355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Анатолий Ткаченко » Открытые берега (сборник) » Текст книги (страница 9)
Открытые берега (сборник)
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 17:42

Текст книги "Открытые берега (сборник)"


Автор книги: Анатолий Ткаченко



сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Подумаешь, для них стараешься…

Ленка перестала есть, Наталья бросила посуду, подсела к столу, опустив в подол мокрые руки. Не говорили.

О чем было говорить? Идти за Пашкой, вести домой – представление на всю деревню. Да и как он еще себя поведет, отвыкли от него за три года. Оставить Пашку у Сальниковых тоже хорошего мало – от сплетен после задохнешься. Или оженят дурня. Так и сидели, уставясь в стол, а мухи ели хлеб, дико гудели, носясь от окна к окну, и дом казался пустым, огромным.

4

На третью неделю Пашкиного отдыха возле клуба на доске «Не проходите мимо!» вывесили большую карикатуру: Пашка тянул из горлышка сорокаградусную, кричал: «Люблю эту работу!» Внизу были написаны стишки:

 
Служил в пехоте Павел,
Неплохо службу правил.
Теперь вернулся, братцы.
И разом – в тунеядцы.
 

Наталья в этот день не пошла в магазин, вечером едва подоила корову: разболелась голова. Когда уже стемнело и степь прислала во дворы первый холодок, возле калитки остановился Максимыч, бригадир тракторной бригады, у которого до призыва работал Пашка. Кликнул Наталью. Поговорили о том о сем, помолчали, повздыхали: все-таки годы, усталость, боли, – Максимыч сказал:

– Хватит дурить ему… Присылай Пашку. Скажи – возьму. Последний раз приглашаю, скажи.

Он ушел, сильно кивая правым плечом, широкий, расхлябанный от работы. Остался запах бензина, железа. Вспомнилось – воевал вместе с Пашкиным отцом, израненный, изрезанный в госпиталях. А вот приковылял, приглашает. И такая обида подступила – пеной в горле закипела, захотелось Наталье броситься на сына, бить, колотить его чем попало, а после самой разбежаться и стукнуться головой о стену. Когда стихли шаги Максимыча и злость отпустила грудь, Наталья подумала: «Хорошо, что Паши нет дома – натворила бы чего-нибудь». Но поговорить решила окончательно, последний раз. Только бы Ленка поскорее из школы вернулась, в два голоса можно вдвое больше всяких убедительных слов наговорить.

Ленка пришла поздно, насупленная, будто обиженная кем-то. Глаза сощурены, чутко присматриваются, губы стиснуты, как от боли. Наталья глянула, испугалась: Ленка сейчас была очень похожа на нее – такой она сама была в девках. Побежала собирать на стол, спросила из кухни, что случилось. Оказывается, ничего особенного – просто мальчишки на уроках хихикали и на бумажках рисовали Павла, переписывали стишки. Две таких бумажки Ленка нашла у себя в портфеле – сумели подсунуть. В другое время и Наталья расстроилась бы, обязательно даже, но сегодня она так отчаянно готовилась к разговору с Пашкой, что на другие переживания не осталось силы. Сели ужинать, Ленка спросила:

– Мам, у нас есть выпить?

Поискали, нацедили две рюмки. Сделалось веселее, еда легче пошла. Условились, как встретить Пашку, что говорить. Если будет куражиться и махать кулаками – сбегать за Машиным мужем, пусть скрутит, успокоит.

Приготовились ждать, Ленка взяла книгу, Наталья – недовязанную рукавицу. Сидели часа три, перестало говорить радио возле клуба, надоело тявкать собакам, деревня оглохла, – и вот издали, домов за пять, услышали голос Павла. Он бодро, прерывисто напевал: «На пыльных тропинках далеких планет…» Наталья бросила рукавицу, Ленка оттолкнула книгу, будто вычитала что-то непереносимое.

Павел широко хлопнул калиткой, свалил в сенях ведро, перепугал теленка (Наталья отлучала его от коровы), матюгнулся и наконец нащупал дверь. От порога крикнул, вертя у себя перед носом конверт:

– Письмецо получил. Надька ходила на почту, принесла. От Алексея, дружок что надо! Пишет – договорился. Пишет – ждет, жилплощадь подыскал. Так и написано: «Первое время трактористом будешь вкалывать на заводском дворе, по специальности. Опосля приглядишься, в цеха перемахнешь, ближе к чистой работе». Все, значит, еду!

