Текст книги "Вечернее утро"
Автор книги: Анатолий Шихов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)
– Чине ешть? – по-молдавски спросил парень, вытирая саблю обрывком лопуха.
Лев Александрович по-молдавски не умел, попробовал по-русски;
– Да помоги же! А л'эд! – повторил он по-французски. Парень понял и ушел в другой конец бревна, стал разрубать с торца, чтобы половинки, сжимающие ноги пленника, развалились. Освободившись от капкана, он с удовольствием вытянул ноги. Спаситель подошел, присел на корточки и вдруг ни с того, ни с сего тоже дернул за бороду.
– Не очень-то! – огрызнулся Лев Александрович. Задрав брючины, он спустил носки. Ноги были синими, ступни кололо тысячами игл – так бывает, когда отсидишь ногу.
– Тю а бобо? – по-французски посочувствовал парень, с завистью рассматривая туфли Льва Александровича. Сам он был обут в какие-то лапти из веревок.
– А то не больно! Скажи, где я нахожусь?
– В вальде, – сказал парень, что по-русско-немецки означало "в лесу".
– В общем-то я догадываюсь, но куда я попал?
– В капкан, – по-русски констатировал парень, пожав плечами.
– Хватит меня дурачить! Как твоя фамилия?
– Стирма.
– Финн, что ли?
– Ви битте?
– Имя, говорю, финское.
– Сам-то ты чине ешть? – поинтересовался парень. – Кто такой?
– Петр Первый, черт побери! – в сердцах сказал Лев Александрович, но спохватившись, добавил: – Извините, я погорячился. Но поймите меня: я устал и хочу домой. Нах хауз хочу!
– А кто у тебя в штате?
– Дочь, жена и любимая теща.
– Никогда не видела такой семьи. Дочь здорова?
– Кажись, баба! – первым догадался Внутренний Голос. Лев Александрович присмотрелся внимательнее – носик, губки...
А ведь и в самом деле – девушка! Она почему-то носила эластичные варежки телесного цвета.
– Девушка, хватит, а? – взмолился Лев Александрович, так и не решив, на каком языке с ней разговаривать.
– Во лив твоя фрау? – спросила она по-немецко-англо-русско-французски, однако, сконструировав фразу на славянский манер.
– Ха-ха, – сказал Лев Александрович. – Моя фрау живет на улице Труда.
– Нет такой стриты, – почему-то обрадовалась девушка. Она впервые улыбнулась. Странные у нее были зубы – две сплошные полукруглые пластины, верхняя и нижняя.
– А вохин, стало быть, эль се диспаре? – сам себе поражаясь, спросил Лев Александрович по-немецко-русско-франко-молдавски.
– Не паясничай, – проворчал Внутренний Голос. – Переведи по-человечески.
– Куда она могла деться, эта улица? – переспросил Лев Александрович.
– Я никогда не слыхала такого названия стриты. А что, босс указал носить столь странную одежду?
– Вот дура, пардон, – буркнул он, сконфузясь: стало неловко за свои мокрые штаны, хотя она спрашивала про одежду вообще. – При чем тут босс? Что хочу, то и ношу, никто мне не указ.
– Екут, а почему ты все время шпрехаешь неправду?
– Какой я тебе якут? – упрекнул он и, прихватив коробку с куклой, пошагал между голыми стволами бамбука. Тропинки, однако, не было, и Лев Александрович, замешкавшись, только сейчас понял, что упрекнул зря: "екут" по-французски означает "послушай". Вероятно, она понятия не имеет, что такое национальность, и потому не говорит, а "шпрехает".
– Что это за штука? – спросила девушка в спину.
– Это не штука, а подарок для тохтер. Вохин идти-то? – спросил он, несколько стыдясь своего стихийного эсперанто. Но в самом-то деле, по-каковски же с ней разговаривать, если не на ее собственном языке?
– Туле таннэ, – сказала она по-фински – иди сюда. Но вдруг спохватилась, кажется, по-болгарски – чакай!
Он подождал. Стирма догнала уползающую половину червяка, одним ударом средневековой сабли оттяпала приличный кусок и, стараясь не пачкаться самой настоящей кровью, стала упаковывать в лист бамбука.
– Для чего тебе это? – спросил он, подавляя в горле спазмы омерзения.
