355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Анатолий Афанасьев » Одиссея генерала Яхонтова » Текст книги (страница 6)
Одиссея генерала Яхонтова
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 00:22

Текст книги "Одиссея генерала Яхонтова"


Автор книги: Анатолий Афанасьев


Соавторы: Юрий Баранов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Несколько слов о сенсациях

Дотошный читатель этой хроники, возможно, и отметил, что опущено было одно событие того времени, мим о которого не мог пройти Виктор Александрович Яхонтов. Это событие – казнь бывшего царя Николая II и его семьи. Известие об этом, с быстротой молнии облетевшее мир в июле 1918 года, произвело, конечно, колоссальное впечатление. Семью Яхонтовых оно застало на прогулке по центру Нью-Йорка, по фешенебельной Парк-авеню. Они как раз говорили о том, что живавшему в Петербурге или Москве человеку это название должно казаться комичным. Узенькую полоску зелени посреди улицы, застроенной каменными громадами (а тогда перспективу авеню еще не замыкал, как сейчас, небоскреб «Пан-Америкен»), вряд ли в России и бульварчиком бы назвали. А здесь звучит так торжественно: Парк-авеню.

И тут раздался крик мальчишки-газетчика: «Экстренный выпуск! Сенсация! Убийство русского царя». Схватили газету и на первой полосе в траурной рамке увидели портрет Николая. Мальвина Витольдовна лишилась чувств, Виктор Александрович успел подхватить ее и положил на скамейку. Молодая парочка любезно уступила место. Яхонтов побежал в ближайшую аптеку, забылся, стал говорить по-русски, его никак не могли понять, словом… словом, это действительно воспринималось как нечто чудовищное, невероятное, не укладывающееся в сознании. Яхонтов несколько раз видел Николая. Пожимал его руку. Обедал с ним. Вступая на военную службу, присягал ему на верность.

Читатель уже знает, что Яхонтов не был монархистом по партийной принадлежности, но… все-таки царь – это царь. Это не любой другой человек, это царь из династии Романовых, которая худо-бедно, а три столетия возглавляла Россию. В кругах, близких к «верхам», когда Яхонтов был товарищем министра, многие, и Виктор Александрович в том числе, полагали, что свергнутому царю лучше всего тихо-мирно, с семьей, уехать в Англию. Буря чувств, которую возбудила в Яхонтове весть о казни царя, понятна. Исторически понятна реакция на эту новость со стороны не только высших офицеров бывшей императорской армии или бежавших в эмиграцию, как мы привыкли говорить, помещиков и капиталистов. Понятна реакция и простых, малограмотных мужиков, наших дедов и прадедов, которые, конечно же, далеко не единодушно сделали правильные выводы из этого события.

Но речь не об этом, а о том, что слезы по Николаю Кровавому стала проливать – и проливает, заметим, до сих пор! – вся антисоветская рать. Стенали безупречные французские республиканцы в том самом Париже, где казнили Людовика и Марию-Антуанетту. Рыдали польские паны, которые всю историю Романовых боролись с ними. Скорбели белофинны, только-только без всяких осложнений получившие государственную независимость из рук Ленина. Утирали слезы американские бизнесмены – евреи из Одессы, которых еще не так давно таскали за пейсы царские городовые и погромщики из черной сотни, к которой благоволил последний из Романовых.

Но вот что любопытно. Почти не было и нет проклятий или даже возражений по поводу самого свержения Романовых, уничтожения самодержавия в России. Когда это событие произошло, оно было встречено относительно спокойно, и «бури возмущения», как по поводу казни Романовых, не было. Так что же, в основе неистовой всемирной шумихи лежало сострадание к казненным? Так сказать, гуманность? Мол, политика политикой, а людей все равно жалко?

Не будем спешить с ответом. В том же столь богатом событиями 1918 году имела место среди прочих еще одна сенсация – разгон Учредительного собрания. Это тоже до сих пор один из самых любимых коньков антисоветской пропаганды, чувствительная история о том, как злые большевики ликвидировали «учредилку», которая якобы знаменовала собой начало так и не состоявшегося российского парламентаризма и т. д. и т. п. При этом как-то незаметно обходится тема личной судьбы «несчастных парламентариев». А ведь большевики и пальцем их не тронули.

Часть учредиловцев рассеялась, но часть не пожелала признать свое поражение и сложить политическое оружие. Эта часть весной 1918 года собралась в Самаре, где образовала Комуч (Комитет членов Учредительного собрания). Это была «власть» антибольшевистской направленности, и потому ее до поры до времени терпели явно правые.

Логика антисоветчины повлекла комучевцев на Восток. Они поддержали Директорию, ну а затем Колчак засадил «гнилых демократов» за решетку. В ночь с 22 на 23 декабря 1918 года из Омской тюрьмы офицеры группами забирали учредиловцев и убивали их – саблями, штыками, выстрелами в упор из пистолета. Трупы сбрасывали в прорубь, в «республику Иртыш». Так обычно острили, расправляясь со своими жертвами, колчаковцы.

И – не последовало никакой сенсации. Не возмущались потомственные французские республиканцы, помалкивала русская эмиграция, бдительно следившая за всеми реальными и вымышленными прегрешениями большевиков, не служили по убиенным заупокойных служб ни православные попы, ни ксендзы, ни раввины, хотя среди учредиловцев были приверженцы разных религии, не заходились в истерике газеты «великой заокеанской демократии». Не пишут об этом и по сей день авторы популярных и «очень популярных» книг по истории русской революции.

Что ж за парадокс такой? Свержение цари – шума нет, зато казнь – страшный шум. А с «учредилкой» как раз наоборот: ее политическая кончина вызвала страшный шум, а казнь ее членов – нет. Да, очень легко обнаружить, что не гуманизм и не христианское сострадание к тем или иным лицам, а четкий политический расчет лежит в основе сенсации, организуемой так называемым «общественным мнением», а проще говоря – буржуазной, антисоветской пропагандой.

Что касается Яхонтова, то понимать принципы действия этого механизма он стал гораздо позднее, а тогда, в 1918-м, он еще был среди тех, кем так искусно манипулируют закулисные организаторы сенсаций.

Жить без отчества

Михаил Михайлович Устинов, хотя уже давно официально отстраненный народным комиссаром Чичериным от должности, все еще для «всего Нью-Йорка» был российским генеральным консулом. Он не собирался менять привычный образ жизни из-за каких-то забавных телеграмм этих странных комиссаров. Впрочем, Михаил Михайлович, человек состоятельный, давно переведший капиталы на Запад, и не зависел ни от Петрограда, ни от Москвы. Собственно, ничего бы не изменилось в его жизни, если бы он и сложил с себя обязанности генерального консула. Но, боже мой, зачем это делать? В угоду каким-то большевикам? Сегодня Михаил Михайлович пригласил в свой элитарный нью-йоркский клуб нескольких друзей (и нужных людей), чтобы угостить их обедом и любопытным человеком. Генерал Виктор Яхонтов (именно так – просто Виктор, без отчества, в Америке приучайся жить без него) – министр в кабинете Керенского, только что из России. Яхонтову еще было непривычно обращение по имени, даже не мистер Устинов, а просто Майкл. После обеда перешли в уютную гостиную, и здесь-то за кофе и развернулся по-настоящему разговор.

Все по разным причинам проявляли живой интерес к делам в России. Русских интересовало, когда закончится смута и можно будет снова наведаться в свои петербургские, московские, киевские особняки, поохотиться в своих тверских, смоленских или нижегородских имениях, – публика была вся из таких слоев. Американцев интересовало, что будет с их собственностью в России, с акциями российских предприятий, что слышно о фантастически масштабных и соответственно выгодных концессиях, которые обещало Временное правительство (а значит, и Виктор или генерал – Яхонтова называли и так, и так). Ну, а молодого человека по имени Билл интересовал адмирал Колчак – завтра он срочно отправлялся на должность представителя США при ставке верховного правителя России. Виктор Александрович не уловил фамилию Билла, но потом, увидев его портрет в газетах, сразу вспомнил – у него была хорошая зрительная память. Портрет же Билла появлялся в прессе не один раз в последовавшие за 1919 годом десятилетия.

Билл Донован сделал отличную карьеру. Он был нью-йоркским юристом в штатской ипостаси, а на военной службе дослужился до генерала. Он стал организатором и первым руководителем УСС – Управления стратегических служб – предшественника ЦРУ.

Но до этого еще было далеко зимой 1918/19 года, когда у камина в нью-йоркском клубе молодой Билл, готовясь к поездке в Омск (далее, надо думать, – в Москву), пытался понять, почему Виктор отказался служить у Колчака. Билл добросовестно пытался разобраться в хитросплетении политических сил и партий в этой странной России. С самонадеянностью молодости ему казалось, что задача-то, в общем, нетрудная. Вроде бы в России все, кроме большевиков, стоят за законность и ее основу основ – соблюдение священного права собственности. Но – дерутся между собой, а этим пользуются большевики. Вывод – надо всего лишь объединить все антибольшевистские силы. Ну, а как все же считает этот странный русский генерал? В этот момент как раз один из русских задал ему вопрос:

– Как вы считаете, что нам делать?

Ответ Яхонтова не понравился ни Биллу, ни, судя по всему, никому из присутствующих:

– Надо стараться понять, что происходит на Родине. Надо стараться, чтобы в России проливалось меньше крови. И конечно, надо стремиться к тому, чтобы русские дела решали только русские.

Улыбался, наслаждаясь сигарой, любезный хозяин – Майкл Устинофф. Яхонтов понял, что здесь он понимания не найдет. Меньше всего его занимала реакция Билла. Он и представить себе не мог, что этот человек еще не раз окажет незримое воздействие на его судьбу.

…От клуба было рукой подать до Центрального парка, и Яхонтов решил прогуляться по свежему воздуху, благо, распогодилось. Виктор Александрович медленно шел по аллее, провожая глазами перебегавших дорогу белок, как вдруг его окликнули:

– Ай бег ёр пардон, – сказал с резким акцентом незнакомый рослый человек в костюме и пальто из магазина готового платья и закончил по-русски – Извиняюсь, вы будете не господин Яхонтов?

– Да, это я, – ответил Виктор Александрович, всматриваясь в незнакомца.

– Ваше благородие! Виктор Александрович! Ну как я рад вас повидать, – буквально взревел встречный, странно поводя рукой, как будто не знал, можно ли протянуть ее для рукопожатия. – Не признаете? Плотников я, Федор Плотников, из вашей роты… Святого Александра Невского полка… Давно, правда… Не помните, провожали мы вас, грамоту, может, вспомните, вам написали…

Яхонтов обнял солдата, чувствуя, как кровь приливает к голове, и боясь, что сейчас заплачет:

– Федя, браток, это ты извини, что не признал сразу, – такой ты стал иностранец.

– Дак уж седьмой год в Америке, ваше благородие…

– Послушай-ка, Федор, мы в Америке, оба штатские, давай без благородия…

– Спасибо, Виктор Александрович. Извиняйте, но спрошу: а вы-то как, со службы, выходит, ушли?

Яхонтов вкратце рассказал свою историю, и Федор необычайно обрадовался:

– Дык хорошо! Выходит, вы не белый, Виктор Александрович, против своих не пошли.

– Против своих, Федор, я ни с кем и никогда не пойду, – твердо и серьезно сказал Яхонтов. – Давай-ка присядем, и расскажи мне, братец, про себя.

Путь этого калужского парня в Америку был точно таким же, как и у тысяч его земляков. Вернувшись из армии в родную деревню, он не захотел делиться со старшим братом; которому к тому времени приходилось кормить уже шесть ртов, и подался за океан, где, по рассказам верных людей, земли и работы хватало на всех. Поначалу, конечно, было тяжко, так тяжко, что думалось Федору – все, шабаш, больше не выдержу. К тому же «ходил как глухой» – штрафы, вычеты, ругань, но силушка, упрямство, ну и, конечно, помощь земляков выручили. В конце концов научился и по-английски. Вкалывают здесь так, что чертям тошно, но и заработать можно – вот какую экономическую оценку Америке дал Федор Плотников. В его устах она звучала в общем-то похвалой. Зато «по душевной части», считал он, здесь как у лихих людей на постоялом дворе, куда полиция не заглядывает. Здесь, по словам этого бывшего русского крестьянина, не то что в деревне, где люди себя уважают, здесь каждый норовит всех остальных надуть, обжулить, обмануть, потому как ни у кого ни стыда ни совести.

Яхонтова такая резкость удивила. Он спросил Федора, какие же у него отношения с товарищами по работе. Федор долго втолковывал своему бывшему ротному, что на фабрике у них мужики, в общем, хорошие, только все-то они народ приезжий – «с Ирландии, с Италии, поляков много, ну наши, русские, само собой», а вот мастера и «все начальство» – американцы. Делают хитро, рассказывал Федор, смену и людей к соседним станкам подбирают нарочно из разных наций, чтоб языками не чесали, не теряли времени. Более того – грекам наговаривают на русских, полякам – на итальянцев. Но мы, рабочие, сказал Федор Плотников и сжал кулак, эту буржуйскую тактику разгадали и перед хозяевами выступаем единым фронтом. Все вступили в юнион (слова «профсоюз» по-русски он, видимо, не знал).

Яхонтов слушал внимательно, но большого интереса к особенностям классовой борьбы в США он тогда не испытывал. Его взволновало другое. Поразила Виктора Александровича чудовищная разница в разговорах с соотечественниками, которые волею случая произошли подряд – в клубе на Пятой авеню и в Центральном парке. Поразительное несовпадение, если не противоположность, интересов, языка, системы ценностей. Яхонтов задал своему бывшему солдату несколько вопросов о Родине и узнал поразительные вещи. Оказывается, сразу же после большевистского переворота в Россию стали возвращаться многие такие эмигранты, как Федор. Одни говорили: а чего теперь в России не жить, земля теперь наша, и власть наша – рабоче-крестьянская. А другие говорили: коммуния – это хорошо, образовали коммуны – здесь, в Америке, – и ехали. В клубе у любезного Михаила Михайловича Устинова об этом не говорили! Сам Федор Плотников не прочь был бы вернуться, но он уже, по его собственным словам, от крестьянского дела отошел и работает на таких машинах, которых в России еще нет. Ехать, он считал, ему пока рано.

Да, любопытный, очень любопытный получался разговор. Стемнело, и они зашли в ближайшее кафе, где проголодавшийся Федор съел сосисок и выпил пива, а Яхонтов – апельсинового сока. Именно здесь бывший правофланговый нечаянно подбросил своему бывшему ротному одну идею, оказавшуюся весьма плодотворной.

– Жалею вот, что совсем неучен, – вздохнул он. – Ведь вы меня, Виктор Александрович, читать-писать научили. Все беседы ваши помню, и про недра земные, и про древних славян, и про Пушкина. По правде сказать, с тех пор только и выучил, что по-английски балакать.

– Ну, положим, не только, Федя, – поправил его Яхонтов. – Профессия у тебя. Раньше ты, кроме винтовки, никакого механизма не знал, а теперь сам говоришь – на каких-то необыкновенных машинах работаешь. Да и мир повидал… Но ты прав, Федор, прав. Учиться надо, и знаешь, братец, особенно сейчас, когда у нас в России происходят события, которые без учения не понять. Прежде всего – без знания истории, ибо, не зная прошлого, нельзя правильно оценить сегодняшние поступки людей и тем более предвидеть, что будет завтра… Вот что, Федя, позвони-ка мне по телефону.

И Яхонтов дал ему свою визитную карточку. К его полному изумлению, его бывший солдат дал ему свою. У рабочего – визитная карточка! Воистину Америка – страна чудес. На карточке старый знакомец Яхонтова значился как Фред Карпентер.

– Это по-ихнему Федя Плотников, – пояснил Фред. – Полез в кузов – так и называйся груздем.

Долго не мог заснуть в тот день, столь богатый встречами, Виктор Александрович. Вспомнилось ему, как когда-то, молодым офицером, пришел он к своему полковнику с проектом: за время службы всех солдат поголовно выучивать грамоте. Так можно без дополнительных затрат быстро поднять образовательный ценз в империи. Полковник усмехнулся в усы, ласково тронул молодого человека за плечо:

– Голубчик! Армия – не университет.

Потом он подумал, что, останься Федор Плотников на Родине, он, вполне возможно, стал бы большевиком.

Но главное, что он вынес из сегодняшних разговоров, это было чисто практическое решение: нужно учить этих Плотниковых. Да, да, учить их здесь, в Америке, как когда-то он учил их в полку.

Идеей заняться просвещением трудовой русской эмиграции Яхонтов поделился с несколькими знакомыми интеллигентами, и многие горячо откликнулись на этот призыв. Среди них был авторитетный профессор Йельского университета Петрункевич. Составили программу, распределили обязанности, придумали название для этого учебного заведения. В дореволюционные годы, устраивая подобного рода предприятия, петербургская меценатка графиня Панина назвала его народным университетом. Вспоминая о своем нью-йоркском детище, Яхонтов говорил, что это, в сущности, была школа ликбеза. Но в те времена это слово ему еще не было знакомо. Да и надо было польстить самолюбию взрослых учеников. Потому назвали «Русский академический институт». Яхонтов исполнял в нем обязанности декана и читал лекции по русской истории. Потом он их собрал и издал отдельной книжечкой, так и назвав «Беседы по русской истории». Через два года «Русский академический институт» распался из-за политических расхождений среди преподавателей. Яхонтова к тому времени уже не было в Нью-Йорке. Но это потом, а пока, в 1919-м, Виктор Александрович с жаром отдавался просветительской работе.

Несколько слов о пользе ликбеза

Ни Яхонтов, ни Петрункевич, никто из лекторов «Русского академического института» не мог предвидеть, что старая западная русофобия, которой не в последнюю очередь болела и Америка, соединившись с ненавистью к большевизму, а значит, и к его колыбели, к стране, где он возник, даст очень скоро чудовищный и уродливый приплод – целую рать советологов, кремленологов, всяческих «экспертов» по русским и советским делам. Для того чтобы объяснить, как ненавистный большевизм мог утвердиться в России, легион ученых мерзавцев занялся – и до сих пор занимается – тем, что клевещет на нашу страну. Отнюдь не с 7 ноября 1917 года мажут эти мерзавцы дегтем нашу историю. Они мажут ее с самого начала, причем начало каждый из них волей у себя на свободном Западе придумать каким угодно. Одни в отцы и деды записывают нам верующих в бога Одина и валькирий полудиких германцев с севера Европы, другие – не менее диких иудеев-хазар с ее юга, третьи так даже и китайцев. По все единодушны в том, что история России есть беспрерывная цепь заимствований со всех концов света за полным отсутствием своего. Все единодушны в том, что Россия ничего не дала миру, что русским нечем и некем гордиться. Русская дикость, мрак, невежество, грязь и погромы – вот из каких кирпичей складывали архитекторы ненависти постамент для жуткого чучела – фигуры русского большевика. Его не в переносном, а в прямом смысле рисовали тогда с ножом в зубах, да и сейчас рисуют. И кирпичи в постаменте для антисоветского пугала те же.

А что же было в 1919-м? Ведь не случайно шустрый калужанин Федор Плотников сменил свое имя на Фред Карпентер. Дело-то было не только и не столько в трудном произношении его фамилии. Быть русским означало быть подозрительным, если не опасным. И плюс еще диким. Из песни слова не выкинешь. Кое-кто «уходил из русских», стыдясь своего происхождения или боясь его последствий. Комплекс национальной неполноценности – страшная вещь.

Лекции в нью-йоркском ликбезе были профилактическим лекарством от этой болезни. Подавляющее большинство его учеников, думая о Родине, вспоминали только родную деревню. Здесь они узнавали о татарском нашествии, о Смутном времени, о реформах царя Петра, об Александре Невском и Дмитрии Донском, о Ермаке и о том, что когда-то Аляска принадлежала России, о Ломоносове и о декабристах. Здесь усталых после смены рабочих, которые не ходили ни в оперу, ни в симфонические концерты, учили обращать внимание на афиши и замечать, что там очень часто встречаются русские фамилии – Чайковский, Мусоргский, Бородин, Римский-Корсаков, Рахманинов. Надо было дать ученикам сознание того, что они, русские, не лыком шиты. Многим из русских американцев это помогло, вернее сказать – помогало в течение всей жизни.

В многонациональном Нью-Йорке, где, с одной стороны, сплавлялась из разнообразных элементов американская нация, а с другой – и по сей день сохраняются китайские, итальянские, немецкие и прочие кварталы, национальное самосознание имеет огромное значение. Если сын жаловался, что его в школе дразнят из-за того, что он русский (итальянец, поляк, венгр, японец), то многое в его дальнейшей судьбе зависело от того, сумеет ли отец научить его не стыдиться своих дедов, напротив – гордиться ими самому и заставить других уважать их. Никто ведь не знал тогда, что русских американцев ждут еще тяжкие испытания на этом пути. Еще будут смеяться над тем, что темная Россия решила, видите ли, провести электрификацию. Еще будут улюлюкать, услышав о дерзком пятилетием плане. Еще будут предвкушать скорый конец России, когда обрушит на нее страшный удар непобедимый германский фюрер… История распорядилась так, что очень полезными оказались те уроки, на которых учили земляков высоко нести честь и достоинство русского имени Яхонтов и другие энтузиасты.

История историей, о ней слушали с интересом, а вот как понять, что делается в России сегодня? И даже те, кто уверенно рассказывали о Периодической системе Менделеева и о Бородинском сражении, терялись и путались. И Петрункевич, и Яхонтов, и все остальные. Почтенные учителя пред грозным ликом живой Истории сами оказались несмышленышами. И трижды ученый военный спец никак не мог понять, почему голодные и плохо вооруженные красные бойцы под командованием вахмистров и прапорщиков обращают в бегство кадровых офицеров, составляющих офицерские полки, которыми командуют опытнейшие генералы. Мучительно пытался понять это Яхонтов. И неимоверно тяжек и сложен был путь, которым он пытался дойти до истины в том незабываемом девятнадцатом.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю