Текст книги "Ярость жертвы"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

Часть 2. Сопротивление

Глава первая

Сутки в реанимации, потом – отделение травматологии. Перелом ключицы, нескольких ребер, но самое неприятное – тяжелейшее сотрясение мозга. В полудреме, в которой я первые дни пребывал, витало зловещее слово «трепанация», но мне оно было до лампочки.

…На четвертый день утром проснулся почти в нормальном состоянии. Палата была просторная, с широким окном, на пять коек. Одна кровать пустовала, а четыре других были заняты. На соседней лежал упитанный мужчина лет тридцати пяти, с ним мы накануне познакомились – подполковник погранвойск Юра Артамонов. Его история была такова. Поздним вечером (еле успел на метро) он возвращался домой, проводив друга в командировку. На аэродроме в буфете малость выпили. Возле дома, свернув в арку, услышал за собой топот, оглянулся. Увидел четверых или пятерых молодых людей, которые неслись на него веселым табунком. Вот тут его подвело спиртное, выпитое на аэродроме. У него еще было время для рывка (до подъезда оставалось метров десять), но он им не воспользовался. Хулиганы были вооружены чем попало: у кого заточка, у кого монтировка, а у одного вообще какой-то железный крюк вроде тех, на которых подвешивают мясные туши. Именно этот крюк Юру и доконал. От заточки он уклонился (скользящий прокол на боку), монтировку вышиб из рук у второго нападающего, но от крюка не ушел, замешкался (водка!) и повалился с раскроенным черепом под ноги братве. Как и мне, подполковнику повезло: его не добили. Забрали документы, семьдесят тысяч наличности и сдернули с запястья именные «флотские» часы с выгравированной надписью: «За проявленное мужество. Генерал Чернов».

По диагонали от меня, у окна, лежал худой старик с изможденным лицом и переломом шейки бедра. Судя по всему, ему уже не светило плясать гопачка, но смиряться с этим он не собирался. Каждые десять – пятнадцать минут старательно подтягивался на висящей над ним железной перекладине и время от времени совершал самостоятельный пеший переход до умывальника, опираясь на костыли, шаркая по паркету больной ногой, как фломастером по картону, ухая, постанывая и подвывая. Когда бы я ни встретился с ним взглядом, он успевал улыбнуться и сделать рукой бодрящий жест: мол, все в порядке, и мы все снова очутимся на конях. Звали старика Петр Петрович Незнамский, в оные времена он был известным профессором-электронщиком, спецом из засекреченного института, но с приходом демократической чумы, подобно многим другим заслуженным пожилым людям, догорал в бедности и забвении.

Четвертый обитатель палаты, лежащий напротив Петра Петровича, был фигурой загадочной. Двое суток, которые я здесь провел, он беспробудно дрых, со свистом посапывая и изредка переваливаясь со спины на бок. Единственный раз он как-то вскочил, уселся, спустив ноги на пол, ошалело глядя на подполковника, строго потребовал:

– Дай пива, брат! Куда спрятал? – и, не дождавшись ответа, снова повалился на бок. Никто его не пытался будить, лишь дежурная сестра забегала и делала ему какие-то уколы. Каждый раз Петр Петрович уважительно спрашивал:

– Помирает? – И сестры, хотя были разные, отвечали одинаково:

– Оклемается, молодой еще.

В начале восьмого появилась заспанная молоденькая медсестра, весело прощебетала: «Температуру будем мерить!» – и, ни на кого не глядя, крутнулась на каблучках и выпорхнула из палаты. Сразу после девяти принесли завтрак, и я съел, поставив на колени, все, что подали: тарелку пшенной каши с миниатюрным шлепком масла, кусочек то ли омлета, то ли жевательной резинки и выпил кружку чая с двумя кусочками сахара. Ел без аппетита, но получая удовольствие от знакомого процесса. Спросил у подполковника:

– Туалет далеко?

Оказалось, туалет вкупе с неработающим душем примыкает прямо к палате.

– Сигаретки не найдется?

Юра Артамонов протянул мне сигареты и зажигалку, вежливо полюбопытствовал:

– Дойдешь?