– На ужин, – просто сказала она.
– Как на ужин? Собакам, что ли? Она пожала плечами, словно не поняла. В лесу было удивительно мертво, хоть бы кукушка прокуковала, или комар сел на кончик носа.
– Почему я не слышу ни одной птицы? – озираясь, спросил он.– Ни одной пичужки.
– Про птиц Великий Босс не велит вспоминать.
– Что за босс? Почему не велит вспоминать про птиц?
– После разбоя они исчезли, – сказала она, почему-то испуганно оглянувшись.
– Что-то туманно, – признался Лев Александрович. Он и в самом деле не понял, при чем тут разбой и почему исчезли птицы.
– Да, – согласилась она, по-своему поняв замечание про туман. – Уже плохо видно.
Лев Александрович кивнул. И в самом деле, начало смеркаться, Роща телеграфных столбов, то бишь бамбука, кончилась, они пришли в роскошный сад, яблони стояли все как на подбор: ветвистые, чуть выше человеческого роста, алые яблоки висели гроздьями, словно виноград. Ему не приходилось видеть, чтобы яблоки висели гроздьями. Спросил:
– Что это за плоды?
– Ягоды най вэзут? – пожалуй, не спросила, а упрекнула она. Кого везут? – не понял Внутренний Голос.
– Это – ягоды? – уточнил он у Стирмы. Ты хочешь сказать что это гибрид?
– Не грибы, а ягоды.
– Ничего себе ягоды! Что это за питомник?
– Пи-том-ник, – повторила Стирма. – Это вкусно? Он не стал объяснять, что такое питомник, а оторвал гроздь целиком и сразу почувствовал вес килограмма два; отделил одно красно-зеленое яблоко, по виду напоминавшее гипертрофированную ягоду, обтер о мокрые штаны и впился зубами. Какое это оказалось чудо самая настоящая брусника! Он уже в который раз заподозрил невероятную реальность происходящего.
– Я начинаю думать, что угодил в Африку. У меня там живет хороший знакомый.
– А ты откуда? Как тебя зовут?
– Меня зовут Дон Кихот, путешественник.
– Тонкий Ход? – переспросила она, состроив глазки. Сейчас Стирма напомнила ему Марту – жену космонавта Джефсона, – странное имя.
– Не имя странное, а эсперанто странное, – вмешался внутренний Голос.
– Видно, иняз не закончила, вот и выпендривается.
– Зачем тебе сабля? – между прочим спросил он. Они шли друг за другом. Плантации не было конца.
– Сабие? ну как... Я мерг сэ вэд капкана.
– Пошла проверять капкан? Ну и что?
– А если бы напала рата?
– Что такое "рата"? – спросил Внутренний Голос. – Может быть, рота? Например, рота солдат.
Не резвись. "Рата" – это "крыса" по-испански. – А где вы взяли таких ра? – спросил он у Стирмы.
– Сами выросли после разбоя.
Лев Александрович отметил, что она уже во второй раз сослалась на какой-то разбой, поэтому спросил:
При чем тут разбой?
– А разве у вас в Африке не было разбоя?
– Здрасте! У нас в Африке! Неужели я похож на туземца?
– На кого, Тонкий Ход?
– Перкеле! – выругался он по-фински.
Лев Александрович и в самом деле рассердился: эта глупая Стирма, понимая нормальный русский язык, не понимала, о чем идет речь. Неужели она забыла, кто такой Дон Кихот?
Сад неожиданно кончился. То есть, они и дальше брели между зарослей брусники, но уже без плодов. Синева густела. Началась какая-то деревня, построенная из обломков бетонных блоков. На улице работали девушки, все в одинаковых серых балахонах, словно туберкулезные в диспансере. Они подметали и без того чистую дорогу. Стирма заметно забеспокоилась, пошла быстрее. К небольшому озерку спускалась улочка хибарок, покрытых листьями бамбука. Он почему-то принялся считать их – тридцать восемь. Его удивили окна: то дырка, словно в скворечнике, то треугольник, то нормальное окно, однако, лежащее на боку. Присмотревшись внимательнее, он понял, в чем тут дело: улица застроена готовыми блок-квартирами, из которых собирают высотные дома. Но блоки эти помяты, искривлены, щели кое-как замазаны чем-то похожим на голубую глину. Хижину с окном, лежащем на боку, наверное, не сумели скантовать на основание, так и оставили. Боковые стены превратились в пол и в потолок.
