Текст книги "Они живут рядом со мной (сборник)"

Автор книги: Анатолий Онегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

А не приведет ли такая жестокая логика хищников к уничтожению всей стаи?.. Когда волки разорвут одного собрата, ранить второго, затем третьего… Что останется тогда от волчьей стаи?..

Но ранить следующего волка, выбить из стаи, бросившейся к лошади и саням, второе, третье животное почти никогда не удается. И происходит это не потому, что стая уже успела насытиться и отстала… За лошадью, запряженной в сани, где сидит враг-человек, да еще навстречу выстрелам, не может нестись один волк – для этого необходима развернутая атака с фронта и флангов. Но вот атака захлебнулась, нападающие понесли потери и отступили. Здесь сработал еще один четкий механизм коллектива – без соответствующего количества животных не может быть успешной охоты, а тем более в таких сложных условиях.

А может быть, и у волков есть мудрый, помогающий жить механизм, который удерживал дроздов от посещения курмы, где совсем недавно нашли свою гибель их товарищи? Может быть, и к волкам приходит положительный опыт после ошибок, неудач, поражений – может, выстрелы и гибель собрата оставляют в памяти этих животных не только вкус свежего куска мяса?.. Но об этом мне хочется поговорить в другой раз, а пока я вернусь к главной теме рассказа и вспомню примеры замечательной взаимопомощи у волков, у тех самых животных, которые способны вроде бы совсем бессмысленно на первый взгляд растерзать собрата, попавшего в беду…

Волчье логово нашли без меня. В деревню принесли пятерых волчат, посадили их в высокий ящик, из которого малышам самим ни за что было не выбраться, и закрыли этот ящик вместе с волчатами в крепкий рубленый амбар. Удачливые охотники уселись за стол делить завтрашнюю премию, которая полагалась за добычу хищников. О премии легко договорились, но к утру в амбаре волчат не оказалось…

Утром мне показали следы волков, что вели из леса в деревню, и глубокий подкоп под амбаром. По отпечаткам лап я без особого труда разобрал, что выручать щенков ночью приходили мать-волчица и волк-отец. В поступке волка и волчицы не было ничего странного – родители обязаны были помочь своим детям, но мое удивление вызвала другая деталь отважного похода: вместе с матерью и отцом в деревню ночью приходили и два прошлогодних волчонка…

Эти прошлогодние волчата были уже ростом с волчицу. Весной, по окончании зимнего похода, им выделялось в тайге собственное хозяйство и запрещалось заглядывать в родительский «дом», где подрастали их младшие братья и сестры. И прошлогодние волчата, волки-переярки, вели летом самостоятельный образ жизни и только иногда встречались с матерью и отцом для совместных охот. Такие сборы волчьей семьи в летнее время происходили очень редко, но прошедшей ночью родственники сошлись вместе и вместе направились в деревню на выручку волчат…

Как покинули деревню пятеро освобожденных волчат: несли ли их в зубах родители и старшие братья, или они сами шли в середине отряда – разобрать не удалось: волки ушли обратно в тайгу через болото, оставив за собой только глубокую борозду смятого хвоща. Из деревни в лес тянулась по болоту настоящая цепочка волчьих следов – след в след, которую охотники привыкли встречать лишь по осенним холодам, когда объявлялся сбор стаи для совместной жизни в трудное зимнее время.

Волчья цепочка протянулась до ручья и тут разделилась на две тропки. Одна тропка уходила в лес, в еловый остров, по краю бурелома – это мать и отец уводили за собой щенят, и теперь на белых сырых пятнах лесной глины нет-нет да и попадались мне следы малышей.

Тропа волка и волчицы вела далеко в сторону от того места, где еще вчера было логово и куда нагрянула беда. Но другие следы участников похода, следы волков-переярков, потянулись по ручью как раз туда, где прошлогодние волчата с весны устроили свое летнее хозяйство.

