Текст книги "Вечный шах"

Автор книги: Анатолий Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

                            Анатолий СТЕПАНОВ

                               ВЕЧНЫЙ ШАХ

     Из девятнадцатого, из Гражданской войны вырвался на  обширную  поляну

всадник. Придуманный художником Васнецовым витязь  в  шишковатом  суконном

шлеме и гимнастерке с алыми  разговорами  на  борзом  коне  мчался  сквозь

взрывы. Комьями взлетала,  образуя  неряшливые  фонтаны,  земля,  пучился,

клубился, стелился серо-желтый дым.

     Взрыв рядом, совсем рядом, еще один... Всадник вроде бы ушел от  них,

но вдруг передние ноги коня подсеклись, и он мордой, крутым лбом ткнулся в

траву, а потом завалился набок. Все его четыре  ноги  судорожно  дернулись

дважды и мертво застыли.

     – Стоп! – заорал в матюгальник режиссер.

     В кино все  наоборот.  По  команде  "стоп"  все  сорвались  с  места.

Съемочная  группа  –  кому  надо  и  кому  не  надо  –  бежала   к   месту

незапланированного падения всадника.

     Витязь, слава богу, поднимался с земли. Первым к нему подбежал за все

отвечающий директор, подбежал и констатировал облегченно:

     – Живой... – и удивился, разглядев витязя: – А ты кто такой?

     – Конюх, – признался витязь. Был тот витязь сопливым мальчишечкой лет

шестнадцати-семнадцати. Бессмысленно  вытирая  ладони  о  гимнастерку,  он

моргал глазенками и тряс губами.

     Когда вокруг образовалась небольшая толпа,  подошел  режиссер.  Толпа

почтительно расступилась и  дала  возможность  режиссеру  полюбоваться  на

витязя.

     – Это еще что такое? – гневно и  угрожающе  осведомился  режиссер  и,

поднеся любимый свой матюгальник к устам, распорядился на  всю  округу:  -

Руководителя трюковой группы ко мне!

     Не  смущали  отставного  гебистского  полковника  осуждающие  взгляды

киношников. Он шел через поле,  не  торопясь,  беспечно  помахивал  тонким

ореховым прутиком.  Подошел,  щелкнул  прутиком  по  блестящему  голенищу,

предложился:

     – Слушаю вас, Андрей Георгиевич.

     – Что  здесь  происходит?  –  для  начала  тихо-тихо  поинтересовался

режиссер Андрей Георгиевич. Но только для начала.  Постепенно  распаляясь,

плавно перешел на крик. – Почему он не дошел до положенного по  мизансцене

места? Почему не осуществлена до конца подсечка? Почему на  коне  оказался

мальчишка?

     – Слишком много вопросов, Андрей Георгиевич,  –  лениво  и  вызывающе

приступил к объяснениям отставной полковник, но его перебили:

     – У меня еще один, скот. – Здоровенный  мужик  лет  сорока  шагнул  к

полковнику, схватил за грудки и тряханул. – Ты зачем лошадь угробил?

     – Руки! – рявкнул полковник. – Руки убери!

     Здоровенный мужик тряханул его еще  пару  раз,  оттолкнул  (полковник

отлетел метра на три) и сказал злобно:

     – Он еще прутиком помахивает, сексотская гнида!

     Режиссер положил руку на плечо мужика и попросил:

     – Успокойся, Витя.

     Потом смотрели на мертвую лошадь. Сопливый витязь дал пояснения:

     – Он шейные позвонки сломал.

     – Тебе сколько лет? – перебил его директор.

     – Семнадцать. Если б я ему меж ног упал, хана бы мне была.

     – А мне – тюрьма, – дополнил возможную веселую картину директор.

     – Почему ты подсечку делал, а не Серега? – спросил здоровенный мужик.

     – Потому что после вчерашней пьянки вместе с вами, товарищ сценарист,

Серега сегодня с утра до того наопохмелялся, что не то  что  на  коня,  на

стул сесть не может, – сообщил отставной полковник. Он стоял в отдалении и

помахивал прутиком.

     – Что будем делать, Андрей Георгиевич? – осведомился директор.

     – Отменяйте съемку, – решил режиссер и передал директору матюгальник.

     – Съемка отменяется! – объявил всем директор. – В три часа ночи выезд

на утренний режим. Объект "болото"!

     – Пошли, – предложил сценаристу режиссер, но сценарист  не  унимался,

кипел еще. Дьявольски бесил его полковник в отставке.

