Текст книги "Белые медведи"

Автор книги: Анатолий Крысов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

22

Милая Лена, помнишь ли ты меня сейчас? Без разницы, ведь я-то никогда тебя не забуду. Твои бездонные глаза, похожие на две Марианские впадины. Узор твоих губ, почти идеальный, и от этого убийственный, как разряд электричества. Твои волосы, словно водопад, спадающие на плечи и чуть дальше. Сколько я ни пытался, у меня никак не получается даже сейчас выбросить тебя из головы, дорогая. Но мне все еще интересно, что подвигло тебя сотворить то, что ты сотворила.

Я развалился на диване с мобильником в руке. Загнанный в такое положение, я опять отправляю идиотские сообщения в смс-чат. Иногда они ставят фильтр на мой номер. В таком случае я просто переключаюсь на другой канал, и никаких проблем.

Мой размер 42 сантиметра, пишу я и вспоминаю тебя, Лена.

Лишь однажды в жизни я сочинял стихи, и это было как раз после встречи с тобой. Черт, какое приятное тогда было время, должен сказать. С тобой мы познакомились в конце пятого курса, когда я учился на физическом факультете, ты – на историческом. Произошло это, как мне казалось, абсолютно случайно. Подобное бывает только в кино: я бегу по лестнице вверх, ты задумчиво спускаешься вниз, и тут мы сталкиваемся, а тетради шумно валятся на пол.

Помню, я тогда сказал:

– Прошу прощения.

А ты ответила:

– Ничего страшного.

Затем тихонько улыбнулась и принялась подбирать с пола тетради. Я долго думал, стоит ли тебе помогать, но когда решился, было уже поздно: ты их все собрала. И вот так мы стояли на той долбаной лестнице, хлопая друг дружке глазами. В такие моменты кажется, что случайно попал в вакуум, куда не проходят ни звуки, не запахи, только лишь размытое изображение, а основной фокус сместился в одну единственную точку: твое лицо, Лена.

То состояние ни на что не похоже, но слегка напоминает ЛСД-трип. Цвета становятся разнообразнее, необычнее, геометрические фигуры приобретает более округлую форму, а все остальное начинает дышать. Шум толпы трансформируется из моно в стерео, голоса уходят на совсем задний план, но в то же время звучат намного объемнее. Странное дело, одним словом, но я помню это все, как сейчас.

Вокруг спешно перемещались студенты, а ты вдруг сказала:

– Меня зовут Лена.

А как бы еще тебя могли звать с такой неповторимой, уникальной кожей, я спрашиваю. Жалко, что наша встреча произошла не на улице, под осыпающейся желтой листвой. Правда, там, стоя на лестнице, я еще не совсем понимал, что же происходило.

А ты все продолжала говорить:

– Я на историческом учусь. Скоро экзамены.

Создавалось впечатление, что мы знакомы уже с десяток лет, так свободно ты общалась со мной. Словно не было никакого межличностного барьера, о котором я, помню, читал в одной из книг, словно я за эти несколько коротких минут стал твоим лучшим другом, словно главной чертой твоего характера была всепоглощающая открытость. И это мне нравилось, чертовски нравилось.

Ты еще раз улыбнулась, затем медленно стала спускаться к выходу, а я зачем-то потянулся следом, пытаясь представиться. Пока мы выходили на улицу, я медленно по слогам выговаривал свое имя. Получалось смешно, и ты смеялась, да так звонко, что проплывающие мимо студенты и члены преподавательского состава оборачивались.

Лена, зачем ты так смеялась? Если бы мы сейчас вдруг встретились, я бы задал только этот вопрос. Твой смех в одно мгновение перевернул всю мою жизнь с ног на голову. Измельчитель сильно испугался внутри меня, а сам я даже обрадовался. Парадоксальная ситуация: все стало кристально ясно и жутко запутанно одновременно. Мы медленно шагали к автобусной остановке, а я думал, как же мягко ступают твои ноги по асфальту. Походка твоя казалась мне чарующим балетом и жгучим танго в одном флаконе. Да, я готов был отдать правую руку, лишь бы ты научила меня так ходить!

