Текст книги "Бернар Кене"

Автор книги: Андре Моруа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

XI

Бернар не сократил своих каникул. Ахилл принял его очень холодно. Заработная плата была повышена, и спокойствие в Валле восстановилось. Перемирие это длилось два месяца, затем мадам Птисеньер и мадам Кимуш, которым теперь уже больше платили, снова увидели, что цены на молоко и яйца на рынке Пон-де-Лера опять возросли, будто таинственные трубы поддерживали всегда одинаковый уровень между кошельком и хозяйством этих дам.

Бернар опять увидал у себя в конторе удрученный хор просительниц.

– Прямо-таки невмоготу, месье Бернар, прямо невмоготу… Нужно нам еще чуточку прибавить.

– Это безумие, – отрезал Ахилл.

– Закон спроса и предложения, – ответил Лекурб.

Но синдикат хозяев снова согласился на то, что от него требовали.

Промышленники жили счастливо в каком-то нелепом раю, в безумном благоденствии. Чем выше росли цены на продукты их производства, тем сильнее бросалось на них овечье стадо толпы.

– В мое время… – ворчал Ахилл.

Он был недоволен своими внуками. Франсуаза так умоляла своего мужа вывезти ее из Пон-де-Лера, что он, хотя и против своего желания, повез ее с собой в Марокко. Как предлог для поездки он выдвинул изучение местных шерстяных тканей. Он пробыл три недели в Рабате, Фесе и Марракеше и привез оттуда плохо сотканные сукна, грубость которых похвалила его жена. Бернар часто ездил в Париж, но, вероятно, попусту терял там время, клиенты жаловались, что никогда не видят его.

– Вы совсем не занимаетесь своим делом, – говорил Ахилл обоим молодым людям.

– Наше дело и само идет, – отвечали они.

– Ваши ткани плохо сделаны.

– Все находят их хорошими.

– Вы чересчур дорого платите рабочим.

– Они этого не находят.

Рабочие, недовольные этим «раем безумцев», надеялись (чудом, вероятно, и небесным соизволением), что заработная плата все будет расти, а цены на фабричные изделия будут падать. У них появилось особое чувство, новое для благоразумной Нормандии, чувство сильной ненависти к этим хозяевам, счастье которых чересчур затянулось. Длительное благоденствие, сблизившее поначалу оба класса самой новизной этого благополучия, в конце концов их разъединило. Как в некоторых чересчур счастливых семьях, жена устает от покоя, нервничает и начинает желать смерти мужа, слишком подчинявшегося ее капризам, так и эти рабочие, которым во всем уступали, упрекали своих слишком благополучных хозяев в щедрости, шедшей, как они это чувствовали, скорее от безразличия, чем от великодушия.

В рабочей организации секретарь Ланглуа, более умеренный, был заменен Реноденом, маленьким человечком с жестким лицом; он сурово разговаривал с буржуа и предвещал близкий конец этого класса. Проведение в жизнь нового закона о восьмичасовом рабочем дне предоставило ему возможность желанной борьбы.

Паскаль Буше предложил от имени хозяев за рабочий день, уменьшенный на одну пятую, ту же заработную плату, что и за десятичасовой. Реноден заявил, что этого недостаточно.

– Ну, однако, довольно, – заметил Паскаль Буше. – Вы хотите меньше работать и больше получать?.. Это прямо бессмысленно. Если вы ищете повода для войны… он будет у вас.

– Месье Паскаль, – сказал Реноден, – будьте осторожнее в своих выражениях… Вы произнесли сейчас слово, которое мне не нравится… Умы очень встревожены.

– Нечего делать, – сказал Буше. – Quod dixi – dixi [14]14
  Что сказано, то сказано (лат.).


[Закрыть]. Самое большее, что я могу еще вам предложить в виде маленького удовлетворения, это вот: праздничные дни будут вам оплачиваться по обычному тарифу…

– Что называете вы праздничными днями? – спросил Реноден.

– Ну, разумеется, – сказал Буше удивленный, – Рождество, Пасха.

– Рождество – это было хорошо во времена Христа. Я знаю только один праздник: Первое мая.

Глухой ропот недовольства пронесся по столу, где сидели хозяева.