Стирма затолкала его в блок, который ничем не отличался от других: такой же обшарпанный, единственное окно, наполовину заколоченное, должно быть, для тепла. Дверь она открыла без всякого ключа – навалилась плечом. Войдя, Стирма сказала длинную фразу на: меси языков, он перевел так:
– Подожди меня: я пойду узнаю, чем мне предстоит заняться сегодня вечером.
– Не ходи: я знаю чем.
– Вот как? Откуда ты знаешь?
– Я все знаю. Я знаю, что к тебе приехал родственник из соседнего аула, и ты отпросишься на вечер.
– А что такое "аул"?
– Деревенька, в которой живут нерусские. Иди отпрашиваться.
– Нельзя: критиковать будут.
– Ха-ха, – сказал Лев Александрович. – Ну, порядки!
Она ушла с метлой. Оставшись один, он огляделся. Это была типовая однокомнатная квартира улучшенной планировки. Такими застраив|али третий микрорайон, в котором получил квартиру Хрюков и от которого Лев Александрович сбежал за пивом, кажется, еще вчера. Над кроватью, застланной шкурами, тянулись белые трубы водопровода и отопления, с потолка свисал электрический шнур с голыми концами – неужели не может ввернуть лампочку? В углу стоял примитивный стол, грубо сколоченный из неструганых досок. Он почему-то с удовольствием решил, что хозяйка не замужем.
– Тонкий Ход, есть хочешь? – спросила она, вернувшись минут через десять.
– Не мешало бы. А в этой вашей дыре нет ли чего-нибудь вроде ночлежки? Про гостиницу я уже не спрашиваю.
Она ушла за перегородку, очевидно, прихорашиваться, объяснила, конечно, не отрываясь от зеркала:
– По указанию Великого Босса мужчины у нас не ночуют, – виновато сказала Стирма, а Лев Александрович, грешным делом, подумал:
"Ее полезно чем-нибудь задобрить".
– Кстати, а где коробка с куклой? – вспомнил Внутренний Голос,
– Ничего себе! – обозлился Лев Александрович. – Где же ты был раньше? Бедная Риточка...
– Если тебя видели в резервации, придут критиковать, – сказала Стирма, появившись в дверях, и Лев Александрович обмер, увидав вместо Стирмы голливудскую красавицу: глаза и волна волос... Именно это личико на мгновение показалось в пространстве, когда в парке с ним случилось что-то непонятное. Преображенная Стирма откровенно разглядывала его, улыбаясь перламутровыми пластинками вместо зубов. Она кокетливо повела обнаженным плечиком и молвила:
– Сейчас я что-нибудь приготовлю, Тонкий Ход.
– Меня зовут Лев Александрович, – сознался он потупясь.
– Не теряйся, Лева, – встрял Внутренний Голос, и Лев Александрович поблагодарил его.
Она ушла на кухню, а он не посмел пойти за ней. Оставшись один, Лев Александрович постоял у окна с фанеркой вместо форточки, посмотрел на странные хижины из бетона, но под первобытной кровлей вместо крыш, спросил себя, бывает ли так, чтобы Внутренний Голос, став женщиной, объяснялся тебе в любви, а теперь эта глазастая красавица с волной волос – вот она, живая и реальная...
Он присел, затем прилег на кровать, застланную шкурами, закрыл глаза. В голове гудело. Лев Александрович постарался расслабиться, и тело его растеклось, как студень, а потолок поплыл вместе с пространством. Красавица Стирма мурлыкала на кухне, задавала какие-то вопросы... Ему бы пойти туда, показать себя в обществе очаровательной дамы, а он не смел, в глубине души надеясь, что она сама снизойдет до него.