Люблю оргии и индийское кино, пишу я, а в голове всплывают отрывочные образы из того месяца, когда мы были вместе, Лена.

Стоя на автобусной остановке, ты говорила без умолку, и в основном спрашивала. Тебе было интересно узнать, откуда я, где живу, где учусь, чем увлекаюсь, что читаю, что слушаю, куда хожу по выходным, какой у меня любимый цвет, умею ли я ездить на коньках, что собираюсь делать по окончании университета, единственный ли я ребенок в семье, видел ли я последний фильм с Пьером Ришаром, какая специализация у меня на физическом факультете, в какой школе я учился, насколько сильно меня любят родители, живу ли я в общежитии, в каком районе я живу, сколько мне добираться до университета, на каком автобусе я езжу и еще сотня других вопросов.

Отвечать я старался коротко, но не потому что потерял дар речи или еще что-нибудь в этом роде, а потому что мне просто нравилось смотреть, как ты говоришь. Как открывается твой рот, оголяя крупные ровные зубы, казавшиеся идеальными.

Вскоре подошел автобус, и на прощание ты крикнула:

– Завтра там же!

Это звучало как приказ, не грубый, но все же связывающий по рукам и ногам. Куда мне было деваться от твоих слов, Лена? И я начал провожать тебя до автобуса ежедневно, встречая уже около аудитории и отпуская лишь после того, как захлопывались двери очередного Икаруса. Я всегда был резок в общении с людьми, смел, но рядом с тобой становился робким, и этот факт сейчас вызывает у меня смех. Никогда не верил книгам, но случилось все именно так, как и написано в них. Только в Большой советской энциклопедии можно прочесть, что любовь – это интимное и глубокое чувство, устремленное на другую личность, человеческую общность или идею. Любовь необходимо включает в себя порыв и волю к постоянству, оформляющиеся в этическом требовании верности. Любовь возникает как самое свободное и постольку непредсказуемое выражение глубин личности; ее нельзя принудительно ни вызвать, ни преодолеть. Важность и сложность явления любви определяются тем, что в нем, как в фокусе, пересеклись противоположности биологического и духовного, личностного и социального, интимного и общезначимого.

Когда речь идет о чувствах, я всегда вспоминаю слова Гегеля: «Истинная сущность любви состоит в том, чтобы отказаться от сознания самого себя, забыть себя в другом я и, однако, в этом же исчезновении впервые обрести самого себя и обладать самим собою».

Мысли об этом полностью захватили мой мозг, и я ничего не мог с собой поделать. Жаль, что во времена моего студенчества еще не существовало группы Coldplay, уж в их-то песнях я бы точно нашел объяснения всем тем вещам, что волновали меня. Порой я мучался от бессонницы, ворочаясь в кровати и сбивая простыни. Порой у меня пропадал аппетит и вообще любое желание что-либо делать, даже читать или измельчать.

Сергей, на правах друга, пытался узнать, что же происходит, но я и сам не знал ответа на этот вопрос. Просто что-то происходило, и все. Я никак не мог объяснить, почему так сильно стал ненавидеть разъезжающиеся двери общественного транспорта. Почему вздыхал каждый раз, проходя мимо автобусной остановки. Почему не могу сосредоточиться на студенческих посиделках и лекциях.

А встречи с тобой продолжались, и с каждым разом они становились все дольше. Так прошла неделя, потом вторая, потом третья. Я практически ничего не знал о тебе, но это не мешало мне иногда держать тебя за руку. Прогуливать лекции ради встреч с тобой, Лена, оказалось самым приятным занятием в жизни.

Милые близняшки хотят познакомиться с двумя неграми для совместного досуга и получения неземных удовольствий, снова пишу я.

