Текст книги "Ярость жертвы"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Глава восьмая

Как быстро мы поменялись ролями! Отец лежит в такой же точно палате, на пять коек, но к его кровати подключена капельница. Вместо подполковника Артамонова его соседом был белокурый старичок с маленьким, в одну ладонь, личиком.

Внизу меня долго не пропускали (время посещений! не надо зря тревожить!), но объяснили, что состояние отца удовлетворительное, то есть такое, какое бывает при инфаркте средней тяжести, если человек не окочурился в первые сутки. Вид у него был соответственный: серое лицо, ввалившиеся щеки, но взгляд осмысленный.

– Слыхал, сынок, что подонки натворили?

– Да, папа, да!

– Кому я помешал со своей мастерской, ну кому, скажи?!

В таком упадке я видел его только раз в жизни – когда его отправили на пенсию. В тот вечер он вернулся домой поздно, подвыпивший, и громко объявил с порога:

– Ну все, поздравьте меня! Ку-ка-ре-ку ку-ка-ря, дали дураку пендаля!

И глаза у него были такие же, как сейчас, будто выглянул из могилы. Я присел на стул, погладил его сухую руку, из которой торчала игла капельницы.

– Ничего, папочка, ничего! Выздоровеешь, арендуем другое помещение. У меня уже есть на примете. Просто не хотел говорить раньше времени. Большое помещение – на пять машин, не меньше. Пора расширяться.

– Деньги, где я возьму столько денег?

– Папа, деньги найдутся. Есть знакомый банкир, – я говорил с такой убежденностью, что взгляд его чуть-чуть прояснился. Он был на грани нервического слабоумия, поэтому должен был поверить в любую чушь.

– Послушай, сынок, может, меня с кем-то спутали? Я ведь никому вреда не делал.

– Безусловно спутали. Какое еще объяснение? – Тут он наконец заметил мои бинты и слишком прямую осанку.

– Бог мой, с тобой-то что случилось?!

– Ничего особенного. Неловко оступился на корте. Ребро треснуло.

– Правда?

– Папа!

Задумался, тяжело задышал:

– Мать знает?

– Нет.

– Не говори пока. Хватит ей одного больного.

– Разумно…

Минут десять я посидел возле него, пока он не начал задремывать. В конце коридора обнаружил кабинет с табличкой: «Заведующий отделением д. м. н. Робинсон В. Г.». Зашел, познакомился: пожилой темноглазый мужчина с приятными манерами.

– Буду краток, – сказал я. – Отец у меня один – а время рыночное. Поставите на ноги – пятьсот долларов. Договорились?

– Гарантий дать не могу.

– Я их и не прошу.

Расстались дружески, пожав друг другу руки.

Двоих парней внизу я приметил, еще когда подходил к окошечку регистратуры. В кожанах, здоровенные, они сидели на стульях рядышком, нагло вытянув ноги таким образом, что входящие вынуждены были их обходить. Такие амбалы из принципа не заглядывают в больницу, при необходимости их привозят сюда уже готовенькими. Проинструктированный на такой случай Гречаниновым, я спокойно прошел мимо. Теперь же, когда возвращался, они перехватили меня посереди приемного отделения: поднялись и загородили дорогу.

– Вы Каменков? – вежливо спросил один.

– Ага.

– Александр Леонидович?

– Ну да. А вы кто?

– Мы за вами, Александр Леонидович. Шуметь, сами понимаете, не надо. Выйдем, сядем в машину и поедем.

Уже на дворе, крепко стиснутый с боков, я запоздало поинтересовался:

– А куда поедем?

– Скоро узнаете.

– Ну и отлично.

Неподалеку от проходной, почти рядом с моим «жигуленком» была припаркована голубая «тойота», повели к Ней. Навстречу двигался Гречанинов, но я его едва узнал. Куда девалась рысья поступь? Сгорбленный, приволакивающий ногу старичок, бредущий по улице в надежде высмотреть недокуренный чинарик.

Первый раз я видел Гречанинова в деле, но чего-то подобного в глубине души ожидал. Все произошло в доли секунды. Один из бандитов отворил заднюю дверцу, второй подтолкнул меня внутрь. Потом тот, который подтолкнул, молчком рухнул на асфальт, как подрубленное дерево, а его напарник рыбкой нырнул в салон.