Я дошел. Шея и туловище у меня были туго перемотаны бинтами, зато голова болталась из стороны в сторону, как тыква на проволоке. Делая свои дела, я цепко ухватился рукой за умывальник, поэтому не упал, хотя сначала думал, что рухну. Потом уселся на колченогий стульчик и, недолго думая, прикурил. Вместе с первым глотком дыма в голове что-то разорвалось, из глаз брызнули слезы, из ноздрей – сопли, и свет вдруг померк. Куда-то меня вышвырнуло в необозримую даль, где я люто перхал и откашливался, сжимая локтями бока, пронзенные тысячью гвоздей. Казалось, агонии не будет конца; но вскоре опять обнаружил себя в туалете, скорченным на стульчике, с зажженной сигаретой в кулаке. Чтобы проверить, жив ли я, вторично затянулся. Результат был потрясающий. Верхняя часть черепа зацементировалась, отделилась и проплыла передо мной по воздуху, вся в спутанных, подмокших волосках. Я догадался, что это всего лишь видение, и легко справился с ним, надавив на глазные яблоки. Дальше уже без всяких затей докурил сигарету до конца.

– Вот так-то, Катенька, – сказал торжественно вслух. – Со мной, как видишь, все в норме.

Вскоре явился на утренний обход врач – женщина средних лет по имени Тамара Даниловна. Ко мне подошла к последнему. Встала у изножья кровати.

– Как самочувствие?

– Хорошо, спасибо. Когда выпишете?

Устремила на меня задумчивый взгляд без всякого намека на улыбку. Личико неказистое, скорее мужское, чем женское, но выразительное.

– Об этом пока рано, – шагнула вперед, откинула одеяло и, наклонясь, сноровисто меня всего ощупала, будто тюк с товаром: нет ли где дырки.

– Как голова?

– Не совсем как бы моя.

– Это нормально, – отступила назад, окинула оценивающим взглядом и молча удалилась. Сестра шмыгнула за ней хвостиком.

На всех нас четверых ушло не более десяти минут.

– Здорово! – восхитился я. – Медицина двадцать первого века.

В перемогании, в полудреме потек больничный день. Голова ровно, глухо гудела. Все чувства были словно подморожены, и досаждала лишь одна мысль: что с Катей?

Посредине дня вдруг заворочался на кровати таинственный больной, сбросил с себя одеяло и сел.

Лицо у него оказалось узкое, печальное, но приятное – и не поймешь, сколько лет мужику. Мы все уставились на него. Петр Петрович даже газету отложил.

– Где это я? – поинтересовался страдалец. – В вытрезвиловке, что ли?

Подполковник Артамонов, который лежал к нему ближе всех, объяснил, что это не вытрезвитель, а больница, травматология, где лежат побитые, ушибленные и изувеченные.

– А зачем я здесь?

– Тебя третьего дня привезли. В реанимации откачали, потом сюда кинули. Ты уже три дня ничего не ешь. Так ослабеть недолго. На вот, пожуй яблочко.

Мужчина (или мальчик?) в недоумении посмотрел на протянутое яблоко и вдруг заплакал. Да не просто заплакал, а, обхватив стриженую голову руками, заревел в голос. Я и не видел никогда, чтобы так рыдали мужчины. Что-то было в этом чистое, искреннее и поучительное.

– Это ты напрасно, – заметил Артамонов. – Чего ж теперь выть. Расскажи лучше, что случи-лось-то?

Нахлюпавшись вдоволь, парень (или мужчина?) опрокинулся на смятую подушку и трагически произнес:

– Это она, сучка, подставила!

Потихоньку, в несколько приемов, он все-таки поделился с нами своим горем. Речь его была не совсем связной, со многими отступлениями, но вкратце история была такая. Звали его Кешей Самойловым, ему был сорок один год, и работал он мастером на каком-то приватизированном цементном заводе. Жил припеваючи: меньше миллиона в месяц не имел. Пил, конечно, по-черному, хотя сам этого не одобрял. Не говоря уже о любимой жене, которую почему-то называл не по имени, а не иначе как «сучкой» и «тварью». Вскоре выяснилось почему. Оказывается, жена не только его разлюбила, но еще устраивала ему по пьянке много каверз и гадостей. Особенно эта ее подлая черта проявилась во время последнего запоя, который длился ровно тридцать семь дней. У них был пятилетний сын Игорек, не по годам развитой и смышленый ребенок, в котором Кеша души не чаял. И вот неделю назад она сначала спрятала от него четвертинку, а потом, когда Кеша начал гоняться за ней по квартире со справедливым требованием вернуть не принадлежащую ей вещь, тварь ухитрилась оглоушить его по тыкве именно Игоречкиным металлическим ночным горшком.

В этом месте Кеша снова разразился горькими рыданиями и по очереди показал нам синюшный шишак за левым ухом.

Кощунственный поступок жены заставил Кешу всерьез задуматься, как бы поскорее выйти из запоя, хотя бы для того, чтобы поквитаться с тварью.

– Сучка здоровая, как трактор! Ну, ребята, сами увидите. Ножищи – во! По тонне. При этом волосатые – тьфу! Как у гориллы. А я что, хилячок пьяненький, вот она и куражится. – Новый взрыв рыданий. – Но люблю – ужас! Никого так не любил. Месяц бухаю, исчах, высох, и что? Привалюсь ночью – она теплая, мягкая, большая – и снова как конь, ей-богу! Тварь даже сама удивлялась. «Ты же, говорит, как-нибудь подохнешь прямо на мне. Допьешься!»

Дальше события развивались так. С утра, обста-вясь полудюжиной пива, Кеша проглядывал от скуки газету, и там ему попалось заманчивое объявление. Фирма «Трезвость» гарантировала стопроцентное выведение из запоя за один сеанс и по умеренной цене. От нечего делать и уже совершенно в отчаянии Кеша позвонил в эту фирму и узнал, что обойдется лечение в сто долларов. Он посоветовался с тварью, и та сказала: «Больше пропьешь!»

Приехал из фирмы дюжий детина в белом халате и со шприцем. Увидев изнуренного Кешу с разбитой головой, выразил сомнение:

– Случай запущенный, может, лучше его в стационар отправить?

Тварь утащила детину на кухню, там они долго шушукались и вернулись в комнату веселые оба, как с именин, со шприцем наготове.

– Я сразу чего-то почуял неладное, – повествовал Кеша. – Но куда деваться. Из запоя выходить надо, иначе хана, а самостоятельно, чувствую, не сдюжу.

Детина-врач дал ему подписать какую-то бумажку и вкатил четыре укола подряд. Кеша враз с копыт, а когда очнулся, то решил покурить. Но это ему не удалось. Никак не мог поймать пачку сигарет, которая лежала на тумбочке. Пальцами тыкал, тыкал, да все около. Игорек, который случился рядом, радостно завопил:

– Папочка, какой ты смешной! Давай вместе играть.

Когда из кухни прибежала тварь, Кеша уже гонялся по полу за тапочком и действительно от души хохотал. '

– После как в яму нырнул, ничего не помню, – закончил грустную повесть несчастный алкоголик.

– Белая горячка, – поставил диагноз Петр Петрович. – Но почему тебя сюда привезли? Обязаны были в наркологию доставить.

– Нет, это не горячка, – сквозь слезы возразил Кеша. – Это он с тварью чего-то в укол намешал.

Ну и на горшок наслоилось. Если выйду отсюдова, убью!

– Правильно, – сказал Петр Петрович. – Тебя привезли как с сотрясением мозга, а на горячку не обратили внимания.

Около четырех ко мне пришел первый посетитель – следователь районного отделения милиции Вохряков. Молодой, немного за тридцать, лицо простецкое. Уселся на стул в ногах, достал из планшетки блокнот, повел допрос. Вежливо, культурно. Фамилия, род занятий, расскажите, пожалуйста, о происшествии.

– Нечего рассказывать, – сказал я. – Ворвались какие-то трое бандюг и изувечили. Спасибо, не убили.

– Никого из них раньше не видели?

– Нет.

– Какие-нибудь особые приметы помните?

– Да нет, пожалуй. Один бритоголовый, в солнечных очках, постарше вот вашего возраста. Двое других – обыкновенные качки.

– Почему вас били? Что-то хотели узнать?

– Спрашивали, где прячу деньги.

– Вы им сказали?

– Сказал, что нету. Откуда у меня деньги? Я же не вор. Кстати, капитан, что там с квартирой? Я имею в виду, с дверью?

– Не волнуйтесь, мы ее опечатали.

Подполковник Артамонов и Петр Петрович с любопытством вслушивались в беседу, алкоголик Кеша, который за обедом похлебал постных щец, безмятежно спал. Обстановка мирная, доверительная. Солнышко в окне.

– Заявление будете делать? – спросил следователь.