– Quousque, tandem Catilina… [15]15
  Доколе, о Катилина… (лат.)


[Закрыть]– прошептал Паскаль.

Однако он уступил еще и по этому вопросу. Но что было странно в этих переговорах, так это то, что постепенные уступки не устанавливали настоящего мира. Обе стороны, хотя и боялись, но, в сущности, желали войны. Подобно народам Европы в августе 1914 года, они устали от собственного воздержания. Как путешественники на автомобиле, которых пьяный шофер мчит к неминуемой гибели, из-за какого-то чувства чести не бросаются к рулю, чтобы умерить скорость машины, так суровая воля Ренодена и великолепное красноречие Паскаля вели оба этих покорных стада к решительному столкновению, которого сами же они опасались.

Казалось, что уже все было налажено.

– А кочегары? – сказал Реноден. – Они требуют…

– Ну нет! – вскричал Бернар Кене с силой, которая удивила его самого. – Как это так? Вы же видите сами…

– Да не препирайтесь, Бернар, – заметил Лекурб.

Когда долгий период засухи и жары накопил в неподвижном воздухе слишком большой запас энергии, необходима гроза. Никто из промышленников не мог бы точно сказать, почему отказывали кочегарам, когда так легко уступили другим корпорациям. И в действительности не было для этого никакой причины, но эти постоянные наскоки на терпение хозяев наконец подействовали им на нервы. Гроза разразилась.

– Прекрасно, – сказал Реноден своим резким голосом, – Ваши кочегары не придут завтра на фабрику.

– Ну и пусть остаются у себя!

– До свидания, господа! Вам придется за ними пойти!

И рабочие ушли.

– Так мы остановимся завтра, – сказал Паскаль, – вот и все…

Бернар Кене с горечью прервал его:

– Остановить завод в тысячу человек из-за четырех кочегаров? Какая странная мысль, месье Паскаль… Если нужно, я, скорее, сам буду топить.

– Хотел бы на это я посмотреть, – заметил Лекурб.

– Вот и увидите.

Отовсюду надвигалась гроза.

XII

Звезды блестели на черном бархатном небе, когда Бернар Кене, возбужденный довольно приятным волнением, проходил через спящий город. Воздух был прохладен. Иногда вдали раздавались чьи-нибудь шаги по мостовой. Приближаясь к фабрике, он с трудом различил черную ее массу в полной тьме.

Когда он шел по длинному двору, чей-то голос раздался из темноты.

– Здравствуйте, месье Бернар!

Он узнал твердое произношение старшего механика.

– Здравствуйте, Казье… Что же, они не придут?

– По правде говоря, месье Бернар, я боюсь, что так, раз они до сих пор не пришли… Забастовка прошла сорока голосами против тридцати. Наши были против, но они не смеют прийти. Они боятся за свои затылки… Не хотите ли, чтобы я пустил свет? Если выйдет какой-нибудь скандал, то так будет лучше.

Он пошел повернуть выключатель. Внезапно вся фабрика загорелась, и хотя машины стояли неподвижно, тотчас же все оживилось; так у больного глаза еще сохраняют огонь жизни. Пробило пять часов.

– Они не придут… – сказал старший механик. – Стадо коров! Что ж тогда делать?

– Найти кого-нибудь, кто бы их заменил, и пустить дело в ход.

– Я очень удивлюсь, если вы кого-нибудь найдете… Не очень-то смелый народ у нас. Тут лучше кричать не «караул!», а «пожар!», если хочешь увидать головы в окнах.

– Мы с братом и с кем-нибудь из служащих можем топить.

– Недолго вы сможете это делать.

К шести часам стали собираться, у решетки образовались нерешительные группы. Бернар подошел к ним. Ему поклонились нехотя. Некоторые женщины толкали друг друга локтем и смеялись.

– Будем работать, месье Бернар?

– Ну разумеется, будем… Мне нужно только несколько человек, кто пожелал бы топить. Механики все на местах. Неужели тысяча человек будет стоять из-за четырех упрямцев?.. Ты, Рикар, боишься?

Рикар, колосс увешанный военными медалями, сильно покраснел.

– Я не боюсь, но я не могу брать на себя работу этих людей.

