Текст книги "Эскадрилья наносит удар"

Автор книги: Анатолий Сурцуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

«ПРЕДАТЕЛЬ»

Он сидел, скрестив руки на груди, и деланно улыбался. Улыбался не потому, что было весело. Эта прилипшая к широкому, покрытому оспинами лицу, увенчанному кривым приплюснутым носом, улыбка была призвана показать окружающим, что его обладателю абсолютно наплевать на эти мелкие вибрации воздуха, обретающие форму звуков в виде слов. Его фигура, растекающаяся по креслу, похожая на тесто, выпирающее из квашни, едва заметно колыхалась при ответах, исторгаемых тихим, бесцветным голосом из глубины рыхлого тела. Голос был скрипуч и неправдоподобно тонок для такого объема мяса в человечьем обличье. Ладони рук то прятались под мышками, как бы пытаясь согреться от холода, то беспокойно разглаживали складки на коленях комбинезона.

Шел второй час партийного собрания, посвященного обсуждению кандидатов, отбираемых для командировки в Афганистан.

В полку все коммунисты, коих начальство присмотрело для выполнения «интернационального долга», должны были пройти через это горнило. По одному перед президиумом, возглавляемым освобожденным секретарем парторганизации полка, проходили летчики, техники, специалисты.

Каждого кратко характеризовал секретарь парторганизации той эскадрильи, откуда выдвигался кандидат. Партийный босс произносил ритуальные фразы о высоком доверии Родины, сложности и ответственности выполнения миссии перед лицом мировой общественности, после чего кандидат «заверял», что мол, счастлив, горд оказанным ему доверием и «оправдает», после чего наступал черед следующего.

И вдруг в работе безмятежно и монотонно работающего конвейера наступил сбой…

Борттехник Бондаренко, недавно переведенный из эскадры Ми-6 на «восьмерки», заявил, что ему еще не хватает опыта в освоении нового для него аппарата, и посему, мол, не могёт он должным образом тот долг исполнить. Повисла неловкая пауза. Президиум поначалу подумал, что ослышался, что так не бывает, не могут такие слова раздаться в советском воздухе, в Советской армии, из уст советского офицера, да еще и коммуниста. Это был первый случай проявления инакомыслия, отказничества, вероотступления, ереси, в общем – нонсенс. Пришедший в себя Душок (партайгеноссе имел фамилию Духновский, а кличку в народе – Душок) вытолкнул из себя воздух и заорал: «Так ты же неделю назад рапорт написал с просьбой о переводе в Венгрию, там тебе что, навыков хватило бы?!!» «Да, там хватило бы…» – ответствовал бортач. От возмущения у всех присутствующих снова перехватило дыхание. Ну, хамло!!! Через секундную паузу все заговорили разом, как будто плотина прорвалась. Потоки единодушного возмущения ворвались в комнату и, казалось, любой потонет, захлебнется в этом бурном водовороте, и, раскидав руки и ноги, медленно всплывет на поверхность, не пытаясь барахтаться.

Ан нет, раскаленная лава красноречия партийных профи обтекала островок равнодушия, занятый оппозиционером, не задевая его, не принося ни малейшего вреда деланному благодушию его обитателя и даже не задевая краев «отвоеванной» им территории.

Все убойные для нормального человеческого восприятия фразы о долге, чести, войсковом товариществе (ведь вместо тебя, мол, сукедла ты этакий, другой будет вынужден пойти на войну) разбивались о толстую, непробиваемую шкуру,в которую наглухо было завернуто то, что только внешне напоминало человеческие контуры. Поневоле у присутствующих офицеров возникли из генетической памяти видения фашистских полицаев, власовцев, прочих предателей, коими оставлен поганый след в русской истории. Вот он, оказывается, какой, образ откровенного врага, врага не только «дела партии и правительства», но и товарищей своих, своей Родины, а если задуматься, то и своей семьи, родных и близких. Сейчас по-разному рассуждают политики разного окраса по поводу необходимости ввода и пребывания наших войск в Афгане. Мы же, не обладая всей необходимой информацией, интуитивно чувствовали,что если бы не пошли тогда воевать, то исламский фундаментализм (ныне это почти синоним понятию «терроризм» в чистом виде) сейчас бы сдерживали на Садовом кольце…

Решение коммунистов было однозначным и единодушным:

«Геть поганца из партии!»

