Текст книги "Девочка с косичками"

Автор книги: Анатолий Солодов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Советским пионерам посвящается

Автор

Герой Советского Союза Зина ПОРТНОВА

1. ПРОЛОГ

У неё подкашивались ноги. Ещё немного пройти, и она будет там, где провела свои последние часы Зина.

Подвал. Сырые скользкие ступени вниз. И сразу коридор, узкий длинный гулкий, – бывшая гестаповская тюрьма в Полоцке,

Две женщины спустились в подвал. Одна из них, лет пятидесяти, с прядью седых волос, – мать Зины, другая, что вела сейчас Анну Исааковну за собой, была здесь в те дни.

Возле одной из массивных дверей они остановились. Тяжёлая дверь отозвалась скрипом заржавленных петель и медленно отворилась.

– Мы сидели с ней в этой камере. Последний раз я видела вашу дочь здесь, – сказала женщина. – Это было год назад… Я уцелела чудом, а Зину увели тогда… На расстрел… Отсюда…

Анна Исааковна прижала руку к сердцу и нерешительно переступила порог слабоосвещенной мрачной камеры.

Потянуло сыростью давно заброшенного помещения. В маленькое, узкое зарешечённое окно чуть пробивался луч света. На стенах, где была отбита штукатурка, проглядывала кирпичная кладка.

– Вот здесь, – сказала женщина, – Зина провела свои последние дни. Немцы терзали её каждый день. После допросов они кидали её в эту камеру, а потом снова забирали. Я не могу говорить… Меня всю трясёт от одной только мысли, как они терзали её. А она была точно из кремня. Это маленький хрупкий цветочек. Не могу… Мне страшно вспомнить.

Анна Исааковна, сдерживая рыдание, вымолвила:

– Говорите. Всё говорите. Каждую мелочь вспомните. Все слова. Каждый вздох. Каждую слезинку. Я должна всё знать. Если она могла перенести это… Говорите.

– Она попала в руки гестапо. Сначала её держали там, наверху, даже прислугу приставили. А потом бросили в этот сырой кирпичный мешок. Они умели пытать. Это были не люди, а живодёры. Выродки!

– Зиночка… Доченька моя, – глотая слёзы, простонала Анна Исааковна.

– Уйдёмте отсюда. Я не могу вспоминать. У меня нет сил, – выдавила женщина.

Анна Исааковна закрыла глаза и некоторое время стояла молча, потом тихо проговорила:

– Что было дальше. Всё говорите.

Женщина подошла к стене напротив двери и стала внимательно рассматривать что-то на ней.

– Здесь был рисунок, – сказала она негромко. – Темно… Не видно. Неужели стёрся? Нет… Кажется, вот. Это она при мне гвоздём нацарапала рисунок – девочку с косичками. А под ним надпись была. Да вот она. Взгляните.

Анна Исааковна осторожно провела ладонью по стене, смахнула пыль. На штукатурке выступил едва приметный детский рисунок девочки с косичками, а ниже – неровные буквы: «Приговорена к расстрелу». Анна Исааковна прижалась щекой к рисунку и едва слышно прошептала:

– Зиночка. Ромашка моя. Дорогая. Ландышек беленький.

Пытаясь отвлечь Анну Исааковну, женщина проговорила:

– Уйдёмте отсюда. Поберегите себя.

– Рассказывайте всё, – требуя, сказала Анна Исааковна.