– Когда? – спросила Ленка.

– Вот соберусь…

– Мама, соберем. – Ленка встала. – Где его чемодан?

– Выгоняешь, значит. Брата выгоняешь? – Павел тяжко насупился, сжал губы и тоже стал похож на мать.

Наталья подошла к нему, хотела громко и твердо сказать: «Уезжай!», но как-то сразу ослабела, взяла его за руку, всхлипнула, пробормотала:

– И правда, лучше уезжай, Паша.

– Без сожаления, значит? – Павел сел на лавку. – Между прочим, для вас тоже стараюсь: из грязи вытащить хочу.

Ленка бросала в чемодан, что попадалось под руку Пашкиного, сверху положила костюм лавсановый и подарочные куски ситца. Придавила ногой крышку, защелкнула замки, перекосившись плечом, подтащила чемодан к Пашкиным ногам.

Павел минуту смотрел на него, будто взвешивал «на глаз», и вдруг пнул так сильно, что крышка распахнулась, вывалив все добро, а сам Павел спиной ударился в стенку. Свалилась на пол фуражка; не выпрямляясь, Павел рванул ворот гимнастерки и застонал, завыл, как от сильной зубной боли. Потом начал всхлипывать, прикрыл ладонью глаза, и Наталья бросилась к нему, сразу позабыв, сколько Павлу лет, из-за чего они так разругались.

5

– Мама, дай молока.

Перестав наговаривать, очнувшись от множества жалобных слов, которых и сама почти не понимала, мать заторопилась к ведерку, принесла его в обеих руках, впереди себя, будто боясь разбить, подала к самым губам Павла.

Он жадно припал, и сначала пена, шипя и лопаясь, обволокла ему лицо, после влилась в иссохший рот пресная, парная влага. Закрыв глаза, он пил и пил – как дышал, легко, огромными глотками. Мать трогала рукой его плечо, нашептывала:

– Попей, попей…

Когда молоко полилось по губам и подбородку, Павел отдал ведерко. Надев его на согнутую в локте руку, мать неторопливо пошла вдоль плетня, трогая новенькие, чисто затесанные столбы, покачивая плетень. Осмотрела калитку, – Павел и ее успел подтянуть, подладить, – хлопнула несколько раз, будто входя и выходя из огорода, накинула веский крючок. Вернулась, села на другой край чурбака.

Рассвет над степью истончился, растекшись ввысь и вширь, понемногу стал превращаться в белый свет, и лишь черные тени возле саманок, тополей, бредущих по улице коров были клочками ночи. Разверзались дали, охватывали деревню со всех четырех сторон, она делалась меньше, затеряннее, но и ярче, – начинали светиться известковые стопы, крыши саманок, – и далеко-далеко она будет виднеться весь огромный день, как оброненная в травы, начищенная о степные дороги подкова.

Павел вздрогнул, остро, до легкого страха ощутив степное пространство, сказал:

– Сегодня подлажу колодец, завтра примусь за кизяк.

– И в совхоз теперь пойдешь? – тихо спросила мать, опасаясь помешать его мыслям.

Павел легонько вздохнул.

– Одумался, знать…

– Нет, не думал. Да и когда было.

– Отчего ж так?

– Не знаю, – ответил Павел и почувствовал, что надо как-то объяснить матери, начал говорить тихо, сбиваясь: – Встал, вышел во двор – дышать нечем. Хватаю воздух, как рыба, – а тут ветер, такой знакомый, с огорода, со степи, что ли, и в грудь, в лицо мне… Будто чего-то живого напился.

Последний из рода Жахаима
1

– Большой Сарычегонак?

– Сарычегонак! – ответил мне молодой казах в солдатской, еще свежей гимнастерке, в защитных брюках, закатанных выше колен. Он пробежал мимо, едва глянув в мою сторону, не поздоровался, и я понял, что здесь, в заливе Сарычегонак, городские – не очень дорогие гости, надоедают рыбакам своими частыми наездами.

Присев на кромку обрыва, где кончалась степь и начинался влажный песок, за которым сразу и резко распахивалась во все пространство аральская вода, я решил отдохнуть и осмотреться. Надо было, чтобы глаза после скудного цвета трав, бурой степной земли, серого дымного воздуха привыкли к яркой, огненной зелени моря.

