Текст книги "Они живут рядом со мной (сборник)"

Автор книги: Анатолий Онегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

ВЫСТРЕЛЫ В НОЧНОЕ НЕБО

Часто я проводил время с пастухами возле пастушьих костров, подолгу пил вместе с этими интересными людьми крепкий, душистый чай, заваренный прямо в котелке, слушал рассказы пастухов о волках и медведях и почти всегда видел тут же около костра на нижнем сучке дерева охотничье ружье, приготовленное, как я понимал, на случай нападения хищников.

Ружье полагалось брать с собой в лес каждый день – ведь в лесу и летом, и осенью все время были и волки, и медведи, но проходило лето, наступала осень, приближалась пора загонять стадо на зиму во дворы, и за все это время ни волки, ни медведи ни разу не подходили к стаду. И так повторялось порой из года в год… Так для чего же брали с собой пастухи ружья?..

Нет, ружья пастухов все-таки стреляли, но не в волков и не в медведей, а в ночное небо…

Я слышал от пастухов, что эти выстрелы, которые нет-нет да и гремели возле стада, были своеобразными предупреждениями разному зверью, но как действует такое предупреждение, долго ли помнит его хищный зверь, сам я проверил несколько позже, когда оказался в горах Алтая возле большой горной пасеки…

На Алтай я приехал в 1974 году, уже после того, как в журнале «Наука и жизнь» была опубликована моя повесть о медведях. Называлась эта повесть «В медвежьем краю», и рассказывалось в ней о том, как автор два года провел в Архангельских лесах, живя бок о бок с бурыми медведями, и вернулся обратно живым и здоровым. Отсюда я попытался сделать вывод, что те медведи, которые встречались мне в это время в тайге, были в общем-то покладистыми, добродушными животными.

Как только эта повесть была опубликована, стал я получать письма, среди которых было и письмо, пришедшее с Алтая. Автор письма приглашал меня посетить Алтайские горы и познакомиться с местными медведями. Судя по письму, в тех местах, куда меня приглашали, медведей было очень много, и все они, по утверждению автора письма, одинаково уважительно относились к людям. А вот люди, говорилось дальше в письме, относятся к этому зверю плохо, преследуют его, бьют, всякий раз приписывая медведю чужие грехи. Словом, меня призывали приехать на Алтай, чтобы поддержать авторитет бурого медведя и тут и как-то приостановить ничем не оправданную стрельбу в этого зверя и весной, и летом, и осенью, и зимой…

Долго я собирался на Алтай, но наконец собрался и с весны, лишь стала падать в горных реках большая вода и дороги в горы стали полегче, отправился по указанному мне адресу. Поселился я на берегу горной речки в деревушке у самых гор. Да и деревушкой-то нельзя было назвать это тихое поселение – стояло на берегу реки всего пять низеньких домиков, и сразу же за этими домиками начинался подъем в гору.

Никакой дороги от деревушки к вершине хребта не было – все склоны заросли пихтой и непролазным кустарником, где с весны до середины лета кишели таежные клещи. Этих клещей все время приходилось стряхивать с куртки, с брюк, но стоило пробиться через кусты и пихтач вверх, как клещи исчезали и вместо кустов встречала тебя высокая, в рост человека, густая трава – джунгли горных лугов. По этой траве и были проложены вдоль и поперек глубокие медвежьи тропы-дороги. Тропы спускались сюда сверху, из кедрачей, и по такой тропе, как по узкому коридору, поднимался ты еще выше к низкорослым кривым березкам и кряжистым, витым от ветра горным кедрам.

Здесь, высоко вверху, обычно и держались с самой весны алтайские медведи. Здесь были их лежки – летние постели, и отсюда направлялись они к зарослям красной смородины, когда на смородине поспевали ягоды.