     – Нет, ты посмотри на это животное, Андрюха! Я не я  буду,  если  ему

рыло не начищу!

     – А он на тебя – в суд. И сядешь ты по  двести  шестой,  за  злостное

хулиганство.  От  двух  до  пяти.  Как  у  Корнея  Чуковского.  Тебя   это

устраивает, Витек?

     Нарисованная   режиссерской   рукой   перспектива   слегка   охладила

страстного сценариста, и поэтому он не особо сопротивлялся, когда режиссер

взял его под руку и осторожно, как травмированного, повел  к  персональной

своей черной "Волге".

     Всегда недовольный жизнью и теми, кого  возил,  шофер  демонстративно

резко рванул с места.  Сценариста  и  режиссера,  сидевших  сзади,  кинуло

спинами на сиденье.  В  этом  положении  и  остались,  потому  что  так  -

откинувшись, расслабившись – было удобнее отдыхать. Поехали.

     Ехать было недолго, верст семь-восемь,  не  более.  Их  главная  база

находилась  в  научном  городке  у  самой  Оки,   где   съемочной   группе

существовалось весьма сносно: благоустроенная гостиница (редкость в  малых

подмосковных городах),  приличная  столовая  при  научно-исследовательском

институте,  лес,  река,   летнее   солнце   –   чего   еще   надо   вечным

бродягам-киношникам?

     – Сегодня ночью снимаем сцену на болоте, – сказал режиссер.

     – Это ты к чему? – настороженно поинтересовался сценарист.

     – Как ее снимать, Витя? – драматически вопросил режиссер.

     – Хорошо, – посоветовал сценарист. Подумав, добавил: – И по сценарию.

     – Я к тебе серьезно, а ты... Понимаешь, не могу я снимать  эту  сцену

так, как она  написана,  не  могу!  После  того,  что  мы  узнали,  делать

комиссара стопроцентным героем кощунственно!

     – У нас два героя, – напомнил Виктор.

     – Нельзя их делать равноценными, пойми же, Витя!  За  белым  офицером

историческая правда. И наша трагедия в том, что он проиграл.

     – Наша трагедия в том, что в те годы Россия разделилась надвое, и две

России разошлись в разные стороны. Вот об этом я и писал.

     – Витюша, может, подумаем над сценкой,  а?  –  заискивающе  предложил

Андрей.

     – Сценарий утвержден студией, и ты будешь снимать то, что утверждено,

– неколебимо стоял на  своем  Виктор.  Глянул  в  автомобильное  оконце  и

попросил шофера. – Останови, я здесь сойду.

     –  Своего  собутыльника,  сорвавшего  съемку,  навестить  хочешь?   -

догадался Андрей. – То же, нашел себе дружка!

     Виктор ступил на пыльный проселок, захлопнул дверцу и сказал:

     – Привет!

     В давным-давно брошенном  строителями  городка  бараке  расположилась

временная конюшня съемочной группы. Толкнув хилую дверь, Виктор оказался в

вонючем помещении. Темно было, как у  негра  под  мышкой.  Виктор  постоял

недолго, привыкая к темноте, но не привык, и поэтому позвал вслепую:

     – Серега!

     Ни ответа, ни привета. Он осторожно двинулся  к  закутку,  в  котором

вчера так мило употреблял спиртные напитки. За прикрытым  попоной  дверным

проемом тускло светилось маленькое оконце.  Срам  и  безобразие  вчерашней

пьянки:  немытые  стаканы,  грязные  тарелки,   сухие   хлебные   объедки,

глистообразная  колбасная  кожура.  И  здесь  не  было   никого.   Виктору

захотелось на волю.

     На солнце зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел, как от  дороги

шел к конюшне бывший витязь, а ныне конюх – юный герой  сегодняшнего  дня.

Буденовку герой нес в руках – жарко ему было.

     – Где Серега? – спросил у него Виктор.

     – Когда мы на съемку уезжали, здесь был. А что, его нет?

     – Был бы – не спрашивал. – Виктор решил уходить, но передумал.  –  Он

что, сильно пьяный с утра был?

     – С утра – нет, совсем нет! Вроде бы к съемке готовился, оделся вот в

эту форму, – конюх осмотрел свой наряд. – На коня сел, чтобы размяться,  в

лесок уехал, а когда вернулся, прямо из горла бутылку выпил,  разделся,  и

сказал, чтобы я на трюк шел.

     – А ваш полкаш вонючий что?