Сидел, впитывая в себя эту зелень, дышал прохладой, тоже зеленой, и само небо над морем было зеленоватым и выше, чем там, у меня за спиной – в глухой, горячей степи. Мне не совсем верилось, что воду можно потрогать рукой, искупаться в ней, и от этого она не исчезнет вдруг как мираж. По над заливом летали и тонко взвизгивали чайки, неподалеку поколыхивалась большая лодка, а за нею широко и округло мерцали в свете черные поплавки невода.

От крыльев повода тянулись к берегу канаты, и их медленно накручивали на барабаны воротов два верблюда, припряженные к деревянным дышлам. Вскинув высоко головы, брезгливо выпятив губы, они вытаптывали в песке аккуратные круги, глядели куда-то в дальние дали степи, совсем не обращая внимания на людей. Сухонький, босой и голый до пояса казах изредка вяло протягивал по бокам верблюдов длинным бичом, и тогда на песок опадали хлопья рыжей линялой шерсти, а верблюды, не прибавляя шага, хрипло и по-ишачьи тягостно вскрикивали.

Ближе к степи, где песок был сухим и сквозь него пробивалась жесткая трава типчак, стояли две раскидистые, продымленные палатки. Возле них горел едва приметно в полдневной жаре костерок, согревая черный казан. Женщина в длинном платье – так что не видно было ее ног, – худая, рукастая, беспрерывно двигалась и, казалось, делала все сразу: месила тесто на деревянном косом столике, рубила поленья и подбадривала костерок, со всех сторон обхаживала казан, покрикивала на ребенка, который тут же копошился в песке, оттаскивала его от огня, вытирала сопливый пос. Лицо у женщины было острое, носатое, голова повязана белым платком, движения размашисты. Мне подумалось, что она, наверное, русская.

Из палатки, что была повместительнее и прокопченнее, вышли рыбаки, двинулись к воде и по одному стали забредать в лагуну, направляясь к лодке. Одни подняли до самого пояса резиновые сапоги, другие, помоложе, сбросив с себя одежду, остались в трусах и майках. Рыбак в солдатской гимнастерке немного припоздал, торопливо раздевался у самой воды, и я решил подойти к нему: если он действительно недавно со службы, мне будет легче заговорить именно с ним.

– Привет! – сказал я, будто мы с ним еще не виделись.

– Здравствуй, – ответил он, как бы впервые увидев меня, и на этот раз основательно прошелся по мне взглядом, сощурился на фотоаппарат, слегка потрогал рукой крышку, спросил:

– «Зенит-С»?

– Ага.

– У меня такой, с первой получки купил. Учиться буду. – Он погладил пальцами кожу аппарата. – Ты корреспондент?

– Нет. Так просто… Посмотреть приехал.

– А-а, – не поверил он. – Все равно иди сначала к Мухтару. Доложи. Скажи: прибыл посмотреть, товарищ, Мухтарбай. Чтобы полюбил тебя.

– Кто этот Мухтар?

– Бригадир. Иди. Вон в той палатке.

Солдат указал на ту, которая была поменьше и поновей, отвернулся и побрел к лодке. Я хотел окликнуть его, но, заметив, как он поспешно удаляется, понял, что говорить со мной он больше не будет: некогда, да и не хочет, наверное, раньше бригадира близко знакомиться с неизвестным человеком. «Порядочек на Арале», – подумал я, заранее представляя себе грозного Мухтара, готовясь к беседе с ним.

Верблюды медленно вращали вертушки, рядом с воротами росли округлые бухты мокрых канатов; у верблюдов опали, истощались горбы, а казах-погонщик все подогревал их бичом, покрикивал в тон их тягостному хрипу; можно было долго смотреть на все это, но великое высокомерие верблюдов как бы говорило: стой, смотри, и ничего не переменится.

Подойдя к палатке бригадира, я осторожно, неслышно раздвинул захватанные руками полы входа, просунул внутрь голову. В углу на бурой грубой кошме сидел толстый крупный человек, с очень смуглым лицом, в соломенной шляпе. Клетчатая рубаха расстегнута, босые ноги подвернуты под туловище, руки – на коленях. Глаза у человека были полузакрыты, он спал или в забытьи смотрел вниз, на истрепанный край кошмы, видя что-то интересное для себя.