Печать огорчения не легла на бессовестное мурло… Что мне партия, зато живой! Так, наверное, думал он, выходя на свободу из душного помещения. Кроме коммуняк, есть и другие люди, и отношения бывают разные, да и мнения «по поводу» тоже могут быть разными…

Однако даже самые закадычные друзья и проверенные многими совместно выпитыми литрами собутыльники не по приказу начальства, не после проведенной пропаганды, а по возникшему у них чувству брезгливости отвернулись от иуды. Какое-то время он делал вид, что все ему нипочем, пытаясь тыкаться с разговорами то к одному, то к другому, но каждый раз наталкивался на стену возмущенного молчания.

Оказалось, что в вакууме человек жить не может. Ощущение собственной неправоты может и раздавить, расплющить, низвести до животного состояния, потушить желание жить на земле…

Даже Иуда, прокляв доставшийся ему удел, не сумел вынести тяжести свершенного… Знать, оставалось в нем что-то человеческое, измеряемое понятием «совесть».

Бортовой техник вертолета Ми-8 Бондаренко Владимир Иванович через полгода написал рапорт с просьбой о направлении его для прохождения службы в Афганистан. Получив назначение в одну из отдельных эскадрилий 40-й Армии, прослужил в ней почти полтора года.

Во время боевых действий в составе ограниченного контингента советских войск в Афганистане отличился, проявив мужество и отвагу, за что был удостоен награждения орденом Красной Звезды.

ОБИДА

В Кабуле вновь наступила ночь. Буднично и привычно скатилось солнце в свою постель за перевалом Пагман, и как будто лампочку в комнате выключили. Темнота почти мгновенно заполнила пространство, остались только острия прожекторов, освещающие стоянки уснувших самолетов и вертушек…

В модулях уютно похрапывал «горячо любимый личный состав», давая технике, командирам и притаившемуся в близких горах противнику передышку до невыносимого близкого утра.

Командиры ложатся последними, так уж повелось в армиях всех времен и народов, иначе как в плохом хозяйстве: без догляда жди беды. Командирский сон зыбок и тревожен. Во время этого полузабытья продолжает чутко работать подсознание. С беспокойством вепря анализируются все подозрительные звуки, запахи и недодуманные днем мысли, способные принести опасность вверенному ему стаду. И, бывает, внезапно что-то толкает посреди ночи, заставляя продираться сквозь ночную муть бессвязных обрывочных образов и остатков засевших в голове фраз. Сигарета сама лезет в рот, несмотря на протесты еще спящего организма. Идет, идет работа мысли, пошел анализ. И вот оно, где-то глубоко в мозгу щелкнуло реле, высветилось то, что подняло среди ночи. Рука нащупывает телефон, и выстреливаются в ночной эфир зычные команды, призванные предотвратить возможную беду, давая временное облегчение «органону», их пославшему.

Ночь, темная тревожная ночь, как точно написано еще в ту войну… В сознании с самой первой ночи на этойвойне теснятся картины подползающего со всех сторон врага, забрасывающего гранатами окна, и хоть охранение кругом, все же, все же…

Вдруг где-то издалека послышались шаги… Это не патруль или дежурный, которым некуда спешить. Многолетний опыт подсказывает: так, да еще среди ночи идут только командира будить, чтобы сообщить ему какую-то гадость. Посыльный еще в пути, а руки уже привычно хватают одежду, в голове идет перебор вариантов, что могло приключиться. Вариантов – уйма, поэтому, отмахнувшись от пересмотра всех возможных, отдаю себя во власть судьбы: какая карта на этот раз ляжет…

На КП в два часа ночи вокруг стола с картой сгрудились офицеры штаба, вызываемые по тревоге в первую очередь (так называемый «тревожный расчет») во главе с командиром полка. Сталкиваясь лбами, как псы над миской, «пританцовывая» рядом со столом, на котором разостлана схема боевых действий, готовят они будущее Решение.

Сигаретный дым уже достиг «боевой концентрации».