     – Семен Афанасьевич покричал, конечно, но что  ему  делать?  Разрешил

мне попробовать.

     – Ты-то когда-нибудь подсечку делал? – осведомился Виктор.

     – Не, сегодня в первый раз.

     – Рисковый ты парень. А коня тебе не жалко?

     – А чего его жалеть? Он же выбракованный. Сегодня его на колбасу, или

завтра – какая разница?

     – И рассудителен ты к тому же, – сказал Виктор и пошел в город.

     Серега спал в номере у осветителей. Виктор безжалостно растолкал  его

и, глядя в красные, как у кролика, глаза, порекомендовал:

     – Слюни подбери.

     Рукавом джинсовой рубахи Серега потер мокрый рот, сообщил:

     – Подобрал. А теперь что?

     – А теперь ко мне пойдем. Я опохмеляться буду, а ты посмотришь.

     Сценарист – положение обязывало –  жил  в  люксе  на  девятом  этаже.

Поднимаясь в лифте, рассматривали друг друга. Серега усиленно пучил глаза,

старался окончательно осознать, кто же все-таки потревожил  его  глубокий,

как пропасть, алкоголический сон. Даже в пьяном раскордашном маразме  умел

хранить  трюкач  Серега  достойную   физическую   форму:   и   покачивался

координированно,  и  плыл  целесообразно.  Хорошо   сколоченный,   ловкий,

заготовленный богом для мужской работы.

     – Это ты, Витя? – догадался Серега, когда на девятом этаже  разошлись

автоматические двери.

     – Я, я, – подтвердил Виктор и извлек трюкача из кабины.

     Люкс, как советский  люкс:  два  кресла,  диван,  журнальный  столик,

телевизор и фальшивый камин в гостиной, в спаленке две койки с  тумбочками

и шкафом и – главное – холодильник в прихожей.

     – У тебя есть? – спросил Серега, жадно глядя на холодильник.

     – У меня есть. – Успокоил его Виктор, но тут же опять  взволновал.  -

Для меня.

     – А для меня? – обиженно поинтересовался Серега.

     – А для тебя – "пепси-кола".  –  Виктор  ввел  Серегу  в  гостиную  и

толкнул в разлапистое кресло. – Выходить пора из штопора, паренек.

     – Не хочу, – твердо ответствовал нетрезвый паренек.

     – Это почему же? – беседуя,  Виктор  времени  не  терял:  вытащил  из

холодильника бутылку коньяка, две бутылки "пепси", пяток  яблок,  поставил

все это на журнальный столик и, сев на диван, стал наблюдать  за  Серегой,

который обдумывал ответ на вопрос, почему он не хочет выходить из штопора.

Обдумал, наконец, и ответил:

     – Потому что не желаю.

     – Убедительно, – решил Виктор, вилкой вскрыл коньяк, ножом  сковырнул

пепсину шляпку. Вспомнил, что стаканы забыл, сходил  за  стаканами.  Налил

себе коньячку грамм семьдесят, а Сереге – "пепси" под завязку.

     – Витя, соточку бы, а? – жалобно попросил Серега.

     – Соточку тебе  многовато,  –  Виктор  заглянул,  как  боксеру  после

нокдауна, в глаза Сереге и определил: – А грамм пятьдесят –  налью.  Чтобы

послесонная муть в твоей башке осела.

     Серега с оправданным вниманием наблюдал за  процессом  наливания  ему

пятидесяти граммов. Сценарист в этом деле знал толк: доза была  определена

точно, как по мензурке. Серега вздохнул и взял стакан. Глянул в него одним

глазом, сморщился от отвращения,  легким  движением  раскрутил  коричневую

жидкость и отправил ее себе  в  рот,  глотку,  далее  везде.  Виктор  свои

семьдесят принял не торопясь, с чувством. Хрупая яблоком, спросил:

     – Ты кого боишься, Серега?

     Не отрываясь от горла бутылочки с  "пепси",  Серега  скосил  на  него

правый глаз, выпученный и нехороший, и промолчал.

     – Я тебя спрашиваю, козел, –  надавил  Виктор.  Имел  на  это  право,

потому что благодетельствовал, изводил дефицитный  продукт  на  совсем  не

нужного ему запившего люмпена. Надо было отвечать.

     – Тебя, – признался Серега. – Возьмешь и больше не нальешь.

     Оклемался после дозы трюкач: все шипящие произнес отчетливо.