– Зачем? Вы же не будете их ловить.

Следователь расслабился, отложил блокнотик.

Улыбнулся хорошей улыбкой человека, у которого главное богатство в жизни – добрый нрав.

– Честно говоря, ловить действительно некому. Нас же двое в отделе. Еле успеваем убийства регистрировать.

– Понимаю.

– Но все же, бывает, и ловим. Вот если, к примеру, у вас какие-нибудь приметные вещи взяли… Ладно, я еще загляну денька через два, если будут новости.

После его ухода я пошел звонить. Кое-как натянул синюю хлопчатобумажную рубаху и влез в тренировочные штаны. Вот еще одна маленькая загадка, которую хотелось бы поскорее решить. Кто меня одевал? Помнится, когда мы дрались, я был в чем мать родила.

По длинному больничному коридору, заставленному кроватями и напоминавшему полевой лазарет, я брел долго и осторожно, аки столетний старец. Переломанные ребра прижимал локтями и делал мелкие шажки, глядя под ноги. Задержался на минутку у столика дежурной сестры. Симпатичная девчушка что-то писала в журнал.

– К телефону я правильно иду? – спросил я.

– Правильно, правильно, – отозвалась сестра, не поднимая головы.

– А далеко еще?

– Вы же видите, больной, я занята.

Коробка телефона висела в закутке для курения, у подоконника стояли двое мужчин, судя по виду, недавно вернувшиеся из боя. Один с подвязанной рукой и на костылях, у второго голова замотана грязноватыми бинтами так, что наружу торчал только глаз и кончик носа. Когда он затягивался, дым окутывал всю его голову ровным серым облаком.

У меня был всего один жетон, который я занял у Артамонова. Сначала я позвонил в мастерскую, но там никто не ответил, затем набрал домашний номер Зураба. Милый товарищ искренне обрадовался, что я жив. Позавчера они с Петровым заезжали ко мне домой, увидели опечатанную дверь. Были в милиции, но там с ними вообще не стали разговаривать. Даже пригрозили кутузкой, если будут нарываться. Съездили в контору к Огонькову, и тот велел им сидеть тихо по домам до его распоряжения. Обещал, что сам наведет справки. Работа накрылась, Петров в клинче, вот все новости. Но это все ерунда по сравнению с тем, что я обнаружился живой.

– Почти живой, – уточнил я. – Но это не телефонный разговор.

Я попросил Зураба позвонить родителям и сказать, что я в командировке.

– Я к тебе сейчас приеду, – заторопился Зураб. – Говори адрес.

– Лучше завтра…

Я перечислил, что надо привезти: зубную щетку, пасту, пожрать… немного деньжат. После паузы Зураб спросил:

– Как думаешь, Саня, хана проекту, да?

– Необязательно. Привези еще жетонов для автомата. И курево.

– До завтра, Саня, держись, брат!

Пока я звонил, Кеше соорудили капельницу, он чуть порозовел, но выражение лица сохранял такое, словно его посадили на электрический стул, куда с минуты на минуту подадут ток. На кровати Петра Петровича сидела пожилая женщина в нарядном летнем платье. Подполковник читал детектив. Посмотрел на меня поверх страниц.

– Подымим?

В туалете я устроился на стуле, а он остался стоять.

– Может, по глоточку? – предложил подполковник. – У меня есть.

– Боюсь. Голова какая-то чумная.

– Тогда не надо. Не догадываешься, кто тебя уделал?

– Догадываюсь.

– Я так и понял.

Ближе к ночи заглянула дежурная медсестра и раздала всем, кто хотел, по таблетке анальгина. Оживший Кеша Самойлов (на ужин он съел тарелку лапши и выпил кружек пять чая с печеньем и сыром, которым его угощал Артамонов) попросил снотворного.

– У меня бессонница! – гордо объявил он.

Сестра, пожилая дама, вытряхнула из упаковки две крохотные синие таблетки.

– Что это? – подозрительно спросил Кеша.

– Пей, хуже не будет.

– Попозже выпью…

Засыпала палата под горестные причитания страдальца, который, обращаясь неизвестно к кому, последовательно перечислял грехи твари: а) до сих пор не принесла передачу; б) пыталась убить ночным горшком; в) отравила вместе с врачом; г) никогда не любила; д) ноги волосатые…

Глава вторая

Утром пришла Катя. Я дремал после завтрака и во сне пытался стряхнуть ползущую по груди крыску, но она не стряхивалась. Открыл глаза, увидел Катю, но не сразу ее признал. Лицо осунувшееся, с ввалившимися огромными очами, светящимися тьмой. Кроме перламутрового синяка под глазом, широкая ссадина на лбу и исцарапанный подбородок. Счастливая улыбка.

– Давай поцелуемся, – предложил я. Катя нагнулась, ее губы прижались к моим. Эта процедура вернула мне душевное равновесие.

– Тебя что же, опять били?

– Еще как! Эти вообще были какие-то зверята.

– Не повезло тебе со мной, да?

– Почему?

– Как же, ни дня без колотушек.

– Ну, тебе тоже досталось.

Все эти дни, пока я недужил, мне так много хотелось ей сказать, но сейчас, когда она была рядом, можно было и помолчать. Она и так все понимала. Может быть, это была первая женщина в моей жизни, с которой не надо было притворяться. Конечно, это сулило впереди большие неудобства.

– Как ты нашла меня?

– По телефону.

– Ага, – кивнул я глубокомысленно, хотя ничего не понял. – Расскажи поподробнее.

– Про что?

– Как все было.

– Лучше потом, ладно? – Она встала с кровати и начала разбирать спортивную сумку, набитую под завязку. Боже мой, чего только она не притащила! Банки с соками, фрукты, сигареты, свертки с едой, кастрюльки, аккуратно упакованные туалетные принадлежности, махровое полотенце, домашние тапочки, книги и, как венец всего, пузатая бутылка армянского коньяка. Через минуту кровать и тумбочка были завалены так, словно сюда переместился коммерческий ларек.

– Ты с ума сошла, – сказал я. – Давай все упаковывай обратно.

Ее лицо светилось, все царапины празднично лиловели.

– Смотри, Саша, вот мед, орехи, курага, изюм. Все помытое. Курица еще горячая. Давай прямо сейчас покушаешь. Мама в духовке запекла. Ой, вкуснятина!

Как я ни противился, чуть ли не силком скормила мне полкурицы и бульону заставила выпить. Оттрапезничав, я взял ее за руку и увел в туалет якобы покурить. Там, защелкнув задвижку, попытался к ней приласкаться, но ничего у меня не вышло. Стоило мне чуть-чуть резче дернуться, как в башке вспыхивал оранжевый туман.

– Ну, не расстраивайся, – сказала Катя. – Что мы, не потерпим, что ли?

– Послушай, пора тебе домой.

– Я тебе надоела?

– Не валяй дурака. Здесь все-таки больница.

– Но я же никому не мешаю.

– Давай двигай… Вечером тебе позвоню.

– Саша, что с нами будет?

– Ты о чем?

– Кто эти люди, которые нас преследуют?

– Тебе лучше знать. Тебя два раза били, а меня только один.

– Чего они хотят?

– От тебя?

– Саша!

– Скажи лучше, тебя изнасиловали или нет?

– Тебе так важно?

Я подумал: важно или нет? Да, это было для меня важно.

– Не успели. Милиция помешала. Саш, они нас убьют?

– Не хотелось бы. Мы ведь с тобой только жить собрались.

В палате началось какое-то движение, видно, нянечка привезла тележку с обедом. Я поднял руки и прижался лицом к ее теплому, упругому животу. Катя поцеловала меня в макушку, глаза у нее были мокрые. Потерлась о мои волосы.

– Саш, скажи, что я должна сделать?

– Слушаться меня. Будешь слушаться, все образуется.

– Я буду слушаться.

В знак повиновения она быстренько собралась и покинула палату, пообещав вернуться завтра. Я проводил ее до лифта. Там еще кто-то стоял в белом халате. Но нам казалось, что мы одни, поэтому мы обнялись.

– Лучше всего тебе уехать из Москвы, – сказал я.

– Саша, не надо так говорить.

Ее глаза блестели передо мной странным лунным светом, и я не хотел, чтобы они погасли.

Глава третья

К вечеру посетители посыпались как из рога изобилия, вдобавок неожиданные. Первым явился дорогой сынуля Геночка, с которым мы по телефону разговаривали последний раз три месяца назад. По просьбе матери я пытался наставить его на путь истинный. Школу он бросил и не собирался ни работать, ни учиться, а собирался блаженствовать. Разговор получился крайне бессмысленным. Мы наговорили друг другу кучу гадостей, и сынуля подвел итог, дерзко заявив: «Угомонись, Александр Леонидович, какой ты мне отец!»

Конечно, он был прав, я был плохим отцом и мужем был плохим, но все-таки денежек им с матерью подкидывал, особенно когда бывал в плюсе. На его замечание о том, какой я отец, я ответил прямым оскорблением: «Паршивый, наглый сопляк!» – и повесил трубку, некстати припомнив поучительный эпизод встречи Тараса Бульбы с сыном Андреем на польской территории.

И вот он явился не запылился – в модном прикиде, в тесной кожаной курточке, обвешанной дикарскими украшениями, и в просторных фиолетовых штанах.

– Привет, папаня! – поздоровался сын. – Чего-то ты бледный с лица! Заболел, что ли?

Я и не ожидал от него разумных слов, но эти, произнесенные в больнице, прозвучали совсем издевательски.

– Будешь хамить, – сказал я, – сразу убирайся.

– Да нет, пап, надо поговорить.

Он присел на краешек кровати.

– Как ты узнал, что я здесь?

– Нашлись добрые люди, подсказали, – бросил быстрый, не по годам цепкий взгляд на соседей: не подслушивают ли? Меня замутило.

– Ну давай, давай, выкладывай!

– Пап, ты хоть соображаешь, с кем связался?

– Давай дальше.

– Да это же… это же… Тебя раздавят, как муху!

Значит, вот оно что! Продолжают обкладывать.

– Кто тебя прислал?

Ему было всего тринадцать лет, моему мальчику, а в эту минуту, когда он «косил» под взрослого, стало и того меньше.

– Какая разница, кто прислал. Велели передать, чтобы не дрыгался. Это их слова, не мои. Пап, сделай, чего просят. Иначе и тебе и мне кранты.

– Ты их знаешь?

– Намекнули… Пап, это самая страшная кодла в Москве. Ну как тебя угораздило!

В нынешней ситуации Геночка, молодой, да ранний, безусловно, ориентировался лучше, чем я. Для него понятия «наехать», «включить счетчик», «замочить», «обналичить» и прочее были столь же нормальны, как для меня в его возрасте были нормальны понятия «сдать экзамен», «пойти в армию», «влюбиться», «служить Отечеству».

– Мать в курсе? – спросил я.

Гена удивился:

– Ты что, пап? Зачем ей?

– Тоже верно.

– Пап, чего ты им задолжал?

– Пока вроде квартиру.

Он ни минуты не колебался.

– Отдай. Поверь мне, отдай!

– Как у тебя все просто. А где я жить буду?

Пренебрежительная гримаска родных глаз.

– Пап, не обижайся, но у вас у всех как-то мозги набекрень. Точно вы на луне родились. Ну пойми, разделаются с тобой, да и со мной заодно, и кому будет польза от твоей квартиры? Ты хоть немного подумай. Прямо зло берет, честное слово. Как вы жили при коммунистах слепыми кротами, такими и остались.

Геночка был уверен, что наступила новая эра, точно так же, как бабочка, летящая на огонь, полагает, что ей выдался светлый денек. Уверенность прекрасная и святая, но мальчик был не бабочкой, а моим сыном.

– Но с какой стати я должен отдать квартиру?

Гена скорчил гримасу, которая означала, что его терпение, увы, на пределе.

– Есть правила, которые нельзя нарушать.

– Кем же они придуманы?

– Жизнью, папочка, жизнью!

Ему хотелось добавить: «Когда же ты поумнеешь, отец!» – но он сдержался. На этой недосказанности мы и расстались, но мне было о чем подумать. Если тлела во мне робкая надежда, что бандиты отвязались и инцидент исчерпан, то приход сына меня образумил. В чем-то он был, разумеется, прав. За эти годы я, как и многие, так и не привык к огромной уголовной зоне с ее черными нелюдскими законами, по которым жертву, угодившую в силок, обязательно добивали, как бы она ни вопила. По-прежнему в глубине сознания тлело утешное ощущение, что этого не может быть.

Следом за сыном появился Зураб. Он побыл у меня недолго, минут десять. Сидел бы и дольше, но его спугнула Наденька Крайнова. Она вошла в палату, благоухая французскими духами, соблазнительная, как десяток фотомоделей, оттеснила Зураба с кровати и дружески потрепала меня по щеке:

– Ну что, миленочек, допрыгался? Погулял немножко на свободе, да?