– Да кто об этом говорит! Когда они вернутся, вы им ее отдадите опять.

– Да, пожалуй, что дело не в том, а не хочется мне ни с кем ссориться.

– А если вам что и скажут, ведь вы сильны как турок!

– Вот именно, месье Бернар, вот именно, я себя знаю, случится несчастье, я могу убить двух или трех.

Продолжая разговаривать и убеждать, он завербовал несколько человек, которые спустились в котельное отделение. Но он хорошо видел, что товарищи смотрели на них не как на героев, а как на предателей. И он страдал за них и за себя. В котельной он посмотрел на давление.

– А что это… трудно?

– Нет, совсем еще жарко; подбросить несколько охапок вереска, и огонь разгорится.

У импровизированных кочегаров он научился этому делу. Через час победоносный свисток известил о воскрешении фабрики. Бернар обошел ткацкие мастерские – там было почти пусто. В мастерской на сорок станков три женщины в нерешительности спорили.

– О господи! Послушай-ка… как тоскливо, что нас так мало. Если бы еще все были тут, может, у нас хватило бы смелости.

– Смелости? Но чего же вы боитесь?

– Чего боимся? Да там ведь не специалисты. Того и гляди взорвет.

Как и механик Казье, они одновременно и боялись, и желали несчастья, как, вероятно, жители города захваченной области и боятся, и жаждут бомбардировки.

– Вот еще что придумали! Механики здесь, уверяю вас, что они умеют обращаться с котлами.

– Это ничего не значит… лучше бы совсем не работать, чем работать так, как они.

Смутное, но сильное классовое чувство делало для них отвратительным то вознаграждение, которое они должны были получить. Когда Бернар спустился на центральный двор, Кантэр сообщил ему, что те из рабочих, которых ему удалось набрать, разошлись – их мучила совесть. В это время подошел Антуан.

– Антуан, хочешь мы возьмем один котел на себя?

– Идет!

Полуобнаженные, в синем полотне, оба брата принялись за топку.

XIII

Вечером, в час обеда, когда они явились к столу в мягких рубашках, с хорошо приглаженными волосами и красными лицами, они были очень довольны собой. Как хороший солдат, усердно сражавшийся на своем посту, думает, что сражение выиграно и не подозревает о незначительности своей роли и о поражении общем, так и они мало интересовались стачкой и, разбитые здоровой усталостью, думали только о том, чтобы обменяться впечатлениями, поесть и лечь спать. Франсуаза играла свою роль жены в военное время, восхищалась сражавшимися и вознаграждала их похвалами.

– Как вы, наверное, устали!

– Да не особенно: когда привычен к спорту, можно делать всякую работу. Тяжелый только момент – это чистка…

– А рабочие, что они о вас говорят?

– Мы этого вовсе не знаем; в нашей дыре мы никого и не видим.

После обеда, когда Франсуаза по просьбе Бернара начала анданте из пятой симфонии («Не говорите просто «Пятой», Франсуаза, вы заставляете меня вспоминать мадам Вердюрэн») [16]16
  («Не говорите просто «Пятой», Франсуаза, вы заставляете меня вспоминать мадам Вердюрэн»). – Из романа Марселя Пруста «В поисках утраченного времени».


[Закрыть], и медленно зазвучали нежные ноты, подобные легкому ласковому прикосновению к усталому лбу, послышался шум захлопнутой в парке калитки, затем спешные шаги по гравию. Франсуаза узнала эти знаки приближения Ахилла. Молодые люди тотчас же встали.

– Он! В такой час? Что еще там случилось?

Не снимая шляпы, с тростью в руке, он вошел в гостиную, за ним следовал Паскаль Буше, спокойный и улыбающийся, как всегда.

– Ах, вы тут оба! Наконец-то!.. Какого же дьявола делали вы целый день?

– Вы разве не знаете? Мы топили котел номер два.

– Ах вот как! – с иронией произнес Ахилл, потрясая тростью. – Значит, место капитана на вашем корабле – в трюме?

– Да, если в трюме некому работать, – ответил Бернар раздраженно.