Первые ягоды вызревали внизу, около рек, и медведи по этому случаю чаще спускались с гор и чаще попадались на глаза людям. Затем красная смородина появлялась выше, в горах, и звери все реже и реже спускались теперь вниз, в долины. К осени, когда созревали кедровые орехи, медведи собирались в кедрачах. Кедры росли высоко, почти у самых вершин, перед снегами. Здесь раньше наступала зима, и с началом крепких морозов в горах медведи не спеша начинали спускаться с гор к долинам – и где-то здесь, в предгорьях, устраивали, видимо, свои берлоги.

Так и жили бы эти звери из года в год, подчиняясь только законам гор, паслись бы на горных лугах, обсасывали кисти красной смородины и собирали опавшую кедровую шишку, если бы внизу по рекам не было людей… скота… пасек…

Если вам придется когда-то побродить по северной глухой тайге, вы обязательно отметите, что эта тайга мало населена – редко выпадет вам встретиться здесь с птицей или зверем, разве что сойка или кедровка нарушит сумрачную тишину, да еще чуть слышно прошуршит в стороне напуганная мышь. Но стоит покинуть тайгу, стоит приблизиться к человеческому жилью, как все вокруг, будто в сказке, преображается… Прежде всего редеет сама тайга, и стена елей все чаще и чаще пробивается белыми стволиками берез. А тут рядом и осинник, грибы, а за осинником старые вырубки, по которым из конца в конец поднялся светлый кустарник. И здесь же, возле старых пней, кустики ягод. Ягод много, а возле ягодных кустиков следы-наброды тетеревиного выводка. Вот оброненное птицами перо, вот их помет, вот ямки рядом с кочкой-муравейником, где тетерева купались в песке – по́рхались. А там, где к вырубкам подходит ельник, услышите вы частое «фыррр-фыррр» взметнувшихся при вашем приближении рябчиков.

Здесь же увидите вы и канюка, высматривающего сверху добычу, разыщите следы лисы, что охотилась за мышами, а попутно не спускала глаз и с тетеревиного выводка. На краю осинника встретится вам и помет лосей, а рядом с тропами лосей нет-нет да и оставит свои следы-вмятины хозяин тайги – медведь. И он, угрюмый житель глухого леса, как считаем мы, выбрался сюда, к вырубкам, к полянам, полям, которые создали в лесу люди…

Да, так уж устроено в природе – хоть и достается животным порой от людей, но тянет их к людям, тянет туда, где люди устроили свое хозяйство…

Если вы живете неподалеку от леса и если вам захочется завести голубей, помните, что возле вашей голубятни почти тут же появится ловкий пернатый охотник – ястреб-тетеревятник. Ястреб будет долго таиться, будет долго ждать, но однажды, выбрав подходящий момент, кинется к голубям. И поймать домашнюю птицу ему будет куда проще, чем дикого голубя – дикий голубь значительно осторожней.

Если вы разводите кур, гусей, уток, вы должны знать, что и у этой домашней птицы есть опасные враги. К цыплятам, гусятам, утятам могут направиться и ястреб, и ворона, и коршун – и тут гляди в оба, чтобы пернатые разбойники не наделали беды.

Стали люди разводить в прудах рыбу, и тут у людей появились конкуренты, которые с достойным упорством стали навещать пруды, где подрастали маленькие рыбешки. Если чайкам и крачкам в реке, в озере, в обычном пруду, где рыбы куда меньше, добыча достается крайне трудно, если и чайки и крачки по этой причине чаще занимаются ловлей насекомых или навещают распаханные поля, то возле пруда, в котором выращивается масса мелкой рыбешки, и чаек, и крачек может ждать обильный стол… Так птицы, которым совсем недавно доставались лишь больные или раненые рыбки и которых мы основательно считали санитарами естественных водоемов, вдруг обернулись конкурентами, разбойниками, врагами. И приходится рыболовам придумывать различные отпугивающие устройства, натягивать над рыборазводными садками заградительные сетки, чтобы не допустить разорительного грабежа. А ведь не поступи так, и скоро возле садков, где подрастают мальки, соберутся чайки со всей округи.