– Саша, за руль!

Огибая лежащего бойца, я заметил, что у него изо рта вытекла струйка крови.

Кое-как разобравшись с управлением (впервые в такой тачке), я спросил:

– Куда ехать?

– Дуй за Окружную.

Самый короткий выезд был по Рязанскому шоссе, и через десять минут мы туда вылетели. Ехали молча, только один раз пленник подал голос:

– Это все напрасно, пацаны. Вам же хуже будет.

На что Гречанинов ответил:

– Замри, ублюдок! Лишний час проживешь.

На двадцатом километре свернули в лес. Гречанинов заговорил с пленником:

– Тебя как зовут?

– Тебе-то зачем, дедушка? Хочешь знать, кто замочит?

Гречанинов достал из кармана какую-то фотографию, сунул бандиту под нос:

– А этого как?

– Отстань, придурок! На что только надеешься, не пойму.

– Скоро поймешь, – Гречанинов передал фотографию мне, и я сразу узнал бритоголового, хотя на ней он был с нормальной прической и выглядел очень жизнерадостно: обнимал за талию прелестную блондинку. Я взглянул вторично: нет, блондинка незнакомая.

– Он самый, – сказал я. – Только с волосами.

– Миша Четвертачок, – сообщил Гречанинов. – Известный фрукт. На Могола пашет.

– Во-во, – глумливо поддержал детина. – Этот Четвертачок вас и освежует.

По грунтовой дороге мы углубились километра на полтора, и, когда колеса начали увязать в песке, Гречанинов распорядился:

– Останови!

Я повиновался. Гречанинов вылез из машины, позвал:

– Выходи, паренек, не задерживай. Приехали.

Детина заблажил:

– Ты, сука помоечная, вези обратно! Никуда не пойду. В рот я вас..!

Я ему даже позавидовал, потому что сам никогда не посмел бы разговаривать в таком тоне с Григорием Донатовичем, даже если бы он был без пистолета, а пистолет у него как раз был, тупорылый, синеватого отлива, не знаю, какого калибра. В пистолетах я не разбираюсь. Гречанинов на юношу не обиделся, только чуть побледнел.

– Считаю до трех, – сказал он.

На счете «два» бандюга вывалился из салона и по-собачьи встряхнулся:

– И что дальше?!

Мне нравился этот парень. Он и в лесу, на безлюдной тропе не терял присутствия духа. Даже занял боевую стойку и попытался ударом ноги выбить у Гречанинова пистолет. Получилось, конечно, нескладно, но выражение лица у парня было очень боевое, почти как у Брюса Ли. Гречанинов, отступив, с досадой поморщился.

– Обойдись без дешевки, – попросил. – Жить-то небось хочешь?

– Да что ты, сука, мне сделаешь, хорек вонючий?!

Негромко клацнул выстрел, парень согнулся. На светлой штанине повыше колена проступило темное пятно.

– Ой! – изумленно сказал он. – Попал!

Гречанинов поднял дуло на уровень его лба.

– Адрес Четвертака. Живо!

Парень выпрямился, теперь у него было совсем другое лицо. Я бы даже сказал, это было не лицо, а маска. Маска человека, который вдруг болезненно осознал, что шутки кончились и начались проводы. Торопясь, точно в трансе, он назвал улицу, дом и номер квартиры – милое, когда-то тихое Замоскворечье.

– Телефон?

Парень медленно опустился на песок:

– Что вы со мной сделаете?

– Телефон?!

– Чей?

– Четвертака.

С подвыванием, но без запинки парень произнес семь цифр. Прижал ладонью раненое колено.

– Не убивайте. Я вам пригожусь.

– Чем?

– Про Четвертака все знаю. Девку его знаю. Запасную хазу.

– Садись в машину.

– Не могу… кровь!..

– Ну!..

Вернулись на шоссе и у первого же телефона-автомата остановились. Гречанинов отдал мне пистолет.

– Пригляди за ним. Поползет – стреляй прямо в башку.

Сам подошел к автомату, набрал номер. Я с любопытством разглядывал пушку. Приятно лежала рукоять в ладони. Круглый, с насечкой барабан.

– Кто он такой? – закопошился подранок на заднем сиденье. – Крутой больно.