Франсуаза тихо подошла к Ахиллу, ловким движением завладела его шляпой и тростью, придвинула ему кресло. Она была единственной женщиной в этой семье и играла относительно ее главы роль герцогини Бургундской при дворе Людовика XIV. Она пускалась на тысячу проказ, чтобы развлечь его и иногда в этом успевала. Порой же она его просто ненавидела. Паскаль Буше зажег сигару и начал свою речь:

– Да, конечно, вы проявили большую энергию, молодые люди… Но, в принципе, месье Ахилл прав: de minimus non curat praetor [17]17
  Претор не должен заниматься малыми делами (лат.).


[Закрыть]. И действительно, ваша предприимчивость повела к дурным результатам. Сейчас к нам приходил один из моих старых рабочих, верный нам, он присутствовал на собрании на бирже труда в шесть часов… Умы очень возбуждены против вас, против торгового дома «Кене и Лекурб»… Кочегары страшно рассержены, что фабрика не остановилась… Рассказывают, что вы заставляли работать в котельной детей тринадцати лет, что один из них опасно обжегся, что один паровой насос лопнул, словом Бог весть что.

– Но все это полнейшая нелепость, месье. Детей с нами не было, никто не обжегся, и если вы пойдете со мной, то увидите, что котлы в полной исправности.

– Я верю вам, друг мой, но зло уже сделано.

– Нет ничего легче, как доказать, что вся эта болтовня просто абсурд.

– Нет, друг мой Бернар, нет, ничего нет труднее, как опровергнуть то, что совершенно ложно. Это грязная история и весьма скучная… Вы не знаете случая с солдатом Вибуленом? Нет? Ну так прочтите об этом у Тацита сегодня же вечером, перед тем как заснуть. И вы увидите, сколько неприятностей было у одного римского военачальника из-за того, что он приговорил к смерти легионера, который никогда не существовал!

– А пока, – заявил Ахилл, – они решили мешать нам работать завтра утром всеми способами, «включая и насилие»… Этого слова никогда не слышали в Пон-де-Лере. Хорошо вы поработали оба! Не могли вы им дать забастовать, раз это их забавляло?

– Я совсем не жалею о том, что я сделал, – сказал Бернар, стоя со скрещенными на груди руками перед своим дедом, – и я сделаю то же самое и завтра… По последним исследованиям физическая сила является победительницей в сражениях, и это очень верно. Если буржуазия хочет сохранить свою власть, то нужно, чтобы она знала…

Пожав плечами и брюзжа, Ахилл потребовал свою шляпу и палку. У двери он подозвал Бернара.

– А потом, что это еще за объявление у двери фабрики, где ты хвастаешься, что разобьешь стачку ударами миллионов?

– Что? – сказал Бернар ошеломленный. – Я просто вывесил объявление, что мы завтра будем работать.

– А как было составлено это твое объявление?

– Я уж не очень-то помню… «Кене и Лекурб извещают весь служащий персонал, что, несмотря на забастовку кочегаров, они своими средствами добились работы на фабрике»…

Ахилл поднял руки к небу.

– «Своими средствами»! «Своими средствами»! Нечего сказать, хорошо ты выбираешь свои выражения!

И потрясая тростью, он удалился, совершенно разъяренный.

XIV

В воротах фабрики Кене большая дуговая лампа освещала фантастическим светом несколько ожесточенных лиц, выделявшихся на фоне кишевшей во тьме толпы. Несколько сот забастовщиков расположились у ворот и осыпали презрительной бранью тех немногих рабочих, которые упорствовали в своем желании продолжать работу. Подходя, братья Кене увидели издали в освещенном секторе, как какая-то женщина силой пробивала себе дорогу; когда она наконец вырвалась, шаль ее была сорвана, юбка разодралась…

Бледные и решительные, готовые к борьбе, они подошли к манифестантам. Но, к великому изумлению, как только они были замечены, ряды расступились, крики замолкли; таков был закон этой войны, правило этой игры. Хозяин мог бороться – это было его правом. Но изменники рабочему классу подвергались действию военных законов.

Бернар прошелся по мастерским, они были почти пусты. Пришли только те из рабочих, кто был в столь сильной нужде, что всякое унижение было для них уже безразлично; несколько девушек-матерей, которым необходимо было пропитать своих ребят, несколько вдов, у которых не было никаких сбережений, и только трое или четверо мужчин – из вечных противников всякого режима.

– Напрасно настаивать, – сказал Ахилл, пришедший к восьми часам, – пойди все приостанови.

Со своими внуками он обошел издыхающую фабрику. Ремни потихоньку перестали двигаться; снаружи было слышно горячее дыхание опустошавшихся котлов. Затем наступила полная тишина. Один в огромной мастерской, где блестели ненужные машины и висели обесцененные ремни, старый хозяин фабрики походил на какого-то великого духа, внезапно разбитого параличом и смотрящего с изумлением на свои неподвижные члены. Не говоря ни слова все трое мужчин прошли в контору; они были удручены и охвачены каким-то одним ощущением грусти и одиночества.

«Но почему? – думал Бернар, идя с опущенной головой, – Почему весь этот народ против нас?.. Как это несправедливо! Когда-нибудь и он тоже очутится перед неподвижными машинами. Сила его будет готова, чтобы привести их в движение, руки протянуты к станку, но уголь не будет привезен из Англии, шерсть не будет доставлена из Австралии, так как будет разрушен нежный этот организм, будет развенчан старик…»

В это мгновение он услыхал за собой голос деда:

– Бернар, поставь-ка этот ящик попрямее!

Ахилл наводил порядок.

В конторе они нашли Лекурба, он был возбужден и чересчур быстро поглаживал свою бороду – как у президента Карно.

– Выходки этих заправил просто неслыханны! Я видел через окно, как они схватили Рикара, когда он вышел. Они его избили, затем привязали ему на спину надпись «Предатель», а Реноден предложил женщинам преследовать его до дому и плевать на него! До известной границы и до известной степени эти распри между рабочими нас не касаются, однако же…

Бернар, сжав кулаки, закричал:

– И это нас не касается?.. Смельчак, который один стал вместе с нами?.. Какая низость! Закроем завод на месяц! Уедем отсюда! Покинем Пон-де-Лер!

– Не говори глупостей, – сурово сказал Ахилл. – Мы ведь здесь не в театре… Всю эту историю плохо повели. Теперь нужно посмотреть, что будет дальше.

Кантэр появился с новостями. Реноден только что уехал на автомобиле в Лувье, где он хотел закрыть фабрику Буше.

– Нужно, – сказал Лекурб, – позвонить в префектуру и его арестовать.

– Вы окажете ему этим большую услугу, – заметил Ахилл.

Паскаль Буше, другой хозяин-колдун, приехавший после полудня, был того же мнения.

– Реноден, – сказал он, – организовал это движение, которое дня через два поставит его же самого в затруднительное положение. Энтузиазм ведь не длится долго. На будущей неделе его верные сторонники потребуют у него отчета. Если вы сделаете из него мученика, он будет избавлен от всякой ответственности… А мученики ведь воскресают… Нужно подождать.

Затем он начал с Ахиллом бесконечные разговоры о тех предосторожностях, которые нужно было принять, чтобы не сгнили куски, оставленные сырыми в валяльных.

– Особенно опасайтесь солнца, – говорил Ахилл, – если изредка не перекладывать куски, часть, обращенная к свету, непременно побелеет. Позднее, при окраске, это выступает светлыми искрами.

– Я знаю это, – отвечал Паскаль. – У меня был один старый помощник мастера, который всегда рассказывал об этих искрах при окраске, когда оставляли ткани на ночь в реке. «Хотите верьте, хотите не верьте, месье Паскаль, – говорил он мне, – но ведь это проклятая луна портит нам наши куски в воде!»

Движением руки Ахилл отослал молодых людей сражаться с враждебными светилами. Оба старика остались одни: Ахилл – слегка желтый, сухой, как удар дубинкой; Паскаль – хорошо упитанный, со своей вечной розой в петлице. С тех пор как удары станков не сотрясали больше его конторы, Ахилл казался больным и печальным. Желая его развлечь, Паскаль предложил ему проехаться с ним в Лувье и осмотреть остановившуюся фабрику.

В первый раз старый Кене проникал в это таинственное убежище, так долго бывшее для него какой-то пещерой злого духа. Он удивился, найдя там строения, похожие на его собственные, и тот же запах шерсти и машинного масла. Но фабрика имела вид более современный, стены казались заново выкрашенными, виднелись умывальники, раздевалки с никелированными вешалками.

Паскаль Буше, человек очень добрый, к тому же и гордый своими владениями, показывал их своему старому сопернику с дружелюбной любезностью. Ахилл, смущенный неприятными воспоминаниями и какой-то смутной тревогой, оставался там очень недолго.

Вернувшись в свой стан, он долго ходил взад и вперед по безмолвному двору и с наслаждением вдыхал запах своейшерсти, своегомасла.

XV

Те пять дней, которые провели молодые Кене на фабрике, спавшей летаргическим сном, показались им бесконечными. О примирении не могло быть и речи. Столько клятв было произнесено с той и с другой стороны, что само это слово «соглашение» считалось постыдным в обоих лагерях. По удивленным улицам Пон-де-Лера проходили шумные шествия. Бернар, глядя на них из окон фабрики, любовался энтузиазмом этих людей и жалел, что не может к ним примкнуть.

В первом ряду шел Реноден, руки его сплелись с руками двух его товарищей, лицо было восторженно, он был в каком-то экстазе… «В сущности, – думал Бернар, – может быть, это и не злой человек, а популярность ведь так опьяняет». Вслед за ним шла многочисленная группа молодых и хорошеньких девушек, затем, с красным флагом в руках, толстый кочегар Рикар.

– Как, Антуан? Он теперь уже революционер? А я-то думал, что он швейцар в церкви Сен-Луи и горнист в пожарном отряде?

– Все это так, – отвечал Антуан, – но он не может видеть никакого шествия, чтобы не встать во главе его.

– Да, конечно, было бы досадно, если бы его там не было, – заметил Бернар, – это типичный тамбурмажор.

Восторженное настроение толпы постепенно убывало к ее последним рядам: там катились детские коляски и шли старики, и нельзя было определить, были ли это манифестанты, просто гуляющие или даже протестующие.

Группа людей, замыкавших шествие, поразила Бернара суровостью их лиц: «Какие-то лица убийц!» – подумалось ему. В это мгновение один из них, увидав обоих братьев Кене у окна, громко сказал с наивной откровенностью: «Какие у них волчьи пасти!» Это заставило Бернара сильно призадуматься.

На обратном пути он встретил Гертемата и поздоровался с ним.

– Извините, месье Бернар, – отозвался тот. – Я не могу идти с вами. Скажут, что я подкуплен. Ужас, какая сейчас ненависть.

Пришло воскресенье. После обедни Бернар прошел с Франсуазой к ней. В саду резко выделялись первые прекрасные розы. Какой-то музыкальный шорох подымался от задремавшего горячего городка.

– Какой покой, – промолвил Бернар. – И кто бы сказал, что это мирное местечко отравляет нам жизнь?.. Как хорошо вы вчера пели… «Боже, Боже, жизнь тут проста и покойна… Этот мирный рокот…» Поверите ли, Франсуаза, я иногда прямо жалею, что война уже миновала… Было ужасно, если хотите, мы страдали. Но в то же время чувствовалось большое счастье от нашего общего «согласия». Я знал, что мои люди меня уважали, я подвергался с ними одинаковой опасности, я был доволен собой. Здесь я чувствую себя под подозрением, мне завидуют. А это так несправедливо… Такой человек, как мой друг Деламен, который работает только для своего удовольствия, у которого огромный досуг, имеет право быть социалистом, другом народа и даже быть избранным, если он этого захочет. А вот меня, человека, который продолжает это противное дело, в сущности только для того, чтобы дать возможность рабочим работать (относительно денег, вы знаете, как это мне безразлично), меня ненавидят… Ах нет, нет! Мне отвратительно все это, довольно уже с меня… Я не шучу, ведь вы знаете… Я все брошу, сброшу с моих плеч эту фабрику, кирпичи, машины.

– А меня, – отозвалась Франсуаза, – меня тоже страшно как тяготит все это! Иногда, Бернар, мне даже кажется, что все это сплошное безумие. Для чего вы все так живете? Посмотрите на вашего деда, ведь он умрет через четыре-пять лет, а что он узнал, что он сделал за всю свою жизнь? Это несчастный маньяк, это сумасшедший, уверяю вас. Антуан тоже сумасшедший, и вы станете сумасшедшим. Мой маленький Бако уже принесен в жертву, я это чувствую. А я… я несчастна.

– Вы? – удивился Бернар и, скрестив руки, посмотрел на невестку. – Но почему же? У вас же ведь нет остановившейся фабрики и забастовавших рабочих? У вас есть все для счастья: прекрасные дети, красивый дом, легкая жизнь.

– Вы совершенно необыкновенные люди, – возразила она (под этим «вы», конечно, подразумевались Кене). – Вы думаете, что если давать женщине столько денег, сколько она хочет, да изредка целовать ее в лоб, то она уже и счастлива. Это не так. Ваша бабушка и ваша мать…

– Я не думаю, Франсуаза, чтобы наша бабушка была очень несчастлива. Наша мать – да, потому что она была парижанка; она никогда не могла привыкнуть к Пон-де-Леру.

– Ваша бабушка? Да она была заживо похоронена! Ваш дед целыми вечерами забывал о ее существовании. В первый год моего замужества ее жизнь приводила меня просто в ужас. Когда я скучала, она удивлялась. «Почему же вы не работаете? – говорила она мне. – В мое время молодая женщина всегда имела работу». И действительно, ведь это она связала все эти ужасные занавески у вас. У нее была гостиная, в которой окна всегда были заперты, потому что от солнца выгорают шторы. Она никогда не выходила: она не видела даже Шартр и Дре, хотя это всего в двух шагах. Когда я ей говорила: «Неужели вы ни о чем не жалеете? Вам никогда не хотелось увидеть Италию, Египет, вообще развлечься?» – она отвечала мне: «Жизнь дана не для забавы. Я помогала моему мужу, я хорошо воспитала наших детей, и явлюсь я перед Богом не с пустыми руками».

– И вы не находите, что это очень хорошо? – спросил Бернар с чувством некоторой гордости.

– Очень хорошо? Может быть. Но я этого не понимаю; я хочу быть счастливой.

«Они все друг на друга похожи, – подумал Бернар. – Симона сказала бы те же самые слова».

– А не думаете ли вы, Франсуаза, что такое стремление к счастью у молодых женщин вашего поколения является скорее слабостью, признаком внутренней бедности?

– Вы как Антуан, – сказала она, немного рассердившись. – Вы берете на себя одних право быть недовольными и постановляете, что для женщины все хорошо.

За ними заскрипел гравий. Она обернулась.

– А! – сказала Франсуаза с довольным видом. – Это Паша.

Так называли дети Паскаль-Буше своего отца, которого они очень любили. Улыбаясь, он подошел к ним, в петлице у него была огромная роза.

– Почему такие опрокинутые лица? Что еще случилось, Бернар?

– А чего же вам более, месье? – отозвался Бернар.

– Вы это все о стачке? Да через неделю мы не будем о ней и вспоминать…

– Но как это может устроиться? С той и другой стороны поклялись…

– «Поклялись»? Да к чему бы мы пришли, друг мой, если бы нужно было действительно делать то, в чем клялись?.. Разве мы никогда не миримся? Конечно, не через пять минут, не сегодня… Но завтра… Все это устроится.

– Но как устроится?.. Если все это лишь для того, чтобы продолжать вести с нашими рабочими глухую борьбу, то я предпочитаю сделаться шофером такси… Мне… мне необходимо быть любимым…

– Начальника, – сказал Паскаль, – не любят и не ненавидят… Он глава, ответственное лицо.

– Ну что же, положим, что так, тогда я не хочу больше быть и начальником.

– Но, к счастью, вас об этом и не спрашивают, – ответил Паскаль, похлопывая его по плечу. – Франсуаза, милая крошка, где же Бако и Мишелина? А я, видите ли, Бернар, пользуюсь стачкой, чтобы чаще видеть моих внучат… Renoudin nobis haec otia fecit [18]18
  Реноден послал нам досуг (лат.).


[Закрыть].