Зураб, обиженный невниманием шикарной дамы, тут же откланялся, пообещав прислать завтра Колю Петрова, если тот протрезвеет. Жаль, ничего мы не успели обсудить, но в присутствии Наденьки это было уже, конечно, невозможно.

Целый месяц длился наш роман, бестолковый, страстный и пустой, но сейчас я с трудом припомнил, в каких мы отношениях. Наденька была всего лишь тенью из прошлого, которое рухнуло в те самые минуты, когда меня, голого, пытались укокошить в собственной квартире.

– У меня глубокая черепно-мозговая травма, – предупредил я. – Мне нельзя нервничать.

– Травма у тебя была и прежде, – улыбнулась Наденька. – А нервничать совсем не обязательно.

Видя, что я молчу, вывалила из пакета на кровать гору апельсинов.

– Сегодня переночуешь здесь, а завтра перевезу тебя в другое место. Я уже обо всем договорилась. Там будет нормальный уход, отдельная палата. Правда, придется немного раскошелиться, дружок.

– Не хочу никуда!

Наклонилась к самому уху:

– Не строй из себя бомжа, милый!

– Я совок и буду лечиться бесплатно!

Засмеялась, но глаза холодные. Ах, какой чудесный кремовый костюмчик в обтяжку, как у гимнастки. Ах, какая красивая, сочная самка, знающая себе цену. Воздух в палате ощутимо наэлектризовался. Артамонов с гостем-однополчанином навострились, точно на посту. Кеша Самойлов в сильном волнении загородился журнальчиком «За рулем» и поверх него наблюдал за Наденькой, как сыч из дупла. Но искушенная покорительница сердец, для которой тайны мужского естества были открытой книгой, никого не замечала, кроме меня. Чем-то я, видно, ей приглянулся, когда был еще не покалечен.

– Наденька, спасибо за заботу, за доброту, за апельсины, но мне правда ничего не нужно, потому что у меня все есть.

Она требовательно спросила, почти не понижая голоса:

– Это из-за той фифочки, которая отвечала по телефону?

– Надя! Только без сцен, прошу тебя!

– Кто она такая, негодяй?! Где ты ее подобрал?

Я решил перенести объяснение в туалет и, кряхтя, начал сползать с кровати. Наденька помогала, подставив крутое плечо. При этом стрельнула-таки бедовыми очами в подполковника, от чего тот смущенно потупился. Кеша Самойлов уронил журнал и озадаченно шевелил губами, видно, подсчитывал, сколько же у меня в натуре жен.

В туалете Наденька усадила меня на стул и поцеловала в губы.

– Ну что, голубчик, может быть, пора все рассказать своей мамочке? Может быть, мамочка поможет?

На мгновение я ей было поверил, но тут же опомнился. Здорово все же мне прищемили мозги. Ну чем и кому способна помочь эта прелестная, пышная пожирательница мужчин?

– Что молчишь, Сашенька? Где у тебя бо-бо?

– Болит везде. Но особенно неладно с головой. Что-то в ней повредилось.

– Не переживай, все пройдет. Потом, ты же знаешь, для мужчины голова не главное… Ну рассказывай, рассказывай!

– Что рассказывать? – Я поднес зажигалку к ее сигарете и сам прикурил.

– Кто на тебя напал? И что это за штучка у тебя в квартире? Я ведь все равно дознаюсь.

Внезапно я ощутил в себе такую унизительную хрупкость, какая бывает у пересушенного на солнце гриба.

– Наденька, – попросил я, – ты иди пока домой, а когда я немного поправлюсь, мы обо всем поговорим.

– Мы поговорим сейчас, – жестко бросила она, и глаза ее заблестели отнюдь не весело. – Почему ты скрываешь? Кто эта стерва? Неужели это серьезно?

– Что – серьезно?

– У тебя со стервой.

– Она не стерва. Обыкновенная женщина, доверчивая и несчастная. Стервы совсем другие. Они всегда знают, чего хотят.

– Вон как ты заговорил!

– Как?

– Хочешь поссориться?

– Пойми, Надя, я болен, избит, у меня сотрясение мозга. Оставь меня в покое. Глупо же в таком состоянии выяснять отношения.

Наклонилась близко, прошептала со странным напряжением:

– Скажи только одно: ты меня совсем не любишь?! Ни капельки?

– Конечно нет. Как и ты меня.

Это было для нее чересчур. Сделала движение, точно собиралась ударить, но лишь презрительно процедила:

– Пожалеешь об этом, миленький!

– Я уже сейчас жалею, только не знаю о чем.

– Тебе говорили когда-нибудь, что ты подонок?

– Говорили – и не раз.

Красиво покинула туалет, запустив в меня горящим окурком. Я ловко уклонился, скрипнув шеей, как несмазанной дверной петлей…

Дальше вечер потянулся по-домашнему – в бесконечных чаепитиях и разговорах. Курить в туалет теперь ходили втроем – Кеша Самойлов воскресал на глазах. Его пошатывало, но речь совершенно восстановилась.

– Наверное, придется вообще завязывать с этим делом, – грустно сказал он. – Иначе хана!

– Что же, совсем пить бросишь? – не поверил подполковник.

– Совсем не совсем, а придется брать тайм-аут. Иначе тварюга доконает. Сегодня у ней сорвалось, но она не успокоится. Раз уж дело на принцип пошло, выбора нет – или она меня в гроб вгонит, или я ее. Но у нее преимущество большое.

– Ноги волосатые? – спросил я.

– Нет, не ноги. Зря смеешься, Саня. Тут вопрос тонкий. Я ведь ее, сучку, до сих пор люблю, тянусь к ней – вот где загадка для ума. Я ей цену знаю, у меня до нее баб было навалом, а скрутило на ней. Притом ей-то на меня начхать, да и на сына тоже. У ней рыбья кровь. Она вообще никого не любит, даже себя. Я точно вам говорю. Бывает, вот сядет посреди квартиры и просидит целый день, пальцем не шевельнет. Я ей: «Сходи хоть умойся, тварь, рожу хоть приведи в порядок». *– «Отстань, говорит, не мешай». Я говорю: «Чему не мешать-то, скажи, чему? Ты же, говорю, сучка, обед не можешь сготовить, если тебя рылом в кастрюлю не ткнуть. У тебя ребенок с голоду распухнет, а ты так и будешь сидеть!»

– Может, больная? – посочувствовал подполковник.

– Ты ее видел?

– Нет.

– Тогда не говори, чего не знаешь. Больная! На ней повесить табличку «Танк» – и все поверят. Нет, ее можно только убить, но жить с ней нельзя.

– Зачем же живешь?

– Бесприютная она, без меня точно пропадет, – Кеша не выдержал и горько зарыдал прямо в туалете, хотя до этого терпел уже несколько часов подряд.

Перед сном, когда потушили свет, неожиданно разговорился Петр Петрович. Ночная сестра забыла перебинтовать ему ногу, а напомнить он постеснялся. В связи с этим припомнил, как первый раз повредил эту же самую ногу еще на фронте. Он тогда был молодым старлеем. Польша, солнечный берег, война заканчивалась, и как раз Петр Петрович с друзьями собирались в баньку, когда началась бомбежка. Три «мессера», неожиданно возникших откуда-то из-за леса, как из преисподней, за считанные минуты вдрызг разутюжили деревеньку. Петр Петрович доскакал до ближайшей канавы, прыгнул, и на лету его снесло шальным осколком. Раскаленный жужжащий металлический шмель ровнехонько выстриг из голени правой ноги десять сантиметров. Вдобавок контузило, и ожил Петр Петрович только через несколько дней в госпитале. Военный хирург с ним не церемонился и дружески растолковал, что’хорошей двигающейся правой ноги ему больше не видать – такой широкий разрыв мышцы нипочем не срастить.

– Черт его знает, – счастливо поведал Петр Петрович. – Я с тех пор врачам не во всем доверяю. Зажила нога. Сама по себе затянулась. Через полгода на велосипеде ездил. Вопреки всем медицинским хрестоматиям. Пятьдесят лет горя не знал. И вот на тебе – сходил, дурила, за творожком. Причем не собирался, у нас еще полпачки лежало в холодильнике. Хотели с Машей сырничков настряпать для воскресенья. Соседка взбаламутила. Позвонила: на Ломоносовском дешевый творог выкинули – по две с половиной тысячи за кило. Ну как не побежать. Помчался, конечно, благо недалеко – десять остановок на автобусе.