Никогда в лесу, в дикой степи, где нет домашнего скота, не ведут волки себя так разбойно, как ворвавшись в стадо овец… Чтобы поймать зайца, волку надо долго гонять этого зверька. Чтобы свалить лося, волкам надо устроить засаду и загнать добычу в болото. Но не каждого лося так просто обвести, не каждый лось, чувствуя опасность, бросится в сторону от преследователей и забудет о том, что болотная топь порой страшней волчьих клыков, – чаще лось, попав в засаду, будет стараться прорвать окружение и крепкой, сухой тропой все-таки уйдет от врагов. Да, волкам для такой охоты нужны силы. Ну а если на пути хищников стадо овец, животных, давно забывших, как спасаться от врагов, – овцы только собьются в кучу и, дрожа от страха, станут кидаться из стороны в сторону, надеясь только на помощь человека. А если человека рядом почему-либо не оказалось, то волки, ворвавшиеся в стадо, станут резать и валить на землю одну овцу за другой.

Такое поведение хищников может показаться безумным – зачем волкам столько добычи? Им не унести всех зарезанных овец – ведь несколько волков, напавших на стадо овец, может зарезать не один десяток животных… Да, такое поведение хищника ненормально – но оно ненормально лишь потому, что перед хищником оказалась жертва, ведущая себя так, как не ведет себя в природе ни одно животное, встретившее врага, – добыча оказалась слишком доступной. Дикий хищный зверь встретил домашнее животное, выращенное человеком, и урон, нанесенный хищником, оказался слишком велик.

Вспомните кабанов, бродящих по нашим лесам в поисках пищи, – целый день эти животные будут бродить с места на место, отыскивая себе пропитание, разрывая землю, выкапывая корни и корневища. Но вот на пути стада кабанов картофельное поле – добыча сама идет в руки, так почему же надо отказываться от добычи и не поесть досыта. И после такого нашествия кабанов хозяева с горечью подсчитывают убытки…

Не меньшие убытки приносят и лоси молодым посадкам в лесничествах – бродит лось по зимнему лесу в поисках пищи, нечасто встретятся тут молодые сосенки, вершинки которых идут ему в пищу. А тут перед тобой целые заросли малолетнего сосняка. И лось принимается за праздничный обед, уничтожая разом труд людей.

Итак, звери и птицы идут к человеку. Одни идут потому, что на пространствах, отвоеванных у леса, появились ягоды, появился молоденький лесок – появилась пища. Другие приходят к полям и огородам, на которых человек возделывает культурные растения для себя, а не для своих диких соседей. Ну, а хищников тянут к людям овцы, телята, цыплята, гусята. И если недосмотреть, если забыть о том, что хозяйство, устроенное людьми, извечно притягивало к себе все живое, то очень скоро вам не придется собирать на полях и огородах урожай, а ваши домашние животные достанутся волкам, лисам, медведям, хищным птицам…

В небольшой алтайской деревушке, где я поселился, каждый хозяин держал чуть ли не целое стадо крупного и мелкого рогатого скота. Причем этот скот никто не пас, и все многочисленные овцы, телята, коровы, быки, лошади бродили по ближним и дальним пастбищам без всякого надзора. Если коровы и лошади редко забирались вверх в горы, то овцы, видимо, в память о своих предках, что ловко прыгали со скалы на скалу, не упускали случая заглянуть на горные тропы и порой пропадали где-то вверху по нескольку дней. Здесь-то и выпадал случай алтайскому медведю поохотиться за какой-нибудь глупой овцой – овцы бродили рядом, и искушение было столь велико, что медведь, видимо, забывал порой все и всякие договорные отношения с людьми.

О своих овцах местные жители, как мне казалось, заботились не столь ревностно, как заботились о совхозных телушках на лесных пастбищах Архангельской области знакомые мне пастухи. Овец не было дома по два, по три дня, и только на четвертый, а то и на пятый день после долгих догадок и пересудов жители деревушки отправлялись на поиски заблудших животных. Тут-то и выяснялось, что не хватает одной или двух овец, а то и барана. Бывало и так, что пропавшая было скотина потом отыскивалась… Но в начале все в один голос громогласно заявляли, что овец порешил именно медведь и что этого разбойника надо срочно унять.