Какова была роль этих еще не взаматеревших волков-переярков в ночном походе – не знаю. Я знал другое – поход удался, волки незаметно вошли в деревню, сразу отыскали амбар, где были закрыты волчата, быстро раскидали сильными лапами землю под нижним венцом сруба, освободили щенков и не слишком быстрым походным шагом вернулись обратно в тайгу. Чувство стаи сработало и привело к победе.

Беда пришла к стайке серых уток. Пищи в озере еще было достаточно, но с севера грозно приближался мороз. У одной утки было перебито крыло. Я видел, как это крыло беспомощно волочилось по воде следом за раненой птицей, и с болью догадывался, что утка не сможет улететь и очень скоро погибнет.

О близкой поживе, видимо, догадывались и лисы. По утрам они незаметно выходили к озеру и, несмело ступая по тонкому ледяному припаю, тянули носы в сторону раненой птицы. Но другие утки как будто не знали о скором и неизбежном конце и верно оставались рядом с обреченным товарищем.

Другие стайки уже покинули замерзающий водоем и улетели на юг. Почему же эти птицы, у которых был ранен собрат, не торопились в дальнюю дорогу? Зачем оставались здесь?.. Чтобы доказать свою верность?.. Вряд ли только для этого. Раненая утка не могла так легко, как прежде, добывать себе пищу – ей требовалось теперь гораздо больше времени на завтраки, обеды и ужины. Завтраки, обеды и ужины превращались теперь для нее в трудные и бесконечные попытки разыскать пищу. И теперь она не могла и кормиться, и внимательно посматривать вокруг. Да и опасность раненая утка не могла теперь встретить так, как раньше, – она не могла теперь подняться на крыло и сразу улететь, она могла спасаться только вплавь, а это медленно, и теперь отступать от любой опасности приходилось много раньше…

Если бы она оставалась одна, то остаток своей жизни вынуждена была бы сторожко качаться на волнах вдали от берега, вдали от опасности, но вместе с тем и вдали от кормовых мест. Но сейчас рядом были другие, здоровые утки, которые верно исполняли роль сторожей-наблюдателей. Товарищ, попавший в беду, мог спокойно кормиться, целиком положившись на своих друзей.

Изредка я подходил к берегу. Утки видели меня, тут же подавали сигнал тревоги и, что самое интересное, не поднимались, как обычно в таком случае, на крыло, не оставляли раненого товарища, а вместе с ним заблаговременно уплывали подальше.

С морозом раненая утка погибла. Ее товарищи поднялись над застывающим озером, тревожно покричали и ушли на юг в поисках открытой еще, не схваченной льдом воды. Они сделали все, что смогли, и самыми последними из всех уток, бывших на озере, покинули наши места.

Да, друзья по стайке могли задержаться около раненого собрата слишком долго и, не зная о том, что их товарищ обречен, по-своему борясь за его жизнь, тоже погибнуть, если мороз опустился бы слишком широко и перехватил у запоздавших птиц возможность найти по дороге еще не замерзшее озеро. Но даже такая вероятная гибель всей стайки, пожалуй, тоже могла быть оправдана, оправдана необсуждаемостью того закона верности, по которому здоровые утки не имели права оставить попавшего в беду товарища, – в конце концов, ведь не всегда попавший в беду собрат обречен на гибель и не так часто замерзают по пути на юг сразу все водоемы…

Каждый день я видел эту утиную стайку, по-своему сожалел о случившемся, рассуждал о кажущемся безумии птиц, не совсем спокойно ждал начала крепких морозов и в то же время откровенно любовался замечательной верностью друзей, верностью не ради приличия, а ради самой жизни, и очень хотел, чтобы у этих невзрачных уточек были такие же крепкие и сильные крылья, как у лебедей.