Завидев меня, командир коротко бросает: «Поднимай эскадрилью по тревоге»! Оп-пп-а-аа, дело, знать, серьезное.

Пока отдаю соответствующее распоряжение, в том числе на подвеску боеприпасов, меня знакомят с предложениями, которые созрели в штабном мозговом центре.

Ну верно говорят, что на войне причина героизма одних, как правило, это долбо…во других. Обычно воинские колонны с грузами ходили в Афгане в светлое время суток, под прикрытием БМП, танков, включаемых в состав колонны, да вертушек сверху прыжками от одного блокпоста до другого, с непрерывным контролем по радио с КП объединения. Этим колоннам специально выделяются дополнительные силы огневой поддержки.

А тут какой-то умник погнал колонну из пяти десятков беззащитных грузовиков из Джелалабада в Кабул на ночь глядя. Ну и, естественно, на подходе к пункту назначения духи в узком извилистом ущелье наших зажали и начали в упор расстреливать. По доносившимся оттуда докладам в виде отрывочных воплей горело уже штук двадцать машин, а сколько раненых и убитых, сообщено было только, что «до…», в общем, много…

Дело осложнялось еще и тем, что в колонне не было подготовленного авианаводчика, а все наше ночное оборудование в то время состояло из собственных глаз, и подготовленных для действий ночью экипажей в эскадре было раз-два и обчелся.

«Поднимай все, что можешь», – прошла команда. Хороший приказ для разгула фантазии, только искрометность при подготовке решения в некоторых случаях творила немало бед у иных командиров.

Прикинув по ходу дела боевой расчет на вылет, бегу на стоянку, где уже собралась вся эскадра. Время сейчас дорого, каждую минуту кто-то там, в ущелье, гибнет, не дождавшись помощи…

Притихшие пилоты, загасив чинарики, напряженно вслушиваются в слова боевого приказа, стараясь ничего не упустить. Здесь все ВАЖНО, нет ни одного лишнего понятия, ритуальных фраз, идеологических завываний, будто гвозди в собранной конструкции, вынь один – все развалится. В конце: вопросы есть? Нет? Тогда вперед!

Строй рассыпается, я тоже с экипажем бегу к вертолету, но тут дорогу мне преграждает Юра Наумов, мой штатный ведомый, с которым вместе мы прошли огни и воды, и на которого через два месяца полетов на этой войне я бы и заслуженного летчика-испытателя не променял. Но это ДНЕМ! Дело в том, что Юрка в той, теперь уже далекой мирной жизни успел ночью освоить только полеты по кругу, а здесь заниматься подготовкой экипажей возможностей не представилось.

Наумчик, перебирая лямки шлемофона, понуро опустив плечи и глядя куда-то мимо меня, произносит скрипучим голосом: «Что же, ты, командир, делаешь, везде вместе прошли, а сейчас Шипунова ведомым берешь?!» Спотыкаюсь о его взгляд, полный обиды и горечи, прикидываю, может, стоит поменять еще расчет, пока не поздно, но нет, еще раз уверовав в свою правоту, произношу: «Юра, извини, тогда я в полете не о цели буду думать, а о тебе все время». «Что, боишься, что не справлюсь?» «Да нет, если не понял, потом объясню». И я уже продолжаю бег по направлению к вертолету, боковым зрением отметив, как Юрчик, горестно махнув рукой, опустив голову, побрел со стоянки. Весь вид его выражал ОБИДУ (такой вид бывает у благородного пса, которому дали незаслуженного пинка)…

Район цели встретил нашу группу из восьми вертолетов кромешной тьмой, из которой еле проглядывались всполохи огня, долизывающего подбитые машины, да светлячки редких выстрелов наших бойцов.

Духи действовали удивительно грамотно. Не отвечали на бесприцельную стрельбу, выбирали не спеша (а куда спешить? колонна прочно стоит) позицию для выстрела из гранатомета и в упор всаживали очередную порцию испепеляющего огня в следующую жертву. Ну, гады, счас мы вам!

Выстроив группу в кольцо, даю команду работать бомбами по склонам, стараясь не обделить вниманием ни один участок. На всех вертолетах по четыре «подарка» со взрывчаткой весом двести пятьдесят килограммов каждый. Да еще по два блока неуправляемых ракет, по шестьдесят четыре штучки в каждом, ну и мелочевка там разная в виде пулеметов и гранатометов на десерт. Лишь бы по своим в темноте не попасть. Но для того и глаз тончим, только и кудахтаю в эфир, чтоб не слишком увлекались штурманюги, боеприпасы расходовали экономно.

Через тридцать минут дело сделано. Обстрел колонны прекратился, снизу раздались радостные вопли и слова благодарности пехоты-матушки, колонна двинулась, и мы ее, уже не доверяя обманчивой тишине, довели благополучно до кабульского блокпоста.

Утром, на построении, разыскиваю глазами Наумчика и вижу, что он по-прежнему косит глазом в сторону, не желая ничего забыть и простить.

После развода подхожу к нему, спрашиваю: «Ну, ты понял или еще нет?» «Да-а-а, че там понимать…» – ответствовал младой боец воздушный. Пришлось долго и нудно объяснять своему боевому товарищу, что такое чувство командирской настороженности, «влетанность» летчика в определенных условиях и запас прочности навыков в технике пилотирования. При малейшем осложнении при «наличии отсутствия» этих необходимых условий наступает у летчика дефицит времени, он теряет контроль над процессом под названием «полет». На Юру тогда эта тирада впечатления произвела мало, он продолжал обиженно шмыгать носом, и не скоро еще отношения ведущего и ведомого вошли в свое нормальное русло.

Прошло двадцать лет…

Командующий армейской авиации генерал-полковник Павлов и я, в ту пору начальник боевой подготовки вышеозначенной авиации, в составе большой комиссии инспектировали вертолетные части Северо-Кавказского военного округа по итогам боевой подготовки за год. Округ уже шестой год находился в состоянии войны, до которой большинству в России, кого это напрямую не касалось, не было никакого дела.

В составе округа – буденновский вертолетный полк. А в том полку служил в это время заместителем командира полка изрядно погрузневший, заматеревший, авторитетный и опытнейший офицер, удостоенный звания Героя Российской Федерации, подполковник Наумов Юрий Михайлович. Да, да, тот самый Наумчик мой дорогой, бывшийученик, бывшийведомый, бывшиймолодой пилот. Время закалило его в боях, налило его плечи могучей статью, сделав походку твердой и уверенной, жесты – властными, речь – увесистой, мысли – ясными и взвешенными, в общем, получился из него настоящий Командир!

Обнялись. Присмотрелись. Еще раз сбнялись. Что-то ветер на аэродроме нынче… слезу выдувает…

Вечером в гостинице стали перелистывать НАШУ афганскую книгу, еще не написанную, перебирая в памяти, как четки, то, что довелось вдвоем пережить и перечувствовать.

Уже под столом позванивала пара пустых коньячных бутылок, но хмель почему-то не брал, только в сознании всплывали все новые эпизоды.

Пролистав меньше чем до половины листки прошлого, я спросил Юрку: «А помнишь, ты на меня тогда обиделся?»

Тот ответил, мотая могучей головой, допивая останки янтарной жидкости: «Прости, командир, дурак был, потом не раз вспоминал, когда так же поступал».

И вдруг, опав телом так, что китель враз стал велик, посерев лицом и застекленевглазами, произнес:

«Слушай, командир, замени меня отсюда. Чувствую, уконтрят здесь меня, постоянно прицел на себе ощущаю…»

За столом повисла неловкая тишина, стало слышно, как висевшие на стене часы идут, приближая стрелки к трем ночи. Как-то сразу распалась сцепка, соединявшая нас в единое целое еще минуту назад. Юрка, грузно поднявшись, засобирался домой, сославшись на позднее время, утром пообещав заехать за мной, чтоб отвезти в штаб.

После его ухода мне не спалось. Пытался отогнать от себя назойливо возникающее перед глазами видение контуров его фигуры приговоренногочеловека, знающего освоей обреченности и в последнем предсмертном броске пытающегося выдернутьсяиз петли палача. Ну нет, чур меня, парень просто устал, еще бы – четвертаявойна, почти десять лет с небольшими перерывами в кошки-мышки со смертью играл, тут любой шизанется. Да и выпили все-таки. Завтра это наваждение спадет, он и не вспомнит о своей минутной слабости, которая посещает каждого воевавшего. Да-а-а, подумал, уже впадая в краткое забытье, надо будет завтра, да нет, уже сегодня, подсуетиться, с местным командованием согласовать, отпуск ему с путевочкой организовать, и все будет «абгемахт». Как учили. Ну да. Именно…

Утром проснулся от толчка солнца в морду и сразу все вспомнил…

Во дворе у подъезда топтался Наумчик. Выйдя к машине и только взглянув на него, мне стало ясно, что ночной кошмар никуда не исчез, он застыл в его помертвевших глазах, обжал мощное с виду Юркино тело. Нам хватило двух слов, чтоб понять друг друга: «Подтверждаешь?» – «Подтверждаю!»

В течение месяца я развил бурную деятельность по реализации перевода Юрки в другую часть, поближе к его родине и подальше от той войны. В эти телодвижения были вовлечены человек двадцать полковников и четыре генерала, ведь прежде, чем докладывать Командующему, надо было срастить концы с концами организационной машины.

Наконец, когда каждый подтвердил возможность принятия решения, я доложил все обстоятельства дела Командующему.

Тот, будучи человеком многомудрым и многоопытным, мгновенно принял Решение, от которого зависела жизнь Героя.

Пошла рутинная работа по составлению представления, сбора необходимых документов и прочей бумажной волокиты, за которой я пристально следил из Москвы, не давая ни малейшей возможности затормозиться бумажному обозу. И вдруг, на завершающей стадии, я услышал невнятные бормотания кадровиков на другом конце телефонного провода. Разъярясь на возможные уловки этих известных тенеплетов, ябыло высказался что-то там про родственные связи их с нечистой силой, но в ответ мне оскорбленным голосом порекомендовали побеседовать с самим Наумчиком. Отыскав его в санатории, я услышал невероятное, потрясшее меня до основания заявление Юрчика о том, что он ОТКАЗЫВАЕТСЯ от перевода!!! Быстро, пока я еще не успел опомниться, он передал трубку жене, и та загундосила в эфир, жалобно подвывая, как «погорельцы» в электричках, о том, что, конечно, спасибо вам за заботу, неудобно, опять же, перед «людями», но кто там, на новом месте квартиру даст, работу, а здесь, в Буденновске, «у нас и дитя пристроено, и работа есть, квартира хорошая, и Юру вот-вот командиром полка поставят…».

Что было мочи я заорал в трубку, как будто глядя на падающий сбитый борт, пытаясь что-то изменить, вразумить, подсказать. Но судьба только ехидно заулыбалась, наблюдая беззвучные попытки барахтающегося в кошмарном сне человека, пытающегося уйти от нее.

Нестерпимая ОБИДА за потраченные усилия, за балабольство, проявленное на глазах командующего и других офицеров, за допущенное паникерство и излишнюю чувствительностьосела в душе, надолго оставшись там смердящей, зловонной кучей.

Я долго не мог понять, почему она не может меня отпустить так долго, и только потом дошло – это была обида за несостоявшуюся попытку изменить судьбу.

Вторая чеченская кампания, имея невнятно очерченные контуры начала для большинства обывателей, для летчиков армейской авиации имеет четкое начало отсчета.

В этот день, 9 августа 1999 года, группа российских вертолетов совершила посадку на высокогорном аэродроме Ботлих.

Противник после посадки и выключения вертолетов подверг расположение стоянки группы массированному обстрелу с применением управляемых ракет. Первой же ракетой был поражен вертолет ведущего группы – Героя Российской Федерации подполковника Наумова Юрия Михайловича. Он и члены его экипажа погибли мгновенно…

ПЕРВЫЙ ДЕСАНТ

Наша эскадрилья, прибыв в Афган в конце сентября 1981 года, некоторое время имела возможность осмотреться в районе боевых действий и слегка поднатаскаться в выполнении задач, свойственных для этой войны. Это и удары (огневые задачи, связанные с применением средств поражения противника, прежде всего – бомбометание), перевозка войск и боевой техники (грузов), разведка, досмотровые действия по караванам и даже свободная охота. Но, конечно, самой сложной задачей для вертолетов всегда являлось десантирование. Проблемой при ее выполнении являлся выбор площадки приземления, как правило, для больших групп вертолетов, а таких площадок в Афгане мало. Поэтому они (т. е. площадки) подбирались по тактическому принципу, где десанту легче к противнику подобраться, да желательно, чтобы пыли было поменьше, значит сесть туда зачастую можно только по одному, выстраивая боевой порядок «шнельцугом», т. е. в колонну по одному вертолету с дистанцией не меньше трех километров. Нужна такая дистанция для того, чтобы впереди летящий борт успел загасить скорость, выполнить посадку, высадить десант и, будучи облегченным, вспорхнуть бабочкой, освободив место очередной вертушке. В Союзе, в условиях мирной жизни, ни один авиационный начальник, будучи в твердом уме и здравой памяти, не станет тренировать вверенные ему экипажи в посадках на такие высокогорные площадки, где сочетание жары и превышения над уровнем моря делают воздух разреженным и плохо держащим машину. В силу этих неблагоприятных сочетаний понижается мощность движков. Перепады температуры воздуха на нагретой стороне горы и теневой, «зубчатость» рельефа заставляют ветер вести себя непредсказуемо, а зачастую – просто непотребно. Он капризно меняет направление и силу свою в самый ответственный момент. А тут еще есть возможность во время зависания окунуться в пыль с головой, мелкой, противной, цементного типа, как на Луне. И вот пилот уже ни хрена не видит, теряет пространственную ориентировку, и – пиши пропало, «чепляет» винтом препятствие, и раз – ты уже на боку, а там – повезет – не повезет: может, и не загорится машина, но это вряд ли, керосину-то в ней около двух тонн, и обязательно он, зараза, попадает на раскаленные двигатели, возмущенные внезапной остановкой. Горит вертолет быстро, минут семь-десять, а дальше только долго чадит резиной и маслами, дожираемый огнем…

А если еще прибавить к этому ба-а-а-а-а-льшие шансы быть обстрелянным на посадке и на взлете укрывшимися где-нибудь неподалеку врагами (ну как же – отличная мишень, трогательно беззащитная на этих режимах!), то становится понятно, что десантирование, особенно первой волны, чрезвычайно сложная и опасная задача. Мы, не успев еще набраться боевого опыта, обстреляться как следует, почувствовать себя повелителями пространств и машин, со смешанным чувством страха, неуверенности и затаенного желания попробовать на вкус «знатное дело», готовились подспудно к первому десанту. И вот этот день наступил. Затеялась первая после нашего прибытия операция оперативно-тактического масштаба километрах в пятидесяти северо-западнее Кабула. Основой ее замысла являлась высадка десанта почти прямо на голову врага. Площадку стратеги из штаба 40-й армии выбрали, естественно, там, где черт ногу сломит, т. е. на терраске по склону огромнейшего ущелья, напоминающего каменную кастрюлю. В ущелье вело русло высохшей горной речушки, извилистое, как раздавленная змея. Все это означало, что посадку можно было выполнить только по одному, а это потребовало растягивать боевой порядок. При этом, что самое хреновое, здорово ухудшается взаимодействие вертолетов в группе. Проще говоря, за извивами ущелья не видно ни впереди, ни позади идущего в боевом порядке товарища. Но делать нечего. Приказ есть приказ. Загрузили мы десант, составленный, как сибирские пельмени, половина на половину. Половина солдат в каждой машине наших, советских, половина – из афганской народной армии. Такая политика в то время была, значит.

Ну и эскадру тоже разделили. Половину, десять бортов, комэск повел, другую половину, тоже десятку, повел в другое такое же ущелье по соседству я, в то время – сопливый еще замкомэск.

Ну, пошли… Ущелье серое какое-то, мрачное. Заманивает своими лабиринтами. Слаломируем, пытаясь вписаться в его каменные извивы. Борис Шевченко, мой правак, тщательно водит пальцем по карте, отслеживая каждый поворот, каждый изгиб иссохшейся вены русла реки, боясь проскочить нужный нам ориентир. Наконец, встрепенувшись, докладывает, что за вот этим поворотом нужная нам площадка должна быть. Выскакиваем, как клоуны на арену: «А вот и мы-ы-ы-ы-ы!!!»