Так же неслышно я протиснулся в палатку, чуть испугавшись знойного удушья, сел у входа на кошму и кашлянул. У человека дрогнули веки, но он не открыл глаза, не переменил своей идолоподобной позы.

– Здравствуйте, Мухтарбай! – сказал я не очень громко.

Человек глянул на меня, показав большущие, густо-коричневые глаза с красными кровяными белками, минуту смотрел и, видимо, не найдя во мне ничего интересного, вновь углубился в самою себя.

– Вот, приехал… – сказал я.

– Кто такой? – спросил тихо он.

– Хочу посмотреть, познакомиться…

– Газета?

– Не совсем…

– Почему знаешь меня?

Я не успел ответить, Мухтар уперся взглядом в фотоаппарат, даже слегка протянул к нему руку.

– Снимать будешь?

– Можно.

Он прижмурился в яркий просвет входа – там, далеко на воде, качалась лодка, мигали поплавки невода, корчась в потоках марева, двигались люди, – опять уставился на фотоаппарат. Думая, что Мухтара интересует марка фотоаппарата, я отстегнул крышку, перевел пленку. Мухтар поднял, защищаясь, руки, сказал чуть испуганно, глядя в объектив:

– Здесь нехорошо. Там надо! – Он подался всем грузным туловом к выходу, опять прижмурился от яркого света. – Скоро как раз будет. Скоро рыбу таскать будем.

Я сбросил с плеча рюкзак, разулся, снял брюки и рубашку: приготовился брести к рыбакам. Стало легче дышать, и я ругнул себя за то, что не догадался сделать это раньше. Из рюкзака вывалилась белая булка, байка мелкого частика в томате и два пучка редиски – все, что удалось мне добыть на последней станции, в городе Аральске.

– Чего это? – спросил Мухтар, указав на редиску.

– Редиска.

– Чего – риска?

– Овощ такой. Кушать можно.

Мухтар оторвал одну редиску, оглядел, опасливо положил в рот. Пососав, раскусил, прислушался к резкому вкусу и выплюнул на ладонь.

– Горький риска!

Я усмехнулся, сжевал самую крупную редиску, сладко причмокнул.

Мухтар покрутил головой, восхищаясь моей смелостью, сказал:

– Пошли давай.

Раскачавшись, он встал сначала на четвереньки, затем поочередно подвел под себя ноги и медленно приподнялся. В рост он не сделался очень уж громоздким, как этого можно было ожидать, – у него были короткие кривые ноги, – зато живот, получив волю, просторно выпятился под рубахой.

Мухтар облачился в резиновые сапоги, поднял их до паха, петли припоясал ремнем, на клетчатую рубаху накинул клеенчатую куртку, и мы пошли к морю.

Верблюды уже не крутили вертушки. Выпряженные, брели по раздольному мелководью к лодке. Два молодых, коричнево загорелых казаха, устроившись на их облезлых горбах, погоняли, хлопали ладонями по крупам. Один верблюд побежал, широко разбрасывая ноги, взбив тучу брызг; другой все так же чинно вышагивал, косил глазом на седока и сердито всхрапывал.

– Хорошая механизация! – сказал я.

– Хорошая, – согласился серьезно Мухтар. – Бензин, смазка – не надо.

К бокам верблюдов приторочили края невода, и они медленно поволокли мокрую дель к берегу. В сверкающих ячеях, подернутых пленкой пены, трепыхались рыбешки, остро зеленели плети водорослей.

Мы подошли к лодке. Кутец невода был уже близко, его сжимали, сдавливали, неторопливо подводили к стенке борта. Крайние рыбаки были по самые плечи в воде, мой знакомый солдат плавал позади кутца, бултыхал ногами и руками, отпугивая рыбу, чтобы она не перепрыгивала через балберы. В носу лодки стоял старый казах, покрикивая, управлял подводом невода.

Мухтар влез к нему, присел рядом на бочонок с пресной водой, но мешать не стал. Всего раза два он глянул на бурлящий рыбой кутец, после закурил и, скучая, уставился в живучую, беглую зелень моря, будто его совсем не интересовали эти люди, их работа.