Пожалуй, предполагаемого разбойника можно было унять и без лишнего шума, но предварительный шум, как условие коллективной охоты за медведем, был необходим, и вот почему…

К тому времени, когда наведался я на Алтай, добрались и сюда строгие охотничьи законы, запрещавшие добычу медведя в летнее время. А кому хочется стать браконьером, платить за незаконную добычу животного большой штраф, да к тому же еще и терять ружье, которое у браконьера положено отбирать навсегда. Еще недавно охотник, без времени сваливший медведя, мог как-то объяснить, что медведь первым напал на него и потому, мол, пришлось стрелять. Но теперь таким сказкам редко верят и здесь. Как же быть? Ведь медвежье мясо вкусно, а жир целебен… Ждать осени и охотиться только тогда?.. А где ты сыщешь медведя по осеннему времени – по осени за ним надо лезть в горы, в кедрачи. А летом просто – близко он бродит, возле красной смородины… А что, если всем миром объявить медведя заклятым врагом и предъявить ему обвинение в нападении на скотину, а то и на человека?.. Попробовали раз – получилось, сошло с рук браконьерство, правда, пожурили чуток – и только. Так и повелось дальше – объяви всей деревней, что медведь пакостит, и колоти его. Словом, такие охоты в запретное время стали устраиваться, и алтайскому мишке, что до этого мирно пасся по кустам смородины, приходилось порой рассчитываться собственной шкурой за овец, которых он и в глаза-то не видел.

Пожалуй, такие охоты, месть за, овец, и не всегда сходили бы с рук разгорячившимся охотникам, если бы местные медведи обвинялись только в покушении на домашнюю скотину. Водился за здешним зверем и еще один, главный грех – падок был он на мед и не упускал случая заглянуть на пасеку и утащить оттуда один, а то и другой улей, разумеется не спрашивая, кому этот улей принадлежит: лесхозу, совхозу или частному лицу.

Как орудует медведь на пасеке, как ворошит пчел, мне самому видеть пока не приходилось, но от местных жителей слышал не раз, что зверь сначала снимает крышку с улья и несет его в лес, несет осторожно, будто человек. Здесь медведь вытряхивает из улья рамки, жрет не спеша мед и то ли из озорства, то ли от злости, что мед кончился, швыряет пустой улей вниз с горы и долго смотрит, как с грохотом катится пустая деревянная коробка.

Уж какое удовольствие доставляет степенному зверю наблюдать, как кувыркается пустой улей, не знаю, а вот то, что за озорство на пасеке медведя обычно ждет очень строгое наказание, стало мне известно доподлинно, хотя каждый местный пчеловод хорошо знает, как подобру-поздорову отвести, отвадить зверя от пчел. По вот беда: хоть и известна эта наука всем, пользуются ей лишь люди постарше, поспокойней, поумней. А те, что помоложе и побойчей, науку стариков не чтут и принимаются по-своему «отваживать» медведя лишь тогда, когда тот успевает проложить к пасеке не одну дорогу.

Познакомился я чуть ли не в первый день с молодым пчеловодом, быстрым на любое запретное дело. Держал он ружья, собак и при таком внушительном арсенале не желал вступать с медведями ни в какие переговоры. К тому же этот пчеловод отвечал не за собственную, а за государственную пасеку в целых сто ульев и убежденно считал, что два-три улья, скормленные зверю, большого убытка государству не нанесут.

Хоть и были у этого энергичного пчеловода охотничьи ружья, но стрелял он из них в медведя только тогда, когда тот попадался в петлю. И этих самых петель было наставлено вокруг пасеки столько, что хватило бы их, пожалуй, на всех алтайских медведей. Петля – орудие запрещенное, варварское. Пчеловод знал об этом и по весне, когда шла ревизия пасек высшим начальством, петли выставлять не торопился. Потом начальство уезжало, пчелы принимались за работу, и почти тут же в гости к пчелам заглядывали новые «ревизоры».

Сначала медведи появлялись около пасеки осторожно, опасливо вели себя и сразу к ульям подходили редко, будто вели разведку перед генеральным наступлением. Здесь бы и попугать их, предупредить. Так нет – хозяин пасеки будто ничего не замечал. А звери, прознав, что пасека на месте, что пчелы гудят, значит, мед уже есть, вслед за разведкой устраивали первый настоящий поход за медом… И этот поход оканчивался для них удачно.

Пасека теряла ульи, медведи разоряли пчелиные семьи, а человек по-прежнему не заявлял о себе. И тогда, окончательно осмелев, звери шли к ульям напрямую по хорошо известным тропам. Вот тут-то на пути к меду потерявших осторожность зверей и встречали тайно установленные петли. Петля душила, не отпускала, медведь катался, рвался, рычал, хрипел, а под конец только полузадушенно стонал. Здесь обычно и являлся хозяин пасеки и приканчивал зверя выстрелом в голову…

Так по-варварски, жестоко и расправлялись некоторые пчеловоды с медведями, прознавшими дорогу к ульям…

Не успел я познакомиться со всеми способами «наказания» медведей, как пришел ко мне пчеловод, отвечавший за ту самую пасеку, что была неподалеку от нашей деревушки, и попросил помочь ему угомонить медведя. Сам пчеловод не имел ни оружия, ни собак, был человеком тихим, а потому и просил меня, охотника, прийти к нему на помощь.

Пасека была большая, богатая. Но пчеловод хозяйничал здесь неважно, и очень скоро медведь прознал дорогу к ульям и стал собирать с этой пасеки постоянную дань.

Нет, не мог я вынести этому зверю смертный приговор только за то, что узнал он дорогу к ульям. Я не винил медведя. Да разве можно винить ту же собаку, которую никогда ничему не учили, которой никогда не объясняли, что можно, а что нельзя. Но собака сплоховала – проголодавшись и не дождавшись от хозяина пищи, она стащила со стола кусок хлеба. Таких собак почему-то принято бить чуть ли не смертным боем. Но, видя, как бьет другой раз хозяин своего Тузика или Шарика за украденный кусок хлеба, хочется мне взять точно такую же палку и отходить ею не собаку, а хозяина, приговаривая при этом: «Не бей, а учи…»

Так уж положено вести себя человеку, живущему рядом с животными, – не бей лишний раз, а учи, показывай себя, заставляй себя если и не уважать, то хотя бы побаиваться. И здесь, на Алтае, давно знали, как учить, как отваживать медведей от пчел.

Еще по весне, когда медведи спускаются с гор и первый раз в этом году появляются возле пасек, настоящий пчеловод разводит в воде дымный порох, мочит в такой пороховой кашице кусочки материи и кладет напитавшиеся порохом тряпочки на крайние ульи, окружая таким запашистым кольцом всю пасеку. Наткнется медведь на это пахнущее предупреждение и обойдет пасеку стороной. Правда, такой опыт со временем может позабыться, сунется медведь к пчелам еще раз, но тут о нежеланном визите предупредит пчеловода собака. Выйдет пчеловод на лай пса, выстрелит вверх раз-другой или поколотит стальным тяжелым болтом по старому чугунному котлу, принесенному на пасеку из бани, – и снова медведь, поняв предупреждение, уберется подобру-поздорову.

Бывает и так: устраивает пчеловод вокруг пасеки самые разные грохоты и колотушки – подвешивает на проволоке банки с камнями, обрезки труб, мастерит громкие колотушки по ручью, что бежит с гор мимо пасеки, – здесь уже за тебя гремит колотушками вода. Придешь на такую пасеку – нет никого, а вокруг что-то все время постукивает, поскрипывает.

Говорят, побаивается медведь таких колотушек и грохотов. Да и не только говорят. Прежде чем пойти на пасеку, разговорился я с пожилой женщиной, которая до этого года работала там. И рассказала она, как две женщины, она и ее сестра, держали пасеку, как выкладывали тряпочки с порохом, как попугивали медведя колотушками, – и за все время не сунулся к ним никакой медведь.