– Она не спала в ту ночь. Я это помню. На всю жизнь запомнила. Она даже ни разу не вскрикнула. Где только силы брала? Уму непостижимо… Вот как сейчас вижу… В том углу это было. Там ещё клок соломы лежал. С последнего допроса, в последнюю ночь, эсесовцы приволокли её под руки. Они бросили её в угол и ушли. Я подползла к ней с кружкой воды и остолбенела… Глаза… Её глаза… Кружка выпала из моих рук* Горло моё точно чем-то сдавило. Я не могла даже вскрикнуть. Помнится, она всё бредила. Всё вспоминала каких-то ребят, сестрёнку и ещё бормотала бессвязно: «Аистёнок, зачем ты залетел в тот дворец? Я же тебя так любила. Помнишь, как мы танцевали в том дворце? Зачем ты залетел туда? Зачем?» Я перевязала ей глаза лоскутами от платья и заплела косички. Всю ночь её голова пролежала у меня на коленях. Я всё ждала, что она очнётся, но до самого утра, когда они вернулись за ней, она так и не пришла в себя. А ещё она всё повторяла в бреду: «Не надо мне нового платья, мама. Солдатам не надо платья. Они в гимнастёрках ходят. С ремнями». А ещё повторяла: «Не плачьте, мама. Я с вами…» Утром пришли эсесовцы… И увели её… На расстрел.

2. ДОПРОС

Перед этим допросом она готовилась ко всему, даже к самому худшему, что могла предположить и представить. Она давно уже знала, что дни её сочтены, что немцы оставили ей несколько дней, а может быть, даже часов, чтобы она испытала самое страшное и самое жуткое – допросы с пытками и истязаниями. Каждый раз, когда её вызывали, она ждала этих моментов, берегла силы и нервы, чтобы вытерпеть и устоять. Иногда она верила и убеждала себя в том, что перенесёт всё, что может на неё обрушиться однажды, но чаще страшилась мысли, что не сумеет перенести физической боли. Как это произойдёт, она ещё не знала. Но то, что это действительно должно скоро случиться, она чувствовала уже по тем хитро и тонко закрученным вопросам, которые всё туже заплетали сеть вокруг неё, выбраться из которой было уже совсем невозможно и которая незримо тянула её к этим роковым моментам. Она старалась не думать о том, но не могла этого сделать – мысли, одна страшнее другой, сами по себе исподволь давили на сознание и не давали покоя ни днём ни ночью. Больше всего она боялась, что сдаётся просто от слабости, так как чувствовала, что нервы напряжены до предела, а силы за последние дни истощены окончательно. Она пыталась сном освежить свои силы и большую часть времени, пока находилась в сырой подвальной камере со сводчатым потолком, лежала на деревянном узком топчане, старалась заснуть» Она подолгу лежала с закрытыми глазами, но сон не шёл к ней. Лишь изредка она впадала в чуткую полудрёму, но даже в эти минуты каждый мускул её и каждая клеточка тела всё время находились в напряжении и тревоге. Она всегда слышала каждый шаг часового за стальной дверью и каждый шорох, который доносился оттуда. Она не знала, когда её снова вызовут на следующий допрос – немцы специально путали время, видимо преследуя определённую цель: то не вызывали подолгу, точно забывали о ней, то специально таскали по нескольку раз в сутки, через каждые полчаса, умышленно не давая отдохнуть, собраться с мыслями, оценить и разобраться в том, что из неё хотели вытянуть. Из последних допросов она уловила, что допрашивающий пересортировал весь арсенал своего следовательского мастерства, исчерпал всё своё умение и стал повторяться в вопросах, сам себя сбивая на ложную версию и стал путаться в простых вещах. Она почувствовала это подсознательно, догадалась, что время обычных, и на первый взгляд, казалось бы, ничего не значащих вопросов и ответов прошло, что следующие допросы пойдут совсем по-другому. И она готовилась к этому. Ждала.

На тот допрос, который она ждала с особым предчувствием, её увели из камеры ночью в дальний бункер, в самом конце коридора. Всё тот же немец, поджарый и холёный, чисто выбритый, с холодными колючими глазами, с интеллигентными манерами, одетый в чёрный костюм и белоснежную сорочку, встретил её привычно спокойно. Указывая на табурет, он сухо и коротко приказал:

– Сядь.

Она давно уже привыкла к этим повелительным приказам, знала, что допрос будет длинным и изматывающим и, помня, что сидя ей будет немного легче, села – яркий свет от двух никелированных рефлекторов ударил в глаза, она зажмурилась и чуть опустила голову.