– Узнаешь, если с телефоном схимичил.

– Ты что, брат, ты что!..

Гречанинов вернулся в машину. Достал из кармана шприц, какую-то ампулу. Отломил стеклянную головку, всосал поршнем. У парня глаза полезли на лоб.

– Не надо, дяденька! Христом Богом прошу!

– Руку!

Всадил укол в вену, и несчастный, хлюпнув носом, облегченно засопел. Гречанинов за плечи вытянул его из машины, дотащил до телефонной будки и прислонил к ней спиной. Все это на виду у летящих по шоссе машин.

Уселся рядом со мной на переднее сиденье:

– Саня, как себя чувствуешь?

– Нормально.

– Тогда гони к больнице. Заберем твою машину.

Я погнал, но как-то плохо различал встречный поток. Машина дергалась в руках, точно чумовая.

– Останови!

Мы поменялись местами, и я с облегчением закурил, прислушиваясь, как ноют растревоженные кости. Перед глазами плавали серые мушки.

– А как ты думал, – Гречанинов заговорил хмуро, раздраженно. – С ними в догонялки играть? Нет, друг мой, я предупреждал. Это стая, остановить ее можно только силой. Обычно это делает государство, но не у нас. Пикантность ситуации как раз в том, что государства у нас больше нет. Вожаки стаи и государственные управители – суть единый организм. С исторической точки зрения феномен не новый. Уже на нашем веку такое случалось в Германии, в Южной Америке. Чего молчишь?

– Банально, – буркнул я. Мы застряли в очередной пробке, и в салоне сразу стало душно.

– Именно что банально, – согласился Гречанинов. – Да тут и не надо ничего усложнять. Обидно только, слишком мало людей осознали эту банальность. Жертв полно, хнычущих и скулящих миллионы, а сопротивляются единицы. Впрочем, и это не ново. Накопится некая критическая масса, и ситуация мгновенно переменится. Но нам с тобой некогда ждать. Нам приспичило. Верно?

– Вы его убили?

Гречанинов ответил не сразу. Мы выбрались из пробки и вскоре подкатили к больнице. «Жигуленок», целый и невредимый, стоял на прежнем месте. Улочка была пуста. Гречанинов приткнулся к нему сзади. Грустно заметил, как бы подводя предварительный итог незадачливо прожитой жизни:

– Хорошо, Саша, давай обсудим в последний раз. Нет, бандита я не убил. Пару суток проспит – и больше ничего. Но убивать придется. Может быть, много. Как говорил Горбачев: нет альтернативы. Давай, дружок, подумай и определись: готов ли ты к этому? Но – в последний раз! Напомню, твоя собственная жизнь не стоит и копейки. Таких, как ты, Могол давно перестал даже считать. Он их просто стряхивает, как мусор с ладони. Подумай, я подожду.

Я понял: если сейчас вякну что-нибудь не так, Гречанинов выйдет из машины – и больше я его не увижу.

– Я справлюсь, – сказал я. – Речь ведь не только обо мне.

– Саша, ну-ка посмотри на меня.

Что он во мне увидел, не знаю, но я на мгновение погрузился в его глаза, как в лютую, стылую тьму.

– Хорошо, верю! Поехали.

Пересели в «жигуленок», Гречанинов – за баранкой. В ближайшем «комке» он купил большую бутылку пепси. К ней я присосался, как к материнской груди, и, захлебываясь, обливая рубашку, вылакал сразу половину.

По дороге узнал много о Черном Моголе. Похоже, это был человек из легенды. Герой нашего времени. Как в шестидесятые годы физик (Смоктуновский, Баталов), в семидесятые – лирик, в восьмидесятые – демократ (Ельцин), так нынче – крупный бандит. Такая обрисовалась духовная наследственность. Но это не так забавно, как кажется кому-то, возможно, в Бразилии, которую нам все чаще приводят в пример в качестве образца самого удобного для нас, рабов, бытования.

Среди уголовщины Могол был известен тем, что в один из побегов питался человечиной, не так, как это делают понуждаемые голодом бродяги, то есть с понятной целью добраться до населенных мест, а как бы в охотку и для собственного удовольствия. Перед уходом из лагеря специально откормил двух сожителей натурально на убой, не позволяя им неделями двигаться дальше чем до сортира. На «Большую землю» прихватил с собой пятерых поделыциков и всех сожрал, кроме шустрого мальчонки Миши Четвертачка, который угодил ему тем, что в полевых условиях, на костерке так ловко коптил мясные ломти, что по вкусу блюдо ничем не уступало шашлыку из «Арагви». Впоследствии, в созданной Моголом империи, Миша занял завидное положение. Тут я сразу понял, почему у Четвертачка глаза все время казались подмокшими: видно, по мягкости сердца до сей поры сокрушался о приконченных и съеденных сотоварищах.

Организаторские способности Могола в полной мере проявились в эпоху Горби, когда по Москве и по всей России еще только зачинались группки доморощенных рэкетиров и вид у них был сопливый и жалкий. Полууголовная шваль, накачавшая мускулы по подвалам, но не желавшая работать и не умеющая честно воровать, начала пробовать зубки в прибыльном и легком ремесле: выколачивать деньги из пугливых отечественных дельцов. Их всех, возможно, передавили бы поодиночке, если бы не явился Могол. Он сразу почуял, где пахнет жареным, и за короткий срок сумел придать позорному ремеслу вполне цивилизованные формы.

Ко второму году царствования Бориса, когда уже с очевидностью проявился масштаб разрушения страны, под началом Могола были сотни, если не тысячи, прекрасно вооруженных и организованных людей, возглавляемых нередко бывшими афганцами или офицерами спецслужб, вышвырнутыми из органов по подозрению в нелояльности; при необходимости эта армия была способна в одночасье захватить Москву и удерживать ее сколь понадобится долго.

Картина, нарисованная Гречаниновым, была ужасна, и я рискнул высказать сомнения:

– Что-то не очень верится, Григорий Донатович. Чтобы один человек, обыкновенный уголовник…

– Не совсем обыкновенный, – сказал Гречанинов. – И уж совсем не один.

По его словам выходило, что Могол не чужд был модным демократическим веяниям и много занимался благотворительностью. Не гнушался дружбой с известными актерами и политическими деятелями. Чувствуя себя в полной безопасности, пристрастился к публичности и теперь часто появлялся на помпезных презентациях и официальных приемах, был по-домашнему вхож в правительство. Недавно на какой-то праздничной тусовке, транслируемой по телевидению, некий старый, выживший из ума актер, который был совестью нации еще с брежневских времен, произнес пышный благодарственный тост в его адрес. Актер признался, что денно и нощно молит Господа о здравии таких спонсоров, как Могол (назвав, естественно, гражданскую фамилию Могола – Сверчков), ибо без ихнего попечения, без ихней щедрости не было бы у нас ни культуры, ни искусства и вообще ничего, а остался бы опять один ГУЛАГ, как при коммунистах. Растроганный Могол облобызал старикашку и подарил ему на память золотую брошку баснословной цены, отчего совесть нации чуть не хватил родимчик. Назавтра снимок с их братским поцелуем обошел всю прогрессивную прессу, с пояснительной припиской: «Отечественный бизнес протягивает руку умирающему искусству». Там же была напечатана восторженная заметка, повествующая о том, что известный меценат и миллионер Сверчков в целях сохранения для потомков национального достояния намерен приватизировать Большой театр и некоторые крупные музеи в Москве. Заминка была лишь в том, что Чубайс и Лужков никак не могут договориться, кому из них лично принадлежит московская недвижимость и кто вправе ею распоряжаться по Конституции. И это досадно, горевал журналист, потому что из-за недальновидности некоторых государственных деятелей, хотя, безусловно, и настроенных патриотически, многие исторические ценности уже уплыли за границу, где не имеющие ничего святого за душой западные дельцы вовсю ими спекулируют.

– Не может быть! – воскликнул я. – Григорий Донатович, этого просто не может быть.

– Чего не может быть? – По трассе мы шли на ста тридцати километрах, и моя старенькая тачка пресмертно вибрировала.

– Страны, в которой мы очутились, просто не может быть. Это порождение больной фантазии.

– Мне тоже иногда так кажется. И все-таки этот мир реален. Пощупай свои ребра.

Обогнав несколько грузовиков, мы приближались к повороту на Валентиновку. Шоссе перегружено, но видимость была хорошая. На небе с самого утра ни облачка. Душой я был уже с Катей.