Слушал я рассказы пожилой женщины, много лет ходившей за пчелами, и понимал, что пчеловод, который теперь отвечал за пасеку, сам виноват во всем, не постарался, не подумал, не побеспокоился, а теперь вот и расплачивается за беспечность.

Закончила рассказ пожилая женщина так:

– А теперь что – медведя избаловали. Теперь только стрелять его. И все.

Хоть и уважал я эту старательную и смелую женщину, но согласиться с ней не согласился, правда, и план свой ей не открыл. Были у меня другие мысли, другие думы. Здесь, возле алтайской пасеки, на которой хозяйничал теперь медведь, вспоминал встречи с медведями в Архангельских и Вологодских лесах, в Карелии, и верилось, что и алтайский мишка «поймет» меня, что удастся урезонить его, «уговорить», отвести от пасеки, как отводили и волков, и медведей от стада известные мне пастухи.

Я понимал, что наш «разговор», конечно, может быть трудным, – ведь медведя уже избаловали, испортили. Как оно все обернется?.. Но все-таки хотелось верить, что есть у любого зверя «уважительность», что ли, к человеку, к самому сильному существу на земле. И должен был я вернуть этому зверю, избалованному, испорченному, его прежнюю «уважительность», должен был и здесь, где медведя многие побаивались, утвердиться в своих предположениях, как утвердился когда-то в добродушии этого большого и сильного зверя в Архангельской тайге.

Во время своего первого дежурства на пасеке как-то объясняться с медведем я не собирался. Сначала я хотел выяснить все подробности медвежьих походов за медом, а главное, проверить расписание этих походов.

Уже не раз слышал я здесь, на Алтае, что у всех медвежьих походов за медом есть одно общее правило: зверь, разоривший улей и вдосталь наевшийся меду, заявится следующий раз на пасеку только на третий день, то есть сможет обойтись без новой порции сладкого почти двое суток. Откуда взялось такое правило, я не допытывался. Подтвердили мне это правило и люди пожилые, многое повидавшие в горах, а потому я не сомневался, что какая-то закономерность, какое-то расписание действительно существует у медведей, и если этому расписанию верить, то именно в эту ночь, в это мое дежурство, медведь и должен был явиться к ульям.

Моя первая вахта закончилась благополучно. Медведь действительно явился и напрямик пошел к ульям. Но моя собака остановила его, и зверь отступил, бродил всю ночь вокруг пасеки, тревожил пса, но не показывался и к утру ушел вверх по реке.

Утром я сдал пасеку пчеловоду, а вечером снова был на месте и снова остался на пасеке один встречать новую ночь.

Прошлую ночь собака бегала по пасеке, но на этот раз я закрыл ее в избушку. Пес дремал возле моих ног. Я сидел за столиком у окна, стекло из окна я выставил и теперь мог слышать все ночные звуки.

Солнце ушло за горы, и тайга сразу стихла. Тут же исчезли сороки и дрозды, которые громкими криками встретили мое появление, и в наступившей тишине разобрал я возню мышей под кустом, куда пчеловод выбрасывал из избушки мусор. Под окном скользнул быстрый зверек. Он появился и пропал так быстро, что я не успел разобрать, кто это: ласка или горностай. Зверек шмыгнул к мусорной куче, и там тут же стихли мыши. В полутьме еще можно было разобрать стрелки часов – шел одиннадцатый час.

Я допускал, что медведь может выйти на пасеку неслышно, появиться вдруг, как таежная тень. Если он выйдет к ульям впереди, напротив избушки, я обязательно замечу его. Если подойдет слева, за кустами, то кусты скроют зверя. Но и тогда я все равно услышу легкий удар-скребок когтей по крышке улья, услышу, как крышка стукнет о землю, услышу, как зверь начнет вытряхивать из улья рамки с медом, и, наконец, услышу фырканье, ворчание, чавканье – по-другому есть мед медведь пока не научился. Я должен был услышать медведя даже тогда, когда он не станет есть мед здесь, а ухватит улей передними лапами и понесет его в лес и тут когти зверя обязательно хоть раз чиркнут по стенке улья, обязательно скользнут по дереву…