Лебеди расставались с родной водой совсем поздно. Они облетали все окружающие водоемы, подолгу задерживались на них и часто уходили с озера только тогда, когда от воды оставалась лишь узкая, душная от мороза полынья, и никогда не отказывались помочь другим лебедям, попавшим в беду, даже если эти лебеди не принадлежали к их стае. Эти птицы тоже умели до конца бороться за жизнь собрата, и в этой благородной борьбе их выручали большие сильные крылья…

Озеро стыло на глазах, стягивая со всех сторон тяжелым мутным льдом двух взрослых лебедей и трех неокрепших птенцов. Птенцы были одеты в серое детское перо, еще не сменили его на настоящий взрослый наряд, и на морозной туманной воде их было плохо видно. Может быть, эти молодые лебеди запоздали появиться на свет, может, плохое лето помешало птенцам как следует вырасти, окрепнуть, и теперь эти серые лебедята устали и не могли пока продолжить трудное путешествие.

Если бы переждать день-другой здесь, если бы удержать воду, не дать ей замерзнуть, если бы хоть на время победить лед… И две взрослые сильные птицы с трудом сдерживали наступление мороза. Крылья все время били по воде, не давали острой ледяной корочке ползти дальше, к птенцам. Но лебеди уставали, и мороз все-таки настойчиво приближался к ним. Казалось, что конец где-то совсем рядом… Но тут над умирающим озером показалась большая лебяжья стая.

Нет, пролетавшие лебеди сначала и не собирались опускаться в узкую полынью – они могли спокойно лететь дальше, они не видели в морозном тумане птиц, попавших в беду. Но вот из полыньи раздался тревожный, призывный крик, и тут же над лесом прозвучал уверенный ответ. Голоса летящих птиц еще далеко, они еще высоко над озером, но вся стая уже прервала путь и круто спланировала к клочку воды.

Опустившиеся лебеди с трудом разместились рядом с серыми птенцами и их родителями, и тут же сильные крылья шумно захлопали по воде. И лед отступил. Птицы победили. Полынью удалось отстоять. А на следующее утро стая поднялась над елями и, перекликаясь, быстро потянулась на юг стройным уверенным клином. В середине стаи уходили вместе с новыми друзьями и три незадачливых птенца…

Я был спокоен за взрослых птиц, спокоен за птенцов и за те верные крылья, о которых, пожалуй, не просто так сложил наш народ свои мудрые и красивые песни. В этих песнях поется о лебяжьей верности и о гибели одной птицы ради другой… Мне не привелось быть свидетелем такой трагедии, но я очень верю, что не красивый жест, не просто безысходная тоска, а большая, глубокая логика природы может привести к такому поступку птицу, которая стала для нас символом настоящей верности.

ОХОТА

По самому краю болота тянулась тропа лосей. Тропа не успевала зарастать, не успевала даже как следует затягиваться густым коричневым торфом – по этой тропе вдоль открытого мохового пространства лоси совершали свои утренние и вечерние переходы к ручьям, озерам и обратно к местам дневного отстоя…

Всю зиму, всю осень и большую часть северной весны лоси держались открытого редколесья, где с утра до вечера обламывали ветки осин и вершинки сосенок и острыми зубами-резцами снимали-срезали кору со стволов деревьев. Но стоило прийти настоящему теплу, стоило появиться по берегам лесных рек и озер первым зеленым стрелочкам осоки, как лесные быки и коровы меняли привычный ритм жизни и устремлялись к воде – ручьям, рекам и озерам.

Нет, лосей влекла к воде не осока, сладкая, мягкая в первые дни жизни, они почти безразлично миновали только что поднявшиеся из воды молодые, и тоже сочные и сладкие, столбики нового тростника и все дальше и дальше от берега заходили в воду. И там, где вода доходила почти до лопаток, лоси останавливались и принимались «копаться» в ручье или в озерном заливе так же старательно и упрямо, как копаются на лесной поляне, отыскивая сладкие, сочные корни, лесные свиньи, дикие кабаны. Здесь, в озерном заливе или на дне лесного ручья, лоси разыскивали себе пищу – они искали молодые побеги кубышек и белых лилий.