– Хорошо, пусть так. Пусть все это реально – и Могол, и все прочее. Но я-то зачем ему понадобился со своей несчастной квартиркой? Разве это его масштаб?

– Правильный вопрос. Сам Могол про тебя знать не знает. Его интересуют банки, корпорации, контроль над рынками сбыта. Однако московский рэкет – тоже целая индустрия, и он один из ее главарей. Он лучше других понимает, что поломка одного винтика в таком громоздком, но четко отлаженном механизме грозит застопорить всю махину. Он не должен допускать ни малейших сбоев. Тебя зацепило при накате на министерство, на Гаспаряна, замотало шестеренкой. Теперь освободить тебя можно, только повредив центральный пульт управления. А это и есть Могол. Доступно объясняю?

– Бред какой-то! – твердил я как заклинание.

…Вскоре нам стало не до разговоров. По участку Гречанинова бегали люди, и там же стояли две пожарные машины. Вился над землей сиреневый дымок, и это было все, что осталось от симпатичного деревянного домика.

Гречанинов остановил машину, не доезжая метров пятидесяти, приткнул ее к чужой изгороди.

– Сиди здесь! – приказал безоговорочно. Да я, наверное, и не смог бы выйти: внутри как-то все обмякло. Я видел, как он смешался с людьми, как расхаживал по участку туда-сюда, с кем-то разговаривал, но все это безо всякого соучастия. Безразличие, подобно тяжелой воде, сомкнулось надо мной.

Потом он вернулся, втиснулся на сиденье, озадаченно объявил:

– Дом сожгли, но Кати нету. Значит, жива. Приезжали на двух «Волгах», номера заляпаны. Интересно, да?

Вид у него был как у любителя кроссвордов, затруднившегося с разгадкой. Я молчал.

– И что особенно любопытно, говорят, девушка сама села в машину.

– Неужели никто не пытался помешать?

– Почему не пытались? Соседи у меня отчаянные. Двоих увезли в больницу. Саша, ты о чем думаешь?

– Ни о чем, – сказал я. Это было правдой.

– А я вот о чем. Об этом месте знали трое: ты, я и Катя. За мной «хвоста» не было, да и не могло пока быть. Ты кому-нибудь сообщал, где находишься?

– Нет.

– Какой же вывод?

– Вы сами в это не верите.

– Да, не верю. Но женщина – существо непредсказуемое… Что ж, поехали дальше?

Мне было все равно, что делать: ехать, сидеть или выйти из машины, Лечь на землю и больше никогда не вставать. Настроения жить тоже не было.

– Она жива! – повторил Гречанинов, соболезнуя.

– Все может быть, – согласился я.

Часть 3. На узенькой дорожке

Глава первая

«Жигуленок» оставили на платной стоянке у Щелковской, до Таганской площади доехали на такси, оттуда пешком, дворами, переулками, добрались до квартиры Гречанинова (или черт знает чьей!). Я ни о чем не спрашивал, плелся за хозяином, как собачонка, совсем выбился из сил. На ходу клевал носом, но чувствовал, что не усну, если лягу.

В квартире, скромно меблированной, чистой, отдышались. Точнее, это я отдышался: Гречанинов был так же свеж и полон энергии, как утром. Усадил в кресло, принес бутылку коньяка, коробку шоколадных конфет. Налил мне полный бокал, себе – на донышко, для видимости.

– Выпей, Саша!

Я послушно выпил и положил в рот конфету. Вкуса не ощутил ни от того, ни от другого, но озноб постепенно утих.

– Ну что, получше?

– Да, спасибо.

– Перевязку сделаем?

– Катя вчера только делала.

Гречанинов наполнил бокал:

– Повторишь?

Я повторил. На этот раз глотку продрало, как наждаком. Гречанинов внимательно за мной наблюдал, и это было неприятно.

– Что ж, Саша, можно, конечно, оставить на завтра, когда отдохнешь, но лучше сделать сегодня.

– Что именно?

– Позвонить.

– Куда?

– Мише Четвертачку. Он ждет звонка. Зачем его томить?

– Хорошо, я готов.

Коньяк подействовал, и где-то в глубине сознания затеплилась надежда. Гречанинов четко меня проинструктировал, сунул в руку трубку радиотелефона и набрал номер. Отводную мембрану приложил себе к уху.

Сперва в аппарате послышалось шуршание магнитофонной ленты, затем спокойный голос произнес:

– Да, слушаю.

– Будьте добры Михаила.

– Это Михаил… A-а, это ты, архитектор? Наконец-то! Мы же тебя обыскались. Какой же ты шалун, однако! Неужто всерьез надеялся слинять?

Четвертачок упивался разговором, и вдруг впервые в жизни я почувствовал толчок спасительной, первобытной ненависти. Будто пелена спала с глаз, и я понял, ощутил всей душой истинное значение слова «враг». Это слово было прекрасно, оно упорядочивало жизнь. Гречанинов, уставясь на меня немигающим взглядом, шевельнул губами: ну давай!

– Где Катя? – спросил я.

– У нас твоя проблядушка, у нас. Не волнуйся, ей здесь хорошо. Много развлечений, много мужчин. Она у тебя прыткая. Да ты, никак, по ней соскучился?

– Чего ты хочешь, пидор?!

– Ой как грубо! Дурачок ты, архитектор. Пыжишься, выкобениваешься, а счетчик-то тикает… Да, кстати, что это у тебя за дружок объявился? Где выкопал такого резвуна?

– Верни Катю. Я на все согласен.

Четвертачок заржал. По известной блатной манере он демонстрировал превосходство, мгновенно переходя из одного настроения в другое. От злобной истерики до показного благодушия у подонка всегда один шаг.

– Кому нужно твое согласие, покойничек?! Да ты столько натворил!.. Становись на колени, падла, и ползи сюда.

– Куда это?

– Ползи к Гоголевскому бульвару, оттуда проводят.

Гречанинов азартно подмигнул. Я сказал:

– Нет, Миша, так не пойдет. На условия – деньги, квартира – согласен, но кроликом не буду. Дай гарантии, что Катю вернешь!

Несколько минут Четвертачок верещал так, что у меня ухо заложило. Бессмысленные проклятия перемежались таким матом, какого я давно не слышал. Но постепенно он все же немного успокоился.

– Хорошо, падла, будут тебе гарантии. Останешься доволен. Но – при встрече, не по телефону. Кстати, дружка прихвати с собой, не забудь. Через час – на Гоголевском. Усек?

Гречанинов отрицательно покачал головой. Щелкнул пальцами.

– Я только приехал. Промок до нитки. Давай завтра утром.

Четвертачок мои слова обдумал.

– Но счетчик-то тюкает, придурок вонючий!

– Ничего, пусть тюкает… Еще одно. Дай поговорить с Катей.

На второй припадок его не хватило.

– Это можно. Жди.

Или он держал ее при себе, или где-то совсем неподалеку. Минуты не прошло, как в трубке прозвучал

Катин глуховатый голос, безжизненный, как опавшая листва.

– Саша, Сашенька!

Сердце мое чуть не остановилось.

– Катя, родная, мужайся! Я тебя выручу. Потерпи немного.

Горестный всхлип. Тоненький плач.

– Катя, Катенька, я люблю тебя!..

Сказать что-нибудь глупее у меня воображения не хватило. В трубке возник бодрый голос Четвертачка:

– Архитектор, а ты не тушуйся. Девка у тебя ядреная, на всех хватит. И тебе чуток останется. Но надо поспешить. Тут у нас такие кобели, разворотят до печенок. Слышишь, архитектор?

Глаза Гречанинова полыхнули, как угли в костре, и это меня поддержало.

– Я убью тебя, собака, – сказал я в трубку.

В ответ жизнерадостный гогот.

– Завтра в одиннадцать. Дружка не забудь. Чао, бамбино! – И гудки отбоя.

Гречанинов подал мне коньяк:

– Все в порядке, Саша, все в порядке! Через полчасика и двинем.

– Куда?

– За Катей. Зачем оставлять ее там на ночь?

Он объяснил, что дело предстоит пустяковое. Он бы один съездил, но лучше, если я подстрахую. Место, где окопался Четвертачок, ему известно. Три или четыре старых двухэтажных дома в глубине новостроек. Проходные дворы. Неподалеку фабрика скобяных изделий и бани. Все фонари побиты. Идеальные условия для налета.

– Сейчас они рванут за тобой на Академическую. И Четвертачок с ними. Он не удержится. Ему не терпится с тобой поговорить. Мы этим и воспользуемся, правильно? Никаких затруднений не будет. Ты как, не очень устал?

Он говорил так, точно приглашал на вечернюю прогулку в парк культуры.

– Григорий Донатович, вы не шутите?

– Пойдем, пойдем на кухню. Перекусим немного.

Поели разогретой на сковороде картошки, которую он залил яйцами. Запивали чаем. У меня ничего не болело, голова была ясная, просветленная коньяком. Как автомат, я глотал кусок за куском, пока Гречанинов не отобрал у меня вилку.

– Перегружаться тоже не надо… Кстати, ты в армии служил?

– Да.

– Из какого оружия стрелял?

– Из лопаты в основном.

– Понятно… Ну ничего, сейчас посмотрим. – Он ненадолго вышел и вернулся уже собранный в дорогу: в длиннополой десантной куртке, в американских ботинках на толстой каучуковой подошве и в просторных спортивных штанах.

– На-ка, держи… Учти, заряжен, – за ствол протянул угловатую металлическую штуковину, которая называлась, кажется, пистолет Макарова.

– «Макаров»! – сказал я радостно, будто встретил родственника.

– То, что тебе сейчас нужно. – Он быстренько растолковал, как с пистолетом управляться: куда нажимать, как держать и откуда вылетит пуля.

– Видишь? Ничего мудреного.

– Думаете, понадобится?

– Надеюсь, нет.

Около двенадцати подъехали к Павелецкой, прокатились по трамвайной линии и свернули в какой-то дворик. Старенький «Запорожец» Гречанинова основательно меня растряс, шея не гнулась, ребра опять поскрипывали, и сломанные, и те, что пока целы. Но ощущал я себя уверенно. Пистолет приспособил в хозяйственную сумку, потому что в карман он не помещался.

– Посидишь в машине? – спросил Гречанинов с такой интонацией, с какой воспитанный кавалер просит у дамы разрешения отлучиться за уголок.

– С вами пойду. Пальнуть охота хоть разок.

– Тогда так, Саша. Что бы я ни сделал, что бы ни сказал – выполняешь мгновенно. Договорились?

– Я себе не враг.

Ныне Москва рано прячется по домам, страх не располагает к поздним прогулкам, но это не значит, что она безмятежно дрыхнет. Тревожный сон умирающего города хрупок, как слюда, и в таких укромных заводях, как зады Замоскворечья, это чувствуется особенно остро. В темных дворах с разбитыми фонарями по ночам что-то тяжко ворочается, дышит, постанывает, словно невидимая звериная туша никак не может расположиться поудобнее на покой.

Дом нашли быстро: действительно, двухэтажный, накренившийся набок, и запихнут в глубь двора, чтобы не мозолил глаза богатым горожанам своим сиротским видом. Один подъезд и с десяток окон – на первом и на втором этаже – ни одно не горит.

В подъезде Гречанинов посветил фонариком – квартира оказалась на втором этаже, прямо у лестницы с шаткими перилами. Мы стояли под дверью не дыша, прислушивались. Изнутри – ни звука, да и весь дом точно вымер.

– Спустись вниз, – велел Гречанинов. – Погреми там чем-нибудь. Чем громче, тем лучше.

Распоряжение я выполнил удачно. Под лестницей с помощью зажигалки обнаружил пустое покореженное ведро, пнул его пару раз о стену, споткнулся обо что-то, повалился на груду картонных ящиков, расшиб локоть и завопил от боли. В гулком пространстве этого хватило, чтобы создалось впечатление небольшого взрыва с человеческими жертвами. Кое-как поднявшись, я еще немного погонял по полу ведро и деревянной палкой сыграл ноктюрн на перилах. По моему разумению, шуму хватило, чтобы поднять спящих не только этого, но и соседних домов. Довольный, поднялся наверх. Гречанинов копался с замком, используя набор металлических отмычек. Видимо, и в этой области у него был опыт: пяти минут не прошло, как он открыл дверь.

Все предосторожности оказались излишни – в квартире никого не было. Да это была и не квартира, а то, что сейчас принято называть офисом. Две комнаты, в одной – большой канцелярский стол с компьютером, высокий железный сейф, несколько стульев с черной, под кожу, обивкой; во второй – прямоугольные кресла, круглый стол со столешницей под малахит, полированный светлый шкаф с застекленными полками. Модерновая меблировка никак не соответствовала облупившимся стенам и отечному потолку. Еще в этом странном помещении была грязная, заваленная всяким барахлом ванная, туалет е унитазом, едва ли на десять сантиметров выступающим над дощатым полом, и кухонька, где недавно пировали. Стол завален объедками, тут же – недопитые бутылки с водкой и пивом, пепельницы, забитые окурками.

– Опоздали? – спросил я.

– Подожди, дай подумать.

Пока Гречанинов думал, я помыл чашку под краном и налил себе граммов пятьдесят водки. Закусил сыром и закурил.

– Катя где-то здесь, в этом доме, – сказал Гречанинов. – Но где – вот в чем вопрос.

– Может, забрали с собой?

– Глупо… Ты когда там внизу ковырялся, ничего не заметил?

– Что я мог заметить?

– Там есть подвал. Пойдем.

Спускаясь следом за ним, я ухитрился гвоздануть коленную чашечку пистолетом, лежащим в хозяйственной сумке. Но даже не пикнул: боль становилась привычным фоном существования.

Внизу обнаружили хилую на вид дверь, обитую дерматином. Более того, когда пригляделись, показалось, в щелочку под дверью струится свет. Гречанинов отошел на несколько шагов и с разбегу саданул плечом. Дверь рухнула, как картонная, и он ввалился внутрь. Это его спасло, потому что парень, который сторожил изнутри, собирался размозжить ему голову железным прутом, но промахнулся – удар пришелся по спине. В просвет двери мне все было видно, как на экране. Парень обрушил прут вторично, но одновременно Гречанинов зацепил его по ногам, отчего тот потерял равновесие и прут врубился в пол. Второй удар пяткой снизу пришелся точно в челюсть. Эффект был впечатляющий. Бедолага выронил прут, согнулся, захрипел и схватился обеими руками за подбородок. Гречанинов был уже на ногах. С короткого разворота, без замаха, локтем он намертво припечатал парня к стене. Я поразился выражению глубокой задумчивости на лице молодого человека, когда он нерешительно, подламываясь в коленях, опускался по стеночке, чтобы усесться на пол.

– Где она? – спросил Гречанинов, но ответа не дождался. Парень вяло зачмокал разбитым ртом, и глаза его незряче закатились. Григорий Донатович заботливо пристегнул его руку ментовским браслетом к трубе парового отопления.

Катю мы обнаружили в одном из подвальных отсеков, куда еле проникал свет из коридора. Она лежала на сваленных в углу мешках, почему-то в мужской рубашке с оторванным рукавом. Хорошо, что было лето, а то бы простудилась. К старым синякам добавилась свежая кровяная борозда, спускавшаяся по щеке к шее.

– Привет! – сказал я, опускаясь рядом на мешки и обнимая ее за плечи. – Тебе не холодно? Надо будет завтра прикупить какую-нибудь одежонку. Хочешь новое платье?

– Дурак! – пролепетала она. – Какой же ты дурак, господи!

Я вздохнул с облегчением: она была жива и в своем уме. Все остальное, в сущности, не имело значения. Точно так же думал, вероятно, и Гречанинов. Благодушно пробасил сверху:

– Ну что же, ребятки, давайте потихоньку собираться домой. Тут вроде бы нечего больше делать.

Когда проходили мимо дремавшего у стены охранника, Катя вздрогнула:

– Он мертвый?

– Нет, – ответил Гречанинов. – Притворяется.

Нагнулся, разомкнул браслет и потрепал парня по щеке.

– Ой! – сказал парень, не открывая глаз. – Больно!

– Передай Четвертачку, дружок, скоро ему уши оторвут.

– От кого передать?

– От Господа нашего Иисуса.

В машине я выяснил у Кати, что били ее по-настоящему только один раз, когда привезли, а изнасиловали дважды.

– Сколько человек? – спросил я.

– Кажется, трое.

– Это немного. Бывает, насилуют целым взводом. Вот это действительно неприятно.