Тут я и собирался неслышно выйти из избушки, тихо подойти к медведю, громко окрикнуть его, обратить на себя его внимание и сразу после этого разрядить ружье в ночное небо… Если я хоть как-то успел понять этого зверя, изучив его следы, его манеру вести себя возле пасеки, то мой план мог удаться – медведь, застигнутый врасплох, должен был напугаться и надолго запомнить эту встречу…

Сумерки совсем загустели, и лишь свет неба, пока не встретившего ночь, рассказывал, что где-то там, за горами, все еще стоит хоть и поздний, но все-таки не такой черный, как тени гор, летний вечер.

У каждого натуралиста, подолгу бывающего в тайге, появляется особое чувство – чувство зверя. Зверя можно увидеть, услышать, о его приближении можно узнать даже по запаху… Что именно подсказало мне тогда, что зверь неподалеку, не знаю, только я не ошибся. Почти тут же на ноги вскочил мой пес, и я еле успел сжать рукой его пасть, чтобы он не рыкнул и не спугнул зверя.

Пес уперся передними лапами в край стола и готов был выскочить в окно. Он вздрагивал от нетерпения и весь тянулся в ту сторону, где прошлой ночью подходил к пасеке медведь, – медведь и на этот раз решил выйти к ульям прямо против избушки. Покажется или не покажется? Выйдет или не выйдет из кустов?

С трудом удерживая рвущуюся собаку, я отчаянно ругал себя… Я, казалось, все предусмотрел, но забыл, что раньше меня могла узнать о приближении медведя собака и спугнуть его. Пса на этот раз надо было оставить дома.

Медведь не показался, не вышел. Пес успокоился. Я снова уложил его на пол, возле своих ног. И снова прислушивался и приглядывался к ночной темноте.

К утру, еще до рассвета с гор сорвался ветер. Качались деревья, шумела листва. За ветром я ничего не мог слышать и, боясь, что зверь явится на пасеку именно сейчас, явится, увы, незаметно из-за ветра, вывел на улицу собаку и посадил ее возле избушки на цепь.

Вторая ночь пропала. Над пасекой уже занялись легким утренним светом облака. Ветер так же неожиданно, как и начался, сразу стих. И сразу услышал я сварливый стрекот сорок, голоса дроздов и шум горной речки.

Было семь часов утра. Хотелось курить. Я обошел пасеку – все было на месте. Там, где ночью пытался подойти медведь, удалось отыскать его следы – это был тот самый большой зверь-самец, что бродил вокруг пасеки прошлую ночь. Прошлую ночь он не попробовал меда и, видимо, надеялся на успех в этот раз.

Я сидел на пороге избушки и ждал пчеловода, чтобы сдать ему пасеку. Пчеловод задерживался. Я отвязал собаку, взял банку и спустился к реке за свежей водой. До реки было всего метров сто. Я снял ботинки, зашел в воду, зачерпнул пригоршню утренней холодной воды, пришедшей сверху, с гор, и только хотел сполоснуть этой свежей водой лицо, как сзади, на пасеке, раздался хриплый рев собаки.

Я оставил банку, ботинки и бросился к избушке. Собака хрипела уже в стороне за кустами. Я схватил ружье и босиком понесся на голос собаки через кусты. Пока я ломился через непролазный черемушник, собака успела добраться до подъема в гору и с лаем быстро пошла вверх.

Тропы вверх не было. Я оставил преследование и вернулся обратно… На траве, неподалеку от избушки, валялась крышка улья, тут же были рассыпаны по траве сломанные, раздавленные медвежьими лапами рамки с медом. Часть меда была съедена. Пчелы, наверное еще не опомнившись, гудящим, беспокойным клубком копошились на сломанных рамках и на траве.

Собака вернулась нескоро. Никаких ран на ней я не обнаружил. Разыскав меня и ткнув носом в мою руку, будто проверив, цел ли я, пес не спеша отправился к реке, напился, выкупался, вернулся обратно и как ни в чем не бывало улегся отдыхать у дверей избушки. Пес выполнил свой долг: он вовремя обнаружил зверя, примчался с реки на пасеку, завязал бой, заставил медведя отступить и прогнал его далеко в горы… Пес имел право спокойно отдыхать.

