Текст книги "Бернар Кене"

Автор книги: Андре Моруа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

XIX

У Антуана вошло в привычку возвращаться в Пон-де-Лер только в понедельник. Жизнь фабрики стала ему казаться какой-то отдаленной и однообразной. Он был подобен человеку, долго имевшему перед глазами увеличительные стекла и внезапно их отбросившему: предметы отдаляются от него и принимают свою настоящую величину. «Как, – думал он, – только-то и всего?» И он уже принимался мечтать о следующем воскресенье. Он вновь обретал ощущение своей молодости, того времени, когда для него – для солдата – дни проходили в ожидании отпуска. Считалось тогда только одно воскресенье. Так и теперь: ежедневная корреспонденция, обход мастерских, покупка шерсти, – все становилось простыми упражнениями, обязательными, скучными и бесцельными, как бесцельно фехтование для работы штыком. А его настоящая жизнь была целиком в тех нескольких часах, когда он уезжал к Франсуазе.

В конце июля, когда он выходил однажды с фабрики вместе с Бернаром, какой-то маклер по скупке шерсти крикнул им издалека:

– В Лондоне падает!

Так шесть лет назад какой-то их друг, открыв «Le Temps», сказал им довольно равнодушно: «Вот оно что, убили наследного эрцгерцога Австрии!»

Как раз в это время стремительное увлечение закупками достигло наивысшей своей точки, и спекулянты, зарвавшиеся в этой игре, не видели целых гор той шерсти, что скопились за океанами в Аргентине, в Австралии и готовы были обрушиться на Европу.

Понижение в Лондоне было весьма слабое, едва заметный изгиб на поднимающейся кривой цен; но рынки уже были перегружены, и многие пали духом; это было как пылинка в пересыщенном растворе. Негоцианты, чересчур много закупавшие, при первом же толчке перепугались и приостановили заказы. Лекурб принял их очень гордо: «У нас всегда будет больше чем надо заказчиков». Но поветрие быстро распространялось, эпидемия стала опасной. Газеты объявляли о возвращении к довоенным ценам. Потребители были как бы в заговоре против алчности производителей. Носить изношенную куртку, вывернуть наизнанку истрепавшееся пальто – это сделалось как бы признаком добродетели. Богатые выскочки тоже перестали тратить – из снобизма. Подруга Ванекема, Лилиан Фонтэн, написала Бернару Кене: «Не можете ли вы мне прислать габардина цвета беж? Я хочу себе сделать домашнее платьице». Всюду обнаруживались новые запасы, они выходили на свет как крысы перед наводнением. Наступила Анверская ярмарка. Там цены полетели вниз с большой быстротой.

Как поезд, налетевший на препятствие гибнет (первый разбившийся вагон становится опасностью для второго, о который разбивается третий), так о твердое упорство потребителей ударилось рвение торговцев; о переполненные магазины тщетно ударялась вся сила фабрик, а фабрики, быстро затормозив, уже получали толчок из стран, производящих шерсть.

Переход от благоденствия к нищете произошел по-театральному, внезапно, как все трагические катастрофы, посылаемые судьбой. Еще в начале месяца чересчур счастливая, чересчур богатая промышленность с презрением отклоняла лишние для себя требования; в конце того же месяца эта промышленность уже была под близкой угрозой остановки.

Как на другой день после поражения удрученный генерал обозревает линию прорыва, разглядывает все те пункты, на которые он рассчитывал, и внезапно понимает, что вся эта кажущаяся сила была только слабостью и каждое укрепление имело значение только при поддержке других, так оба брата Кене, перелистывая книги заказов, все перечеркнутые синим карандашом, находили всюду чересчур явные признаки разорения.

– Это серьезно, – говорил Антуан Франсуазе, – если еще так продолжится, мы будем разорены.

Она очень весело приняла эту новость.

– Мне все равно, – заявила она, – я буду работать. Я буду делать платья, шляпы. Это очень занятно.

В магазинах, торгующих сукнами, клиенты указали Бернару на гигантские, страшные груды материй.

– Дать вам работы для ваших станков? Бедный друг! Да посмотрите сами: мой подвал, мой чердак – все полно сукнами… И я должен еще получить три тысячи кусков… У меня тканей на два года!

– Эти груды! – кричал молодой Сен-Клер, которого любили Кене за его резкую, прямую речь. – Эти кипы! Намозолили они мне глаза!.. Если какая-нибудь шантрапа и купит утром три метра синего сукна, то обязательно пришлет его вечером обратно, под предлогом что он считал его за желтое… И эти проклятые груды все лежат недвижимо.

Рош, очень высокомерный, принял довольно сухо посланника из Пон-де-Лера.

– Вы смеетесь, мой юный друг? У меня у самого двадцать миллионов залежи. Зачем же я буду еще покупать?

– Это не дело я вам предлагаю, месье Рош, я прошу вас об услуге. У меня тысяча рабочих, они должны есть… Вы были лучшим другом моего отца…

– Конечно, друг мой, конечно. Но ваш отец здесь не при чем. Тут вопрос идет не о чувствах. А вопрос идет о том, смогу я или нет заплатить своим кредиторам. Дела не устраиваются по семейным воспоминаниям.

Кавэ-старшему Бернар предложил изготовить тяжелые, просмоленные ткани, которые требовали для своих бурнусов арабы в Алжире.

– Слишком поздно, месье Кене! Алжир больше не покупает… Там страшный неурожай… И это ваша вина… Если бы вы изготовили ткань тогда, когда я вам говорил, это другое дело, но у вас ведь только и умели, что смотреть себе на пуп.

Целых два длинных дня Бернар исследовал Париж, удивляясь сам тому усердию, с которым он разыскивал укрывающихся покупателей. Как это бывает с любовниками, сама трудность этого дела увлекала его.

XX

У него было свидание в пять часов с Симоной, в мастерской, которую она себе сняла и где часто его принимала. В полдень ему протелефонировали из Пон-де-Лера, что Рош опять хотел его видеть и ждал ровно в пять.

«Ну нет, – подумал он, – Рош мне надоел. Я уже видел его сегодня утром. Что ему нужно? Я не пойду… или пойду завтра… Но завтра меня ждут на фабрике и я обещал Кантэру повидать вместе с ним этого инженера по котлам. Однако Рош – это очень серьезно. («Как ты мне надоел, – сказал он сам себе, – ты портишь мне все удовольствия…») Может быть, Симона будет свободна и раньше. Тогда все бы устроилось».

В половине четвертого он позвонил у двери ее мастерской. Она открыла ему сама, сказала: «Как это мило, что ты пришел так рано» – и сразу стала очень веселой, очень оживленной. На мольберте Бернар разглядел силуэт белокурой женщины, в черном платье с узким поясом в красную и ярко-голубую полоску.

– Какое красивое платье! – сказал Бернар.

– Я рада, что ты так говоришь. Мне хотелось нарисовать это платье. Сейчас я страшно увлекаюсь материями, платьями. Мне кажется тут целая уйма поэзии, никем еще вовсе не выраженной. Я даже позабавилась и нарисовала несколько витрин с товарами, посмотри…

– Да, это превосходно, – сказал Бернар искренне, – но разве ты не боишься, что это будет чем-то вроде картинки мод?

– Нет, мой маленький, конечно, я беру это как пример, но это все равно, как если бы ты спросил Моне: «Вы не боитесь, чтобы собор в Шартре походил на открытку?» Никогда не нужно бояться банальности предмета, если он вас действительно трогает. Как ты думаешь, до Берты Моризо и Моне разве посмели бы рисовать хозяйственные предметы, скамейки, сады, локомотивы? Когда впервые смотришь на картины Утрильо [20]20
  Утрильо(Утрилло) Морис (1883–1955) – французский живописец, мастер лирического городского пейзажа (парижские предместья, улочки Монмартра).


[Закрыть], то думаешь: «Какая странная мысль, все это совсем некрасиво». А затем, как-нибудь, в окрестностях Парижа начинаешь любить какую-нибудь школу, больницу или кафе и тогда замечаешь: «А ведь это Утрильо…» Ты ведь нормандец, разве ты не видел в Руане это прелестное полотно Бланш, изображающее лондонский магазин?

– Мне нравится в твоем таланте, – сказал Бернар, – что ты пишешь очень честно. Я не знаю технических терминов, но я хочу сказать, что нет толчков, нет нарочитой резкости. В природе переходы мне кажутся всегда нежными, а многие художники, иногда и очень крупные, не хотят этого видеть, чтобы быть более сильными. Ты понимаешь, что я хочу, сказать?

– Очень хорошо. Я, как и ты, очень чувствительна к «гладкой» стороне вещей… Только нужно обратить внимание, что есть два рода гладкости, одна – это Вермера или великих итальянцев, она покрывает выраженный рельеф, а другая – Бугеро или Кабанель, там гладкость – потому что плоско… Я стараюсь как могу… Вот посмотри, я все-таки довольна плечами этой женщины…

Бернар, стоявший позади нее, тихонько коснулся губами ее затылка и легким движением, откинув платье, открыл ее плечи перехваченные лиловой ленточкой.

– Моя голубка, – сказал он, – как ты мне нравишься!

Через полчаса он осторожно приподнял головку Симоны, покоившуюся на его плече, поднял кисть руки над телом своей возлюбленной и слегка ее повернул. Симона открыла глаза.

– Ты смотришь на часы? Уже?

– Да, – сказал Бернар, немного стыдясь, – я не смел тебе сказать, мне нужно уйти раньше.

– Я уже знала это давно… Вы пришли ведь в половине четвертого… Значит? Кому же вы меня приносите в жертву?

Он объяснил очень точно.

– И вы не могли отложить Роша до завтра? Всегда я должна отступать. Ах, какой вы можете быть иногда отвратительный! Будьте осторожны, маленький Бернар, это когда-нибудь кончится. Я не буду вас предупреждать, вы получите письмо, и все будет кончено.

– Это покажет, что вы меня не любите.

– Да я вас вовсе и не люблю. Это просто удачно разыгранная комедия. Я очень хорошо обойдусь и без вас. За что мне вас любить? Вы совсем не милы, не занятны, не внимательны. Я знаю сотню мужчин более обольстительных, чем вы. Если бы я вас не встретила во время войны, в такой момент, когда мне необходимо было быть любимой, да вы и были тогда совсем другой, я не обратила бы на вас никакого внимания.

Бернар посмотрел на нее немного озабоченно: Кене плохо понимали иронию. Она позабавилась его удивленным видом и спряталась снова в его объятия.

– Да, да, я люблю тебя.

Рош напрасно прождал в этот вечер. Но садясь в поезд на вокзале Сен-Лазар, Бернар почувствовал, что очень был недоволен собой. «Этого со мной больше не случится», – подумал он.

XXI

– Да, – сказал Ахилл, – чересчур много дураков обогатилось, нужна чистка. В каждой стране – место для небольшого числа крупных состояний. До войны индустрия была трудным делом. Очень много работая, с трудом получали от пяти до шести процентов на капитал, лентяи разорялись. И это было хорошо.

Со своим зятем и внуками он рассматривал все возможности продолжать работу на фабрике. Все требования, одно за другим, подвергались строгому обсуждению.

– Буассело? Аннулировать! Он не сможет выпутаться. У него восемнадцать миллионов запаса, десять из них он потеряет. Ничего похожего на довоенное состояние. Плоховато! А жаль, славный он человек… Де Кастр? Да… он оставит перья, но выскочит… Анонимное общество тканей? Административная коробка… Один директор… Никакого доверия. Аннулировать… Сернэй? Он много теряет, но умеет работать. Надо еще погодить…

Несвязность этих метафор забавляла Бернара. Лекурб щедро их расточал: «Хвост ест голову», «Нужно ружье переложить на другое плечо», «Мы будем есть то, что у нас есть, но мы устоим».

– Какие же выводы? – спросил наконец Бернар. – Надолго ли еще у нас есть работа?

– На месяц.

– А потом нужно найти работу или остановить фабрику, – сказал Ахилл.

– Остановить?.. А рабочие?.. Остановка перед самой зимой?

Ахилл в молчании перелистал книгу с заказами и затем продолжал:

– Можно работать без прибыли… Да… Можно помочь и рабочим, когда безработица… Да… Но нельзя же накапливать бесконечные запасы! И разорение никому не в радость… Если вы хотите сохранить персонал, поищите сбыт. Вы молоды.

Быстрым движением старой костистой и волосатой руки распустил он совет. Бернар вышел первым. На дворе фабрики, где ящики с волокном и бочки с маслом стояли не так уже тесно, как раньше, он повстречал Франсуазу.

– Здравствуйте, Бернар… Я ищу Антуана, мне нужна фланель для моих яслей.

– Антуана? Я только что был вместе с ним. Он еще, верно, там, разбирает почту.

– С вашим дедом? Нет уж, спасибо. Я туда не пойду.

– Вы боитесь Ахилла, Франсуаза?

– Боюсь? Нет… Но когда он меня видит на фабрике, он всегда смотрит на меня как на какую-то соблазнительницу, которая пришла вырвать вас обоих из рая Кене… У этого человека нет души, Бернар.

– Но, однако же, он силен, Франсуаза… И без него что бы мы теперь делали?

– Мой бедный Антуан в ужасном настроении… Правда ли, что ваши дела так уж плохи?

– Послушайте станки… Ахилл думает, что при входе на любую фабрику он сразу может определить ее состояние по этому ритму. Когда работа спешная, рабочие не торопятся. Деньги легко заработать, место легко найти. Останавливаются, чтобы поговорить с соседом, перекусить чего-нибудь. В одном конце мастерской стук затихает, и возникает в другом… Как в какой-нибудь современной симфонии, вы знаете – крик инструментов возникает как неожиданные спазмы. Но когда сбыт затруднен и возможна приостановка работ, тогда хозяин, перепуганный накоплением разорительных запасов, хотел бы производить как можно меньше, тогда рабочие работают вовсю. Мы очень больны.

– Так, значит, Бернар, эти бедные люди скоро останутся без работы?

– Боюсь, что так. Однако же я собрал отличную коллекцию. Не хотите ли взглянуть?

По лестнице, по мостикам, он привел ее в свою контору. На длинном деревянном прилавке он разложил бесконечные связки. Там были и твиды диковатых оттенков, продернутые то там то сям красным, зеленым и голубым; и нежные, шерстяные саксонки мягких тонов с пронизывающими их нитями яркого шелка – оранжевого, лилового, красного; одновременно эти цвета и били в глаза, и мягко стушевывались.

– Это очень красиво, Бернар; я бы хотела тайер из этого серебристо-серого… Вы этим гордитесь?

– Совершенно откровенно – да. В сущности, красивая материя так же хороша, как и красивое вышивание, и даже как хорошая поэма. Это всегда ведь вопрос выбора, порядка и меры. И, кроме того, сделать что-нибудь самому – это ведь счастье. Разве вы не согласны с этим?

– Может быть, – ответила Франсуаза с грустью. – Я пробую в это верить. Вы видите, я занимаюсь теперь этими яслями; я беру пример с вашей бабушки – я делаю что могу.

– Я это вижу, и это мне доставляет большое удовольствие, – сказал Бернар. – Я этого вам никогда не говорил, но я всегда думал, что вы в своей эстетичности не вполне были искренны. Правда, иметь самые красивые занавеси, самую красивую посуду – это забавно, пока все это созидаешь, но затем это счастье оказывается весьма отрицательным. То, что действительно нужно, – это забыть о своем собственном существовании. Часто я прихожу сюда в восемь часов утра. И когда я слышу полуденную сирену, мне кажется, что я работаю всего только пять минут. И так проходит жизнь.

– Она проходит, когда ее, может, даже и не вкусили как следует.

Он развел немного руками и отозвался с презрительной гримасой:

– Вы так думаете? А, что там еще и вкушать! Tale told by an idiot… [21]21
  История, рассказанная идиотом (англ.).


[Закрыть]Нет, не нужно думать.

– Месье Бернар, – обратился к нему вошедший служащий. – Месье Жан Ванекем ждет вас там, внизу.

– Извините меня, Франсуаза, – промолвил он.

XXII

Жан Ванекем, несколько раздраженный тем, что ему пришлось ждать, рассеянно ходил взад и вперед по комнате. На нем было серое пальто, схваченное под грудью, как носили платья женщины Первой империи. Фетровая шляпа мягкого серого цвета; ботинки с замшевым верхом. Его лицо первого любовника из американского фильма украсилось снисходительной улыбкой при появлении Бернара Кене.

– Здравствуйте, мой дорогой! Я хотел повидать своего кузена Лекурба, но ваши служащие сказали, что его нет, и я позволил себе вас побеспокоить. Да, впрочем, то, что я собирался сказать, касается вас столько же, как и его… Как вы поживаете? Видели ли вы Лилиан в «Авантюристке»? Она там прелестна.

Бернар провел Ванекема в контору, которую тот окинул слегка презрительным взором, после чего опустился в кресло – весьма грациозно.

– Мой дорогой, вы так же хорошо знаете, как и я, то положение, в котором находятся в настоящее время все, даже и самые лучшие торговые дома. Хотя я всегда и очень хорошо вел дела, но накопление запасов, с одной стороны, и остановка в продаже – с другой ставят меня в невозможность выполнить свои обязательства с той точностью, как я того бы хотел. Я прекрасно знаю, что при наших отношениях – ваших и моих – это не играет никакой роли; однако же, принимая во внимание, что я должен вам довольно значительную сумму, я полагал, по щепетильности, быть может и преувеличенной, что я должен ввести вас в курс моих дел возможно более точно.

Бернар слушал его с удивлением и недоверием. «Что он, собственно, хочет сказать? Неужели с такой уверенностью и с таким победоносным видом приходят затем, чтобы объявить себя несостоятельным должником? В таком случае подобная спесь совершенно неуместна. Он нам должен около миллиона. Вот посмеется Ахилл!»

– Да! – сказал он громко. – Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать. Ваше положение?

– Однако же это очень просто, мой дорогой. Мое положение нисколько меня не беспокоит. Я очень – над своими делами, при условии составления описи моего товара и моих ценностей по курсу покупки. Да, впрочем, вот мой баланс.

Он вытащил из кармана небольшую бумагу, которую и передал Бернару.

– Вы видите, – сказал он, – что положение вполне нормальное, и если только мне дадут время для ликвидации…

Бернар поднял глаза и взглянул с изумлением на красивое, полное и улыбающееся лицо Ванекема.

– Ваше положение вполне нормальное? – произнес он. – Но ведь это же скрытое банкротство!

Ванекем, казалось, был более огорчен, нежели оскорблен таким недостатком такта.

– «Банкротство»? – снисходительно возразил он. – Но вы, кажется, думаете, что вы живете во времена Бальзака, мой дорогой. Теперь нет больше банкротств. Может быть, я и суду вынужден пойти на ликвидацию моих дел, но я не думаю, чтобы дошло до этого. Мне кажется, что моим кредиторам, среди которых я имею, к моему удовольствию и к сожалению одновременно, также и вас, будет выгоднее пойти на мировую и получить от пятидесяти до сорока за сто. Разве вы не согласны с этим?

– Я сам не могу принять никакого решения, но я изложу положение вещей моему деду сегодня же вечером, и тогда извещу вас о…

Ванекем пришел в некоторое раздражение.

– Хорошо, но вы понимаете, что мне нужна ясность. Если советоваться со всем миром, то становится трудно маневрировать. Итак, я рассчитываю, что вы меня известите сегодня же вечером.

– А почем теперь акции Ко-Ко-Ну? – сказал Бернар, несколько нервничая. – Они составляют значительную часть вашего актива. Да, кроме того, и мы благодаря вам – тоже акционеры…

– Ко-Ко-Ну? – отвечал Ванекем. – Это отличное предприятие, но оно не может еще давать полного дохода. Небольшой капитал, собранный до сего дня, пошел на некоторые финансовые и политические комбинации и на организацию нескольких осведомительных поездок в Нижнее Конго, чтобы точнее выяснить место, где строить фабрики. Они ведь еще не выстроены. А для постройки их мы хотим увеличить наш капитал в пять раз, причем владельцы прежних акций будут иметь право на получение четырех новых по курсу их выпуска: это просто подарок. Засим, дорогой друг, не буду вам больше мешать. Я должен еще побывать в Лувье и повидать Паскаля Буше, которого я также имею удовольствие считать среди своих поставщиков.

И он протянул свою руку в мягкой оленьей перчатке. Бернар проводил его до ворот фабрики. Шофер в белой резине открыл ему дверцу, автомобиль был чудесный.

– Недурной экипаж, – скромно заметил Ванекем.

Следя за убегавшим облаком пыли, которым Ванекем облекал свои восхитительные формы и последние дни своей позолоченной славы, Бернар не без веселости представил себе неизбежную ярость Ахилла, когда он узнает о сумерках богов, и те нравоучения, которые придется выслушать Лекурбу за то, что он втянул дом Кене в эту каторгу.

Он знал, что дед пошел на прядильню, и он его поджидал.

– А, вот и ты… – сказал Ахилл. – Я пересек дорогу этому Ванекему, он летит как сумасшедший. Он был здесь? Что ему надо?

– Он не хочет платить тех шестисот тысяч франков, которые он нам должен. Он показал мне баланс – очень хорошенький!.. И с какой прелестной беспечностью!

– Ага! – воскликнул Ахилл с торжеством, в котором можно было прочесть: «То, что я предсказывал, то и случилось, и достаточно скоро». – Ха-ха! Ванекем кончился. А ведь он должен около двух миллионов Паскалю! Я знаю это от него самого. Отлично!

И он удалился большими шагами на поиски своего зятя, потирая руки и ругаясь больше из принципа: он утешался в своей собственной потере тем, что предвидел ее заранее, и тем, что гораздо больше потеря друга его и сотоварища.