ДОГАДКА
Он проснулся от удушья. Было совершенно темно и невыносимо воняло потом. В рот почему-то набилась шерсть – неужто они опять пытаются накормить его чем-нибудь экспериментальным? Лев Александрович стал ждать фиолетового цвета или ромашки на фоне этой черноты. Ему стало мерещиться, что дышит он за двоих. Во всяком случае кто-то повторял его вдохи. Ромашка не появлялась. Он пошевелился и вздрогнул, коснувшись горячего тела. Сообразив, что он лежит в постели с собственной женой, а все эти кошмары ему просто-напросто приснились, Лев Александрович скинул с себя одеяло, сел, опустив на пол босые ноги. Паласа на полу не было. В окно пробивался зеленоватый свет белой ночи. Сам он был мокрым от пота, даже волосы прилипли ко лбу. Он встал, с удовольствием потянулся, остывая, и пошлепал посмотреть на Риточку в кроватке, но кроватки не было. Не оказалось и полированного гарнитура, не висела и люстра из чешского хрусталя, и вообще комната не та. Он вернулся в комнату с кроватью и увидел в постели совершенно голую женщину. Красавица Стирма возлежала на шкурах грациозно, как кобра. Затаив дыхание, он присел на краешек постели, в которой только что спал. Значит, она сама раздела его, а он так и не проснулся. Не смея прикоснуться к ней, он рассматривал ее тело в мраморном свете белой ночи. Стирма повернулась и вместо женской груди он увидел четыре мужских соска... и руки... Ему только казалось, что она не снимала эластичных варежек... Просто у нее не было пальцев, а была сплошная ладонь, как ласта... Бедная, бедная женщина! Как тебя угораздило родиться получеловеком? Кто ты в действительности – русалка или фея во плоти?
В полутьме он бесшумно поискал брюки. Они оказались выглаженными и почему-то хрустели; рубашку не отыскал, зато нашел пиджак и вышел на кухню попить. Вода нашлась в деревянном ведре; присев, он напился через край, затем сел на чурбак к столу, похлопал себя по карманам: хотелось курить, а сигареты давно кончились. Лев Александрович поставил локти на стол, закрыл лицо руками.
– Давай-ка, приятель, еще раз сообразим, что к чему.
– Давай, Лева.
– Стало быть, Лида вручила нам куклу для Риточки, так?
– Так.
– И мы пошли парком, где нас застала гроза, так? Так.
– Но если честно, то на грозу это походило мало. Чем это могло быть?
О летающих тарелках он был наслышан. Вова Митрофанов, помнится, говорил, что видел такую тарелку собственными глазами, она якобы выделывала фигуры высшего пилотажа. Но Лев Александрович старался не связываться с фанатичными тарелочниками, и к рассказам подобного рода относился осторожно. Но нельзя ли предположить, что он все-таки угодил под влияние одного из таких чудес?
– Тут что-то есть, – одобрил Внутренний Голос. – Валяй дальше.
– И нас с тобой взяла на борт летающая тарелка.
– Большей глупости я от тебя не слышал.
– Скажем иначе: она продемонстрировала некоторые из своих чудес.
– Для чего?
– Чтобы встреча со Стирмой не показалась мне слишком потусторонней: ведь она меня любит, и я это чувствую. Я искал ее всю жизнь, не найдя, женился на Лиде, а судьба моя – вот она!
Внутренний Голос отчетливо хихикнул.
– Что с тобой, приятель? – взволнованно спросил Лев Александрович, удивляясь собственному волнению.
– Ничего, – ехидно сказал Внутренний Голос. – Просто мы с тобой отвлеклись. Давай по существу.
– Спасибо. Итак, согласись: мы твердо знаем – жидкости не сжимаются. Однако их распад в принципе осуществить можно, стоит лишь разогреть до температуры три тысячи градусов в лабораторных условиях. Послушай, парень, а что, если мы с тобой угодили именно в лабораторию?
– Ну, предположим.
– Я возвращаюсь к той нелепой мысли: не могла ли эта пресловутая тарелка или что-то вроде нее, взять нас к себе на борт и взяла вместе с нашей средой – с воздухом, которым мы дышим, с изображениями предметов, которые нас окружают и даже вместе с земными звуками, – продолжал Лев Александрович, а подсознанием все еще думал о спящей красавице Стирме, которая его раздевала, а теперь спит, как убитая... Он не помнил, чтобы переспал с ней, и теперь сожалел. Может, вернуться?
– Лева, ты отвлекаешься. Для чего эти тарелочные сложности?
– Но ведь надо же создать условия для того, чтобы переход из одной цивилизации в другую не оказался смертельным от обыкновенного стресса.
– Ну, допустим.
– Вспомни, как мы курили. Почему папиросный дым собирался в шары и почему исчезал? Это была обыкновенная дезинфекция, иначе за время полета мы попросту отравились бы собственными выделениями. Согласись, что подобный принцип дезинфекции в земных условиях неосуществим.
– Разумеется.
– Мы потребовали воды, и нам подали ее в виде шара.
– Не могли налить в стакан?
– Ну, приятель! У них все по-другому. Почему мы должны требовать от них хлеба и колбасы? Может быть, они понятия не имеют, что это такое и предложили дикую смесь белков, жиров и углеводов. Убедившись, что эксперимент не получился – снесли яйцо – синтезировали его точно так же, как это делает курица в своем организме.
И все же, – подсознательно думал Лев Александрович, – вернуться или не вернуться? Спит она или притворяется? И что с ней делать? Может, она вовсе не женщина с этими сосками-пуговками.
– Почему для своих экспериментов они выбрали именно нас с тобой? – с некоторой обидой спросил Внутренний Голос.
– Для исследователя нет принципиальной разницы, какую из двух одинаковых бактерий поместить под микроскоп первой. А люди на земле физиологически все одинаковы, стало быть, нас захватили случайно.
– И куда забросили?
– На свою планету.
– Но космонавт Джефсон говорил, что длительные космические путешествия нереальны.
– Это с земных позиций нереальны. Они же по-другому устроены.
– И кто такой тот плешивый паникер?
– Гуманоид.
– А кто такая Стирма?
– Тоже инопланетянка.
– А что мне с ней делать? Она такая красивая...
– Она – твоя судьба. Ее любовь погубит тебя.
– Не паясничай. Она, вероятно, не стопроцентная женщина... И если мы на другой планете, то инопланетяне вовсе не обязаны походить на нас, жителей Земли.
– Зато посмотри, какие у них крысы! А этот червяк! Брусника, похожая на яблоню – где ты видел что-нибудь подобное на Земле?
В дверях неожиданно появилась Стирма со свечой, огонек которой она прикрывала ладонью в эластичной варежке телесного цвета. Сквозь варежку просвечивали жилки. На ней был вязаный халатик.
– Лева, с кем ты тут шпрехаешь? – спросила она, застегиваясь.
– Это тебе приснилось. Я хотел бы умыться.
Стирма поставила на стол самодельную бесформенную свечу.
– Что у тебя с электричеством? – Лев Александрович порыскал глазами по потолку в поисках лампочки – не было.
– Ты почему бросил меня? – обиженно спросила она, пропустив мимо ушей вопрос про электричество.
– С тобой невыносимо жарко.
Он поискал краны с горячей и холодной водой. Их не было вовсе, а концы труб ничем не заткнуты. Зато в углу висел рукомойник, то есть, обрубок бамбука с водой внутри. Лев Александрович скинул пиджак, остался голым с волосатой грудью.
– Что это такое? – спросила она, розовой ластой потрогав браслет его часов. Он машинально взглянул на циферблат, затем уставился на ее прическу. Это была хорошо ухоженная шерсть.
– Идут, как ни странно, – растерянно пробормотал он.
– Идут? Критиковать?! – Стирма испуганно прилипла к зеленому окну, укоризненно спросила: – Мон шер, кто идет?
– Я про часы. Идут, говорю.
– Куда идут? – весело спросила она, нежно погладив его по руке, будто лизнула ладонью, похожей на язык. Он невольно отдернул руку.
– Да не "куда", а все туда же – в вечность. Неужели вы все такие недоразвитые?
– Почему недоразвитые? Ты сам какой-то дроллиг.
– Я-то не чудак. Вот один мой знакомый чудак впервые увидел верблюда и воскликнул: "Не может быть"!
– Верблюда? А что это такое?
– Долго объяснять. Дай мне зеркало и ножницы. Она принесла осколок черного стекла вместо зеркала и громадные кованые ножницы, надо полагать, сворованные у садовника.
– Мне бороду стричь! – Лев Александрович отшвырнул ножницы
– Ке барба со мной? – спросила она по-русско-испански. В ее вопросе было много недоумения.
– Не "ке барба", а бороду. Не "скучно", а стричь, понимать надо!
– Зачем зеркало? Сними да стриги.
Стирма без тени смущения дернула его за бороду, и Лев Александрович чуть не взвыл от боли.
– Опять! – разозлился он. – Давай без рук!
Стирма надулась.
Пока он умывался, а затем искал полотенце и, не найдя, вытерся носовым платком, она разогрела завтрак. Вернувшись, он повесил мокрый платок на трубу газопровода, накинул пиджак, присел к столу. Дымилось мясо, отдельно – салат в фаянсовой тарелке. Вместо хлеба подала пару яиц. Во всяком случае, он так сначала подумал. Но это оказались типичные зерна с бороздками от вершинки к вершинке.
– Что это за штука? – спросил он, рассматривая мокрое зерно.
– Пшеницу не видел? – развеселилась Стирма.
– Это – пшеница?
– Конечно.
– Можно подумать, что она растет на деревьях!
– Конечно. Я ведь нашла тебя в пшенице.
– Во, номера! А мне мама шпрехала, будто нашла меня в капусте. Я начинаю подозревать, что родился вторично. Неужели это была пшеница, а не бамбуковая роща?
И вилка, и нож оказались коваными. Он попробовал разрезать зерно. Моченое, оно резалось, как сыр. Стали есть. Мясо оказалось густым горячим студнем, терпким, горьковато-соленым. Она ела, а он смотрел ей в рот, любуясь зубами, не зубами даже, а пластинами, сверху и снизу, обе полукруглые... Это даже красиво...
– Почему ты живешь в этой первобытной халупе?
– По указанию Великого Босса нас изолировали.
– Кого – вас?
– Всех, кто здесь.
– А почему босс указал изолировать тебя?
– Я родила урода, – созналась Стирма, помявшись.
– Ну и что? – спросил он как можно равнодушнее. – Какого урода? Любая женщина может родить урода. Как выглядел твой ребенок? Я сильно подозреваю, что вы не знаете, где право, а где лево, и вообразили, что правая ручка должна быть слева.
– У него ручек не было совсем, а ножки выросли там, где уши, и трудно было понять, кто это – мальчик или девочка...
– И что? Все женщины этой резервации родили уродов?
– Да.
Она уронила вилку, но поднимать ее не стала, а ушла в другую комнату, и Лев Александрович услыхал всхлипывание. Ему тоже расхотелось есть. Надо было пойти к ней, утешить, извиниться, а может, и приласкать... Да, но эта постель...
– Стирма! – крикнул он. – А кто был твой муж?
– Я жила в гареме! – зарыдала она. Лев Александрович терпеть не мог женских слез, а потому окончательно растерялся. И тут в дверь заколотили, надо полагать, ногами, и ворвалась толпа джинсовых подростков, и Лев Александрович мгновенно почувствовал себя стиснутым, словно в автобусе в час пик.
– Вы на следующей выходите? – осведомился Лев Александрович
Мальчишки молча выдавили его на улицу. Было уже светлым светло, и Лев Александрович немного оторопел, увидев плешивого гуманоида, теперь уже в роскошном парике.
– Это он! – закричал лодочник, тыча пальцем в сторону Льва Александровича.
Четверо юнцов подтолкнули пленника к карете, запряженной двумя велосипедистами, которых в странах третьего мира называют рикшами, засунули его в распахнутую дверь, усадили на деревянную скамью, и повозка тронулась.
– Ребята, – сказал он, стиснутый с боков двумя хунвейбинами, – у вас это называется критикой? А по-моему, это типичное насилие над личностью.
И тот и другой выразительно пошевелили обнаженными саблями. Одеты они были одинаково – в серые свитера и штаны, сплетенные из веревок. В катафалке было не повернуться, ни одного окна, свет пробивался лишь сквозь щели в неструганых досках, бросало из стороны в сторону, наверное, ехали по ухабам. Когда попадалась ровная дорога, было слышно, как пыхтят рикши и скрипят колеса.
– Ребята, вы, случайно, не инквизиторы? А то ведь я большой грешник, нам с вами будет о чем потолковать.
– Пошпрехай у меня! – жиденьким тенорком пригрозил хунвейбин справа.
– Но я хочу знать, куда вы меня везете.
– К Боссу! – свирепо сказал хунвейбин слева.
– Наконец-то! – радостно воскликнул Лев Александрович. – А то все босс да босс. Сейчас я его ка-ак раскритикую!
– Увы, – добавил Внутренний Голос. – Мы с тобой страсть как любим жариться на сковороде.
– Иди-ка ты знаешь куда? В черную дыру!
Хунвейбины переглянулись, но промолчали.
Лев Александрович ехал, пощипывая бороду: соображал, как от нее избавиться. После купания она задубела, стала, как веник... Ну что же... Вероятно, везут к большому начальству... Даже если это окажется начальник большой тюрьмы, то должны, черт побери, побрить! В баню сводили бы, а то завшивеешь тут.
Мальчишки, между тем, разговорились, перебрасываясь репликами мимо лица Льва Александровича. Слушая их, он поглядывал то на одного, то на другого. Как выяснилось, юнца справа звали Ванькой, второго почему-то Юзеком. Они говорили про Босса, хвалили его мудрость, неувядаемый авторитет, желали сто лет жизни. На их личиках было столько неподдельного восторга, что Внутренний Голос воскликнул:
– Да полноте! Это ли не спектакль?
– Но если босс настолько мудр, – объяснил ему Лев Александрович, то встретиться с ним полезно: два мудрых человека обязательно поймут друг друга.
Он воспрял духом. Повеселев, то и дело покашливал в кулак, чтобы не рассмеяться: Ванька с Юзеком совершенно серьезно говорили на ужасном славянско-романском эсперанто. Им, например, ничего не стоило сказать "гутно" вместо "хорошо", "фарать" – "ехать". Оба не обращали на его покашливание ни малейшего внимания.
Краем уха он прислушивался к сопутствующим звукам: хоть бы собака залаяла или милиционер засвистел. Но вот по булыжникам прокатилась встречная карета, и рикши обменялись репликами.
– Здоровеньки булы! – крикнули те по-украински.
– Терве! – ответили эти по-фински.
– Куда фараешь? – спросили те по-тарабарски.
– Разбойная тайна! – ответили эти по-пижонски.
Лев Александрович едва не схватился за живот, выслушав эту белиберду. Однако реплика "разбойная тайна" его насторожила: неужели и в самом деле разбойники? Но к чему такая экзотическая экипировка нормальным цивилизованным разбойникам двадцатого века?
Наконец карета остановилась; заскрипели тяжелые двери, наверное ворота; пропустив карету, они опять заревели. Ванька выскочил первым, за ним вылез Лев Александрович, огляделся.
Его привезли к двухэтажному дому, каких полно в Сенеге, их строили пленные немцы. За высоким бетонным забором из монолитных плит он успел увидеть лишь часы на какой-то башне, и она сильно напоминала почтовую башню родного Сенега. Часы показывали половину двенадцатого, а у Льва Александровича было только около девяти, и он, подталкиваемый Ванькой и Юзеком, подвел свои часы.
Оказалось, к зданию подъехали почему-то с тыла, и конвоиры повели пленника вокруг. Шли по бетонным плитам, которые растрескались и расползлись, проросли мхом – с трудом угадывалась древняя аллея. Обойдя здание, очутились перед фасадом с колоннами, и Лев Александрович к изумлению своему прочитал на фронтоне:
ГОСБАНК
Госбанк этот никак не охранялся, если не считать высокого забора. Конвоиры вдвоем навалились на высокую дверь, и та заскрипела, словно тормоза такси. Лев Александрович вошел в вестибюль с мраморным полом и с решетками на окнах, но миллионера здесь тоже не было. Ему никогда не приходилось бывать в госбанке, и сейчас он поразился: пусто, гулко и темно. Окна были заделаны квадратами фанеры с дырками в них в шахматном порядке, они-то и пропускали свет, все трое оказались как бы в пересечении множества крохотных прожекторов.
Когда его повели по мрачному коридору, который освещался почему-то редкими лампадками, Внутренний Голос спросил:
– Если это госбанк, то как у них выглядит тюрьма? Поскольку шли по мраморному полу, то Лев Александрович нашел достойный ответ:
– Если это тюрьма, то для хороших людей.
Наконец дошагали до нужной двери, не менее массивной, чем входная. Ванька с Юзеком опять навалились на нее, с трудом открыли, и Лев Александрович охотно вошел в просторное помещение, опять же, с мраморным полом и с решетками на окнах. Рамы тоже были заделаны кусками фанеры, но без дырок, свет пробивался в редкие квадраты разноцветного стекла – синего и зеленого. В центре зала возвышался громадный стол важного чиновника, за ним в плетеном кресле Лев Александрович с трудом разглядел какого-то мальчишку.
– Босс! – подсказал Внутренний Голос.
– Будет врать, – не поверил Лев Александрович.
Доложил, как ни странно, Ванька, хотя командовал всегда Юзек.
– Сэр, – пропищал Ванька, – в дорфе поймали дроллига. Ночевал у Стирмы.
– В деревне поймали идиота, – перевел Внутренний Голос с англо-русско-немецкого.
– О'кэй, – сказал "сэр" тенорком. Он сделал едва заметный жест куда-то в угол, и возник школьник с папкой под мышкой. Его детское личико было сурово, и Лев Александрович не удержался от улыбки.
– Терве! – неожиданно поздоровался Внутренний Голос по-фински.
– Здоровеньки. Зитцайте, пожалуйста, – сказал мальчишка из кресла.
Лев Александрович послушно сел, подавив улыбку: опять это обрусевшее "зитцайте" – садитесь!
На когда-то полированном столе красного дерева стояло три телефона черный, белый и синий, но никаких бумаг, никаких письменных приборов.
Оба юнца были одеты в одинаковые вязаные костюмы, у обоих по красной ромбовидной стекляшке на правой стороне груди. Ребята не то закончили вузы, не то эти знаки говорили о принадлежности к большому начальству. Вели они себя чересчур внушительно, и потому Лев Александрович с трудом сдерживал серьезность.
Мальчишка с папкой вынул тетрадь, захрустел бледными страницами. Льву Александровичу показалось, что тетрадь эта сшита из листьев какого-то дерева. Второй, так сказать, "сэр" с некоторым беспокойством рассматривал волосатую грудь "дроллига". Лев Александрович заметил, что тот и другой старательно избегают его взгляда. Оба представителя власти явно не знали, с чего начать, и Внутренний Голос не нашел ничего лучшего, как представиться первым:
– Нас зовут Лев Александрович Узлов.
– Я живу на планете Земля в городе Сенега, – добавил Лев Александрович, несколько опешив от высокомерия Внутреннего Голоса.
– По указанию Великого Босса барбу приклеивать нельзя, – сказал "сэр".
– Бороду? Я ее не приклеивал. Натуральная борода со знаком качества, сказал Лев Александрович, а Внутренний Голос услужливо констатировал: "Это вовсе не Босс, а ученый секретарь". Лев Александрович ощупал карманы пиджака, накинутого на голое тело, нашел транзистор, но показывать не стал, а вынул пропуск на завод, поскольку других документов не носил.
– Если угодно, вот мои полномочия.
Он попытался предъявить пропуск в раскрытом виде, но растерялся: буквы расползлись, фотокарточка отклеилась и покоробилась.
– Пардон, – добавил он. – С одним вашим умником мы толковали о высоких материях, и в результате репутация моя, стало быть, подмокла.
Во внешности "сэра" было что-то японское: невзрачный, медлительный, еле заметные брови, совершенно гладкое лицо без признаков растительности. Взяв пропуск миниатюрными ручками, он зачем-то понюхал, прищурясь, посмотрел на фотокарточку. Паренек был сильно близорук, но очков не носил.
– Воте вэ мен на картинке? – спросил он.
– Что за человек на картинке? Это не картинка, а фотокарточка, на ней запечатлен я сам. Правда, за время этого вынужденного путешествия я значительно изменился, но уверяю вас, что субъект на снимке и моя собственная персона – одно и то же лицо.
– Джон, ты чего-нибудь понял? – спросил мальчишка с папкой.
– Дроллиг и есть дроллиг, – враждебно сказал Джон.
– Еще бы! – хмыкнул Внутренний Голос. – Станешь идиотом, попав в сумасшедший дом.
– Не встревай! – велел Лев Александрович.