Я же был не совсем спокоен. Улей разорен, а медведь цел и невредим. Меня ждал отчет перед пчеловодом.

Как ни старался пчеловод успокаивать меня, как ни уговаривал, как ни утешал, что, мол, и не такое бывает на пасеке в горах, но отделаться от мысли, что медведь обвел меня вокруг пальца, я не мог. Хитрый зверь терпеливо ждал, когда я поверю, что рядом с пасекой нет никаких медведей. И тогда он нагрянул к ульям среди бела дня и за какие-то пять – десять минут успел разгромить пчелиную семью.

В нашей деревушке о последних событиях на пасеке узнали, пожалуй, раньше, чем о моем возвращении с ночной вахты, и мне не пришлось никому ничего объяснять. У каждого из моих соседей было на этот счет свое собственное мнение, которое они по деликатным причинам не торопились высказывать вслух. Все скромно помалкивали, и только та самая женщина, которая до этого года сама работала пчеловодом, добро посоветовала мне отступиться от медведя:

– Не ходи больше. Ульи-то государственные. Пойдет ревизия – спросят, куда делись. Спишут на тебя – мол, писатель не устерег. И погромы старые все за тобой будут – ославят тебя. Народ здесь на язык быстрый – позора не оберешься.

Но на пасеку я все-таки снова пошел. И тут неожиданно и неприятно для себя узнал, что в эту ночь вместе со мной остается сторожить пчел и сам пчеловод.

То, что хозяин пасеки теперь имел право не доверять мне, меня особенно не смущало. Смущало меня другое – теперь, когда медведя будут ждать два человека, ни о каком «разговоре» со зверем не могло быть и речи. Мне предстояло новое испытание. Я должен был либо выложить пчеловоду все свои планы, либо ждать медведя вместе с ним, как ждут зверя охотники, и стрелять наверняка, чтобы новая худая слава не пошла обо мне вслед за первой.

Но вряд ли понял бы меня местный охотник, если бы я поведал ему, что не собираюсь убивать медведя, – такие сантименты здесь не в моде, а потому я смолчал и, договорившись с пчеловодом, кто где будет сидеть этой ночью, загнал в патронник ружья два пулевых патрона и приготовился ждать, что будет.

Мне выпало ждать зверя около избушки. Пчеловод же забрался под крышу омшаника и должен был оттуда следить за левым углом пасеки, скрытым от меня кустами.

Эта ночь тянулась долго. Не было ветра, и мы могли заранее узнать о приближении зверя. Того меда, что он успел ухватить утром, ему вряд ли хватило бы, чтобы двое суток дожидаться нового похода к пасеке, – медведь мог прийти в эту ночь.

До утра было еще далеко. Я, как и прошлый раз, сидел у окна избушки, не шевелясь и внимательно всматриваясь в темноту. И тут со стороны омшаника, где таился пчеловод, раздался легкий шорох… Неужели медведь? Если это медведь, то сейчас должен вспыхнуть луч фонарика, а следом грохнуть выстрел… Но фонарик не зажигался, выстрел не гремел, а новый шорох за кустами раздался еще громче.

Неужели пчеловод заснул и не заметил зверя?.. Ну что же, это к лучшему. Если медведь начнет ворочать улей, я выйду к нему… А если пчеловод не спит, а ждет, когда зверь займется ульем? И выстрелит как раз тогда, когда я подойду к зверю, – не придется ли этот выстрел точно в мою сторону?..

Шорох повторился еще раз, сразу за кустами выросла какая-то тень, и тут же вспыхнул фонарик. Только фонарик светил не сверху из омшаника, а откуда-то из-за кустов… Луч пошарил по пасеке, качнулся в мою сторону, и я услышал кашель пчеловода, а потом из-за кустов показался и он сам и объяснил все происходившее без всяких обиняков: