Текст книги "Вечный шах"

Автор книги: Анатолий Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

бульвар. По  бульвару  ходили  люди,  разговаривали,  смеялись,  суки.  Он

посидел малость на краю длинной скамейки, чтобы отдышаться.  Отдышался,  и

по крутой лесенке взобрался к троллейбусной остановке у  Дома  художников.

Подкатил тридцать первый, и он влез в него.

     Почему-то боясь коснуться кого-либо из пассажиров, Виктор забрался  в

угол задней площадки, где и простоял до Трубной, стараясь не  смотреть  на

по-вечернему беззаботных попутчиков, которых сейчас ненавидел.

     Идти было  некуда.  И  поэтому,  перейдя  Трубную  площадь,  зашел  в

последний в центре Москвы не кооперативный  сортир.  Как-то  зимой  Виктор

разговорился со здешней смотрительницей, и она рассказала ему об  интригах

кооперативов, которые хотели устроить внутри роскошный кабинет с  душевыми

кабинами для кавказцев с центрального рынка, а  на  крыше  летнее  кафе  с

напитками. И как она, сторонница  государственной  собственности,  сборола

этих нахалов. Господи, какие были времена!

     Виктор помочился,  и  по  горбу  Рождественского  добрался  до  своей

пиццерии. По вечернему делу – очередь из молодых  людей  обоего  пола.  Он

прошел к началу очереди, и через головы первых кандидатов на пуск в  землю

обетованную протянул руку к звонку.

     – Сколько раз говорить – свободных мест нет!  –  гавкнул  на  очередь

явившийся на звонок швейцар, но, увидев  Виктора,  на  мгновенье  расширил

щель, из которой гавкнул, и Виктор нырнул  внутрь.  Очередь  загудела,  но

было поздно: швейцар уже лязгнул массивной металлической задвижкой.

     – Из моей мне будешь наливать, – сказал Виктор Тамаре, и, вытащив  из

заднего кармана брюк бутылку "Греми", протянул через стойку.

     Он сидел на своем привычном месте, спиной  к  стене,  и  пил  коньяк,

поглядывая то на публику в зале, то  на  экран  телевизора,  стоявшего  на

Тамариной стойке. Веселились и в зале, и в телевизоре. Он пил, но  пустота

внутри не заполнялась.

     Через час Тамара сказала:

     – Ваша бутылка кончилась, Виктор Ильич.

     – Тогда давай из своей. – Не глядя на нее (любовался Эдитой  Пьехой),

вяло распорядился он, допил остатки в стакане и протянул руку за  казенной

уже стограммовой  порцией.  Он  не  закусывал,  даже  шоколадку  нутро  не

принимало, соком запивал, отвратительного  коричневого  цвета,  гранатовым

соком.

     Еще через час он вышел на улицу.  Он  не  был  пьян,  его  просто  не

держали  ноги.   Напугав   непредсказуемыми   па   водителя   на   форсаже

поднимавшегося  от  Трубной  "Жигуленка",  он  пересек  проезжую  часть  и

остановился посреди бульвара. Твердо стоять он не мог, его мотало,  но  он

очень  хотел  стоять  и  предпринимал  для  этого  нечеловеческие  усилия,

беспрерывно перебирая ногами для сохранения равновесия. Редкие парочки  по

широкой дуге обходили его.

     Некуда было идти. Но стоять не  было  сил,  и  он  пошел.  Длительным

зигзагом (слава богу, автомобилей не было), перешел на  соседний  тротуар,

обессилел, и его кинуло к стене морского ведомства. Стена поддержала  его,

и он, прижавшись к ней спиной, некоторое время простоял неподвижно.  Потом

сделалось все равно, и он,  не  отрываясь  от  шершавой  опоры,  сполз  на

асфальт. Сел  посвободней,  закрыл  глаза  и  освобожденно  вытянул  ноги.

Асфальт холодил задницу и прояснял  мозги.  Сидеть  было  хорошо.  Но  все

хорошее – кратко. Совсем рядом  раздался  разрывающий  уши  и  душу  резко

переливчатый милицейский свисток.

     Через некоторое время  Виктор,  принципиально  не  открывавший  глаз,

услышал визг тормозов и теплое дыхание автомобильного мотора.

     – Забираем? – грубым голосом спросили где-то наверху.

     – А что с ним еще делать? – ответствовал другой, раздраженный голос.

     Его взяли под руки, и он открыл  глаза.  Двое  штатских  держали  его

почти на  весу,  а  стоявший  у  милицейского  фургона  старший  лейтенант

деловито открывал заднюю дверцу с маленьким зарешеченным окном.

     – В вытрезвитель? – вслух догадался Виктор.

     – А куда ж тебя еще? – недобрым голосом ответил старший лейтенант.

     –  А  водные  процедуры  будут?  –  весело  поинтересовался   Виктор.

Перспектива  заночевать   в   вытрезвителе   в   покое   и   безопасности,

обеспечиваемой московской краснознаменной милицией,  казалась  ему  теперь

наилучшим выходом.

     – И водные процедуры будут, и штраф сто рублей, и письмо  на  работу.

Все тебе будет, алкоголик хренов, – объяснил старший лейтенант,  наблюдая,

как двое штатских сноровисто запихивают Виктора в фургон.

     Поехали. Бульварная расслабка, сидение на асфальте и решение проблемы

с ночевкой постепенно подвели к сознательным ощущениям. Виктор приходил  в

себя.

     – Далеко ехать, пацаны? – весело поинтересовался он у сидевших  рядом

с ним штатских. Те не ответили – много чести алкоголикам отвечать.

     А ехали недолго. Фургон  повернул,  еще  повернул  –  и  остановился.

Старший лейтенант снаружи открыл дверцу и приказал:

     – Выводите.

     – Я и сам выйду,  –  обиженно  объявил  Виктор  и,  не  дав  штатским

опомниться, выпрыгнул на асфальт и тут же схлопотал страшнейший  удар  под

дых.

     – Что-то быстро ты оклемался, – сказал старший лейтенант, наблюдая за

тем, как гнуло Виктора. И добавил  раздраженно,  обращаясь  к  выскочившим

штатским: – Я же сказал: ведите!

     Штатские подхватили Виктора, который  еще  не  мог  поймать  дыхание,

поволокли  в  черный  проем,  протащили  по  неосвещенному   коридору   и,

предварительно поставив  на  ноги,  ввели  в  небольшую  уютную  приемную,

обставленную хорошей мебелью. Следом за ними в приемной  появился  старший

лейтенант.

     – Ждите здесь, – распорядился он, а сам проследовал дальше: в  совсем

незаметную дверь.

     Наконец-то дыхание восстановилось. Виктор без спроса  сел  на  мягкий

стул. Продолжавшие стоять штатские как по команде, одновременно глянули на

него, но ничего не сказали.

     Окантованный металлической  рамкой  под  бронзу  черно-белый  Николай

Васильевич  Гоголь  пронзительно  смотрел  на   пьяного   Кузьминского   с

противоположной стены.

     Вернулся старший лейтенант и обратился к  Виктору  с  нежданной,  как

гром с небес, учтивостью:

     – Вас ждут, прошу, – и указал рукой на незаметную дверь.

     Виктор вошел в большую комнату,  почти  зал,  и  вдруг  увидел  Димку

Федорова,  который  встретил  его  лучезарной  улыбкой   и   располагающим

взглядом. Рядом с Димкой за  длинным  столом,  покрытым  бордовым  сукном,

сидели отставной полковник Семен  Афанасьевич,  удачливый  предприниматель

Эдвард  Удоев  и  еще  один  гражданин.  Они  тоже  смотрели  на   Виктора

приветливо. Председательское место за столом,  стоящим  перпендикулярно  к

заседательскому, пустовало.

     – Садись, Кузьминский, – согнав  улыбку  с  лица,  предложил  Дима  и

указал на стул  в  торце  стола,  на  который  должен  был  сесть  Виктор.

Ошалевший окончательно Виктор послушно сел.

     Над председательским креслом висело три портрета замечательных людей,

двоих из которых – Александра Третьего и Достоевского – Виктор узнал.

     – А третий кто? – спросил он, глядя на  портреты.  Дима  поначалу  не

понял, но, поймав направление Викторова взгляда, сообщил снисходительно:

     – Константин Леонтьев. – И вдруг  осознал,  что  упустил  инициативу.

Посерьезнел лицом, положил руки на стол и обратился к сотоварищам:

     – Начнем, друзья?

     Семен  Афанасьевич  и  Удоев   согласно   покивали,   а   неизвестный

высказался:

     – Давно пора.

     – Высший совет поручил нам  твое  дело,  Кузьминский,  потому  что  в

последнее время твои действия и поступки вольно или невольно  нацелены  на

рассекречивание организации и  тем  самым  таят  возможную  угрозу  нашему

великому делу. В таком случае охранный комитет, членов которого ты  сейчас

видишь перед собой, как правило, принимает однозначное  решение.  Надеюсь,

тебе понятно, какое! Такое решение по твоему делу принято.  Во  исполнение

воли и чаяний предков,  во  имя  будущего  великой  державы  за  свершение

преступных деяний, направленных на срыв  наших  замыслов  в  осуществлении

очищения отечества ты, Кузьминский Виктор Ильич, приговорен к высшей мере:

бесследному исчезновению.

     Четверо торжественно  поднялись  со  своих  мест  и  застыли.  Виктор

продолжал сидеть, разглядывая бордовую скатерть. Скатерть виделась ему как

бы не в фокусе и слегка колыхалась. Он не хотел ничего понимать. Он устал,

страшным образом устал от всего.

     – Встать! – офицерским рыком приказал неизвестный.

     Можно и встать. Держась за край бордового стола,  Виктор  встал,  его

покачивало.

     – По ряду причин, – стоя, продолжил свою речь Федоров, – и в связи  с

возможным использованием объекта для целей  нашей  организации  приведение

приговора  в  исполнение  откладывается  на  срок,  зависящий  только   от

поведения осужденного.

     Четверо сели, а Виктор продолжал стоять.

     –  Теперь  о  ряде  причин,  –  желудочным  голосом  заговорил  Семен

Афанасьевич.  –  В  ходе  розыскных  операций  и   сбора   соответствующей

информации оперативной  группе  при  охранном  комитете  удалось  добиться

полной нейтрализации возможных враждебных  акций  в  обозримом  будущем  с

вашей стороны, Кузьминский. В любой момент нами могут  быть  предоставлены

так называемым официальным,  не  говорю  –  правоохранительным,  говорю  -

карательным органам материалы,  по  которым  любой  суд,  даже  советский,

вынесет вам смертный приговор за два убийства. Убийство рабочего ипподрома

Сверкунова и убийство коммерсанта Борзова.

     – Я не убивал Алексея, – тихо сказал Виктор и сел на стул.

     – Мы это знаем, – небрежно заметил неизвестный.

     –  И  тем  большее  удовольствие  получим  от  того,   как   в   силу

неопровержимых доказательств суд без колебаний  определит  тебе  вышку  за

убийство Алексея, – добавил Дима.

     –  Я  могу  продолжить?  –  недовольно  осведомился  у  коллег  Семен

Афанасьевич.  Коллеги  замолкли  и  посерьезнели,  а   Семен   Афанасьевич

продолжил. – В тот отрезок времени,  который  определили  медэксперты  как

единственно возможный для совершения убийства, а именно с восемнадцати  до

двадцати одного часа, вас видели уходящим с места преступления.  Свидетель

– пожилая женщина, жительница этого дома.

     Пистолет чехословацкого производства, из которого  застрелен  Борзов,

был   приобретен   вами,   Кузьминский,   у   представителя   группировки,

базирующейся в Ховрино. Баллистическая экспертиза уже точно установила вид

оружия. Возможный свидетель – администратор кафе Валерий Сараев, служивший

посредником в продаже вам пистолета.

     На стволе и рукояти  пистолета  имеются  отчетливые  отпечатки  ваших

пальцев, Кузьминский.  Свидетель  этому  и  безжалостный  разоблачитель  -

дактилоскопия, наука, как известно вам, безошибочная.

     Все концы изобличающих вас улик – в наших руках. В нужный нам  момент

пожилая женщина опознает вас по фотографии.  Когда  мы  захотим,  пистолет

чехословацкого  производства  окажется  в  руках   органов,   занимающихся

расследованием убийства Борзова. Мы в любое время можем предоставить  этим

органам материалы, по которым совсем нетрудно  определить,  чьи  отпечатки

пальцев на орудии убийства. Вы все поняли, что я вам сказал, Кузьминский?

     – Да, – подтвердил Виктор.

     – Принимая во внимание неадекватное  ваше  сегодняшнее  состояние,  -

заунывно итожил Семен Афанасьевич, – мы хотели бы знать совершенно  точно,

какие выводы вы сделали из того, о чем сейчас вам сообщено.

     Виктор поднял голову и равнодушно глянул на всю четверку. Сказал:

     – Не рыпайся, парень, если хочешь жить. – И попытался улыбнуться.

     – Несмотря на опьянение, вы  правильно  поняли  нас,  Кузьминский,  -

удовлетворился ответом Семен Афанасьевич.

     – В общих чертах, – добавил Дима.

     – Достаточно, – решил  неизвестный,  выйдя  из-за  стола,  подошел  к

Виктору, рывком за шиворот поднял его и заглянул в глаза. – Теперь частное

определение по малым искам.

     Только  теперь  пришел  пронзительный   страх.   На   него   смотрели

затуманенные, задумчивые глаза убийцы, и Виктор вдруг понял, что он  умрет

тогда, когда захочет человек, смотрящий на него.

     Семен Афанасьевич открыл дверь и распорядился:

     – Старлей, давайте ваших людей.

     Вошли двое штатских, и, твердо понимая,  что  им  делать,  подошли  к

Виктору и неизвестному. Неизвестный выронил из  правой  своей  богатырской

руки Виктора, которого тут же подхватили штатские и отволокли к стене.

     – Твои дела, – обратился неизвестный к Диме.

     Дима приблизился к стене, с удовольствием заглянул в испуганное  лицо

известного литератора, и, не спеша, высказался:

     – Совсем недавно ты, как  я  понимаю,  с  удовольствием  наблюдал  со

стороны за тем, как грязные молодчики избивали  меня.  Мне  наблюдения  за

экзекуцией недостаточно. Ты мне очень  несимпатичен,  Витя,  и  поэтому  я

приму участие в экзекуции непосредственно.

     Сказав это, Дима двумя пальцами – указательным и  средним  –  ухватил

Виктора за нос. Моталась голова, хрустел  нос,  слезы  катились  из  глаз.

Наконец, Дима выпустил его  и  брезгливо  вытер  пальцы  носовым  платком.

Подошел молчаливый горец Удоев и в первый раз подал голос:

     – Какой джигит, а плачет.

     И без замаха с левой ударил Виктора в печень. Виктора скрутило.

     – Отпустите его, – приказал неизвестный штатским,  державшим  Виктора

за руки. Они отпустили. К всеобщему удивлению, Виктор продолжал стоять.

     Неизвестный, ощерившись, приступил к делу. Он орудовал ребром ладони,

как мясник при разделке туши, но  орудовал  совсем  недолго:  не  выдержав

профессиональной обработки, Виктор рухнул. Четверка стояла в  бездействии,

пока Виктор не открыл глаза. Тогда Семен Афанасьевич носком ботинка  ткнул

его в ребра. Постепенно распаляясь, они вошли в азарт,  топча,  размазывая

ногами несопротивляющееся безвольное тело.

     Последнее, что, увидев, запомнил Виктор, – три портрета  на  стене  и

склонившегося над ним Диму, харкнувшего ему в лицо.

     Опомнились.  Отошли  к  столу  и  уселись.  Семен  Афанасьевич  отдал

распоряжение:

     – Можете отвезти.

     Двое штатских ухватили Виктора за ноги и поволокли по полу к  дверям,

через приемную, к фургону. У фургона остановились. Вышедший следом старший

лейтенант  отворил  дверцу,  и  двое  штатских,   сильно   поднатужившись,

забросили  Виктора  внутрь  и  влезли  в  кузов  сами.  Старший  лейтенант

захлопнул за ними дверцу, прошел к кабине, и фургон тронулся.

     Штатские  не  без  интереса  наблюдали  за   тем,   как   малозаметно

подпрыгивало Викторово тело на рифленом полу. Вскорости приехали.

     – А он живой? – спросил старший лейтенант, открыв дверцу и  глядя  на

неподвижное тело.

     – Черт его знает, – в сомнении ответил один из штатских  и  за  плечи

приподнял Виктора. Тот тихо застонал. – Живой! Мастер ведь обрабатывал.

     Фургон стоял у дома Виктора впритирку к подъезду. Виктора извлекли из

фургона и подтащили к подъезду, затем – к лифту. Открылись дверцы,  и  все

четверо оказались в кабине. Здесь висевший на руках штатских Виктор  робко

попытался напрячь ноги.

     – Ишь ты, рыпается, – заметил старший лейтенант, и, выйдя  из  лифта,

своим ключом открыл дверь Викторовой квартиры.

     Штатские втащили Виктора в комнату  и  кинули  на  тахту,  а  старший

лейтенант заглянул на кухню. Когда штатские зашли  за  ним,  он  задумчиво

изучал накрытый Виктором для приема Алексея стол.

     – С устатку? – увидев на столе две бутылки "Греми", догадался один из

штатских о желаниях  старшего  лейтенанта,  который  тотчас  подтверждающе

кивнул.

     Они, не спеша, с чувством, как люди хорошо потрудившиеся, под рыбку и

холодных цыплят (икру не трогали) опростали одну  бутылку.  Штатские  мыли

использованную ими посуду, а старший лейтенант курил. Покурив, сказал:

     – Хорошего понемножку. Поехали.

     Заглянули  в  комнату.  Виктор  постанывал  в  полубеспамятстве  –  в

полусне. Удовлетворенная троица удалилась.

     В середине следующего  дня  Виктора  навестил  заботливый  кооператор

Удоев. Виктор от скрипа стула открыл глаза  и  увидел  его,  сидевшего  на

стуле. Удоев сидел, раздвинув ляжки, как на гинекологическом кресле, а меж

ляжек в толстых руках держал объемистую хозяйственную сумку.

     – Ты что, и переодеться сам не можешь? – не дождавшись ответа,  Удоев

сообщил: – Я тут тебе пожрать и выпить  привез  на  неделю.  По  подсчетам

специалистов, ты неделю пролежишь. Всего про все – на триста сорок рублей.

Сейчас расплатишься или в кредит?

     Виктор, преодолевая боль, вспыхивающую при каждом  движении,  неумело

поискал во внутреннем кармане куртки  и  с  удивлением  извлек  нетронутую

пачку двадцатипятирублевок. Положил пачку на край тахты, сказал незнакомым

голосом:

     – Возьми сколько надо.

     – Возьму, – согласился Удоев, взял пачку, отсчитал  триста  пятьдесят

рублей, приложил к похудевшей пачке десятку и возвратил ее на тахту.  –  Я

продукты в холодильник отнесу, чтобы не испортились. А ты  встань,  умойся

хоть.

     Он с сумкой отбыл на кухню.  Виктор  не  собирался  ни  вставать,  ни

умываться. Он лежал на тахте, глядя в потолок, и плакал.  Он  лежал  лицом

вверх, на спине, и поэтому слезы не текли  по  щекам,  а  уходили  в  нос,

превращаясь в жидкие сопли.

     Вернулся Удоев, помахивая пустой сумкой, жизнерадостно заявил:

     – Все. Порядок. – И, усевшись на привычный стул, заговорил о главном,

сразу же став холодно  официальным.  –  Охранный  комитет  принял  решение

зачислить  тебя,  Кузьминского  Виктора  Ильича,  в  резервную  команду  с

испытательным сроком в  один  год.  Вступительный  взнос  –  десять  тысяч

рублей, ежемесячный – тысяча. Как  нам  известно,  ты  в  ближайшее  время

получаешь процентные отчисления  за  фильм,  весьма  удачно  проданный  на

кинорынке и гонорар в кооперативном издательстве. Так что от  этих  выплат

ты особо не обеднеешь. Ты согласен вступить в резервную команду?

     – Не знаю, – тихо признался Виктор.

     – Ты, Кузьминский, наверно, не сделал правильных выводов из того, что

с тобой произошло, –  гневно  удивился  Удоев.  –  Я  еще  раз  спрашиваю:

согласен?

     – Согласен, – ответил Виктор, глядя в потолок.

     – Вот здесь подпишись, – Удоев извлек  из  кармана  документ  в  трех

экземплярах, положил его на твердый бок сумки, а сумку на тахту,  протянул

шариковую ручку и подсказал: – Тут, внизу. На всех экземплярах.

     Виктор взял ручку и небрежно расписался на всех (Удоев  переворачивал

листы) экземплярах. Отдал ручку и поинтересовался жалобно:

     – Все?

     – Все, Кузьминский, – подтвердил Удоев, пряча  в  карман  документ  и

ручку.

     – Тогда уходи.

     Постепенно отходя от побоев,  Виктор  круто  вошел  в  запой.  Первый

настоящий запой в своей, в общем-то, не особо трезвой жизни.

     В начальный день, считая,  что  притупляет  всеобщую  боль,  приделал

ножки  бутылке  "Греми",  на  второй  и  начало  третьего   уговорил   три

семьсотпятидесятиграммовых     "Посольской",     привезенных      Удоевым,

просуществовав в судорожном беспокойстве остаток дня, дождался темноты, и,

преодолевая невыносимую боль во всем теле  и  страшно  рискуя,  скатал  на

машине под Бородинский мост, где, чтобы  не  мелочиться  дальше,  приобрел

напитков на семьсот рублей.

     Пищи хватало – много ее привез Удоев, да и не до  пищи  было  –  так,

закусить, чтобы во рту не  очень  погано  было.  Зажил,  как  на  облаках.

Телефон  вырубил,  телевизор  не  включал.  А  музыку  полюбил:   случайно

обнаружив  альбом  с  двумя  симфониями  Брамса,  купленный  когда-то  под

влиянием Франсуазы Саган,  с  болезненным  наслаждением  –  будто  болячку

расчесывал – слушал странное извилистое  звучание  оркестра,  под  которое

отлично и гладко выпивалось.

     На четвертый день с утра его попыталась навестить Анна Сергеевна.  Но

он ее не впустил, объяснив через дверь,  что  болен  чрезвычайно  заразным

гонконгским гриппом.

     К вечеру заехала Лариса. Звонила, стучала, скреблась в  дверь.  Потом

даже криком звала. Он долго терпел, не  откликался.  Но  она  не  уходила,

звонками, криком продолжая нарушать его душевное равновесие. Терпеть такое

было невозможно, и он, подойдя к двери, послал ее подальше матом.

     ...Потом смешалось все: Брамс, Армстронг, водка,  вино,  день,  ночь,

верх, низ...

     Он вынырнул из небытия оттого, что квартира его заметно  сотрясалась,

и тахта под ним слегка вибрировала. А сотрясалась квартира оттого,  что  в

ее дверь колотили ногами.

     Виктор, покряхтывая, добрался до двери и заглянул в глазок. Виден был

только затылок колотившего (для удобства  он  развернулся,  чтобы  долбать

дверь каблуком), но и по затылку Виктор узнал  бывшего  своего  тестя  или

тестя на все времена, как считал художник  Миша.  Виктор  открыл  дверь  и

бессмысленно поинтересовался:

     – Ты, Иваныч?

     – Я, – признался тесть на все времена и добавил: – И еще один Иваныч.

А также Суреныч.

     Виктор увидел двоих плохо различимых в  полумраке  площадки  граждан,

стоявших в стороне, и ужас объял его. Он захлопнул дверь, прижался к  ней,

и, ощущая на всем теле вдруг выступивший липкий пот, решил вслух:

     – Не пущу.

     – Ты что, спятил от водки, что ли? – возмутился за дверью тесть. –  А

ну, открывай!

     – Не открою, – сказал Виктор и только сейчас  понял,  что  Суреныч  -

это, наверное, Казарян. Потребовал подтверждения: – Суреныч – это Казарян?

     – Казарян, Казарян, – подтвердил тесть. – Открывай.

     – А второй Иваныч кто? – продолжал допрашивать из-за двери Виктор.

     – И его ты знаешь. Дружочек мой, Александр Иванович Смирнов. Санятка.

     За дверью засмеялись все трое. Следовательно, вся неразлучная  троица

в сборе. Знал он их всех, это точно. Безвредных старых хрычей. Эти бить не

будут,  этих  можно  впустить.  Развлекут,  отвлекут,   есть   возможность

проверить, не разучился ли сам  разговаривать.  Виктор  пригладил  волосы,

тыльной стороной ладони попытался вытереть застывшую пену  по  углам  рта,

выдохнул из нутра  тучу  алкогольных  паров,  открыл  дверь  и  спросил  у

входившего в квартиру тестя весьма заинтересованно:

     – Который час?

     – Девять, – сказал тесть и, обернувшись, позвал: – Заходите, пацаны.

     Пропуская мимо себя сильно пожилых пацанов, Виктор опять спросил:

     – Утра? Вечера?

     – Девять – это девять, Витя. В сутках двадцать четыре часа. Считай от

ноля, и все поймешь, – витиевато  объяснил  ситуацию  Казарян.  Он  изучал

личико Виктора. – Да, видок. Гостей принять можешь? Что-нибудь оставил  на

нашу долю?

     – Прошу. – Виктор неверной рукой указал на дверь комнаты. – Выпивки -

навалом. Для хороших людей говна не жалко.

     Утомившийся Виктор в комнате сразу же уселся  на  тахту.  Опершись  о

палку подбородком,  Смирнов  устроился  в  кресле,  напротив,  а  тесть  с

Казаряном приступили к делу. Тесть распахнул окно и начал убирать  грязную

посуду со стола, со стула, с  подоконника,  с  ковра.  Казарян  отправился

шуровать на кухню. Виктор не выдержал спокойного взгляда Смирнова и злобно

спросил:

     – Любуетесь, да? Хорош, да?

     – Хорош, –  спокойно  согласился  Смирнов,  вытянул  ноги,  резиновым

наконечником палки написал что-то на ковре и довел до сведения Виктора:  -

Алексей Борзов был моим хорошим приятелем.

     – Какой еще Алексей Борзов? – нервно и деланно удивился Виктор.

     – Не будь идиотом, Витя, – посоветовал тесть и с горой грязной посуды

на подносе удалился на кухню к Казаряну.

     – Совет по делу, – согласился с ним Смирнов. –  Темнить  не  следует,

Витя. Меня разыскала подруга, теперь уже бывшая  подруга  Алексея  Люба  и

сказала, что за полчаса  до  смерти  Алексей  звонил  ей  и  сообщил,  что

задержится, так как у него одно деловое свидание, свидание с тобой. Я хочу

знать все подробности вашей  встречи,  если  она  состоялась.  Имеешь  что

сообщить?

     – Это вам рассказывал Алексей про  непонятные  московские  чудеса?  -

обрадованным вопросом догадался Виктор.

     – До чудес со временем доберемся. Сначала на вопрос ответь.

     – Не было никакой встречи.

     – Ты там не был, или встреча не состоялась, потому  что  Алексей  был

уже мертв?

     – Не был я там, не был! – выкрикнул Виктор.

     – По-моему, ты врешь, – спокойно возразил Смирнов.

     – Хотите сказать, что это я убил Алексея, да?!

     – Я не говорить, я слушать хочу. Про все как было. Без вранья.

     – Не был я там, – уже в полной безнадеге повторил Виктор.

     – Люба ничего не сообщила милиции  о  последнем  звонке  Алексея.  Не

очень-то она доверяет доблестным стражам порядка.  Советовалась  со  мной,

как быть. Я советовал помолчать, пока я с тобой не поговорю. А ты  уходишь

от честного разговора. Теперь я с чистой совестью посоветую ей  рассказать

об этом  звонке.  Пойми,  Витя,  имея  реальную  фигуру,  следствие  вмиг,

пройдясь по твоим связям, соберет пакет косвенных  улик,  достаточных  для

взятия тебя под стражу. Убивал ты или не убивал  –  сейчас  неважно.  Я-то

убежден, что ты не убивал. Но если ты там  был  до,  во  время  или  после

убийства, ты наследил наверняка. И наряду с косвенными замаячат прямые.

     Деваться было некуда. Виктор сдался. Не глядя на Смирнова, сказал:

     – Старушка одна видела, как часов в восемь вечера я из этого подъезда

выходил.

     – Выбегал, наверное, – поправил его Смирнов.

     – Ну, выбегал, – согласился с поправкой Виктор.

     – Так, – ударом палки о пол Смирнов отметил окончание  первого  этапа

беседы. Вздохнул, и добавил: – Так. Ну, рассказывай, что ты увидел,  когда

вошел туда. Во-первых, как ты туда вошел?

     – Входная дверь была открыта. Я позвонил, никто не открывал.  Толкнул

дверь, и она открылась. Увидел свет в комнате, и пошел туда. А там  увидел

Алексея. Он на диване вроде бы полулежал. И красное пятно на рубахе.  Там,

где сердце. Вот и все.

     – А потом ты убежал. – Смирнов вновь пристроил подбородок на  рукоять

палки. – Ну, а как ты думаешь, его прямо  там,  на  месте  застрелили  или

перенесли на диван откуда-нибудь?

     – Не знаю.

     – В руках, под рукой Алексея ты ничего не заметил? Может, он  пытался

сопротивляться?

     – Да нет, не заметил.

     – Необычное что-то, беспорядок какой-нибудь в глаза не бросился?

     – Не помню я ничего, – устало признался Виктор.

     – Да, нервишки у тебя артистические, – разочарованно отметил Смирнов.

     – Вас бы на мое место.

     – Бывал я на таких местах, Витя. Значит, считаем, что ты  Алексея  не

убивал...

     – Не убивал, –  перебивая,  решительно  подтвердил  Виктор.  И  вдруг

совершенно неожиданно для себя самого стремительно  признался:  –  Зато  я

другого человека убил, Александр Иваныч.

     – Чего, чего, чего? – безмерно удивился Смирнов.

     – Я убил человека. Застрелил, – сказал, как отрубил, Виктор.

     – Из чего? Из пальца, что ли?

     – Долго рассказывать. – Из Виктора сразу же начал выходить пар.

     – А ты все-таки расскажи.

     – Сто пятьдесят поднесете? – попросил Виктор.

     – Ты здесь хозяин, сам себе  и  налей.  Только  не  уплывешь  со  ста

пятидесяти?

     Будто услышав их, вошел Казарян с кухонным полотенцем  через  руку  и

объявил:

     – Кушать подано. –  И  не  выдержал  торжественного  тона:  –  Отвык,

наверное, пищу принимать, Витя?

     – Я есть не хочу... – начал Виктор, а Казарян закончил за него:

     – А хочу я выпить. Похмелиться, то есть. Ну что ж, пойдем, налью.

     Умел-таки его тесть  накрывать  на  стол.  Расклад  был  по  высокому

классу: вилочки, ложечки, вазончики, рюмочки, салфеточки. И закусь в самом

соблазнительном виде.

     –  Где   продукт   такой   достаешь,   затек   мой   ненаглядный?   -

поинтересовался автор сей феерии.

     – Добрые люди снабжают, – ответил Виктор, усаживаясь. Вспомнил добрых

этих людей – непроизвольно дернулась щека – и тухло улыбнулся – ощерился.

     Смирнов нашел в сушилке стакан и, садясь за стол  последним,  брякнул

его перед Виктором:

     – Рома, ему сюда сразу сто пятьдесят.

     – Не многовато ли? Может сразу  на  куски  развалиться,  –  усомнился

Казарян.

     – Если развалится, то минут на двадцать, на полчаса, не больше. Но  в

любом случае разговорчивее будет. А мне надо, чтобы он говорил.

     – Вы, как хирурги над  оперируемым  совещаетесь,  –  попытался  бодро

пошутить  Виктор,  но  на  слове  "оперируемым"  засбоил,  запутавшись   в

согласных.

     Молчали все, потому что булькала водочка. Тесть протянул зятю заранее

приготовленный изящный бутерброд с драгоценной черной икрой.  Виктор  взял

левой рукой бутерброд, а правой – на три четверти наполненный стакан. Ни с

того, ни с сего правая загуляла, заходила, задрожала. Виктор вернул стакан

на стол.

     – Отвернитесь, – попросил он.

     Все трое с готовностью отвернулись,  понимая  его  состояние.  За  их

спинами морзянкой стучали зубы о стекло, жидкость звучно  переливалась  из

одного в другое, вздохи раздавались, покряхтывание.

     – Уже все, – облегченно сказал Виктор.

     Они обернулись. Виктор со слезами  на  глазах  жевал  бутерброд.  Без

особой охоты, правда. С Викторовой проблемой  было  покончено,  и  Казарян

разлил по трем рюмкам. Запаслись – каждый на  свою  тарелочку  –  закусью,

самообслужились водичкой для запива, посмотрели  друг  другу  в  глаза,  и

Смирнов предложил:

     – Со свиданьицем.

     Разом  махнули,  синхронно  запили  и  стали  вразнобой   закусывать.

Закусили.

     – А неплохо, – признался тесть.

     – Вполне, – согласился Казарян. А у Смирнова дела, все дела:

     – Ну, а теперь, Витя, рассказывай, как ты человека убил.  –  Тесть  с

Казаряном оплыли слегка, как пыльным мешком ударенные. Сказать  ничего  не

имели, только глаза переводили со Смирнова  на  Виктора  и  с  Виктора  на

Смирнова, который в момент, когда  взгляды  окончательно  остановились  на

нем, успокоил их весьма своеобразно: –  Да  не  Алексея,  не  Алексея!  Он

кого-то постороннего на днях по запарке застрелил. Ну, рассказывай.

     Последнее уже к Виктору относилось.  В  теле,  которое  принятые  сто

пятьдесят только-только начали приводить в порядок,  от  смирновских  слов

где-то внизу, в самом копчике возник пульсирующий страх.

     – Не хочу. Не могу. Не буду, – решил Виктор.

     – Как же тебя понимать? – с угрозой спросил Смирнов. – Только что  ты