Мне много раз приходилось видеть, как «копаются» в воде лоси, но я никогда не переставал удивляться тому старанию и упорству, с которыми эти животные добывали себе из воды пищу…

Зайдя в воду, лесной бык или корова прежде всего обрывали листья и цветы белых лилий и желтых кубышек, которые плавали на поверхности. Когда эти листья и цветы были оборваны и съедены, животное опускало голову в воду и там, в воде, отыскивало молодые, еще не поднявшиеся к поверхности листья и бутоны цветов.

Разумеется, очень скоро после того, как лось заходил в воду, вода взбаламучивалась ногами животного, и в такой мутной воде уже нельзя было разобрать молодые побеги, только что приподнявшиеся со дна. И тогда лось опять опускал голову в воду, ухватывал зубами толстое, узластое корневище лилии или кубышки и вытаскивал его из донного ила.

Корневище всплывало к поверхности, и теперь животное спокойно, без особых усилий обрывало молодые побеги. Но все то время, пока лось, опустив голову в воду, трудился на дне ручья или озерного залива, по ручью или по озеру громко и далеко разносилось характерное «бульканье», – опустив голову в воду, животное, как спортсмен-подводник, постепенно выпускало набранный в легкие воздух, пузыри шумно достигали поверхности и точно рассказывали всякому посвященному, что на ручье или в озерном заливе вовсю трудится лось.

Заслышав издали (а по воде да еще во время тихих белых ночей любые звуки слышно очень далеко) знакомый шум-бульканье, я смело подплывал на лодке чуть ли не к самой лосиной морде. А лось, занятый подводной работой, ничего не знал обо мне. И только тогда, когда заканчивался запас воздуха и животное поднимало из воды голову и как следует отфыркивалось, оно видело перед собой лодку и человека, недоуменно растопыривало уши-локаторы, а затем, поняв свою оплошность, кидалось к берегу, шумно и высоко выбрасывая из воды передние ноги.

Лось исчезал в лесу, а на месте его недавнего пиршества оставался перерытый, взбаламученный ручей, озерный залив. Все, что росло, цвело здесь, было уничтожено, перемешано с илом, с торфом, с клочками оторванных берегов-плавунов, и из этой грязно-коричневой каши то там, то здесь торчали вывороченные со дна корневища. Эти пятнистые, бледно-желтые корневища, чем-то походившие на доисторических огромных змей, уснувших среди трясины первозданного хаоса, были хорошо заметны издали и тут же рассказывали тебе, что именно сюда, к этому ручью, к этому заливу лесного озера, стали выходить по ночам лоси…

Ручьи и заливы лесных озер лоси баламутили только по ночам. Дело в том, что с наступлением таежного, парного от болот, летнего тепла в тайге появлялась масса слепней, которые, казалось, готовы были съесть все живое. Стоило солнцу чуть-чуть приподняться над лесом, как первые отряды кровожадных насекомых выбирались из своих ночных укрытий и принимались свирепствовать.

Самые страшные атаки слепней приходились обычно на полуденные и жаркие послеполуденные часы, но к вечеру слепни стихали, а с заходом солнца исчезали совсем. Хоть и поздно заходило за лес солнце северного лета, но тот малый отрезок времени, что разделял между собой закат и новый восход, все-таки приносил в тайгу относительный покой. Этим периодом покоя, когда не было слепней, пользовались не только совхозные пастухи, которые с наступлением северного лета чаще пасли свои стада лишь по ночам, но и лоси. С наступлением вечера лоси выбирались из глухих еловых островов, где весь долгий день спасались, отстаивались от слепней, и не спеша направлялись к лесным ручьям и озерам, где и проводили недолгую летнюю белую ночь. К утру, к первым лучам солнца над еловыми вершинами, еще в густом, молочном тумане, лоси покидали ручьи и озера и осторожно выходили на знакомые тропы, что вели к местам дневного отстоя…