     – Ты помнишь, что ночью говорил? – сдавая себе, задал еще один вопрос

Виктор.

     – Чего с пьяну не  скажешь!  –  Серега  неназойливо  пододвигал  свой

пустой стакан поближе к бутылке. Подумав, Виктор налил и  в  этот  стакан.

Самую малость. Чтобы не прекращать расспросов.

     – А от кого ты прятался у осветителей?

     – Я у них водяры хотел взять взаимообразно.

     – Не ври. До зарплаты два дня, и ежу понятно, что они пустые.

     Серега хватанул свою самую малость и осмелел:

     – Кончай  меня  мотать,  Витя.  Лучше  споем.  –  Предложил  он,  но,

поморгав, ни одной песни не вспомнил и изменил решение: – Налей, а?

     – Частишь, – укорил его Виктор и принял восемьдесят. – А зря темнишь,

Серега. Если это твои старые рэкетирские хвосты вылезают, я бы  тебе  смог

помочь. Раз и навсегда.

     – Мне теперь до конца жизни  никто  помочь  не  сможет.  –  Абсолютно

трезвым голосом признался Серега и опять попросил: – Налей, а?

     Запланированные опохмелочные сто пятьдесят всосались,  увели  тяжесть

из башки, расслабили руки-ноги и окрасили  Викторову  жизнь  в  розовые  и

нежно-зеленые   тона.   И   стал   Виктор   противоестественно   добр    и

непредусмотрителен: щедрой рукой ливанул Сереге без замера. Получилось  на

полную сотку. И уже не допрашивал. Любопытствовал:

     – А что случилось бы, если подсечку делал ты?

     – Не знаю. Но что-нибудь  случилось.  –  Серега,  спеша  отключиться,

высосал сотку, и, наконец вспомнив песню, запел, – "Ночное  такси,  ночное

такси, меня сбереги и спаси!"

     Кроме этой строчки, он слов песни не помнил, и  поэтому  повторял  ее

довольно долго, с каждым разом все косноязычнее. Разговор накрылся. Виктор

понял свою промашку и сказал в безнадеге:

     – Сейчас у меня поспишь, а потом решим, что с тобой делать.

     – "Ночное такси, ночное такси!" – пел Серега.

     Виктор вынул его из кресла, и, придерживая за фирменный ремень, повел

в спальню. Усадил трюкача на кровать, злобно сорвал  с  него  кроссовки  и

завалил  прямо  на  цветастое  покрывало  –  гордость  гостиницы.   Серега

свернулся на покрывале калачиком, положил  обе  руки  под  щеку  и  закрыл

глаза.

     – Спи спокойно, дорогой товарищ! – раздраженно посоветовал Виктор.

     Серега на миг открыл глаза, грустно сообщил:

     – Меня скоро убьют, Витя, – и обрушился в алкоголическое небытие.

     Виктор вернулся в гостиную, сел в кресло, размышлял  о  важном:  пить

или не пить следующие сто. Решил выпить. Двести пятьдесят – рабочая норма,

еще не требующая завтрашней опохмелки. Выпил, и, чтобы уйти  от  соблазна,

все быстренько прибрал по  положенным  местам.  Ликвидировав  пьянственное

свинство, вышел вон.

     На длинной скамейке у входа в гостиницу сидели три  артиста:  главные

герои – поручик и комиссар, а также эпизодник – белый полковник.

     – Виктор Ильич, к нам! – позвал поручик.

     И сейчас, и вообще делать ничего не хотелось. Виктор молча уселся  на

скамью. Середина дня, солнышко пекло, птички чирикали, листва над  головой

нежно шелестела под легким ветерком. Подремать бы...

     – Я в трясину не полезу, Виктор Ильич! – трагическим  голосом  заявил

поручик.

     – Ну и не лезь, – межа веки, разрешил Виктор.

     – Этот садист, – имея в  виду  под  садистом  режиссера-постановщика,

сообщил поручик, – настоящую гиблую топь выбрал, мне  художник  рассказал.

Это трюковая съемка, и я имею полное право отказаться!

     – Иди и откажись, – посоветовал комиссар.

     – Тебе хорошо, – вдруг обиделся на комиссара поручик. – Ты на твердом

берегу стоять будешь, только руку мне протянешь. Мне же  в  самую  трясину

лезть. Вдруг засосет?