Помню, ты иногда роняла такие фразы:

– У тебя красивое лицо, Саша.

Или такие:

– Мне приятно находится рядом с тобой, Саша.

Или даже такие:

– Давай уедем вместе далеко-далеко, где можно будет часами сидеть и смотреть на бескрайнее небо. Саша, давай пропадем.

И я был готов на все: пропасть, уехать, бросить все к чертям, даже умереть – тебе надо было только попросить. И ты просила, но не смерти, а стихов. Я писал их пачками, а затем дарил их тебе молча, не решаясь читать вслух. Мне казалось, что я пишу какую-то чушь, но ты хвалила меня, говорила, что хранишь каждый клочок, исписанный четверостишиями. Иногда мы сидели в кафе или посещали кинотеатр. Там все было по-другому, там я мог обнять тебя или гладить твою руку. Идиотский был вид, скажу я, но мне нравилось. Я ни разу не делал глупых признаний, ведь все было и так понятно без слов. Моя жизнь тогда приобрела совершенно иную окраску, мне постоянно казалось, что откуда-то сверху льется мотив «Let it be». Пол пел специально для меня, повторяя раз за разом одни и те же слова, а я подпевал ему, умываясь по утрам, завтракая, сидя в метро, конспектируя лекции, напиваясь с Сергеем, засыпая в конце концов. Цвет улиц стал ярче, из гаммы красок пропала серая.

Интересно, помнишь ли ты, Лена, как мы занимались любовью у тебя дома после полуторачасовой прогулки от университета через парк и по трамвайным путям? Помнишь, как крепко я целовал тебя у входной двери, буквально протыкая твои десны языком? Помнишь, как ты сказала, что родителей не будет до вечера, а я в этот момент срывал с тебя кофточку и облизывал шею? У тебя вообще хоть что-нибудь осталось в сердце после того раза, а?

Апофеозом наших отношений стали волшебные тридцать пять минут, что показались вечностью. За это время я успел изучить поры на твоей коже, составить детальную карту рельефа твоего тела, зафиксировать в список все твои эрогенные зоны и их свойства. Помню, твои теплые руки показались мне приятнее пухового одеяла из далекого детства, в которое меня заворачивала зимой мама. Я, как последний наркоман, втягивал в ноздри запах твоих плеч и живота, одновременно стараясь обхватить твою спину ладонями. Мы утопали в дешевом матрасе на кровати, которая скрипела, не переставая. Я могу сейчас подробно описать каждый твой вздох, который вырывался, в то время как я касался подушечками пальцев твоих сосков. Уверен, я бы согласился провести целую вечность за этим занятием. Было страшно провалиться в тебя насовсем, но я держался за кончики твоих волос и готов был вырвать себе печень, лишь бы не отпускать их никогда.

Все кончилось предательски быстро. Минуту мы лежали, переводя дыхание, и смотрели в потолок. Я продолжал гладить тебя всю, а ты, Лена, курила. Пепел с сигареты падал прямо на пол. Я старался глубже зарыться носом в промежуток между твоим ухом и подушкой – там было так уютно.

И тут ты сказала:

– Саша, я больна СПИДом.

Из своего убежища я не расслышал всех слов, поэтому переспросил:

– Что, милая? – и высунулся из-под волос, которые плотно покрывали все мое лицо.

– Я больна СПИДом, говорю, – повторила ты, и в этот момент меня разорвало ядерной бомбой. Клянусь, Манхэттенский проект показался бы тогда детским пшиком в сравнении с той бурей, что бушевала во мне.

Не помню, как я одевался, как выбегал из квартиры, застегивая на ходу рубашку. Вряд ли могу рассказать, как добрался до дома и два часа стоял под душем. Когда обжигающие капли воды орошали мою спину, я пытался все забыть. Но одна мысль никак не отпускала: что делать дальше?

Зачем ты это сделала, Лена, спрашивал я розовую кафельную плитку в ванной. В тот момент она стала для меня серо-розовой, а глаза мои затянула пленка, но не слез, конечно же. Это было нечто иное, совсем не похожее на страдания, скорее на тоску. Да, на моих глазах была пленка нейтральной тоски. Именно она смелыми частыми штрихами разукрасила мое сознание цветами палитры greyscale, уравнивающими радость с грустью, проигрыш с победой, стремление с ничегонеделаньем.

Четыре дня я лежал, Лена. Ты представляешь? Целых четыре дня я проводил на своей помятой временем кушетке девяносто девять процентов времени, тупо уставившись в потолок, с которого на меня падали невидимые остальными серые капли дождя, состоящего целиком из серной кислоты. Я думал, что моя персональная дорога в ад внезапно оборвалась, но она лишь сделала крутой разворот.

Под вечер пятого дня в комнату зашла Инна и сообщила, что ты звонишь. Признаюсь, я не поверил ей, подумал, что это очередная штука, дабы подбодрить меня, но она говорила чистую правду. В этом я убедился, услышав твой голос:

– Саша, привет.

Я не знал, что говорить, поэтому молчал, а ты спрашивала:

– Саша, ты меня хорошо слышишь?

Я кивал, но ты не могла это видеть. Затем я что-то бурчал, давая понять, что сижу на проводе. Ты продолжала:

– Саша, слушай меня внимательно, – пауза, затем дальше: я пошутила. Слышишь? По-шу-ти-ла.

И тут я положил трубку. И никогда больше с тобой не разговаривал, и никогда больше тебя не видел, и никогда больше о тебе не говорил. Ты измельчила меня, Лена, как мелкого жука дети лупой.

На следующий день мы с Инной пошли гулять. Очень долго бродили по самым отдаленным улицам города, практически не разговаривая. Случайно – а, может быть, и нет – ноги привели нас к старому, заброшенному кладбищу. Я купил в киоске рядом два цветка и положил их на неизвестную, первую попавшуюся могилу. Я хоронил Измельчителя тогда, это понимала даже Инна.

Она, в конце концов, похлопала меня по плечу, и мы отправились домой. Да, Лена, ты убила Измельчителя, хотя после я и говорил на каждом углу, что попросту вырос из всей этой глупости. Убила жестоко и без малейшего сожаления. Причины сего поступка мне неизвестны, ведь я никогда с тобой больше не общался, да.

А еще с тех пор я ненавижу группу Beatles и Пола Маккартни лично.

23

Вода похожа на молоко, небо похоже на кусок масла, а наш корабль – на ломоть пшеничного хлеба. Бельмондо похож на Де Ниро, Де Ниро похож на Сальму Хайек, а Сальма Хайек постепенно становится мной. Мы все-таки успели добежать до второго пирса, понимаю я. Сидим сейчас на палубе и попиваем тропический дайкири. Наши тела – это ртутные оболочки, поэтому можно считать, что мы есть одно целое, плавно перетекающее из одного состояния в другое.

Вот мы превращаемся в подлинник Моны Лизы, затем в отрезанное ухо Ван Гога (или Льва Соломоновича), затем в гитарный проигрыш «Hotel California», затем в Панкийское ущелье, затем в прощальную песню Фредди Меркури, а затем и вовсе в четырех спившихся бомжей. У каждого в руке стакан с водкой, хотя мы думаем, что это дайкири, но откуда ему здесь взяться.

Звезды над нашими головами, не останавливаясь, валятся в воду, превращаясь в пограничные буйки. Вдалеке я вижу маяк, но позже понимаю, что это всего лишь еще одна записка моей сестры. Кстати, а нет ли ее здесь? Этот вопрос я задаю остальным.

Бельмондо отвечает:

– А кто это такая, твоя Инна?

Де Ниро отвечает:

– По-моему, это та полная женщина, что поет романсы на первой палубе в ресторане, нет?

Сальма Хайек отвечает:

– Нет, Инна – это я, я – это Инна.

Затем мы смеемся, но Сальма Хайек теперь действительно Инна. Она гладит мои щеку, волосы, брови, глаза, но я ничего не чувствую – так всегда бывает во снах. Луна спускается ко мне на плечо и что-то шепчет на ухо. Я с трудом понимаю ее язык, похожий на смесь английского и китайского. Примерный смысл услышанного таков:

– Она тебя любит, береги ее.

– Луна, – отвечаю я и дальше: о ком ты говоришь?

– О твоей сестре, дурачок! – и Луна улыбается.

Инна трансформируется обратно в Сальму Хайек, трет веки, потом говорит:

– Я – паршивая актриса. Я это знаю. Прости, Саша.

Из глубины палубы выходит официант. Он обнюхивает наши стаканы и говорит, что еще рано подавать горячее. Я смотрю на часы: стрелки показывают полночь. Интересно, когда мы куда-нибудь приплывем? И что это будет за место?

Луна на моем плече кувыркается через себя назад. Ее движения создают в воздухе волны, которые расходятся в разные стороны, искажая изображение. Таким образом, я уже не я, а Инна. Вижу происходящее глазами моей сестры.

Она – а я у нее в мозгу – находится в квартире и прячет последнюю записку между дверцами антресолей. Тонкие пальцы с ухоженными ногтями проталкивают клочок бумаги в узенькую щелку, получается ровно. Затем ноги Инны несут нас в спальню. Стены расплываются в резком motion blur’е, кажется, будто слезы застилают глаза.

Инна подходит к зеркалу, я вижу отражение ее лица в нем. По щекам действительно журчат слезы, а губы дрожат – это истерика. Реальность образует водоворот, который, раскручиваясь, превращается в торнадо, и мы попадаем в него. По стенам разлетаются ошметки бытия, облака обрушиваются прямо на крышу дома – я слышу треск шифера над головой. Песок бьет сотней маленьких фонтанов из промежутков между паркетными плитами.

В следующее мгновение я вижу стремительно приближающийся угол письменного стола, потом слышу удар. Инна бьется головой, не жалея сил. Раз удар, два удар, три удар, четыре удар. Скорость увеличивается, так что вскоре я сбиваюсь со счета. На размытие в глазах накладывается полупрозрачный слой красного цвета – это кровь.

Затем движения замедляются, на несколько секунд наступает состояние невесомости, и, наконец, тело Инны всей своей тяжестью обрушивается на пол. Глаза еще открыты, поэтому я вижу карлика, стоящего в дверном проеме. Но я уже не сплю.

Карлик залезает на кресло и оттуда включает свет в комнате. Я лежу на диване, где заснул с мобильником в руке. Сколько сейчас времени и где Вова?

Движения карлика вызвали бы в любом другом случае улыбку: он похож на неумелого ребенка, который еще только учится ходить. Шагая, карлик перемещает вместе с ногами все тело, как пингвин. Комизма ситуации прибавляет его тоненький голосок, говорящий:

– Проснулся, Саша?

Я пытаюсь кивнуть, подняться, ударить его, но не могу: похоже, карлик ввел мне какое-то вещество, обладающее парализующим свойством. Единственное, что удается делать – да, и то с неимоверным трудом – это моргать. Кажется, что на обоих веках у меня уселось по борцу сумо.

– Сейчас вернусь, – говорит карлик и выходит из комнаты.

Телевизор еще работает, но вместо изображения на экране беспорядочно мечется рябь. Я ощущаю в ладони тепло резиновых клавиш сотового телефона, но набрать номер не получается: пальцы застыли. Мне кажется, что сейчас я похож на статую или окоченевший труп в морге. Да, я вполне мог и умереть. Никто ведь не знает, как именно это бывает после смерти.

На этот счет у Большой советской энциклопедии такое мнении: смерть – это прекращение жизнедеятельности организма и вследствие этого – гибель индивидуума как обособленной живой системы, сопровождающаяся разложением белков и других биополимеров, являющихся основным материальным субстратом жизни. Естественная смерть наступает в результате длительного, последовательно развивающегося угасания основных жизненных отправлений организма. Смерть преждевременная может быть скоропостижной, то есть наступить в течение нескольких минут и даже секунд (например, при инфаркте). Насильственная смерть может явиться следствием несчастного случая, самоубийства, убийства.

В свое время Энгельс сказал: «Уже и теперь не считают научной ту физиологию, которая не рассматривает смерть как существенный момент жизни. Которая не понимает, что отрицание жизни, по существу, содержится в самой жизни. Так что жизнь всегда мыслится в соотношении со своим необходимым результатом, заключающимся в ней постоянно в зародыше – смертью».

Пока я вспоминал свои познания о смерти, карлик принес в комнату большой медный таз, до краев наполненный неизвестной темно-красной жидкостью (кровью), и несколько строительных кисточек, которые хранились у меня в кладовке уже несколько лет.

Он ставит таз на пол и спрашивает:

– Ты не против, если я освежу декор этой неинтересной комнаты?

В ответ я пытаюсь разжать челюсти.

– Молчание – знак согласия, – резюмирует карлик и добавляет: от скучного оформления твоей квартиры, Саша, можно и дубу дать.

Карлик смеется, стараясь звучать как можно более зловеще, но это похоже скорей на невинную младенческую радость, чем на ликование маньяка. В душе я морщусь и предполагаю, что будет дальше. Вариант, на самом деле, один: мои долгие мучения. Уже несколько минут назад я понял, что проиграл. Возможно ли было победить? Не знаю.

На самой длинной стене комнаты карлик со знанием дела выводит слово «гном», стараясь не запачкать кровью ковер. Для того чтобы расположить надпись ровно посередине импровизированного панно, ему пришлось забраться на табуретку. То есть, нанося каждый штрих, карлик вначале спускается на пол, макает кисточку в таз, затем снова залезает на табуретку и только после этого рисует. Я наблюдаю за процессом, слушаю его кряхтение при каждом новом движении. Карлик должен бы вызывать страх сейчас, но в сердце у меня почему-то только жалость и умиление.

– Как тебе мое цветовое решение, Саша? – спрашивает карлик и удовлетворенно осматривает плод своих трудов, чуть отойдя назад. В таком положении он напоминает художника, не хватает лишь берета и шарфа, обмотанного на один раз вокруг долбаной лилипутской шеи.

– Тебе нравится, как преобразилось это помещение, а? – продолжает карлик и дальше: нравится, как оно превратилось из комнатушки рядового обывателя в смелый акт авангардизма?

Одежда карлика похожа на рабочий комбинезон, весьма потрепанный. На ногах у него черные кроссовки, купленные, по всей видимости, в детском магазине. Из-под лямок на плечах буграми торчит красная клетчатая рубашка из дешевой фланели. Темные волосы выдают его попытку ровно причесаться, но в некоторых местах торчат, напоминая стиль типичного лабораторного сотрудника.

– Ты знаешь, Саша, я очень люблю рисовать, – говорит карлик, принимаясь за следующую стену, и снова: думаю, я мог бы посвятить всю жизнь искусству, но вот незадача: подходящего материала маловато. Ты со мной согласен?

Я, что есть сил, хочу кричать, но мускулатура лица не подает никаких признаков жизни. Вспоминаются слова Варвары о маленьком человеке, она говорила правду. – Поначалу мне казалось, что из тебя выйдет неплохая краска, – рассказывает карлик. Он подчеркивает слово толстой линией и продолжает: но потом мне пришла в голову отличная идея. Саша, ты будешь удостоен чести стать холстом!