Немец не торопился с вопросами. Сначала он закурил и не спеша некоторой время из полутьмы, отрезанной ярким светом, изучающе наблюдал за её лицом. Потом заговорил осторожно и вкрадчиво и в то же время так спокойно, будто не производил допроса, а вёл беседу в домашнем кругу.

– Ты не находишь, что наш разговор с тобой немного затянулся?

Ничего не ответив, она пожала плечами.

– Пора понять – тебе нет смысла упорствовать. Мы же всё знаем: кто ты и откуда.

– Ну и что?

– Почему ты выдаёшь себя за другую?

– Я ни за кого себя не выдаю, – как можно спокойнее ответила она.

– Заученный ответ. Значит, ты утверждаешь, что ты есть Мария Козлова?

– Да.

– Справка у тебя не фальшивая. Кто тебе выдал такой документ?

– Бургомистр.

– Где ты жила?

– В деревне Барсуки.

– Ты никогда не проживала там. Ты из деревни Зуи.

– Я никогда не была в деревне Зуи.

– Была. Хотя ты всё время там и не проживала. Ты родилась в другом месте. Ты приехала в Зуи. Откуда ты приехала? Когда?

– Я ниоткуда не приезжала.

3. ОТЪЕЗД

Девочки уезжали в деревню в первых числах июня. Билеты на поезд были куплены за несколько дней, чемодан упакован заранее. И хотя к отъезду всё давно уже было готово, мать с утра исхлопоталась.

Решение отправить детей на всё лето к бабушке было принято давно и до самого последнего дня она была спокойна, а вот перед самой разлукой сердце её затосковало. Одно мгновение она даже хотела отложить отъезд, но вспомнив, что отослана телеграмма и что бабушка, поди, заждалась внучек, которых не видела, считай, целую вечность – как она писала в письмах, – решила не передумывать.

«Поздно, – вздыхала Анна Исааковна. – Пусть едут. Пусть побегают босиком по траве, искупаются в речке, позагорают и попьют парного молока. Не к чужим ведь едут».

Галя, младшая дочь, которой недавно исполнилось восемь лет, сперва отказывалась есть на дорогу, но когда мать пригрозила, что оставит её дома и отправит одну Зину, примолкла и без лишних разговоров быстро управилась с супом, который так не любила, и съела котлетку.

– Ты её там не балуй, – сказала мать Зине. – Обязательно заставляй первое есть.

– Буду, – пообещала Галя.

– А ты слушайся во всём сестру и старших.

– Постараюсь. Я уж не маленькая.

Мать улыбнулась:

– Смотри, какая хорошая стала.

И вправду, маленькую Галю будто подменили: весь день она находилась в таком радостном возбуждении и была до того послушна, что мать только удивлялась, а отец, обычно молчаливый и строгий, радуясь счастью дочери, приговаривал:

– Ишь, расщебеталась как. Даже и мне захотелось в деревню.

А Зина в эти дни, чувствуя ответственность, которую возлагали на неё родители, была серьёзна. Она прибрала свои тетради и книги в письменном столе, вымыла полы и окна, смахнула пыль на шкафу и буфете, помогла маме вымыть посуду, почистила обувь и ненадолго ушла из дома. Она решила сбегать во Дворец культуры, где четыре года занималась в танцевальном кружке и уже не раз выступала на сцене в балете «Аистёнок», исполняя заглавную роль в этом спектакле. Зина миновала пустынное притихшее фойе, тихонько приоткрыла дверь зала, прошла между кресел в насторожённой и прохладной полутьме. На цыпочках подбежала к сцене, погладила ладонями ласковый бархат оркестрового барьера, потом взбежала на сцену и вдруг вихрем понеслась по ней, исполняя отрывок любимой партии, сама себе громко напевая мелодию танца. Гулкий зал отозвался эхом: под высоким лепным потолком долго звенели хрустальные звёздочки на огромной люстре. Зина несколько мгновений стояла посередине сцены, боясь шелохнуться. Слёзы подступили к глазам, и ей стоило большого усилия удержать их. Она запрокинула вверх голову, и, когда немного успокоилась, прошлась вокруг сцены. За кулисами прижала к щеке тяжёлый шероховатый занавес, сошла в зал, посидела немного в кресле, потом вышла на улицу.