Ну, где она, мать твою! А, вот, вот, вот она, родимая, уютная такая терраска – огородик на склоне, почти у самого дна ущелья! Жаль, маловата, конечно, одному и то с трудом усесться можно, да ничего, щас сядем, только побыстрее надо бы, сзади Юрка Наумов, мой ведомый, уже подходит, спинным нервом чувствую. Вот уже шустренько, спасибо им, выпрыгивают десантники. Облегченно вспухает разгруженная машина, и я, не сдерживая проснувшуюся в ней резвость, отпускаю поводья. Порх – и мы уже набираем высоту по спирали, пробкой от шампанского взметнувшись над каменной кастрюлей. Во-о-о-от, мне уже все и всех видно, группа как на ладони. Стараюсь пореже выходить в эфир, наблюдая, как пока все идет вроде штатно. Один за другим, без суеты и спешки, на установленных дистанциях, подходят вертушки к месту посадки, и опроставшись, взмывают, не телясь, освобождая место для посадки очереднику. Молодцы, ребята! Сердце наполняется гордостью за своих питомцев и радостью предстоящей победы. Вот уже и крайняя пара на подходе, облизывает склоны струями своих винтов. Ну-ка, ну-ка, кажется Ришат Якупов, замыкающий, слишком близко идет от своего ведущего, Витьки Парамонова, не наблюдая его за поворотом ущелья. Тут уж, отбросив все правила СУВ (скрытого управления войсками), ору ему в эфир, чтобы оттянулся подалее. Но… такое впечатление, что ору во сне, изменений в движении или хотя бы ответа со стороны Якупова не последовало. С ужасом, смешанным со странным предчувствием надвигающейся неотвратимо беды, вижу, как будто в замедленной съемке: вертолет Ришата все ближе подходит к посадочной площадке, а вертушка Парамонова никак не взлетит с нее… Вот Ришат уже вползает на терраску, как подходящий поезд вплывает на перрон, вот Парамоша энергично повел свою машину на взлет, и… мощная струя воздуха, поднятая ее винтом, ударяет в выгнутый от напряжения тюльпаном винт вертушки Якупова, отбирая у него последние запасы тяги и возможность удержать машину. Лишенный управляемости вертолет Ришата начинает сначала медленно, а затем все быстрее крутиться влево в смертельном танце, вульгарно вихляясь, всплескивая лопастями, как баба руками, качаясь кабиной в шутовских наклонах, и ясно становится, что этот танец долго продолжаться не может, как не может удержаться на ногах вышедший под конец вечера в круг пляшущих вприсядку деревенский пьяница… Ну вот, так оно и есть… Полетели ошметки в разные стороны от задевших за скалу лопастей. Вертолет, будто споткнувшись, остановил свое вращение, прилег на правый бочок и… немного подумав, загорелся.

Ет-т-т-т-ти ее корень!!!

Резким тычком ручки бросаю машину туда, вниз, сквозь нарастающий мгновенно свист воздушного потока еле различая брошенную в эфир ведомым фразу: «Командир, осторожнее!» Приказываю ему остаться наверху, прикрывать, наводить, да мало ли…

Еле уместившись в каменной кастрюле, сажаю свою машину рядом с остатками вертушки Якупова, продолжавшей яростно гореть. Тревожные мысли на тему, что с экипажем, мечутся в башке.