Стоя по грудь в воде, я принялся наводить аппарат – так, чтобы в кадр попала часть лодки, три-четыре рыбака, кутец, кромка моря и желтый раскаленный песок берега. Щелкнуть не успел, с лодки донесся голос Мухтара:

– Ай-яй! – Он закрутил головой, поднял, останавливая меня, руку. Рыбаки заулыбались, удивляясь моей несообразительности. Тот, что был ко мне ближе других, сказал:

– Кого снимаешь? Рыбу? Человека надо снимать.

Кутец притерли к борту лодки, рыбаки оценили его, прижимая нижние подборы сети ко дну, и в несколько сачков принялись перегружать рыбу в лодку. На дно шлепались тяжелые меднотелые сазаны, белые судаки, слюдянистые жерехи, разная мелочь: лещи, караси, вобла. Повеяло озерным духом – так всегда пахнет пресноводная рыба, – и было удивительно: море-то крепкосоленое. Лодка быстро наполнялась, оседала, рыба кипела в ней сверху донизу, плескалась, шипела, разбрызгивая чешую.

Я позабыл о фотоаппарате, стоял и смотрел, почти не ощущая, как снизу дно подмораживает мои ноги: степь горячая, а дно еще помнило о недавней жестокой зиме, – и вдруг по движению руки Мухтара рыбаки замерли на своих местах, старый казах, управлявший подводкой невода, спрыгнул в рыбье месиво, выловил двух огромных сазанов и подал бригадиру. Мухтар принял их, ловко впустив пальцы под жабры, приподнял на полувытянутых руках, чуть выставил вперед одну ногу. Рыбаки, оказавшиеся рядом с бригадиром, отстранились, боясь, видимо, помешать ему.

– Можно! – крикнул Мухтар, изобразив на лице крайнюю серьезность.

Я навел объектив, щелкнул. Мухтар стал ко мне вполоборота, глядя в море. Я щелкнул. Мухтар повернулся к степи и одного сазана прижал к груди, как ребенка. Я еще раз щелкнул, предварительно повозившись с фотоаппаратом, чтобы придать больше солидности своей работе.

– Хватит? – спросил Мухтар.

– Спасибо.

Он бросил в лодку заснувших сазанов, медленно сполз в воду и, не оглядываясь, побрел в сторону палаток. Рыбаки разом ожили (как в прерванном и вновь заработавшем кино), навалились и мигом покончили с рыбой, вытряхнув остатки прямо из кутца. К лодке подогнали верблюда, впрягли, и он, как телегу, потащил ее на мелководье.

Я кинул на нос лодки фотоаппарат, пошел в глубину, после поплыл. Волны были гладкие, широченные, раскачивали мягко, будто перебрасывали одна другой на руки, вода зелено раскалывалась от косых лучей солнца, песок далеко внизу был желт и ребрист, как дюны в степи под ветром. Чуть жутковатой казалась эта невесомость между зноем неба и прохладой моря, и думалось, что так же необычно может быть лишь на какой-нибудь другой планете.

Позади кто-то зафыркал, догоняя меня. Оглянулся – плыл солдат, высоко выбрасывая руки, крутя головой.

– Хорошо, правда! – сказал солдат.

– Вполне!

Мы поплавали вместе, потом принялись нырять за ракушкой, которая сверкала начищенной монетой в песке под нами, и казалось, достать ее – пустяковое дело. Но так и не выудили: до ракушки было метров пять зеленой воды. Поплыли к берегу. Долго брели по мелководью, говорили и хорошо познакомились. Солдата звали Олжас, служил он в пехоте, демобилизовался в прошлом году, второе лето рыбачит на Арале. К Мухтару попросился сам: бригада старая, рыбаки добычливые, можно поучиться кое-чему, да и заработать после армии – тоже не помешает: жениться пора, девушка есть.

– Правильно все решил, – поддерживал я Олжаса.

Невод был вытащен и расстелен во всю длину для просушки, рыбу увезли на машине в город, верблюды, стреноженные, паслись неподалеку среди кустов саксаула. Рыбаки пообедали, ушли в палатку, – наступило самое жаркое время, смолкли жаворонки, попрятались суслики, – и только повариха возилась у невидимого костра и рядом с нею в песке хныкал, взревывал черный, как негритенок, зажаренный солнцем малыш.

– Мертвый час, – сказал Олжас, – пойду, придавлю ухо.

Еще немного посидев у воды, я тоже понял: надо прятаться от солнца. Оно начинало яриться во всю свою силу. Стороной обошел костер, чтобы повариха не предложила пообедать (очень уж не хотелось беспокоить эту смурную безгласную женщину, и есть не было никакой охоты), нырнул в палатку бригадира.

Мухтарбай сидел в углу на кошме, подвернув под себя ноги, медлительно отщипывал от пучка по одной редиске, клал в рот и задумчиво жевал.

2

Просыпаются рыбаки рано, идут к лодке, укладывают невод и вывозят его в море. Выгнув балберы дугой, охватив солидный кусок залива Сарычегонак, крепят концы к двум вертушкам-воротам на берегу и впрягают верблюдов. Начинается медленное, долгое кружение. Рыбаки идут в палатку досыпать, просто валяться на кошмах, перебарывая время. Только часам к двум-трем дня невод приблизится и настолько уменьшит свой круг, что можно будет брать балберы руками, подтягивать кутец к лодке и переливать рыбу.

Сегодня я помогал рыбакам заводить невод, сидел на веслах, впрягал верблюдов. После, когда пришло время брать рыбу, опять фотографировал Мухтара, на этот раз с очень редкой добычей: попался двухпудовый аральский осетр-шип. Бригадир пожелал сняться верхом на осетре.

А теперь мы сидим с Олжасом в тени палатки, неторопливо говорим, неторопливо курим. Беркуты мертво виснут в небе, зной неподвижен и тверд, хоть рукой его трогай; степь бесконечна, море пустынно; и рыбаки-казахи делают всего по одному замету в сутки. Мне кажется, что так все и должно быть здесь, даже человек никогда не сможет ускорить время, так было сто лет назад, так будет еще через сто лет. Но Олжас, помолчав, неторопливо говорит:

– Раньше, давно, казахи не ловили рыбу.

– Совсем?

– Совсем. Барашка ели.

– Теперь научились?

– Научились. Теперь скоро всю рыбу выловим. Арал – тьфу, маленьким стал. Говорят, высыхает – солончак большой будет.

– Жалко. Рыба здесь вкусная.

– Вкусная. Вон тот верблюд, который старик, горб совсем свалился, – тоже кушает.

– Рыбу?

– Рыбку.

Я ничего не сказал, показывая этим, что понимаю шутку, да и болтаем мы уже давно – пора просто помолчать.

– Не веришь, да?

Олжас поднялся, неторопливо пошел к поварихе, которая все двигалась, копошилась у котла, будто никогда от него не отходила, выбрал в корзине небольшого сазанчика, повернулся к верблюдам, звучно поцокал языком. Один, старый, поднял голову, пригляделся, медленно пошел к палаткам. Всунув ему в губы сазанчика, Олжас вернулся ко мне, а верблюд, мигая черным глазом, неторопливо принялся разжевывать рыбу, хрупая костями и роняя на песок кровавые капли.

– Давно рыбаком работает, – сказал Олжас. – Ревматизмом болеет. – Если долго не угощаем – сам рыбку ворует.

Из палатки выполз ребенок, замер от солнца, удушливого зноя; он был в коротенькой рубашонке, сидел голой попой на песке, не шевелился, и казалось, заживо поджарился; наконец, ожив, тоненько однотонно завыл, раскачался и пополз к матери; полз он не на четвереньках, а как-то толчками, чуть подпрыгивая и опять усаживаясь на попу, боясь, наверное, коснуться песка руками; издали был он похож на маленького кенгуру.

– Солдат, – сказал Олжас, – пехота…

– Пошли купаться.

– Давай.

Вода была такая же горячая, как воздух, – войдя по колени в залив, я не почувствовал ее. И только глубже она стала холодеть, а после даже начали подмерзать ноги. Мы плавали, барахтались долго, пока с берега не донесся жестяный удар в дно пустого таза.

– Обедать зовут, – сказал Олжас.

Вышли, почувствовали: жара сильно спала, – и медленно, чтобы сохранить в себе прохладу моря, пошли к палатке Мухтарбая. Сегодня будет бешбармак в честь меня – гостя из Москвы.

Бригадир уже проснулся, перед ним на корточках сидела повариха, лила ему в ладони воду, и он шумно умывался. Вода почти не приставала к его лицу, – бурые, небритые щеки были горячие, жирные, – скатывалась на грудь, мочила рубашку. Он не снял свою соломенную шляпу, только слегка сдвинул ее на затылок, оголив бледный лысоватый лоб. Ловил черпаками-ладонями воду, сильно швырял ее себе в лицо. Ведро опустело, повариха перевернула его, постучала пальцами в дно, сообщая бригадиру, что умывание закончено. От полотенца Мухтар отказался, и, когда наконец поднял на нас глаза, они показались мне еще более кровавыми и дикими.

Я предложил закурить, поднес спичку; заговорил о рыбе, море, которое в последние годы начало сильно усыхать, о плотинах на реках, питающих его; спросил, много ли рыбы было в те времена, когда Мухтар был ребенком; сколько заработали в прошлом году, какие виды на теперешнюю путину.

Мухтар или кивал не к месту, или едва заметно мотал головой, или совсем неопределенно покашливал. Только когда я заинтересовался заработком, он поспешно сказал:

– Хорошо заработали. Хорошо живем.

Олжас промолчал и этим как бы поддержал бригадира. Я спросил его:

– Сколько получил?

Олжас задумался, будто подсчитывая в уме, но не ответил. Вообще я заметил, что он не любил говорить о заработке, бригадире, разных других бригадных делах. Поначалу мне это поправилось: не вязнет парень в бытовухе, – но сейчас я почувствовал в нем излишнюю настороженность, даже робость в присутствии бригадира.

Начали собираться рыбаки. Входили по одному, почтительно здоровались, будто мы сегодня еще не виделись, рассаживались в круг у стенок палатки, легко подвертывая под себя ноги. Больше было пожилых, степенных, был и совсем старый один, замещавший на лове бригадира, – он сел по левую руку Мухтара. Мне указали место справа, я пригласил с собой Олжаса, он заметно смутился, оглядел рыбаков – те кивнули, – только после этого примостился рядом. Мне стало ясно: каждый имел свое, постоянное место в палатке бригадира.

Вошла повариха, не разгибаясь, застелила середину палатки белой скатертью; вышла, снова появилась; поставила медный, сипящий жаром самовар; принесла пиалы, придвинула каждому; горстями рассыпала по скатерти сахар-рафинад; с эмалированным чайником в руке уселась у входа; по кивку Мухтара принялась разливать чай, не поднимая головы в низко надвинутом на глаза платке.

Первому – мне, уважаемому гостю. Плеснула в пиалу верблюжьего молока, разбавила крепким чаем из самовара. Подала в руки. После взял свою емкую цветную пиалу бригадир, и дальше – по кругу. Олжас получил последним, хоть и сидел возле меня.

Пили молча, слышались только хлебки и вздохи, и это походило на ритуальный обряд, на молитву. Говорить же, видимо, разрешалось, – изредка рыбаки перекидывались казахскими словами, – молчание нужно было скорее само по себе, чтобы ощутимее утолить жажду. Повариха зорко следила за каждым и, если пустела у кого-нибудь пиала, тут же наполняла ее.

Подавая мне вторую пиалу, она не удержалась, мельком, с чисто женским интересом глянула на меня. И вновь, как в первый раз, ее носатое, иссохшее, по-суслиному заостренное лицо показалось мне русским. Желая заговорить с ней, я сказал:

– Спасибо, хозяйка.

Она не ответила, отвернулась, ничто в ней даже на мгновение не переменилось.

– Русская? – спросил я у Олжаса.

– Не знаю. Может, русская? По-русски понимает…

– Откуда она?

– Местная. Может, казачка. Их предков при царе на Арал прогнали. Совсем казашка стала, русских стесняется.

По движению руки Мухтара был убран самовар, горками составлены пиалы, и повариха принесла кувшин с водой, полотенце, пустой таз. Начав с меня, она проползла на коленях по кругу и каждому полила на руки воды, выждала, дав вытереться полотенцем. И опять я заметил, как она цепко глянула на меня, после щедро наклонила кувшин.

– Бешбармак – пять пальцев, – сказал Олжас. – Без вилки едим. Легенда такая есть…

С огромным блюдом в руках протиснулась в палатку повариха. Медленно подгибая колени, она стала наугад опускать блюдо: ей ничего не видно было внизу. Мне показалось, что вот сейчас она уронит блюдо и обварит себя с ног до головы. Но никто не сдвинулся ей помочь, и я, вскочив, поддержал край блюда.

Олжас дернул меня за рубашку, а Мухтар издал короткий несильный звук, который я без перевода понял: «Какой невоспитанный молодой человек!» Закивали, осуждая меня, старые рыбаки. Мой поступок, кажется, смутил и повариху: она виновато, болезненно улыбнулась.

Блюдо, пылая жаром и ароматом, утвердилось посредине палатки – гора рыбы, обложенная белыми мучными лепешками. На нем были лучшие куски осетра-шипа, сверху лежала голова, запеченная так аккуратно, что хотелось потрогать пальцами – не жива ли еще? Стало душно от пара, и повариха бросила мне на колени полотенце.

Бригадир слегка повернулся в мою сторону, медленно выговорил казахскую фразу, на что все рыбаки, повеселев, ответили ему кивками или коротким словом «йя!»

– Мухтарбай извиняется перед гостем, – перевел Олжас, – самый лучший бешбармак – из барашка, который жир нагулял. Мухтарбай приглашает к себе зимой купачить. А теперь просит дорогого гостя скушать эту голову морского барашка.

С последними словами голова осетра переместилась мне на тарелку – подал ее старик, сидевший слева от бригадира. Он же начал быстро разбирать мясо рыбы, небрежно и проворно бросая куски в тарелки. Пиалы наполнили шурпой – густым рыбным наваром. Расставили стаканы, появилась водка.

Лобастая голова осетра смотрела на меня маленькими белыми глазками, и я не знал, что с нею делать. Олжас толкнул в плечо, прошептал: «Раздай, кому захочешь». Это взбодрило меня, я с радостью набросился на голову, разобрал ее пальцами на хрящи и куски, самый большой положил бригадиру, остальным – что кому досталось; себе и Олжасу оставил по плавнику. Это вызвало всеобщий восторг (рыбаки, вероятно, подумали, что я сам догадался разделить голову), и я тоже радовался: ведь мог совершить глупость, начав единолично управляться с головой.

Выпили по полстакана, и началась еда – истовая, шумная, с прихлебыванием шурпы и обсасыванием костей. И опять почти не говорили – лишь изредка перепархивали и замирали отдельные слова, – ели, насыщались. И слышалось, как самые сильные едоки урчали желудками, постанывали.

Говорить начали позже, когда опустело блюдо, были подобраны лепешки, допита водка. Повариха вновь принесла воду и таз, дала умыться. Рыбаки отвалились на кошмы, подмяв под бока подушки. Я решил, что наступило время говорить, сказал:

– Хорошо живете!

Мухтар ответил что-то по-казахски, все засмеялись. Я заметил: в присутствии рыбаков он почти не произносил русских слов. Выло непонятно: намеренно он так поступает (чтобы показать приезжему свою независимость) или по старой бригадной привычке? Олжас, посмеявшись, перевел мне:

– Мухтарбай говорит: хорошо живем. Не жалуемся – живем. Одна жалоба есть – когда телевизор нам проведут?

Еще раз посмеялись, и я спросил:

– Сколько в прошлом году заработали?

Сразу наступило молчание. Одни начали закуривать, делясь табаком, другие отвернулись, будто не расслышали моих слов, крайний рыбак, откинув полы входа и впустив струю свежего воздуха, выполз наружу. Мне показалось, что я обидел бригадников своим простеньким вопросом.

– Много, – сказал Мухтар, глядя на острый, как лезвие, просвет входа и обволакивая лицо горьким дымом из трубки.

– Олжас, сколько ты получил? – дружески спросил я, освобождая других от этого вопроса.

– Не считал…

– Посчитай.

Олжас задумался, что-то соображая, перестал курить; и вдруг резко и сердито прозвучал голос Мухтара. Он сказал несколько слов, из которых я понял одно: «болды» – хватит, довольно.

Рыбаки поднялись, пригибаясь как в поклоне, заторопились из палатки. Мухтар откинулся на подушки, выпятив тяжелый живот, закряхтел, наслаждаясь расслаблением тела. Его потное, медно горячее лицо погрузилось в угол, в дымную полутьму, как бы медленно выпав из нашего обзора. Это означало: хозяин устал, отпускает отдыхать гостей, а что не прощается по обычаю – испортилось хорошее настроение.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю