Текст книги "Потомок Микеланджело"

Автор книги: Анатолий Левандовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

12

Современники называли события весны 1815 года «мартовской революцией».

И здесь не было преувеличений; сам Наполеон, который некогда вытравливал слово «революция» из всех учебников и развлекательных сочинений, теперь охотно употреблял этот термин.

В марте – апреле Францию охватил единый революционный порыв.

Город за городом, область за областью изгоняли остатки роялистов и присоединялись к Парижу. Дольше других сопротивлялась Вандея, где вновь было возродилось движение шуанов, но и она к середине мая прекратила сопротивление.

Везде пестрели те же лозунги:

«Долой Бурбонов!»

«Долой эмигрантов!»

«Долой попов!»

Революцию совершили народные массы – крестьяне, рабочие, рядовые солдаты (офицеры, как правило, присоединялись к ней не без сопротивления).

Именно эти силы вручили власть тому человеку, которого все еще помнили как «генерала революции».

Он прекрасно понимал это.

– История подтвердит, – говорил он, – что для свержения Бурбонов мне не потребовалось ни военной машины, ни иностранной помощи. Революция 20 марта произошла не в результате заговора или измены. Народ и армия – солдаты и младшие офицеры – привели меня в Париж; народу и армии я обязан всем!..

Он подбирал правительственный аппарат с учетом новых веяний. И если министром полиции был сделан прежний якобинец Фуше, то на пост министра внутренних дел был приглашен другой старый якобинец, которого прежде Наполеон не любил и преследовал, – знаменитый Лазар Карно, организатор революционных побед 1793 – 1794 годов. Бенжамену Констану, который за оппозицию режиму был некогда изгнан из Трибуната и обречен на бегство за рубеж, теперь было предложено составить новую конституцию.

Многие якобинцы и люди левых убеждений заняли административные должности в Париже и в провинции. Именно в это время впервые (и единственный раз в жизни) был приглашен на государственную службу и социальный мечтатель Сен-Симон, который по протекции Карно стал главным библиотекарем Арсенала.

Наполеон неоднократно утверждал, что новое государство должно стать общенародным, что народ сам выбирает и контролирует свое правительство.

И у него как-то даже вырвалась фраза:

– Если народ захотел бы республику, что ж, пусть будет республика…

Так мог говорить конечно же только «генерал революции»!

13

Как относился ко всему этому Филипп Буонарроти, по-прежнему пребывавший в своей далекой Женеве?

Если в предшествующий период, когда разваливалась великая империя и союзники подходили к Парижу, его отношение было двойственным, то потом эта двойственность стала постепенно исчезать и к весне 1815 года сменилась совершенно однозначным убеждением.

Вчитываясь в строки писем и газетные статьи, беседуя с людьми, приезжавшими из столицы, он ясно понял, что его место там же, где находятся все его соратники – якобинцы, бабувисты, подлинные патриоты революционной Франции.

14

Когда весной 1814 года он возвращался в Женеву, им руководила не только любовь к этому городу, но и весьма конкретные практические соображения. Таким образом, он исчезал из-под надзора французских властей.

Действительно, с момента отречения Наполеона его империя, фактически развалившаяся уже до этого, прекратила свое существование и формально.

Это значило, что все государства и области, входившие в ее состав, вплоть до решений Венского конгресса обретали прежний статус, иначе говоря, независимость от Франции.

Это значило, что департамент «Неман вместе с его французской администрацией, жандармерией, въедливым бароном Каппелем и прочими милыми атрибутами уходил в небытие.

Женева стала самостоятельной.

Отцы города поспешили выработать свою конституцию, которая устанавливала власть Государственного совета из двадцати восьми пожизненно избираемых членов.

А 6 апреля 1815 года город-республика вступил в качестве двадцать второго кантона в состав Швейцарского Союза.

Еще до этого Буонарроти сообразил, что в новых условиях ему будет много спокойнее – он расстанется с французской полицией и ее постоянными заботами о его персоне.

Но вскоре выяснилось, что спешить не следовало.

Правда, из-под надзора французской полиции он ушел, но тут же попал под надзор полиции швейцарской, оказавшийся не менее бдительным.

И каково же было ему теперь сидеть здесь, в этой глуши, пребывая в бездействии, когда там происходили великие дела и, быть может, начинался новый период истории, преддверие того светлого будущего, созданию которого он посвятил свою жизнь?

15

Верил ли он в искренность Наполеона, в его подлинное желание взять новый, демократический курс?

Опытный конспиратор, много повидавший на своем веку, разумеется, был не настолько наивен, чтобы верить в чудеса. К тому же он слишком хорошо знал своего друга-врага, его авторитарный характер и политическую гибкость, его умение внушить людям желаемое и слабость к театральным действам.

Но Буонарроти прекрасно понимал, что наступило время, которого он ждал годы, – поднялся весь народ, что сейчас, на гребне всей этой либерализации, волей-неволей открываются шлюзы, закрыть которые потом Наполеону будет трудно, что при хорошей организации и дружных действиях именно с е й ч а с можно добиться многого. Упустив этот момент, потом себе не простишь.

И подобно тому как совсем недавно он сделал все, чтобы покинуть Францию, так и теперь он был готов сделать еще больше, чтобы туда вернуться.

Он написал прошение французским властям, написал еще раз.

26 мая, горя нетерпением, он отправил третье, весьма обстоятельное послание французскому министру полиции господину герцогу Отрантскому.

«…Властный голос Родины, когда она бросила призыв ко всем своим преданным сыновьям, глубоко проник в мое сердце, – писал он. – По возвращении Бурбонов я с отчаянием в душе бежал из Гренобля и не без печали нашел убежище за рубежом. Но я не могу оставаться в этом городе с тех пор, как пришел Наполеон, чтобы дать Франции независимость и свободу. Я горю желанием соединить свои силы с усилиями добрых граждан, всех благородных душ и здравых умов, которые не побоялись пожертвовать собой ради спасения общего дела…»

Он спешил заранее успокоить министра, уверив его в своей полной лояльности:

«…Я обещаю, Ваше сиятельство, что буду строго подчиняться конституции, санкционированной нацией, и вождю, которого она столь энергично провозглашает. И как может быть иначе? Разве есть что-либо более величественное и более национальное, чем надежды, которые подает нам возвращение Наполеона?..»

Поистине шедевр «макиавеллизма правого дела»…

Но при этом хочется спросить: только ли макиавеллизм? Не шевельнулись ли в душе Буонарроти, при всем его скептическом отношении к Наполеону, какие-то иные чувства, общие в эти дни с чувствами миллионов французов?..

Он написал и еще одно письмо.

Но ответа так и не дождался.

16

Вызывает удивление: почему он адресовал свои страстные послания не Наполеону непосредственно, а его министру полиции?

Тут была своя причина: говорила гордость.

Когда-то, в бытность Филиппа на острове Олерон, Первый Консул обратился к нему с предложением о сотрудничестве.

Буонарроти не удостоил письмо ответом.

Теперь в роли просителя выступал он сам. И ему, помня о том, прежнем послании, не хотелось просить лично Наполеона, боясь, как бы это не унизило его, Буонарроти. Он не нашел слов, которые мог бы сказать многолетнему врагу.

Он предпочел обратиться с просьбой именно к герцогу Отрантскому, зная о его добром отношении и будучи уверен, что тот покажет письмо Наполеону.

И вот здесь-то он просчитался.

Нет сомнений: напиши он Наполеону лично, и въездная виза была бы дана немедленно. Император нуждался в способных людях, а в даровитости и организаторских способностях своего корсиканского товарища по совместной борьбе он был уверен.

С Фуше все обстояло иначе.

Не сомневаясь, что новые начинания Наполеона окончатся полным крахом, он уже втайне готовил очередной заговор. Завидуя лаврам Талейрана, он стремился перед вторым отречением Хозяина сыграть ту же роль, которую князь Беневентский сыграл перед первым.

И как раз потому, что он хорошо относился к Буонарроти (насколько он вообще мог хорошо относиться), он не дал его письмам хода, не желая втравливать изгнанника в гиблую историю. Пусть уж лучше спокойно сидит в своей Женеве, чем рисковать жизнью без всякого смысла в Париже!

Даже растленным душам свойственны иной раз благородные порывы…

Впрочем, не исключено и другое.

Зная о талантливости Буонарроти, Фуше, быть может, просто не хотел увеличивать шансов Хозяина…

17

Период, названный историками «ста днями», который ознаменовался взаимными восторгами императора и подданных, оканчивался.

Как и следовало ожидать, любовь Наполеона к демократии оказалась недолгой.

Конституция, созданная Бенжаменом Констаном и презрительно окрещенная народом «бенжаменкой», мало чем отличалась от «октроированной» хартии Людовика XVIII.

Но и это показалось Наполеону слишком накладным.

– Меня хотят связать по рукам и ногам, – жаловался он. – Мне не дают свободы действий… Но я не потерплю этого!..

«Или Цезарь, или ничто»… Какая уж там конституция! «Демократия» в представлении императора сводилась к тому, что нация должна была восхищаться его деяниями и аплодировать его подвигам.

Но это оказалось абсолютно невозможным.

Крупная буржуазия с самого начала отнеслась к возвращению «тирана» без всякого энтузиазма. Она утомилась от войн и хотела гарантированных прибылей; прибылями же и не пахло, а жестокая война была на носу.

Едва утвердившись, Наполеон провозгласил мир без территориальных аннексий. Он заявил, что Франция не желает ни пяди чужой земли, но не отдаст и своей, равно как не потерпит нарушения своего суверенитета.

Для побежденного это были прекрасные пожелания, но у победителей они не могли вызвать ничего, кроме ярости и насмешек.

При первом известии о мартовских событиях монархи и политические деятели, заседавшие в Вене, прекратили споры по частным вопросам, направив все внимание на общего противника. Уже 13 марта они приняли декларацию, объявившую Наполеона «врагом человечества». Французы, назначенные новым правительством на официальные посты, были немедленно арестованы, корабли гражданского флота – интернированы.

Начала формироваться очередная коалиция.

Это заставило Наполеона принять ответные меры.

Ускоренные призывы, новая рекрутчина, чрезвычайные налоги и поборы оттолкнули от правительства средние слои, уже разочарованные «бенжаменкой» и авторитарными замашками «демократического» императора.

Законодательный корпус, собравшийся в начале июня, сразу же проявил неприязненное отношение к Наполеону: кандидатура Люсьена Бонапарта на должность председателя была отвергнута.

Однако прежде чем все эти внутренние противоречия достигли апогея, император покинул Париж и направился в Бельгию, рассчитывая встретить противника на подступах к Франции.

Судьба империи должна была решиться на поле боя.

18

18 июня 1815 года произошла битва при Ватерлоо, закончившаяся поражением и разгромом армии Наполеона.

Вот уже более полутораста лет историки разных стран и направлений спорят о корнях этой катастрофы. Написаны тысячи книг и статей, в которых выясняются общие и частные причины, одобряются или осуждаются действия сторон, выносятся приговоры.

Одни восхваляют стратегический гений Блюхера и Велингтона – главных полководцев союзных армий.

Другие порицают Наполеона за его вялость, неосмотрительность, отсутствие обычной собранности, зоркости.

Третьи сваливают вину на маршалов и генералов французской армии.

Четвертые во всем обвиняют погоду.

Несомненно, каждая из этих причин имела место.

Правда, ни Блюхер, ни Велингтон не были выдающимися полководцами, но упорство и твердость, проявленные ими, сыграли немалую роль.

Наполеон на самом деле был необычно вялым – его уже начинала подтачивать болезнь, которой шесть лет спустя было суждено свести его в могилу.

Маршалы и генералы и впрямь оказались небезупречны: Ней не сумел развить начальных успехов, а Груши не подоспел в нужный момент с подкреплением.

Непрерывный дождь, ливший как из ведра весь предшествующий день, и правда размыл дороги, что затруднило действия артиллерии и конницы.

И все же главное было не в этом.

Наполеон всегда учил и сам следовал этому твердо установленному правилу: для обеспечения победы в любых условиях необходим значительный численный перевес над противником. А при Ватерлоо император обладал войском чуть большим полутораста тысяч человек, в то время как у противников было около миллиона.

Это и решило исход сражения.

Скажем больше.

Если бы даже Наполеону чудом удалось победить при Ватерлоо, то за этим все равно последовало бы новое Ватерлоо.

Ибо у союзников были значительные и возрастающие резервы, а у Наполеона их не было и быть не могло: их было негде взять.

19

Не было?..

Негде было взять?..

А народ? Тот самый народ – солдаты, крестьяне, рабочие, – который принял его под Греноблем и довел до Парижа, который обеспечил необыкновенную легкость государственного переворота и который даже сейчас, после Ватерлоо, устраивал каждодневные демонстрации под теми же лозунгами – «Да здравствует император!», «Долой Бурбонов!» – народ, который все еще продолжал видеть в нем «генерала революции»?

Несомненно, народ мог многое сделать.

Народ, воспламененный заботой о спасении родины, революционной родины, мог бы превратиться в несокрушимую силу, которой оказались бы по плечу любые коалиции.

Это ведь уже было испытано.

Когда (в былые дни) против революционной Франции сложился союз монархов, почти такой же, как и в 1815 году, когда главнокомандующий союзников герцог Брауншвейгский обещал сжечь и уничтожить Париж, народ провозгласил: «Отечество в опасности!» – и сумел отстоять свою независимость. Революционное правительство Робеспьера, опиравшееся на народ, в 1793 – 1794 годах не только отбросило войска коалиции, но и вывело Францию на дорогу славы, ту самую, которую затем мастерски использовал генерал Бонапарт.

Народ и теперь не стал другим – это он блестяще доказал в марте 1815 года.

Народ и теперь готов был стать опорой «генерала революции».

Но для этого Наполеон Бонапарт должен был стать подлинным генералом революции. Не на словах, а на деле. Для этого он должен был пойти путем Робеспьера.

Он не сделал этого, хотя подобная мысль и приходила ему в голову.

Кто знает? Будь при нем в качестве ближайшего помощника и советника друг его юности Филипп Буонарроти, он, может быть, отважился бы позаимствовать кое-что из тактики Робеспьера… Впрочем, и Робеспьер кончил полным крахом…

Но Буонарроти не было.

Был честный Коленкур, погрязший в бесперспективных делах своего министерства иностранных дел, был Даву, в качестве военного министра старавшийся собрать как можно больше новобранцев, был Карно, готовый провозгласить «Отечество в опасности», но весьма далекий от Наполеона, всегда относившегося к нему с неприязнью, был, наконец, Фуше, который уже сплел паутину нового заговора.

Наполеон все видел и понимал.

Как-то, еще до Ватерлоо, он заметил герцогу Отрантскому:

– А зря я вас все-таки не повесил, Фуше. Вы ведь изменник.

На что министр полиции ответил с обычным шутовским поклоном:

– Отнюдь не разделяю мнения вашего величества.

Нет, не пошел Бонапарт путем Робеспьера.

Не мог пойти.

Участь его была решена.

Ex nihilo nihil.

И теперь-то наконец он понял это.

20

В Париж он возвратился в каком-то полусонном состоянии, которое не покидало его больше.

Было 21 июня.

Он не поехал в Тюильри, который отныне казался ему чужим и неуютным, а остановился в Елисейском дворце, где и подписал новое отречение в пользу сына.

Он чувствовал несбыточность этого: сын, которого от него оторвали и который воспитывался в чуждых ему принципах где-то в Австрии, никогда не унаследует ему.

Так же как и жена, Мария-Луиза, несмотря на неоднократные его призывы, никогда не вернется к нему. Стараниями коварного Меттерниха она уже успела забыть его и теперь завела роман с кем-то из придворных его тестя…

Выходит, он зря устроил тот развод и комедию с новым венчанием…

А первая жена, Жозефина, единственная женщина, которую он любил и которая его любила, умерла, уже умерла, несмотря на молодые годы… Это случилось, когда он находился на Эльбе. И когда он спросил врача, от какой болезни, тот ответил: «От горя, ваше величество. От постоянной тревоги за вас».

И тут он вдруг вспомнил. Его ветераны, старые ворчуны, в дни, когда начались поражения, не раз говорили:

– Это потому, что он взял новую, немку. При старой мы всегда побеждали.

Теперь не было ни старой, ни новой, ни армии, ни короны, ни надежд.

Не было ничего.

…Он в отупении целыми днями бродил по пустым залам Елисейского дворца, пока не пришли какие-то люди и не сказали, что нужно «очистить помещение»: ведь теперь, отрекшись от престола, он был здесь посторонним, а посторонним здесь быть не разрешалось…

Ему советовали бежать в Америку, по стопам его боевого товарища генерала Моро. Но он на это не пошел, понимая, что через океан ему не прорваться и что враги все равно его достанут, даже в Америке.

Последняя хитрая идея, которая осенила его (она, как обычно, была не без примеси театральности), заключалась в обращении к английскому правительству, его вечному и беспощадному врагу. Отдаваясь английским властям с просьбой о гостеприимстве, льстя нерушимости британских принципов, он рассчитывал на великодушие врага.

Зряшный расчет.

Так когда-то (и, быть может, именно этим руководствовался бывший император французов) поступил вождь галлов Верцингеторикс, который после окончательного поражения, уповая на великодушие Цезаря, явился в римский лагерь, вручил победителю боевое оружие и сел у его ног.

Но «великодушный» Цезарь не помиловал Верцингеторикса. Его шесть лет протомили в римской тюрьме, после чего казнили.

Британское правительство оказалось не великодушнее Цезаря.

Наполеона заточили на маленький остров, затерянный в океане.

Держали под строжайшим надзором.

И оставили столько времени, сколько потребовалось, чтобы он успел продиктовать свои воспоминания.

Об остальном позаботилась болезнь.

Впрочем, есть мнение, что по распоряжению вышестоящих властей нелицеприятные стражи ускорили течение болезни.

Поразительное совпадение: Наполеон, как и Верцингеторикс, провел в неволе перед смертью шесть лет.

21

«Сто дней» промелькнули, как сон.

Началась вторая Реставрация.

Она обошлась французскому народу много дороже, чем первая.

И Бурбоны, и те, кто вновь посадил их на трон, пылали жаждой мести к «вероломным французам».

Страна подверглась оккупации.

На нее была наложена контрибуция в семьсот миллионов франков золотом.

Внутри страны начался жесточайший белый террор.

Одной из первых жертв его стал маршал Ней, талантливейший полководец Франции. Участь его разделили многие офицеры разных рангов.

У кормила правления оказались двое старых союзников – Талейран и Фуше.

А в Европе надолго утвердилась реакционная система, вдохновленная их общим хозяином – князем Клементом Меттернихом.

22

Эпоха реакции не задушила революционной борьбы, хотя заставила ее еще больше законспирироваться.

Естественно, дел и забот у Филиппа Буонарроти прибавилось.

Неутомимый, несмотря на годы, он отдался новой борьбе с обычной страстностью.

Он был на восемь лет старше Наполеона: в 1815 году, когда Наполеону исполнилось сорок шесть лет, Буонарроти было уже пятьдесят четыре.

Однако, вместо того чтобы по примеру своего друга-врага засесть за литературный труд, он еще долгих десять лет занимался тайной революционной деятельностью.

Но это могло бы стать темой для новой повести.

Наша же повесть окончена.

ЭПИЛОГ

1

Вероятно, автору, будь он историк или беллетрист, всегда бывает трудно расставаться со своими героями.

Быть может, именно поэтому в старое доброе время существовал обычай: в эпилоге прощаться с главными действующими лицами, кратко сообщая о дальнейшей их судьбе.

Ныне мы рискнем вернуться к этой традиции и познакомим читателя с тем, как обошлась история с другими, прошедшими по страницам настоящей повести, героями и героинями.

2

Впрочем, о государственных деятелях, крупных функционерах наполеоновской эпохи много говорить не приходится: о них читатель может навести исчерпывающую справку в любой энциклопедии. Он узнает, в частности, что Талейран еще долго подвизался на политическом поприще, приумножал богатства и умер восьмидесяти четырех лет, оставив многомиллионное состояние; что его напарник Фуше не был столь счастлив в политике (подвело все то же «цареубийство») и окончил свои дни в изгнании, едва перешагнув за шестьдесят; что Паскье, в противовес своему бывшему начальнику Савари, прекрасно поладивший со всеми последующими правительствами, прожил почти столетие (95 лет), удостоился при Луи-Филиппе высших государственных должностей и даже академических лавров.

Гораздо труднее узнать из справочной литературы о судьбе лидеров противоположного лагеря, в той или иной мере связанных с героем повести. Здесь сведения приходится собирать по крупицам, и ведут они, в большинстве случаев, к весьма горьким размышлениям.