Этот лось тоже вышел на свою тропу осторожно. Внимательно осмотрелся, прислушался и медленным сытым шагом побрел дальше с ночной кормежки через заросли ольшаника и ивы к еловому острову, где можно будет спокойно отдохнуть до следующего вечера. Теперь осталось лишь миновать болото…

Сзади уже большая часть пути по открытому месту, в стороне среди осоки предательски поблескивает черная лыва-топь. Лыва сейчас останется в стороне, потом тропа поднимется в редкий сосняк, а дальше рядом с тропой потянется густое, чащобное мелколесье, где можно тихо, не торопясь, не опасаясь врагов, проложить дорогу к месту отдыха.

Но тихая дорога лося вдруг оборвалась… Тяжелый, угрюмый бык испуганно рванулся в сторону, далеко разбросав ногами клочья сырого мха. Жидкая торфяная каша плеснула из-под копыт и осталась широко сохнуть под солнцем на буром ягодном листе. И на эту мягкую кашицу тут же легли быстрые следы волков…

Волки бросились к лосю из засады, вырвались из-за стены густого ельника и стянули жертву коварным полукольцом… Опасность! Уйти! Рвануться вперед вдоль болота!.. Но впереди тропа уже перерезана волками… Назад, обратно по тропе!.. Но путь к отступлению загорожен матерым волчищей… В тайгу, в ельник!.. Но и оттуда кинулись к жертве два быстрых серых охотника… И уже нет болота, нет топи, которую животное только что старательно обходило – есть враги, опасность. Надо спастись. Надо уйти от преследователей… И лось бросается на открытое, чистое место – бросается на чисть болота…

Предательскую лыву-топь еще можно обойти справа, но волчья дуга захлестывает, закрывает дорогу в ту сторону… Влево! Но слева тоже волки… Лось мечется по чисти болота, копыта уходят все глубже и глубже, и морда уже касается мокрой косматой болотной травы… Ноги уже не вытянуть, не ударить копытом врага… И серые охотники, будто зная это, теперь не торопятся, не гонят лося дальше к топи – достаточно, что жертва вязнет, теряет скорость и силы и не может обороняться… Лось безоружен, и клыки волков уже рвут его крутую шею…

Следы этой умной, хотя, с точки зрения людей, и жестокой охоты я встречал уже не раз. С дотошностью следователя я осматривал место происшествия, подолгу склонялся над пятнами торфяной грязи, ощупывал клочки вырванного мха, подбирал сломанные ветки, и всегда передо мной вставала одна и та же картина: всякий раз волки терпеливо ждали лося, потом внезапно бросались к жертве, отрезали путь к отступлению, навязывали лосю свою волю, гнали его к топи и, прежде чем пустить в ход клыки, старались обезоружить будущую добычу.

Каждому серому охотнику отводилась своя собственная роль. Матерые, опытные звери, видимо, выбирали место засады. Они ближе лежали к лосиной тропе, и я всегда обнаруживал следы первого резкого броска волчицы, которым она подавала условный сигнал к началу действий.

Переярки, прошлогодние волчата, выполняли роль преследователей – они неслись следом за лосем, в то время как фланги держали родители… И снова коллективная охота животных разыгрывалась по уже известным мне правилам: разведка местности, потом засада-ожидание, дальше – преследование и заключительный этап – клыки. И как в каждой общественной охоте, у волков были свои наблюдатели-разведчики и свои предводители-руководители. И хотя подобная охота за лосями далеко не каждый раз завершалась успехом, этим предводителям охоты беспрекословно подчинялся весь коллектив.

Таких предводителей и разведчиков, которым полагалось быть при коллективных охотах животных, я не мог найти только у окуней. Но, наблюдая, как охотятся эти полосатые рыбы, я с каждым разом все больше и больше убеждался, что там тоже был свой порядок, свои сигналы к началу совместных действий и что у окуней, как и у волков при летней охоте за лосем, существовало полукольцо загона…

Знакомиться с коллективной охотой окуней помогала мне прозрачная вода некоторых таежных озер. Издали я замечал небольшие стайки-косячки плотвичек и осторожно направлял свою лодку в их сторону.

Плотвички беспечно разгуливали у самой границы травы, неустанно носились за мошкарой и частенько выпрыгивали из воды, озорно поблескивая на солнце серебряными бочками. Я тихонько останавливал лодку и ждал, внимательно всматриваясь в подводные заросли травы… Вот у самого обреза травы на дно медленно упала неторопливая тень, следом за первой появилась вторая, третья, и наконец вся походная колонна окуней во главе с солидными тяжелыми рыбинами оказалась около моей лодки…

Плотвички не видят, не замечают опасности. Колонна полосатых охотников останавливается и незаметно исчезает в подводных зарослях. Так проходит порой пять, десять минут. Кажется, что окуни ушли и больше не вернутся… Но вот из травы на беспечных плотвичек стройным полукольцом неожиданно бросаются таившиеся до этого охотники…

Стая окуней вырывается из подводных зарослей всегда вся одновременно. Кто подает своим первым броском сигнал к началу атаки: старые, опытные рыбы или нетерпеливая, подвижная молодежь – это пока для меня остается тайной. Но только атаки окуней всегда начинались в самое подходящее время.

Я часто видел, как в середине полукольца несутся старые, тяжелые окуни. А края наступательной дуги всегда отводились рыбам поменьше и поэнергичней. Последние опережали своих более солидных собратьев, вытягивали концы дуги вперед и первыми обрушивались на стайку зазевавшейся плотвы.

Добыча металась, бросалась в стороны, кому-то удавалось уйти, прорвав наступательный эшелон и скрывшись в траве, кто-то успевал скрыться в глубине, но другим рыбешкам приходилось поплатиться жизнью… Прожорливые пасти смыкаются над плотвичками. И уже нет полукольца, нет наступательных рядов, а только рукопашная, кажущаяся неразбериха, в которой окуни всегда знали, что им делать…

Это был свой, достаточно добычливый, способ коллективной охоты, где совместный атакующий строй жил лишь на той стадии, когда требовалось окружить, оттеснить плотвичек от травы, захватить их врасплох. Дальше каждый из охотников забывал своих ратных товарищей и действовал по собственному усмотрению. Но пока не было объявлено всеобщего сбора к охоте, пока не был подан сигнал к началу атаки, пока полукольцо атакующих не достигало добычи, ни один окунь не бросался самостоятельно к резвившейся поблизости стайке мелких рыбешек.

Наверное, такой нерасчетливый охотник-индивидуалист не только лишил бы своих собратьев плотного завтрака, до срока спугнув добычу, но не насытился бы и сам. Погоня за рыбкой в одиночку вряд ли принесла бы необходимый успех – если бы полосатому охотнику и удалось бы поймать какую-нибудь нерасторопную рыбешку, то остальные плотвички успели бы скрыться, а наш нерасчетливый охотник только-только утолил бы голод.

А при коллективных действиях?.. При коллективных действиях каждый исправный загонщик мог рассчитывать на более солидную добычу. Об этом я мог судить хотя бы потому, что сам нередко выступал в роли охотника – охотника за окунями…

Окуни почти всегда объявляли о своем нападении на плотву шумными всплесками. Я торопился к разбушевавшемуся вдруг заливу со спиннингом в руках. Блесна ложилась в середину беснующихся рыб, тут же следовал толчок-удар по крючку, и к лодке я уже подтягиваю полосатого охотника. Окунь обманут, он кувыркается, крутится на крючке и торопливо отрыгивает, выплевывает из себя только что проглоченную добычу… Я считаю рыбок, вылетающих из окуневой пасти: одна, две, три – а иногда их оказывается и больше. И эта богатая добыча пришлась на долю сравнительно небольшого окуня всего за несколько минут совместных действий всей стаи…

Так было у животных. Но у меня и у моей собаки все складывалось много хуже. Мы никак не могли договориться друг с другом, никак не могли поделить свои обязанности таким образом, чтобы наша совместная охота стала необходимостью для обеих сторон… Нет, все этапы сложной лесной работы были усвоены нами, но усвоены, разучены в одиночку, друг без друга. Каждый из нас в отдельности уже был настоящим охотником, но больше походил на лису, которая промышляла у курятника и рассчитывала только сама на себя…

Куры бестолково бродили по овсяному клину, посещали кусты желтой акации, что росла неподалеку, и не слишком хорошо помнили опасные места. Среди неухоженных, низкорослых метелок еще зеленого овса мелькали белые спинки, хвостики и то и дело высовывались красные гребешки петухов. Стояла жаркая ленивая тишина пыльного июля… Но вдруг среди этой самодовольной тишины сытого курятника поднимался страшный переполох…

Мелькали крылья, раздавался крик перепуганных до смерти кур, а над овсом медленно оседало только что взметнувшееся облачко белого пуха… А лиса уже уходила. Она уходила поспешно, но не трусливо, открыто пересекала дорогу и через выкошенный угол клевера легкими шажками уносила к оврагу упитанного петушка.

Где она была до этого, когда именно подошла к курятнику, где таилась?.. По следам на дороге, по пыли, успевшей затянуть утренние следы, я примерно догадывался, что лиса начинала свою охоту всякий раз еще с рассветом, задолго до того часа, когда сторож открывал двери курятника и, высыпая в кормушки зерно, мягко напевал: «Цып-цып-цып…» Пожалуй, терпеливый охотник отлично слышал это утреннее «цып-цып-цып» – он лежал в овсе, метрах в ста от кормушки, и ждал – ждал час, другой…

Точно такой же лисой мог быть и мой пес. Он умел долго и настойчиво ждать у кучи соломы мышь, а потом молниеносным броском останавливал ее. Когда мы направлялись к старым вырубкам и я очень надеялся, что вот сейчас собака поднимет на крыло тетеревов и, вежливо отдав голос, посадит их на деревья, а я смогу наконец подсчитать, сколько в выводке петушков и курочек, мой четвероногий друг незаметно исчезал в кустах, вплотную подбирался к птицам, ждал и, как лиса, коротким и быстрым броском ловил тетерева на земле. Остальные птицы шумно взлетали и в панике неслись в разные стороны. Я злился на собаку за то, что и в этот раз мне не удалось из-за нее поближе познакомиться с обитателями брусничника, и на следующий день отправлялся в лес один.

Конечно, я мог и сам определить то место, где разгуливают тетерева, мог издали разглядеть на деревьях осторожных, беспокойных птиц, но без помощи собаки подойти ближе не удавалось. Да, нужен был умный, толковый помощник, который проведет разведку местности, подождет меня, только потом поднимет птиц на крыло и негромким, редким лаем отвлечет внимание напуганного выводка, рассевшегося по деревьям.

После каждой очередной неудачи пес понуро плелся следом за мной, не понимая, что еще требуется от него. Громыхала цепочка, мой неисправимый индивидуалист в наказание за вольность оставался дома, я же клялся, что никогда больше не пойду с этой дурной собакой в лес, отчаливал лодку и уплывал на озеро искать окуней…

Лодка отходила от берега и тяжело врезалась в волну… Волна прошла по озеру, ворвалась в тростник и выгнала оттуда на открытое место утиный выводок. Стайка видела лодку, видела меня, беспокойно крутила головками и отступала по воде, вплавь, не собираясь пока подниматься на крыло…

У меня не было с собой ружья, я не собирался добывать этих птиц, но мое весло заработало быстрей – я гнал лодку через волны за утками, чтобы еще раз проверить ту губительную для жертвы тактику, которую применяли волки при охоте за зайцем, и которую разгадали люди и использовали для атаки подводных лодок на транспорты противника…

Утки оставались верными себе: они не ждали никакой опасности впереди, они видели только меня и быстро уплывали от лодки. Если бы у уток не было крыльев, если бы эта стайка была тем самым караваном судов, который мог уйти от противника только по воде… Тогда по другому охотнику можно было подождать впереди и напасть с фронта на уток, которые не знали сейчас ничего, кроме видимой опасности сзади…

Подводные лодки объявлялись всегда неожиданно и неотступно преследовали транспорты. Конвой, разумеется, обнаруживал врага и навязывал бой. Преследователи несли потери, но не отступали. А караван судов все-таки уходил, уходил, как утки от моей лодки, забывая внимательно посматривать вперед. Корабли конвоя оттянуты назад, впереди почти нет охраны. И тут впереди по курсу неожиданно появляются скрывавшиеся до этого новые подводные лодки. Курс перерезан. Следуют торпедные атаки, гибнут транспорты – охота завершена.

Это была волчья расчетливая тактика преследования, преследования открытого, грозного, не оставляющего жертве ничего, кроме желания поскорей оторваться от видимого врага. Точно так и преследовала зайца по глубокому снегу волчья стая…

След зайца уводил за собой только часть животных. Они неслись, низко опустив головы и пожирая голодными носами свежий запах, оставленный на снегу заячьими лапками. Волки, видимо, отлично знали, что заяц никуда не умчится, а даст круг, еще круг по родным полям, мимо знакомых кустов, потом минует низинку и выскочит на взгорок к редкому осиновому леску.

К этому осиннику на взгорке и направлялась скрытно вторая часть стаи. Заяц летел сломя голову, помня только своих преследователей. Убежать. Замучать врага, вязнущего сзади в снегу, заставить его отказаться от погони. И все это здесь, где заяц знает каждый куст, каждый уголок редколесного клина. Сейчас враг отстанет, не догонит по снегу и отступит сам. Сейчас вниз, в ложбинку, потом махами на взгорок и широким броском в осинник. Но добраться до осинника зайцу уже не удалось – его путь был заранее предупрежден и перерезан затаившимися охотниками…

Мог ли один волк так успешно организовать охоту за этим быстрым на снегу зверьком?.. Конечно, нет… Наверное, волку никогда не удалось бы догнать в декабрьском поле зайца-русака… А мог ли один волк расправиться с лосем-самцом в летней тайге, когда ноги лесного быка знают под собой твердую почву?.. Удар острого копыта навсегда оставил бы волка там, где этот серый охотник попытался бы в одиночку довести свою рискованную охоту до завершающей стадии.

Моя лодка возвращалась обратно, я затягивал ее на берег, и она ожидала следующего плавания, подставив серый, промокший бок крутой сердитой волне. В лодке у меня всегда оставалось весло, оставался черпак, а иногда там неосмотрительно забывалась и баночка с червями.

Эту баночку хорошо знали трясогузки. Они вечно шныряли около моей лодки, постоянно метили сиденье пятнышками помета и тут же разыскивали и растаскивали забытых мною червей. Эти птички тоже были охотниками, но их успех зависел не столько от организации самой охоты, сколько от моей забывчивости. Трясогузки были такими же тихими охотниками-единоличниками, к числу которых пока принадлежал и я.

Иногда я не сразу разгружал свою лодку: сначала уносил домой удилища и добычу покрупней, и только потом возвращался за баночкой с червями и за остальной частью улова. На дорогу от лодки к дому и обратно у меня уходило не более семи-восьми минут, и за это время трясогузки никогда не успевали совершить свой набег. Но другие охотники, тихие и незаметные до поры до времени и поспешные и ловкие в своем мероприятии, нередко похищали за эти несколько минут значительную часть моей добычи.

Коллективные набеги на мою рыбу, оставленную на короткий срок в лодке, совершали серые вороны. И как мне казалось, своим успехом эта общественная охота была обязана прежде всего разведчику-наблюдателю…