     С обеда в гостиницу возвращались поодиночке  командировочные  научные

московские дамочки, все, как на подбор,  хороших  лет,  в  хорошей  форме,

прибранные,  привлекательные.  Провожая  бессмысленным  взором   очередную

чаровницу, белый полковник изрек:

     – Вот эту я трахнул бы.

     Прошествовала следующая.

     – А эту? – полюбопытствовал комиссар.

     – И эту бы, – согласился белый полковник.

     Поток  дамочек  иссякал.  Придирчиво  осмотрев  последнюю,  полковник

подождал немного, встал, с зевом потянулся.

     – Поспать, что ли? – сказал он и направился в гостиницу.

     – Натрахался до изнеможения и спать пошел, – резюмировал комиссар.

     Поручик и сценарист хихикнули. Замечательно было так сидеть.

     С прогулки возвращались девицы, привезенные из Москвы для деревенской

групповки. Впереди шла ядреная, заводная, веселая  девушка  Лиза.  Проходя

мимо скамейки, зыркнула отчаянным глазом на Виктора.  Комиссар  и  поручик

украдкой глянули на  сценариста:  проверяли,  адекватна  ли  его  реакция.

Адекватна: сценарист  поднялся,  потянулся,  как  полковник,  и  рванул  в

вестибюль.

     Лиза была одна – тактичные подружки  удалились.  Неунывающей  девушке

нравилось спать со сценаристом: и просто так, и престижно, и  кое-какое  в

связи с этим привилегированное положение.

     Виктор подошел и поведал малоприятную новость:

     – У меня в номере пьяный Серега спит.

     – Тогда ко мне, – решительно предложила она. – Моя соседка  в  Москву

уехала.

     В номере он обнял ее и положил подбородок на ее плечо.  Она  тихонько

расстегнула его рубашку, ладошкой провела по волосатой груди,  куснула  за

мочку ближайшего уха и шепотом сообщила в то же ухо:

     – Я соскучилась по тебе, Витя.

     В дверь постучали, и ласковый детский голосок позвал:

     – Лизочка, можно тебя на минутку?

     –  Инка-ассистентка,  змея,  –  почти   беззвучно   прошипела   Лиза,

выпросталась из-под простыни, натянула халат, открыла дверь на малую  щель

и в щель выскользнула в коридор.

     Поспать по-настоящему перед ночной съемкой не удалось. Виктор  глянул

на часы (было без двадцати семь), вздохнул, спустил  ноги  с  кровати,  и,

сидя, стал одеваться. Вернулась Лиза, села рядом, сказала:

     – Тебя режиссер ищет.

     Он встал, натянул портки, застегнул их, наклонился и поцеловал Лизу в

щеку. Извинительно поцеловал.

     Режиссер  обитал  в   апартаментах,   предназначенных   для   знатных

иностранных гостей. И коврик афганский, и телевизор японский,  и  креслица

финские. Режиссер и  оператор  возлежали  в  ожидании  Виктора  в  кожаных

креслах. Дождались.

     – Чего надо? – грубо спросил сценарист.

     – Я соскучился по тебе, Витя, – повторил Лизины слова режиссер.

     – А я – нет, – признался Виктор и бухнулся на диван.

     – Как отдохнул? – невинно  поинтересовался  оператор.  Проигнорировав

этот провокационный вопрос, Виктор  сходу,  чтобы  не  опомнились,  сделал

заявление:

     –  Никаких  существенных  изменений  в  сцене  на  болоте  не  будет.

Перелопачивать ее – значит, перелопачивать весь замысел. Этого вы от  меня

никогда  не  дождетесь,  –  высказавшись,  Виктор  победоносно  глянул  на

собеседников. Те скалились, чем его сильно рассердили:

     – Развеселились тут! Хотите снимать  авторское  кино  –  снимайте  по

своим сценариям!

     – Чего он орет? – недоуменно  спросил  режиссер  у  оператора.  –  Ты

спросил его переделывать сцену? – Оператор отрицательно  помотал  лохматой

головой. – Я просил его переделывать сцену?

     – Просил, – перебил вопросительный монолог Виктор.

     – Виктор, ты не  прав,  –  с  лигачевскими,  умело  воспроизведенными

интонациями возразил режиссер. –  Я  просил  тебя  подумать  над  ней.  Ты

подумал?

     – Буду я еще думать!

     – Я понимаю, тебе некогда было, – мягко вошел в сложное  сценаристово

положение  режиссер.  Не  сдержавшись,  оператор  восторженно  хрюкнул.  В

отличие от оператора, Виктор сдержался.  Только  подышал  некоторое  время

достаточно бурно. Отдышавшись, спросил:

     – Тогда зачем я вам?

     – Легкая корректировка диалогов в связи с натурой, Витя,  –  объяснил

режиссер.

     – На съемке.  По  мизансцене,  –  решил  Виктор.  –  Тем  более,  что

доблестный поручик, носитель, так сказать, идеалов столь  любимого  тобой,

Андрюша, белого движения, лезть в болото категорически отказывается.

     Бунт на корабле, бунт на корабле! Глаза режиссера округлились, как  у

Петра Первого, он встал, прошелся саженьими  (как  на  картине  у  Серова)

шагами по афганскому ковру, подумал, подумал и рявкнул:

     – Он у меня в дерьмо полезет, охламон трусливый!

     – Я про дерьмо не писал, – скромно напомнил Виктор.

     – А ты напиши, напиши, чтоб я его туда загнал!

     – Ну, режиссерский норов показал, и будя! – прервал идиотский монолог

оператор. – Я так понимаю, что с творческими  вопросами  покончено?  Тогда

давайте чай пить. Чаю хочешь, Витя?

     – Твоего – хочу, – ответил Виктор.

     Оператор понимал себя великим докой по заварке чая,  и  действительно

был им.  Он  приступил  к  священнодействию.  Все  свои  многочисленные  -

индийский, цейлонский, китайский, краснодарский, черт-те какой чаи,  ведро

с родниковой, каждодневно обновляемой  водой,  электрический  чайник,  два

заварных он хранил в режиссерских апартаментах, потому что  в  его  люксе,

выбитом у администрации в связи с необходимостью надежно хранить пленку (в

холодильнике) и камеру  (в  спальне  на  отдельной  кровати)  на  законных

основаниях толклись безответственные ассистенты,  которые  по  легкомыслию

могли  использовать  все  эти  предметы  варварски  и  не  по  назначению.

Счифирить, допустим.

     Оператор кипятил,  смешивал,  засыпал,  заливал,  накрывал,  доливал,

ждал. Виктор и Андрей сидели, как в театре.

     – Чашки готовьте! –  приказал  оператор.  Виктор  и  Андрей  послушно

перенесли из буфета на столик замечательные казенные чашки.

     Маэстро разлил по чашкам золотисто-темный и тем не менее замечательно

прозрачный чай. Попаузили,  чтобы  пить  слегка  остывший,  чтобы  ощущать

глоток,  чтобы  полностью  почувствовать  букет.  Откусили  по  маленькому

кусочку сахарка (только вприкуску!) и сделали по первому затяжному глотку.

     – Каков? – горделиво осведомился оператор.

     – Ты – бог, Володя, – оценил сотворенное чудо Виктор.

     И замолчали, чтобы всеобъемлюще ловить кайф.  В  молчании  прикончили

первый налив, без перерыва второй.

     В башке разошлись облака  и  выглянуло  солнышко.  Пришла  ясность  в

понимании  смысла  жизни.  Мир  стал  объемным  и  восхитительным.  Виктор

откинулся, разбросал руки по спинке дивана и вдруг вспомнил:

     – Володя, ты, когда на эту дурацкую подсечку в дырку смотрел,  ничего

такого не заметил?

     – Да вроде ничего. Правда, я его с крана  сразу  же  довольно  крупно

взял и так вел до конца. Ты комбинаторов порасспрошай, если надо, они  для

режиссерской понтяры общак в рапиде снимали, может, что и заметили.

     – А что надо было замечать? – спросил Андрей.

     – Все надо замечать,  –  наставительно  заметил  Виктор.  Следуя  его

совету, режиссер решил узнать, который час, глянул на часы и ахнул:

     – Футбол же начался, пацаны!

     Включили  телевизор.  Бодались  "Спартак"  и  "Торпедо".  Как  только

включили, "Спартак" чистенько положил первый гол,  и  тайм  завершился.  В

начале второго отбывающий во Францию Федя Черенков  преподнес  болельщикам

прощальный подарок: элегантно сделал два-ноль. Так и закончилось.

     Потом была программа "Время",  затем  покатилось  "Пятое  колесо",  а

завершило все ТСН.

     – Все. Пора собираться. – Оператор Володя выключил телевизор,  встал,

зевнул и признался. – Неохота, братцы!

     Братцы понимали его, но работа есть работа. Расползлись.

     Уже закутавшийся в запасное одеяло, Серега и спал и не спал – лежал с

прикрытыми глазами. При появлении Виктора открыл их.

     – Ты что не спишь? – спросил  Виктор,  натягивая  свитер.  На  болоте

ночью не Сочи, и он решил экипироваться, как следует.

     – Боюсь, – признался Сергей, и, не  дав  Виктору  возможности  задать

вопрос о том, чего он боится, быстро продолжил: –  И  спать  боюсь,  и  не

спать боюсь.

     – А все-таки спи. Я на съемку поеду, а ты запрись  и  спи,  –  шнуруя

высокие кроссовки, сказал Виктор. Серега, не  вылезая  из  одеяла,  сел  в

кровати.

     – Я с тобой поеду.

     – Мест нет. Автобус на болото не пойдет. Актеры с нами в  легковушке,

ассистенты и осветители по спецмашинам, – обрисовал обстановку Виктор,  и,

прихватив из шкафа  куртку,  пошел  в  гостиную.  Сбросив  одеяло,  Серега

поплелся за ним, на ходу сообщив:

     – Меня лихтвагенщик возьмет.

     Виктор наконец рассмотрел его. Колотун, колотун  бил  Серегу.  Голова

пряталась в плечах, губы дрожали, руки ходили. Холодно, холодно,  холодно.

По монологу Нины Заречной из "Чайки". Виктор вздохнул, извлек из  тумбочки

знакомую бутылку (в ней болтался остаток – граммов сто), стакан, вылил  из

бутылки в стакан остаток, протянул стакан и яблоко Сереге.

     – Ну, спасибо, Витек, ну, спасибо. – Серега  взял  стакан,  подождал,

чтобы хоть немного унялась рука, залпом выпил, и, надкусив яблоко,  замер.

Жевать не было сил, сок сосал.

     – Сейчас колотун уйдет, и заснешь, – сказал Виктор.

     – От мыслей я, Витек, спать не могу. Думаю все, думаю и додумался  до

страшного. – Серега сделал паузу и вдруг зашипел яростно. –  Эти  мерзавцы

всех, кто у них служил, убирают!

     – Какие мерзавцы, Серега? – тихо и осторожно поинтересовался Виктор.

     Серега опомнился. Подбросил яблоко, поймал. Руки уже не дрожали.

     – Какие мерзавцы? – снова спросил Виктор.

     – Я тебе добра желаю, Витя. – Серега опять  надкусил  яблоко,  но  на

этот раз стал жевать. Жуя, продолжал свою мысль, – Чем дальше ты  от  этих

дел, тем тебе лучше. Так что разбираться с ними мне придется самому.

     Без стука влетел в номер режиссер и закричал:

     – Я тебя в машине жду, а ты тут ля-ля-ля!

     – Привет, – сказал Серега, еще раз надкусил яблоко и удалился.

     Виктор посмотрел ему вслед и сказал раздраженно:

     – Насколько я понимаю, без тебя снимать не начнут.

     До Заповедника, в котором отыскали подходящее болото, было километров

сорок плохой дороги, почти  час  езды,  без  разговоров  не  обойтись.  Но

поначалу  молчали.  Первым,  обуреваемый  недобрыми   предчувствиями,   не

выдержал нервический поручик, сидевший ошуе от Виктора:

     – Я бы хотел уточнить некоторые детали съемки, Андрей  Георгиевич,  -

приступил он мягко к щекотливой беседе. Режиссер, не  оборачиваясь  (сидел

на переднем сиденьи "Волги" рядом с шофером), холодно разрешил:

     – Уточняй.

     – Как бы это лучше сформулировать... – промямлил поручик,  и  замолк,

мысленно готовя приемлемое выражение для отказа лезть в топь.  За  него  с

рабоче-крестьянской  простотой  сформулировал  комиссар,  находившийся  от

Виктора одеснуе:

     – Он в болото лезть боится, Андрей Георгиевич!

     – Саша правильно сформулировал, Юрий? –  строго  спросил  у  поручика

режиссер.

     – Ну, не то, чтобы  боюсь,  но,  в  общем,  не  хочу,  –  в  отчаяньи

признался поручик.

     –  А  хорошие  кооперативные  бабки  получать  хочешь?  –   вкрадчиво

поинтересовался Андрей. –  А  на  премьерах  перед  девочками  красоваться

хочешь? Ты договор подписывал, не заглядывал в него,  что  ли?  Захочу  я,

Юра, ты у меня козлом прыгать будешь,  соловьем  петь,  а,  если  надо,  и

дерьмо есть. Я понятно излагаю?

     – Я могу вернуть ваши копейки! – взвился поручик.

     – Не мне, а государству,  и  не  гонорар  свой  вшивый,  а  затратную

неустойку.

     Замолчали. Виктор, кряхтя, пошевелился – тесновато ему было  при  его

габаритах меж актерами – и подбил итог:

     – А что? Мило побеседовали.

     Путем долгих и сложных интриг администрация  добилась  разрешения  на

въезд  на  территорию  заповедника.  Ведя  караван  спецмашин  за   собой,

режиссерская "Волга", разрывая светом фар рассветную серость,  заколдыбала

по проселочной колее. Вот она, последняя поляна. Дальше  были  непролазные

дебри.  "Волга"  остановилась.  Режиссер  обернулся  к  заднему   сиденью,

улыбнулся:

     – Ну, готовься, Юрок!

     Потянулись  на  поляну  спецмашины,  останавливаясь  по  очереди.   С

гоготом, криками повылезали члены съемочной группы. Столпились в  ожидании

режиссерских распоряжений. Приняв сей парад, режиссер склонился,  выдернул

из травы ледникового происхождения булыгу  килограмма  на  три,  осторожно

подкинул ее двумя руками, удовлетворился весом, и, вновь  окинув  взглядом

свой отряд, вопросом отдал приказание:

     – Ну, тронулись, бойцы?

     И Иваном Сусаниным повел отряд к болотам. За  ним  обреченно  побрели

два ляха –  поручик  и  комиссар,  уже  одетые  и  загримированные.  Бойко

посвистывая, энергично шагал оператор, рядом с ним тяжело  ступал  Виктор,

остальные, особо не торопясь, растянулись цепочкой метров  на  сто.  Минут

через пять тропка,  которой  они  шли,  вильнула  и  полого  спустилась  к

симпатичной лужайке. Перед лужайкой режиссер  остановился,  ожидая,  когда

все подтянутся. Подтянулись.

     – Ну-с,  приступим,  –  сказал  режиссер  и  глянул  на  часы.  –  На

подготовку у нас час.

     – А где топь? – нежным голосом осведомился поручик.

     – Топь-то? – переспросил режиссер. – Вот она.

     И швырнул принесенный с собой булыжник на лужайку. Булыжник  упал  на

псевдотраву и плавно погрузился в нее, мигом исчез, оставив на поверхности

лишь зеленовато-желтоватое небольшое пятно. Не дав поручику  отреагировать

на сей эксперимент, режиссер громко позвал:

     – Костюмер!

     – Я здесь, Андрей  Георгиевич!  –  с  готовностью  отозвалась  бойкая

тетка.

     – Дубль-костюм у нас имеется?

     – Две смены! – с гордостью сообщила тетка. Костюмы висели  у  нее  на

руке.

     – Может, порепетируем? – задумчиво поразмышлял вслух  режиссер.  –  А

потом жестко – два дубля и все. Как ты, Володя?

     Оператор выплюнул веточку, которую жевал, и вяло согласился:

     – Можно.

     Режиссер внимательно осмотрел поручика. Но не в лицо смотрел он –  на

гимнастерку с погонами, на штанцы с лампасами. Потом потрогал себя за нос.

Сомневался, видимо, в чем-то. Вновь обратился к оператору:

     – А, может, запасной вариант, Володя? Боюсь, как бы  наш  героический

белый офицер от страха в обморок бы не хлопнулся. А ему еще и играть надо.

     – Запасной, так запасной, – индифферентно согласился оператор.

     Метрах в двухстах – от топи чуть  вверх  –  была  превосходная  лужа,

окруженная невысоким кустарником. Рядом с  лужей  остановились  во  второй

раз.

     Садист, как всякий представитель  его  профессии,  режиссер,  получив

удовольствие от малого спектакля, сымпровизированного им, приступил к делу

энергично. Ассистенты притащили  камеру,  осветители  подтянули  кабель  и

установили приборы, а режиссер уже репетировал. После  того,  как  в  лужу

слазил второй режиссер в резиновых охотничьих сапогах и брезентовой  робе,

поручик, убедившись в полной безопасности подобного купанья, ухался в воду

с бесшабашной готовностью. Порепетировали.

     Вдалеке мощно зашумел  лихтваген.  Зажглись  диги.  Под  операторские

"выше!", "правее!", "прижми книзу!" осветители поправили свет. Оператор  с