Домой возвращалась пешком, по любимой шумной улице. Мимоходом заглянула в школу, в которой училась. Несколько минут посидела за своей партой и мелом на доске широким детским почерком написала: «До свидания!»

Она шла по улице не спеша. По широкому асфальту мчались автомобили, проносились, звеня и громыхая, трамваи. Её задевали, толкали встречные прохожие, но она их не замечала. А дома её заждались все: и мать, и отец, и маленькая сестрёнка Галя. И хотя времени до отъезда было предостаточно, мать, открыв дверь, сказала:

– Я уж волноваться стала.

– Я, мам, в школу ходила и во Дворец заглянула. Там так одиноко и пусто теперь, что просто сердце щемит.

Сестрёнка Галя, выглянув из-за двери комнаты, недовольно выговорила:

– И где ты гуляешь, Зиночка. Опоздать хочешь. Пора на вокзал ехать.

– Не торопись, Галчонок, – ответила Зина. – Времени у нас с тобой много.

Перед тем, как отправиться на вокзал, Зина напоследок оглядела небольшую, всегда чисто прибранную и уютную комнату, точно старалась надолго запомнить каждый предмет и увезти воспоминание о них. Подойдя к окну, заглянула вниз во двор, с четырёх сторон зажатый высокими серыми домами – внизу сушилось чьё-то бельё, в углу прыгали дети на расчерченном мелом асфальте, играя в классы. Всё привычно и давно знакомо, и двор не вызвал в душе девочки никакого ощущения – ей было не жаль расставаться с ним. Она отвернулась от окна. Взгляд задержался на двух портретах, висящих на стене, – фотографиях отца и матери. Мать на снимке была молодая, красивая, в цветастом светлом платье, а отец в военной форме, в пилотке, лихо сдвинутой чуть набок. Правая рука отца сжимала солдатский ремень, а левая лежала на плече матери.

Зина улыбнулась, взглянула на мать, которая укладывала в сумку еду на дорогу, увидела много мелких морщинок на лице её, которых раньше не замечала. На лице отца отпечаталась забота и грусть,

– Ну вот, кажется, и всё, – негромко сказала мать.

– Присядем перед дорогой, – предложил отец.

Присели. Несколько секунд они молчали, каждый думая о своём.

Маленькая Галя пристроилась на диване. Она удивлённо глядела на старших и не могла понять, чего это они вдруг замолчали и не торопятся. В комнате было тихо и торжественно, как под Новый год, в ожидании боя курантов, лишь негромко и сухо постукивали старые ходики на стене да чей-то патефон на верхнем этаже пел боевую походную песню: «По военной дороге шёл в борьбе и тревоге боевой восемнадцатый год…»

Выйдя на улицу, они направились к трамвайной остановке. Сели в старый прицепной вагон, кондуктор дёрнул за верёвочку – в другом вагоне звякнул звонок, и трамвай, вздрагивая и громыхая, понёсся по шумным и оживлённым улицам города с множеством старинных зданий, красивых памятников и ажурных мостов через каналы. Был тот час летнего вечера, когда народ вышел погулять, оттого город выглядел праздничным.

Вокзал, большой, величественный, с высокими колоннами, встретил их шумом и суетой. Все здесь почему-то спешили, толкались и громко разговаривали.

По площади, печатая твёрдый шаг, спокойно и уверенно прошли красноармейцы в касках, со скатками через плечо и подсумками на ремне, с вещмешками за спиной и с винтовками, на которых поблёскивали трёхгранные шильные штыки. Загорелые лица солдат были серьёзны.

Мать, придерживая детей за руки и еле поспевая за отцом, на ходу говорила:

– Чего торопишься? Успеем, ведь.

– Дела кой-какие найдутся, – ответил отец не оборачиваясь. – То да сё… Пятое – десятое… А на это тоже время надо.

Дела у отца на вокзале действительно кой-какие нашлись: то ему пришлось узнавать о времени посадки на поезд, то понадобилось сходить на почту за конвертами, то сбегать в буфет за водой на дорогу, мороженым и конфетами.

– И зачем столько конфет нам? – Зина удивлённо пожала плечами.

– Берите, – ответил отец, засовывая коробку в сумку с продуктами. – Вы же у меня сластёны. Когда-то теперь доведётся полакомиться.

– И то правда, – согласилась мать. – Бабушку угостите.

Вверху, где-то под самым потолком, раздался хриплый голос из репродуктора: «Граждане пассажиры, поезд Ленинград – Витебск отправляется с пятого пути, от четвёртой платформы, в 20 часов 14 минут, Просьба пассажирам занять свои места».

– Это наш, – сказала Галя. – Пойдёмте скорее.

– Не суетись, Галчонок, – успокоила её Зина. – Успеем.

Они вышли на платформу, отыскали свой вагон. Проводница проверила билеты.

В вагоне отец усадил их на место, спрятал под нижнюю полку чемодан.

– Как поезд тронется, – сказала мать, – поужинайте и ложитесь спать. Что-то я ещё хотела вам сказать… Ах, да. Пишите почаще. Слушайтесь бабушку и помогайте ей по хозяйству.

Отец посмотрел на часы:

– Пять минут до отправления.

Мать прижала к груди Галю, поцеловала в голову – Зину в щёку. Отец тоже поцеловал детей.

Мать с отцом поднялись и стали пробираться к выходу. Девочки остались одни в вагоне. Потом мать и отец стояли на платформе, за открытым окном, и, не отрываясь, глядели на Зину и Галю. Мать комкала в руках платок, с трудом сдерживая слёзы. Галя смеялась, без конца повторяя:

– До свидания! До свидания!

Зина молча улыбалась одними глазами. И боясь расплакаться, покусывала нижнюю губу.

Пробил колокол, ответно ему просвистел паровоз, лязгнула сцепка, вагоны вздрогнули и медленно поплыли вдоль платформы.

Мать кинулась к окну, схватила Зинины руки, принялась целовать их. По щекам её текли слёзы, и Зина почувствовала, какие они горячие.

Анна Исааковна бежала возле окна за вагоном и всё никак не могла оторвать своих рук от маленьких худеньких ладоней Зины.

– Прощай, мама! – выкрикнула из окна Зина и тоже вдруг заплакала.

Мать разжала пальцы – поезд будто ожидал этого: он точно почувствовал свободу, прибавил скорость, вагоны побежали вперёд всё быстрей и быстрей, заспешили в темноту. Мать стояла на платформе и ловила взглядом мелькавшие вагоны. Вот пронёсся последний, сверкнув горячим рубиновым фонарём. Жгучие слёзы обожгли щёки женщины. Перед глазами таяли и расплывались где-то далеко огни светофоров, среди которых затерялся рубиновый огонёк того состава, который уносил её дочерей в темноту, вдаль. А вскоре смолк и шум ушедшего поезда.

* * *

Поджарый и холёный, с холодными колючими глазами гитлеровец, как всегда не торопился с вопросами. Сначала закурил, разложил на столе какие-то бумаги, а потом спросил:

– Ты утверждаешь, что никогда не проживала в деревне Зуи. На самом деле там тебя хорошо помнят и знают.

– Я никогда не была там.

– Почему же тогда начальник обольской полиции опознал тебя?

– Ошибся. Он, видимо, спутал меня с кем-то?

– Лжёшь!

– Нет.