Кричу Коле Самсонову, борттехнику небольшого росточка из Якутии, чтоб вышел наружу и искал экипаж Якупова. Коля не спеша, обстоятельно, поднял свое откидное сиденье и выплыл из кабины. Медленно тянутся минуты, экипажа не видно, а пламя, с жадностью дракона жрущее колесо от упавшей машины, незаметненько так, все ближе подбирается к нам. Из-за скалы показываются согбенные фигуры афганских солдат, бывших десантом на вертушке Ришата. Держась кто за бок, кто за голову, кто за другие места, с видом нечеловеческого страдания, в котором ясно чувствуется фальшь, залезают они в мой вертолет, где, сбросив маску страдальцев, мгновенно веселеют, думая, что война для них уже кончилась. Ну да, наши-то ребятишки из десанта после падения борта в атаку пошли. Наконец из-за валуна показался Ришат, за ним – его правак и борттехник. Ура! Все целы! Потом разберемся с травмами, а так, раз своим ходом передвигаются, все остальное – ерунда. Да? Тут же подумал я, прикинув, сколько народу у меня на борту, дистанцию до ближайшего склона, превышение, направление ветра, температуру и ряд других факторов, необходимых для принятия решения на взлет. Вот тебе и ерунда! Стало ясно, что с таким грузом мы из этой кастрюли не выберемся, даже если удастся взлететь. Говорю Самсонову, чтобы выгонял к чертовой матери афганцев, после, мол, заберем, оставить только экипаж Ришата. Якут молча вышел в грузовую кабину и пробыл там целую вечность. В это время комэска, закончив высадку в соседнем ущелье, подошел к нам узнать, как дела. Увидев такую замечательную картиночку, он заорал в эфир прямым текстом: «Васильич! Взлетай немедленно! Пламя тебе уже колесо лижет!» Пришлось отвечать, что пока не могу, перегруз, мол. Наконец Самсонов зашел в кабину, не спеша откинув свое сиденье, поудобнее устроился на нем и, выдержав для приличия еще некоторую паузу, произнес: «Командир, они, однако, не выходят…» Твою маман!!! «Боря, давай!!!» Хорошо, что мой правак, Боря Шевченко, спортом увлекался, и не просто укрепляющей физрой, а начинавшим входить в моду карате. Через левый блистер вижу только мелькающие тени выбрасываемых коммандос. Через несколько секунд ничуть не вспотевший Боря шустро занимает свое место и рукой подает знак: мол, можно взлетать.

Начинаю взлет и чувствую, как машина неохотно поддерживает свою партию в этом томном танго. Наверное, температура успела вырасти, и ветер, гад, как всегда, подвел, не захотел помочь на взлете. Да и ведомый, Юрка Наумов, кричит сверху: «Командир, не впишешься!» Спасибо, Юрчик, успокоил, это я уже и без тебя вижу… Че делать-то, думай быстрей, а то тупик близко, приказываю себе. Мысль еще не успевает оформиться окончательно, а руки-ноги, действуя при дефиците времени на опережение, уже делают свое дело…

Даю ручку до упора влево, одновременно сунув левую педаль, удерживаю машину на минимально эволютивной скорости от сваливания. Пытаясь максимально увеличить угловую скорость разворота, мысленно уговариваю ее пошустрее вертеть попой, боковым зрением отслеживаю противоположный склон: впишемся не впишемся в разворот, вмажемся не вмажемся в стену этой чертовой кастрюли из камня! Кажется, вписались!!! Уф-ф-ф-ф…

Перевалили через склон горы, набрали высоту, теперь сам черт нам не страшен!

Оборачиваюсь в грузовую кабину, глазами подзываю Ришата ко мне, в пилотскую. Тут уж, немного утрируя командирский напор под впечатлением только что пережитого, накидываюсь на него: что, мол, неужели не слышал моих ценных указаний?! Тот оправдывается, что команду «оттянись» слышал, да мало времени было, чтобы набрать необходимую дистанцию. А когда крутиться начали, то мои вопли насчет сбросить шаг-газ он не мог услышать по определению, так как во время возникших диких перегрузок фишку связи от защитного шлема оторвало напрочь. Ладно, ребята, главное, что вы живы, хоть и поцарапаны слегка. Железо жалко, конечно, больно машина хороша была, но это все-таки железо, скуют еще. Но вот эту самую милую мне сейчас морду, почерневшую от копоти, с фингалом под глазом, с выражением досады, недоумения, обиды на судьбу, уже никто повторно не склепает. Ничего, Ришат, за одного битого двух небитых дают. Отойдешь ты постепенно от пережитого стресса, наберешься снова пилотского куража и командирской уверенности, голода к полетам и жажды новых побед, и завернешь еще хвоста своей вертушке, так что застонет она и закряхтит, как на деревенских танцах девчонка, почувствовав на своем стане уверенную, крепкую руку сильного мужика, признавая сразу его власть над собой, и отдавая себя ему, не думая, куда и как пойдут они уже вместе…