Хлопает в ладоши.

– Наверное, ты жил себе спокойно, поживал, – говорит карлик, смахивая капельки пота со лба, и не унимается: признайся, ты ведь никогда не думал, что станешь холстом, а?

Этот термин мне не совсем понятен. Что значит фраза «стать холстом»? Карлик собирается измазать меня всего кровью или что?

– Знаешь, я много читаю, – с этими словами карлик лезет в сумку, которая висит у него на плече. – Ты тоже когда-то был не прочь провести пару дней с хорошей книгой, верно? Чтение облагораживает человека, заставляет его думать. Любая, даже самая ублюдочная личность, станет лучше, если поймет силу литературы. Обычное слово может обречь душу на вечное волнение, и это так прекрасно.

Карлик достает маленький пакет, разворачивает его и говорит:

– Представь, всего несколько тысяч букв способны вышибить слезу из многих миллионов таких, как ты и я. Это удел всего искусства: заставлять людей плакать – но только не моего, – он останавливается, как будто примериваясь, оглядывает меня с ног до головы и продолжает: ладно, приступим.

Мои глаза замечают в руке карлика блестящий скальпель. По форме он напоминает голову и шею небольшого застывшего дракона. Когда я еще учился в школе, у нас дома всегда лежала пара старых скальпелей – так, на всякий случай. Нам с Инной было строго запрещено играть с ними, потому что родители боялись, что мы поранимся или, чем черт не шутит, попытаемся покончить с собой.

В старших классах подобное случилось с одним из моих одноклассников. Он жил отдельно с матерью – родители были в разводе – но на выходные ездил к отцу. Тот был человеком военным и очень строгим. Не знаю почему, но однажды мой одноклассник украл у него табельное оружие, пешком дошел до старого дома, где они когда-то жили все вместе, и пустил пулю себе в голову. На следующий день новость разошлась по школе. Нам всем стало по-настоящему страшно. Как сейчас помню, целый день мы были похожи на увядшие лилии, бесшумно слоняющиеся по классам. Смотрели поверх друг друга.

А карлик уже успел разрезать рубашку на моей груди. Он говорит:

– Саша, нужно потерпеть. Будет немножко больно.

И я чувствую, как острейшее лезвие скальпеля буравит мою кожу от правого соска по прямой линии вниз. Резкая боль пронзает до самого мозжечка. Кажется, что слезы хлещут из глаз, а глотка изрыгает страшные вопли, но на самом деле я лежу без малейшего движения, а в комнате царит гробовая тишина. Я слышу только сопение карлика и как лопается кожный покров – очень неприятный глухой звук.

– Жаль, что ты не сможешь увидеть результат прямо сейчас, пока я здесь, – бурчит карлик, выводя букву «о». – Мне хотелось бы услышать твое мнение, но будь уверен: шанс пообщаться нам еще представится. Мы теперь станем видеться часто.

От боли темнеет в глазах, и я слышу голос Бельмондо откуда-то издалека. Он спорит с Сальмой Хайек о том, кто из них лучше играет в крикет. На потолке я вижу, как распускаются фиалки, только похожи они на гигантский плющ, быстро опоясывающий всю территорию комнаты. Черно-белые ростки тянутся не вверх, а вниз, к моей шее. Боюсь, еще несколько секунд, и они начнут душить меня.

– Отлично! – восклицает карлик и дальше: теперь остается только прижечь рану, а то, глядишь, ты умрешь от потери крови раньше, чем очнешься от моего лекарства.

Он уходит на кухню и возвращается с утюгом в руке.

– Сдается мне, что наша картина, Саша, нуждается в тщательном проглаживании, – смеется, включая утюг в сеть. – Я буду звать тебя Отутюженным Сашей, ладно? Ха-ха-ха!

Раскаленное дно утюга, шипя, опускается на мою грудь. В воздухе появляется запах горелого мяса, а мне опять хочется в Тибет.