– Он тебя хорошо знал…

– Я никогда не видела его.

– А он утверждает, что видел,

– Поклёп.

– Поклёп? Что это такое?

– Он наговорил на меня. Он, видимо, был не в своём уме.

– Не убедительно. Зачем ему надо было делать на тебя поклёп?

– Не знаю.

– Вот видишь, тебе уже нечего ответить на простой вопрос. Нет, кляйне медхен. Он был в своём уме. У кого ты жила в Зуях?

– Ни у кого.

– Так не могло быть.

– Могло.

– Врёшь! Откуда ты приехала в Зуи? К кому?

– Я ни к кому не приезжала…

4. ВСТРЕЧА В ОБОЛИ

Прибытие поезда Ефросиния Ивановна ожидала с большим нетерпением – ей хотелось поскорей увидеть внучек, по которым очень соскучилась. Вместе с ней поехал встречать и её внук Федя. Поезд прибывал на станцию Оболь по расписанию в полдень, а Ефросиния Ивановна и Федя из опасения опоздать почему-либо, и с самого раннего утра находясь в беспокойстве, загодя подъехали к станции на пегой лошадёнке, запряжённой в телегу. Времени до прибытия поезда оставалось ещё предостаточно, и, не зная чем скоротать его, они уселись на лужайку возле коновязи.

Федя по-взрослому ворчал на то, что рано выехали и что зря поэтому теряют время. Однако Ефросиния Ивановна всякий раз урезонивала его:

– Рано – не рано, а так спокойнее. Не прозеваем. Мыслимое ли дело откуда едут. Да при том дети, да притом одни, без родителей. И с пересадкой тут всего натерпишься. А ты – рано.

По путям в сторону Витебска и Полоцка проносились товарные поезда, а того пассажирского, с которым должны прибыть Зина и Галя, не было. И чем меньше оставалось времени до подхода поезда, тем все более беспокоилась Ефросиния Ивановна.

– Уж не случилось ли что? – хмурилась старая женщина. – Ты, Федя, сходил бы, что ли, к начальнику станции. Разузнал бы про поезд – придёт али нет?

– Придёт. Куда ему деться, – отмахивался Федя, но сам всё же сходил к дежурному, справился.

На третий раз он вернулся и сказал:

– Только что позвонили с разъезда дежурному и сообщили, что поезд минуту как миновал их.

– Чего же мы сидим тогда, – засуетилась Ефросиния Ивановна. – Пошли, что ли.

– А зачем идти? Здесь ждать будем. Пятый вагон ваккурат возле этой скамейки останавливается.

Но Ефросиния Ивановна всё же встала, подошла к самому краю платформы, прищурилась, стала высматривать поезд.

Из станции вышел дежурный, в кителе с металлическими пуговицами, в красной выгоревшей фуражке и двумя флажками в чехле. Поздоровался с Ефросинией Ивановной.

– Здравствуй, – ответила она и поинтересовалась, скоро ли будет.

– Сейчас придёт.

– Хуже нет ждать да догонять.

– Это верно. Только паровоз кнутом не подгонишь, как лошадь. Расписание.

За перелеском, с правой стороны от одноэтажного кирпичного здания обольской станции, где-то далекодалеко, пропел напряжённый свисток паровоза. А немного погодя оттуда сначала еле слышно, а потом всё громче и отчётливее стал нарастать шум и грохот приближающегося состава.

– Идёт, никак? – встрепенулась Ефросиния Ивановна и торопливо стала поправлять платок на голове.

– Точно по графику, – взглянув на часы, сказал дежурный и вынул красный флажок из чехла.

Минута-другая, и вот лоснящийся от масла паровоз стал сбавлять скорость. Проплыли вагоны. Перед глазами Ефросинии Ивановны мелькнуло множество незнакомых лиц в окнах – нет не они. И вдруг что-то очень знакомое и близкое увидела она в озорных и радостных глазах двух девочек в белых панамках. Ну, конечно, это они! Зина и Галя.

