тем хуже для него! Я же его просил не приходить… Скажи, что я занят, что я ему напишу.

Эктор поклонился и вышел.

Старый граф сидел некоторое время с закрытыми глазами; казалось, он спит, но видно было, как под усами у него шевелятся губы. Наконец, он поднял веки, протянул Лафкадио руку и совсем другим голосом, мягким и словно упавшим:

– Дайте руку, дитя мое. Теперь вы должны меня оставить.

– Я вынужден сделать вам одно признание, – нерешительно произнес Лафкадио. – Чтобы явиться к вам в приличном виде, я истратил все, что у меня было. Если вы мне не поможете, я плохо себе представляю, как я сегодня пообедаю; и уже совсем не представляю себе, как пообедаю завтра… разве только ваш сын…

– Возьмите пока это, – сказал граф, вынимая из ящика стола пятьсот франков. – Ну? Чего же вы ждете?

– И потом я хотел вас спросить… могу ли я надеяться увидеть вас еще раз?

– Признаться, это доставило бы мне большое удовольствие. Но преподобные особы, которые заботятся о моем спасении, поддерживают во мне такое настроение, что своими удовольствиями я поступаюсь. Но благословить вас я хочу теперь же, – и старик раскрыл объятия. Лафкадио не бросился в них, а благоговейно преклонился возле графа и, припав головой к его коленям, рыдая и исходя нежностью от его прикосновения, почувствовал, как тает его сердце, лелеявшее такие суровые решения.

– Дитя мое, дитя мое, – лепетал старик, – я долго заставил вас ждать.

Когда Лафкадио встал, его лицо было все в слезах.

Собравшись итти и пряча ассигнацию, которую он оставил было лежать, он нащупал у себя в кармане визитные карточки и протянул их графу:

– Возьмите, тут они все.

– Я вам верю; вы их уничтожите сами. Прощайте!

«Какой бы это был отличный дядя! – размышлял Лафкадио, возвращаясь в Латинский квартал. – А то, пожалуй, и больше, чем дядя, – добавил он с легкой меланхолией. – Да что уж там!» – Он вынул пачку карточек, развернул ее веером и без всякого усилия разом порвал.

– Я никогда не доверял сточным трубам, пробормотал он, бросая «Лафкадио» в ближайшее отверстие; и только двумя отверстиями дальше бросил «де Баральуль».

«Баральуль или Влуики – это все равно, – займемся ликвидацией нашего прошлого».

На бульваре Сен-Мишель был ювелирный магазин, у которого Карола заставляла его останавливаться каждый день. Третьего дня она увидела в его кричащей витрине оригинальную пару запонок. Они изображали четыре кошачьих головы в оправе, соединенных попарно золотой цепочкой и выточенных из какого-то странного кварца, вроде дымчатого агата, сквозь который ничего не было видно, хоть он и казался прозрачным. Так как при своем корсаже мужского покроя, – то, что принято называть: костюм «tailleur», – Венитекуа, как мы уже сказали, носила манжеты и так как у нее был несуразный вкус, то она мечтала об этих запонках.

Они были не столько забавны, сколько странны; Лафкадио находил, что они отвратительны; он рассердился бы, увидев их на своей возлюбленной; но раз он с ней расставался… Войдя в магазин, он заплатил за них сто двадцать франков.

– Попрошу у вас листок бумаги.

И, получив его у продавца, он, наклонясь над прилавком, написал:

«Кароле Венитекуа.

В знак благодарности за то, что она привела незнакомца в мою комнату, и с просьбой не переступать больше ее порога».

Сложив листок, он всунул его в коробочку, в которую продавец упаковывал запонки.

«Не будем торопиться, – сказал он себе, собравшись было передать коробочку швейцару. – Проведем ночь под этим кровом и только запремся на сегодняшний вечер от мадмуазель Каролы».

VI

Жюлиюс де Баральуль жил под длительным режимом временной морали, той самой, которой решил следовать Декарт, пока не установит твердых правил, по коим жить и тратить впредь. Но Жюлиюс не обладал ни настолько непримиримым темпераментом, ни настолько повелительной мыслью, чтобы его как-нибудь особенно стесняло соблюдение общепринятых приличий. В конечном счете ему нужен был комфорт, куда входили и его писательские успехи. Когда разбранили его последнюю книгу, он впервые почувствовал себя задетым.

Он был немало обижен отказом отца принять его; он был бы обижен еще более, если бы знал, кто его опередил у старика. Возвращаясь на улицу Вернейль, он все нерешительнее и нерешительнее отклонял дерзкую догадку, которая не давала ему покоя, еще когда он шел к Лафкадио. Он также сопоставлял факты и даты; он также отказывался видеть в этом странном соответствии простое совпадение. Впрочем, юная прелесть Лафкадио его пленила, и хотя он и подозревал, что ради этого побочного брата отец лишит его части наследства, он не чувствовал к нему ни малейшего недоброжелательства; он даже ждал его к себе в это утро с каким-то нежным и предупредительным любопытством.

Что же касается Лафкадио, то, несмотря на всю его недоверчивость и скрытность, этот редкий случай поговорить его прельщал; равно как удовольствие слегка досадить Жюлиюсу. Ибо даже с Протосом он никогда не бывал особенно откровенен. Как давно все это было! В общем, он не мог сказать, чтобы Жюлиюс ему не нравился, хоть в нем и было что-то кукольное; его забавляла мысль, что это его брат.

Когда в это утро, на следующий день после визита Жюлиюса, он шел к нему, с ним случилось довольно странное происшествие. Из любви к обходам, быть может по наущению своего гения, а также чтобы унять некоторое волнение в душе и в теле, и желая предстать перед братом в полном обладании собой, Лафкадио избрал самый длинный путь; он направился по бульвару Инвалидов, свернул к тому дому, где был пожар, затем пошел по улице Бельшас:

«Улица Вернейль тридцать четыре, – повторял он про себя на ходу. – Четыре и три – семь; число хорошее».

Сворачивая с улицы Сен-Доминик на бульвар Сен-Жермен, он вдруг заметил на той стороне бульвара как будто ту самую девушку, которая со вчерашнего дня все время как-то не выходила у него из головы. Он сразу ускорил шаг… Это была она! Он нагнал ее в конце короткой улицы Виллерсексель, но, полагая, что подойти к ней было бы не по-баральулевски, просто улыбнулся ей, с легким поклоном и скромно приподняв шляпу; затем, быстро обогнав ее, счел всего уместнее броситься в табачную лавочку, а молодая девушка, снова его опередив, свернула в улицу Университета.

Выйдя из лавочки и свернув в свою очередь в вышеназванную улицу, Лафкадио начал озираться по сторонам: девушка исчезла. – Лафкадио, мой друг, вы впадаете в банальность; если вы собираетесь влюбиться, не рассчитывайте, что мое перо станет описывать смятение вашего сердца… Но нет: он счел бы неудобным пуститься на поиски; к тому же он не желал опаздывать к Жюлиюсу, а сделанный им уже крюк не позволял ему больше терять времени. К счастью, до улицы Вернейль оставалось недалеко, дом, где жил Жюлиюс, был на первом же углу. Лафкадио назвал швейцару имя графа и устремился наверх по лестнице.

Между тем Женевьева де Баральуль, – ибо то была она, старшая дочь графа Жюлиюса, возвращавшаяся из детской больницы, куда она ходила каждое утро, – взволнованная еще больше, чем Лафкадио, этой новой встречей, второпях вернулась под отчий кров; войдя в ворота, как раз когда Лафкадио огибал угол, она успела подняться до третьего этажа, как вдруг услыхала позади себя чьи-то быстрые шаги и обернулась; кто-то обгонял ее по лестнице; она посторонилась, чтобы дать дорогу, но, узнав Лафкадио, удивленно остановившегося перед ней:

– Неужели вы считаете достойным преследовать меня? – сказала она насколько можно более гневным голосом.

– Увы! Что вы обо мне думаете? – воскликнул Лафкадио. – Вы мне не поверите, если я вам скажу, что я не видел, как вы вошли в этот дом, и что я крайне удивлен, встретив вас здесь. Ведь здесь живет граф Жюлиюс де Баральуль?

– Как! – отвечала Женевьева, краснея. – Уж не вы ли тот новый секретарь, которого ждет мой отец? Мсье Лафкадио Влу… у вас такое странное имя, что я не знаю, как его произнести.

И, пока Лафкадио, тоже краснея, отвешивал поклон:

– Раз мы с вами встретились здесь, могу я вас просить, как об одолжении, ничего не говорить моим родителям о вчерашнем случае, который им едва ли понравился бы; и в особенности о кошельке, который я им сказала, что потеряла?

– Я тоже хотел очень просить вас умолчать о той нелепой роли, которую я перед вами разыграл. Я – как ваши родители: я отказываюсь ее понять и никоим образом не одобряю. Вы, должно быть, приняли меня за ньюфаундленда. Я не мог удержаться… Простите меня. Мне еще надо поучится… Но я выучусь, уверяю вас… Дайте мне вашу руку!

Женевьева де Баральуль, не сознававшаяся самой себе, что она находит Лафкадио удивительно красивым, не созналась и Лафкадио, что он не только не показался ей смешным, но принял для нее образ героя. Она подала ему руку, и он горячо поднес ее к губам; затем, с простой улыбкой, она попросила его спуститься несколькими ступенями ниже и подождать, пока она войдет и захлопнет за собою дверь, и только тогда позвонить самому, так, чтобы их не видели вместе; а главное, не показывать виду перед другими, что они уже встречались.

Несколько минут спустя Лафкадио входил в кабинет романиста.

Жюлиюс встретил его весьма любезно, но вел себя неумело; тот сразу перешел к обороне:

– Я должен вас предупредить: я терпеть не могу благодарности; так же, как и долгов; и что бы вы для меня ни сделали, вы меня не заставите чувствовать себя обязанным перед вами.

Тут огрызнулся и Жюлиюс:

– Я отнюдь не пытаюсь вас купить, мсье Влуики, – начал он повышенным голосом.

Но, видя, что они отрезают себе отступление, они сразу спохватились оба и, после краткого молчания:

– Какую же, собственно, работу вы хотели мне поручить? – начал Лафкадио, уже мягче.

Жюлиюс уклонился от ответа, ссылаясь на то, что текст еще не вполне готов; но, впрочем, им не мешает предварительно познакомиться немного ближе.

– Сознайтесь, – весело продолжал Лафкадио, – что вчера вы не стали меня дожидаться, чтобы начать это знакомство, и почтили вашим вниманием некую записную книжку?..

Жюлиюс растерялся и, не без смущения:

– Сознаюсь, я это сделал, – отвечал он; затем, с достоинством: – и приношу извинения. Если бы этот случай представился снова, я бы так больше не поступил.

– Он уже не представится; я сжег эту книжку.

На лице Жюлиюса изобразилось огорчение:

– Вы очень рассержены?

– Если бы я еще сердился, я бы с вами не стал об этом говорить. Извините меня, если, войдя сюда, я начал таким тоном, – продолжал Лафкадио, решив итти дальше. – Мне все-таки хотелось бы знать, прочли ли вы также письмо, которое лежало в книжке?

Письма Жюлиюс не читал по той причине, что его не заметил; но он воспользовался этим, чтобы перейти к заверениям в своей корректности. Лафкадио над ним потешался, а также потешался и тем, что этого не скрывает.

– Я уже отчасти отомстил вашей последней книге, вчера.

– Она вряд ли могла бы вас заинтересовать, – поспешил вставить Жюлиюс.

– О, я ее прочел не всю. Я должен вам признаться, что вообще я не особенный любитель чтения. По правде говоря, мне всегда нравился только «Робинзон»… Да еще «Аладдин»… Я очень роняю себя в вашем мнении.

Жюлиюс приподнял руку:

– Мне вас просто жаль, вы себя лишаете великих радостей.

– У меня есть другие.

– Которые, быть может, не столь доброкачественны.

– Можете не сомневаться!

И Лафкадио довольно-таки дерзко рассмеялся.

– За что вы когда-нибудь поплатитесь, продолжал Жюлиюс, слегка уязвленный насмешкой.

– Когда будет уже слишком поздно, – наставительно закончил Лафкадио; потом, вдруг: – Вам доставляет большое удовольствие писать?

Жюлиюс выпрямился:

– Я пишу не для удовольствия, – гордо произнес он. – Наслаждение, которое я испытываю, когда пишу, выше тех, которые мне могла бы подарить жизнь. Впрочем, одно не мешает другому…

– Говорят… – Затем, вдруг повышая голос, который он было понизил как бы по небрежности: – Знаете, что отбивает у меня вкус к писанию? Это исправления, которые при этом делаешь, помарки, прикрасы.

– А в жизни, по-вашему, мы себя не исправляем? – спросил Жюлиюс, оживляясь.

– Вы меня не поняли. В жизни, говорят, мы себя исправляем, улучшаем себя; но того, что сделано, поправить нельзя. Вот это-то право переделывать и превращает писание в нечто до того тусклое и до того… – Он не кончил. – Да, в жизни мне именно и кажется таким прекрасным то, что работаешь краской по сырому слою. Подскабливать нельзя.

– А в вашей жизни было бы что подскоблить?

– Нет… пока еще не так много… А так как нельзя… – Лафкадио помолчал, потом: – И все-таки именно из желания подскоблить я сжег свою записную книжку!.. Слишком поздно, вы сами видите… Но признайтесь, вы мало что в ней поняли?

Нет, в этом Жюлиюс признаться не мог.

– Вы мне разрешите задать вам несколько вопросов? – сказал он вместо ответа.

Лафкадио так порывисто поднялся с места, что Жюлиюс подумал, будто он хочет бежать; но он всего только подошел к окну и, приподымая легкую штору:

– Это ваш сад?

– Нет, – ответил Жюлиюс.

– Я еще никогда никому не позволял хоть сколько-нибудь заглядывать в мою жизнь, – продолжал Лафкадио, не оборачиваясь. Затем, снова подойдя к Жюлиюсу, который видел в нем теперь просто-напросто мальчишку: – Но сегодня – праздник; я хочу устроить себе каникулы, единственный раз в жизни. Задавайте вопросы, я обязуюсь ответить на все… Ах, я забыл вам сказать, что я прогнал эту девицу, которая вас вчера впустила ко мне.

Жюлиюс, из приличия, принял удрученный вид.

– Из-за меня! Поверьте…

– Полноте, я и без того искал случая от нее отделаться.

– Вы… жили с ней? – нескладно спросил Жюлиюс.

– Да, ради гигиены… Но как можно меньше, и в память друга, который был ее любовником.

– Это не мсье Протос? – рискнул спросить Жюлиюс, твердо решивший побороть в себе всякое возмущение, брезгливость, неудовольствие и на этот раз, для начала, лишь постольку давать ход своему удивлению, поскольку то потребуется, чтобы несколько оживить беседу.

– Да, Протос, – отвечал Лафкадио, весело смеясь. – Хотите знать, кто такой Протос?

– Некоторое знакомство с вашими друзьями могло бы мне помочь узнать и вас.

– Это итальянец, по имени… право, не помню, да это и не важно. Его товарищи, и даже учителя, звали его только по прозвищу, после того как однажды он вдруг лучше всех написал греческое сочинение.

– Я не помню, чтобы сам когда-либо бывал первым, – сказал Жюлиюс, чтобы способствовать откровенности, – но я тоже всегда любил дружить с первыми учениками. Итак, Протос…