– Внучки! – старушка пошла к раскрытой двери вагона, где на подножке стояла заспанная проводница, из-за спины которой нетерпеливо махали руками Зина и Галя. Поезд остановился – девочки выпорхнули из вагона и кинулись на шею бабушке, а та обхватила их и принялась целовать.

– Батюшки, дождалась-таки. Уж и не чаяла. Думала помру и не увижу моих пташечек. Ну, здравствуйте. Не страшно было одним ехать-то?

– Нисколечко, – смеясь откликнулась Галя. – Мы ведь знали, что ты нас встречать будешь.

– И то верно, цыпляточки.

Ефросиния Ивановна вытерла краем платка слезу, взяла из рук Гали узелок, а Феде наказала нести чемодан. Они прошли за станцию, где у коновязи стояла лошадь и подле неё лежал пятнистый жеребёнок, дремал на солнышке.

Ефросиния Ивановна раструсила в телеге сено, усадила в самую середину Галю, сама с Зиной примостилась сзади, Федя пристроился в передке рядом с чемоданом.

– Ну, поехали, – он чмокнул, тронул вожжами, телега скрипнула и тронулась.

Жеребёнок проснулся, приподнял удивлённую голову, потом пружиной вскинулся с земли и поскакал следом.

– Какой прыткий! – засмеялась Галя и протянула руки к жеребёнку. – Коняшка, коняшка иди ко мне. Иди хорошая.

Глядя на жеребёнка, Зина смеялась, а бабушка приговаривала:

– Вашему приезду обрадовался.

Федя в шутку пытался достать жеребёнка на ходу хворостиной, но тот бойко увёртывался и резво ржал, точно поддразнивал.

Вскоре они въехали в посёлок с одноэтажными бревенчатыми домами. Встречные местные жители кивали Ефросинии Ивановне, здоровались и, остановившись у обочины, смотрели ей вслед, провожая приезжих девочек внимательным взглядом.

Колёса прогромыхали по гулкому деревянному мосту через неширокую чистую речку; за ней, на пологий взгорок поднималась улица деревни Зуи. Федя подстегнул лошадь вожжами, и она, не сбавляя бега, вынесла телегу к противоположной окраине и остановилась у калитки. За потемневшим от времени частоколом в кустах смородины и шиповника приютилась избушка с двумя окнами, крытая щепой.

– Приехали, – сказала Ефросиния Ивановна, ссаживая с телеги Галю.

Она растворила калитку и шикнула на большого серого петуха.

– Бабуль, – спросила Галя, – а мы здесь жить будем?

– Здесь, милая.

Какая избушка у вас… Как на курьих ножках.

– Уж какая есть. Не взыщи, милая.

– А она мне нравится.

Помолчи ты, скворец, – одёрнула Зина сестрёнку.

Бабушка отомкнула замок, открыла дверь и, шагнув в полутёмные сени, предупредительно сказала Гале:

– Не споткнись. У меня тут половицы старенькие.

Они вошли в горницу, маленькую, опрятную и уютную.

Убранство её было по-деревенски простое: в углу стояла кровать, застланная голубым одеялом, напротив стол, прикрытый чистой скатертью, за ним – деревянные лавки, в углу икона с лампадкой, у стены старый комод, на нём зеркало, цветы в кувшине, старая книга да альбом с фотографиями. А возле самой двери прилепилась печь с полукруглым закоптелым очелком и лежанкой, задёрнутой цветной ситцевой занавеской. На стенах – фотографии родственников, среди которых Зина и Галя увидели и себя.

Федя внёс в избу чемодан и весело сказал:

– Угощай, бабуля, гостей. Они небось с дороги проголодались.

– Да уж скряжничать не буду по такому случаю, не беспокойся, – отозвалась Ефросиния Ивановна и засуетилась, накрывая на стол.

И как не просила Зина с Галей не хлопотать из-за них, бабушка всё равно не послушалась и быстро понаставила столько угощения на стол, что девочки смутились.

– Бабуль, – сказала Галя, всплеснув руками, – зачем вы столько наготовили всего.

– Ничего, миленькие, – улыбнулась бабушка. – Садитесь и хоть помаленьку отведайте всего.

Бабушка достала из комода бутылку красного вина, налила маленькую рюмочку себе, а детям сладкого компота из ягод и весело сказала:

– По такому случаю так и быть пригублю. Она подняла рюмку.

– С приездом, внучки. Спасибо, что не забыли меня, старую.

Бабушка выпила полрюмки, вытерла ладонью губы и стала угощать Зину с Галей. Она всё время подкладывала в тарелки детям то блинов, то творога, то варёную курицу, подсовывала пирожки с мясом, топлёное молоко.

Галя взмолилась:

– Хватит, бабуля, а то я лопну.

К Ефросинии Ивановне пришли соседи. В избе стало шумно и весело. Бабушка угощала гостей чаем и вишневым вареньем, а Зина и Галя, счастливые и радостные, рассказывали о Ленинграде, о маме и папе, о себе и о том, как они доехали.

Морщинки на лице Ефросинии Ивановны светились, точно на них упал луч солнца. Она поглядывала на внучек и чувствовала себя помолодевшей. Порой ей не верилось, что Зина и Галя сидят у ней в переднем углу и наперебой рассказывают о городской жизни, и она наяву слышит их голоса.

Гости, забежавшие на минутку взглянуть на Зину и Галю, задержались. Они неторопливо пили чай, степенно и спокойно говорили о жизни, о работе в колхозе, мимоходом коснулись политики. Поговорили о том, что Германия захватила всю Польшу, что она всё ещё воюет с Англией, что в Европе уж слишком неспокойно и, как знать, чем всё это кончится.

За разговором взрослые не заметили, как маленькая Галя примолкла за столом в уголочке и задремала. Бабушка взяла её на руки и перенесла на постель.

Понемногу гости стали расходиться. Федя посидел ещё немного и тоже собрался уходить: ему надо было поставить лошадь в конюшню. Прощаясь, сказал:

– Ты, Зина, наведайся и к нам как-нибудь с Галей.

– Придут, – ответила за Зину бабушка. – Куда они денутся.

Ефросиния Ивановна принялась прибирать со стола, а Зина, повязав старенький бабушкин фартук, става помогать ей. Потом бабушка показала Зине и Гале своё хозяйство: огород, хлев и погреб, крытый соломой. Вместе накормили они поросёнка и напоили телка, который пасся на лугу, на привязи. Потом ходили встречать стадо. А когда бабушка доила корову, Зина и Галя стояли рядом, смотрели и слушали, как звенят о подойник тугие и прямые, точно натянутые струны, белые струйки молока.

К вечеру около дома Ефросинии Ивановны собралась молодёжь из деревни Зуи, пришли также и обольские девчата и парни. Позвав Зину и Галю, ребята гурьбой сходили в лес за сушняком и разожгли костёр на лужайке напротив дома Ефросинии Ивановны.

Ребята сидели на траве вокруг костра, рассказывали смешные и страшные истории, веселились и спорили. Костёр шумно потрескивал, жаркое пламя его высоко взвивалось вверх к тёмно-синему небу, в непроглядной глубине которого ярко светились и мерцали зелёные крупные звёзды.

* * *

Всё тот же гитлеровец, в чёрном костюме, изучающе глядя на лицо девочки, сухо спросил:

– Где ты была до войны? Чем занималась?

– Жила в деревне.

– Конкретнее. Что делала?

– Училась в школе.

– Ещё что?

– Помогала взрослым в поле.

– А ещё?..

– Ходили с ребятами в лес, в поле, собирались у костра, купались в речке.

– Зачем ходили в лес?

– Собирать грибы и ягоды.

– Кто твои друзья в Зуях?

– У меня нет там друзей. Я никогда не была там.