Текст книги "Нас не брали в плен. Исповедь политрука"

Автор книги: Анатолий Пермилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

Скоро в тылу немцев раздались сильные взрывы – это рвались гранаты ф-1. На случай преследования немцами наших разведчиков Педоренко подтянул к месту их переправы машины с зенитными пулеметами, но преследования не было: немцы боялись идти к Днепру по открытой местности. Разведчики скоро вернулись. Они разгромили группу немцев, находящихся в сарае, несколько человек убили. Из трофеев у них был пулемет, автоматы и здоровенный немец-верзила с кляпом во рту. Немца схватили у пулемета; чтобы не кричал, один боец зажал ему рот, но тот успел сильно укусить его за палец! Тогда укушенный ударил немца по голове и поволок с товарищами к переправе. Разведчики потеряли одного убитым и принесли его с собой. Один наш боец оказался без ремня, на вопрос комдива он ответил: «Подался в деревню, и около одной хаты сзади меня схватили за ремень и потянули в окоп. Я расстегнул ремень, и немцы упали в окоп, я бросил им на память «лимонку» и дал тягу к своим!» Участники этой операции говорили об этом бое уже как бывалые воины и просили снова послать их в разведку боем. Но раньше разведчиков вернулся лейтенант: он был в одних трусах, все его обмундирование утонуло в Днепре. Он оторвался от группы, и один, без личного оружия, не решился идти вперед. Тогда он разделся, привязал свое обмундирование на голову и поплыл, но сверток сорвался с головы, намок и стал тянуть лейтенанта на дно, поэтому он освободился от него и приплыл в трусах. Озябший, плачущий от горя, лейтенант стоял перед комбригом Бессоновым. Комбриг объявил: «За трусость, потерю обмундирования и оружия – расстрелять». Мы с Педоренко убеждали комбрига не делать этого: мол, есть органы, которые разберутся в этом деле. Не знаю, как дальше сложилась судьба этого лейтенанта, но от немедленного расстрела мы его уберегли.

Педоренко был невысокого роста, худощав, чернявый, очень загорелый. «Меня, – говорил он, – в Испании считали коренным испанцем!» Он немного знал испанский язык и иногда в разговоре употреблял испанские слова. Был он неробок, видал не один бой и спокойно смотрел на окружающую нерадостную обстановку. На вероятных подходах танков он устроил глубокие волчьи ямы – и по его указаниям их так хорошо замаскировали, что ямы были совершенно незаметны. Любил он и шутку. В первые дни моего пребывания в полку Педоренко сказал мне: «Я вам сейчас пленного словака покажу, он расскажет, как русь идет в атаку». На направлении обороны полка наступал словацкий полк, его здорово потрепали и часть солдат взяли в плен. Одного пленного Педоренко еще не отправил в тыл и решил показать мне. «Ну, словак, – говорил он пленному, – расскажи, как русь идет в атаку?» И словак старательно рассказывал, изображая мимикой на лице впечатление от атаки русских. «Сидя в окопах, – говорил он, – слышим крик «уля, уля», терпим, не бежим. Потом «Сталин, уля, бог, мать, мать» – (тут он добавлял нецензурные слова, что кричали в атаке наши бойцы). Тут уже в окопах сидеть опасно: или беги, тебя убьют, или делай Хондо Хох».– Он показывал, как словацкие солдаты старательно вытягивали свои руки, сдаваясь в плен и бросая оружие. «Я так и сделал», – сказал пленный веселый словак. Пленом он был очень доволен.

Полку Педоренко предложили принять запасные окопы, необходимые на случай смены позиций, эти окопы готовили саперы корпуса или армии. Педоренко не мог оставить полк и попросил меня съездить посмотреть эти запасные позиции. Сдавать свою работу приехал комиссар саперного батальона, старший политрук. Увидев у меня звезды на рукавах гимнастерки как знак принадлежности к политсоставу, он порекомендовал их снять, у него такие звезды были спороты. Ремень у меня был с медной пряжкой, в середине которой была звезда, и он порекомендовал заменить его на солдатский. Звезды с рукавов я потом спорол, но ремень не менял и прошел с ним всю войну.

Предчувствуя осложнение обстановки, Педоренко собирал полк в кулак. Отдельные взводы и небольшие группы, расположенные на берегу Днепра, оставляли свои позиции и собирались к деревне Шапчицы. Меня Педоренко попросил съездить на левый фланг обороны полка и снять там группу бойцов с ручным пулеметом. Я приехал туда на машине и по карте нашел позицию: группа бойцов во главе с лейтенантом располагались в блиндаже, накрытом крепкими дубовыми кряжами, а пулемет стоял на бугре среди сосенок, готовый к бою. Пулеметчики лежали около него и всматривались в даль за Днепр. Там никого не было, за все время своего пребывания наши бойцы немцев не обнаружили. Я передал лейтенанту распоряжение командира полка сняться с позиции, и все его отделение очень обрадовалось такому приказу: они совершенно не знали, какова обстановка, никаких новостей они не получали. Лейтенант попросил немного подождать, пока сварится суп, и я сел около пулемета, пока группа начала собирать свое имущество. Лейтенант стал разряжать пулемет, и тут неожиданно за моей спиной раздались выстрелы и мимо моей головы засвистели пули – так близко, что моя пилотка была сбита воздушной волной. Все закричали, а лейтенант побледнел, поняв, что чуть не убил меня. Оказалось, что он стал снимать диск с патронами, но нажал на спуск и дал очередь. В свое оправдание он сказал только: «Если бы я убил вас, то застрелился бы». – «Надо быть осторожным с оружием, – ответил я ему. – Вы отлично знаете пулемет, и такое обращение с ним недопустимо».

В первой половине августа обстановка на Центральном фронте была тяжелой. На правом фланге нашей 21-й армии, южнее Могилева, немцы начали наступление в направлении на Смоленск и 16 июля захватили город. Над нашей армией нависла угроза окружения. Немецкое командование ударом с севера на юг, через Гомель на Чернигов, начало операцию по окружению 21-й армии, которая продолжалась с конца июля до середины сентября. В такой обстановке в середине августа полк Педоренко начал отход. По приказу из дивизии под вечер 14 августа Педоренко разделил полк на две части: одна во главе с комиссаром должна двигаться на восток, а другая с ним – на юг. Немцы теперь наступали со стороны нашего тыла, с востока, и близко подошли к командному пункту. Отстреливаясь, остатки штаба полка отошли к деревне Шапчицы. Ночью немцы подожгли за Днепром несколько строений на окраинах деревень; горели строения и на правом фланге, и в тылу полка, создавая видимость окружения наших частей у Днепра. Стало светать, и Педоренко приказал занять оборону по речке у еврейского местечка Шапчицы. Мы пошли с группой командиров объявить жителям, что наши части отступают и надо уходить, иначе гитлеровцы перебьют их. Старый еврей-колхозник с бородой, кудрявыми черными волосами, сказал нам: «А куда мы пойдем и зачем? Мы родились тут и выросли, здесь жили наши деды и прадеды, как мы можем уйти от этого?», – и показал свои мозолистые руки. Чуть позже он все же сказал: «Пусть немцам ничего не достанется», – поджег свою хату и ушел в лес. А к вечеру подошли немецкие танки; послышались крики и плач – это немецкие солдаты приступили к своим делам, поволокли девушек к танкам и машинам... Все это видели наши бойцы, но мы ничего не могли сделать: все подразделения полка ушли еще днем, и теперь с позиций снимались последние бойцы прикрытия.

Отступление – очень тяжелая пора в боях. Горе и печаль были рядом с бойцами, до сердечной боли жалко было смотреть на детей и женщин, остававшихся на тяжелое житье при ненавидевших все советское фашистах... При отходе Педоренко с небольшой группой утерял связь с основными силами полка. Ночью мы ехали на машинах среди поля густой несжатой ржи. Как-то странно кричали птицы... В нашей группе было несколько машин: впереди две грузовые, за ними «эмка» Педоренко. Он с шофером на переднем сиденье, на заднем вплотную к двери его адъютант, а рядом, прижавшись к сложенным вещам и продуктам, сидел я. Было ошибкой, что впереди не было нашей разведки. Ночную тишину разорвал шквал пулеметного огня, в небо взметнулась ракета. Первые машины были подбиты. Педоренко выскочил из машины, метнулся влево в рожь. Я толкаю его спавшего адъютанта, тот не сразу понял, что случилось, но выскочил. Пули свистели вокруг, нас снова осветила ракета, я выскакиваю из машины и бегу влево; на мне плащ, планшетка, в кармане граната. Отбежав несколько метров, осматриваюсь и прислушиваюсь. Снова ракета, снова свистят пули. Я прислушался и слышу, как Педоренко зовет шофера, но ответа нет. Иду на голос Педоренко – с ним его адъютант и больше никого. Мы поняли, что нарвались на засаду, которая была в домике за противотанковым рвом. Две машины немцы пропустили и открыли стрельбу, «эмку», очевидно, повредили, а две грузовые, ехавшие за ней, развернулись во ржи и уехали назад. Оставшись втроем, мы отошли с полкилометра назад и повернули на запад. Стало светать, когда мы встретили отступающий полк из корпуса Петровского, его вел майор Фиксель, немец из Республики немцев Поволжья.

Впереди была деревня, а перед ней в кустах обнаружили двух немецких солдат; они без сопротивления сдались в плен, Фиксель сам допросил их и выяснил, что все дороги, ведущие на восток, перекрыты немецкими частями и впереди таких колец окружения три и что узел дорог Довск уже занят немцами. Старше Фикселя тут никого не было, и он дал команду двигаться вперед. Когда колонна втянулась в деревню, то из хат справа и слева немцы открыли огонь. Пули летели выше, убитых и раненых не было, но колонна потеряла управляемость: паника, ездовые нахлестывают своих лошадей и уезжают дальше, пехотные подразделения бегут вперед, рассыпавшись по сторонам дороги. Мы с группой шли в общей массе. Становилось ясно, что на пути к югу нашим частям устроены засады.

Миновав деревню, отступающие части прошли небольшой лес и оказались на широкой безлесной поляне среди картофельных полей. Над нами сначала появился немецкий «костыль», а минут через двадцать появились бомбардировщики и начали бомбить и расстреливать движущуюся колонну. Укрыться было негде: впереди деревня, из нее немцы ведут огонь из пулеметов, вдалеке слева за полем тоже деревня, а направо лес. Идущая колонна, никем не управляемая, распалась на отдельные группы. Началась паника. Педоренко с адъютантом и группой бойцов побежал к лесу, а я бежать не могу – задыхаюсь, не поспеваю за ними и больше иду шагом. Справа обгоняет бегущих людей «эмка», в ней полковой комиссар. На картофельном поле «эмка» остановилась; комиссар с шофером выскочили из машины и побежали вперед. Педоренко был уже на окраине небольшого леса, а я, задыхаясь, еще шел по открытой местности. Многие бойцы сворачивали к лесу, как к спасительному укрытию, но часть побежала дальше, оставляя его справа. Добрался и я до опушки леса и встретил здесь Педоренко: он пытался создать боевую группу из разрозненных бойцов разных частей. Мы немного продвинулись по окраине леса к западной его части и встретили здесь зенитную пулеметную установку на машине. Ее командир, лейтенант, ругал нас за то, что мы демаскируем его группу, он сказал, что с этой стороны, пока он жив, немцев в лес не пустит – патронов достаточно. Наш лес был небольшой и имел округлую форму – и теперь он был окружен немцами со всех сторон. Когда мы подошли к западной окраине леса, то увидели, как два наших недавних пленных немца ведут в плен наших двух бойцов! Надо их выручить – надо стрелять, но винтовки нет. Нашли бойца с винтовкой, и он выстрелил два раза, немцы оставили конвоируемых и бросились в деревню.

Обойдя лес кругом по опушкам, мы углубились в его середину. Здесь были старые мощные деревья: дубы, березы с подлеском. Лес хорошо закрывал всех, кто здесь был, даже артиллеристов с лошадьми, но без орудий. Педоренко организует круговую оборону, мы ходим с ним и ставим задачу бойцам: рыть щели, наблюдать за немцами, открывать огонь, когда немцы будут близко, без разрешения подполковника не отступать. После нескольких перестрелок немцы поняли, что в лесу много советских бойцов, и начали с западной стороны, из деревни, обстреливать лес из минометов. Мы с Педоренко пошли посмотреть, что делают бойцы на опушках нашего леса, и многих не обнаружили: они снялись со своих позиций и ушли на юг, где еще можно было проскочить в следующий большой лесной массив. Наша оборона расстроилась. Обстановка резко осложнилась, опушка леса к северо-западу оказалась оголенной. Минометный обстрел заставлял нас менять свое расположение, а обстрел усилился. Был полдень 16 августа, теплый солнечный день. Мины с воем пролетали над нами, рвались в кронах деревьев, попадая на крегткие ветки, их осколки разлетались над нами. В окопчиках лежали убитые бойцы. Вот тогда мне стало страшно... Прижимаясь к стволам больших деревьев, прислушиваясь, мы двигались к западной опушке – а мины одна за одной летели и летели к нам. Разрыва очередной мины я не услышал, только почувствовал, как по левой ноге ниже колена сильно ударил осколок. Я стоял на полусогнутых ногах, и кровь выше сапога фонтаном брызнула на траву. Рана была на мягкой части голени, кровь текла в сапог. Я сказал только: «Товарищ Педоренко, я ранен», – и он ничего не ответил – все было понятно. Подошел санинструктор, стянул с ноги сапог, разорвал брючину и крепко забинтовал мне ногу (индивидуальный пакет я носил в кармане). Я посмотрел на правую ногу, снял сапог и забросил его в кусты, оставшись босиком. Осколок мины утянул в рану ткани пробитой брючины и кальсон, и санинструктор сказал, что может возникнуть гангрена, на что я ответил крепким словом. Немного погодя ранило в левую руку начальника штаба полка. Он предложил мне идти на поле, где в снопах стояла сжатая рожь, и спрятаться, а в темноте идти на юг. Я отказался: он в случае появления немцев мог убежать, а я не мог даже ходить – настолько сильной стала боль в ноге.

И вот я лежу у старого дуба и обдумываю, что делать дальше. Педоренко сказал, что нам надо продержаться здесь до темноты, а потом они уйдут и меня вынесут на палатке. Я сказал, что это невозможно сделать: воевать и нести раненого через немецкие засады не удастся. В голове возникают одна мысль за другой: если придется умереть, то немцы не должны знать, кто я по должности. Я разорвал свое удостоверение личности старшего инструктора политотдела 21-й армии и закопал в землю так, что его никто не мог обнаружить. Об уничтожении партбилета у меня и мысли не было: если придется застрелиться, то я прострелю себе и партбилет, и до конца жизни партбилет будет со мной. Так я тогда решил. Свой медальончик, «паспорт о смерти» с записью данных о себе, я выкинул еще раньше, рассуждая так: убьют все равно на территории, занятой врагом, никто не будет искать и хранить мой медальон, а если это будет на глазах наших воинов на нашей территории, тогда по моим документам узнают, кто я! Еще раньше я сбросил свой плащ, а теперь, оставив кусочек карты данной местности, я выбросил и планшетку. У меня остались только плащ-палатка, пилотка, граната и наган.

После продолжительного обстрела немцы группами заняли опушку леса с запада, севера и юга. Оставался выход из леса на восток, но там слева была деревня, полная немецких солдат. Местность была сырая, и около леса росли густые ивовые кусты. Кто-то сходил на восточную опушку и сказал, что можно проскочить мимо деревни, но что за местность была дальше, никто не знал. Немцы все настойчивее наступали на наш лесок с севера и запада, стремясь выгнать нас на восточную или южную опушки и там расстрелять пулеметным огнем. Ох, как не хотелось умирать или попасть немцам в руки полуживым! До темноты было еще часа 3–4, когда немцы перешли в наступление на нашу поредевшую группу. Педоренко и другие командиры встретили немцев огнем и гранатами: от врагов нас отделяло не более 50 метров. Немного помедлив, немцы снова пошли в наступление, сжимая кольцо окружения: свистят пули, хорошо слышно гоготание немцев. К нам подошли несколько бойцов с распряженными артиллерийскими лошадьми: они решили верхом на конях вырваться через кусты мимо деревни на восток. Кто-то предложил и мне ехать с ними. Это был единственный шанс вырваться из кольца, и я согласился. Меня посадили на вороного коня без седла, и я поскакал среди других. Почему-то мне тогда верилось, что мы проскочим мимо деревни, а там увидим, что делать. Это был критический момент. Мы скакали рысью и только миновали кусты, как из деревни слева по нам ударил пулеметный огонь. Перед нами была дорожка, за ней яблоневый запущенный сад, и только я проскакал дорожку, как мой конь упал, и я перелетел через его голову. Я встал, чтобы осмотреться, и даже не стал звать на помощь: остальные успешно проскакали через сад и скрылись в поле несжатой ржи.

Дорожка была сзади меня метрах в десяти. Бегу, превозмогая сильную боль в ноге, дальше в яблоневый сад, там местность идет на понижение. Когда я оглянулся, дорожка осталась за бугром: слева метрах в трехстах деревня за редкими яблоневыми деревьями. Очень сильная боль, я не могу встать и ползу по уклону дальше, чтобы быть невидимым с дорожки. Сел спиной к стволу у яблоневого дерева, а лицом к западу в ту сторону, откуда выехал. Стрельба кончилась, стало тихо. Я чувствую смертельную опасность: немцы могут появиться в поисках наших раненых и убитых бойцов, – но, очевидно, они побаивались очередной вылазки и не рискнули выйти из деревни. Это я понял позже, а тогда я ждал появления немецких солдат и приготовил наган. Перезарядить его я уже не успел бы, но думал так: «Подойдут немцы, буду стрелять, и если не ранят в руки, то прострелю свой партийный билет и последний патрон оставлю для себя, чтобы застрелиться». Заходило солнце. Как и многие попавшие в окружение, я думал тогда, что достаточно ночи, чтобы добраться до своих частей, – тогда я останусь жив. Мы не знали, что немцы ударили от Могилева на юг, отрезав Гомель и захватив Чернигов, и что в это окружение попало много частей 21-й армии.

Мои размышления были прерваны стрельбой, потом шумом идущих по дороге немецких солдат, были слышны их гортанные выкрики «Шнель, шнель".Я решил, что это немецкие солдаты ведут наших в плен. Держа револьвер в руке, я ждал, что меня обнаружат, но постепенно шум удалился, окрики затихли, группа прошла в деревню. Осматриваюсь, кругом тихо. С медленным сгущением сумерек усиливалась моя надежда на то, что немцы меня не обнаружат. Чтобы не выделяться в темноте белым бинтом, я натер бинт землей, и он стал серым. Когда наступила полная темнота и на небе заблестели звезды, я пополз в том направлении, куда ускакали бойцы, – на восток. Полз, волоча раненую ногу. Сад имел уклон к небольшому ручью, а за ним через небольшую зеленую лужайку виднелся массив ржаного поля. Но только я подполз к ручью, как на меня напал кашель; я закрывал рот пилоткой, ложился и плотно прижимал лицо к земле, старался кашлять потише, но не мог сдержаться и все кашлял. О голоде я и не думал, а ведь не ел уже третий день! Перебравшись через ручей, я пополз по узкой тропинке, ведущей на юго-восток (сориентировался я по Полярной звезде). Сколько времени полз, я не замечал. Это была третья или четвертая ночь без сна. От усталости я забылся коротким тревожным сном, а проснулся от шума приближающихся шагов. Ко мне подошли два бойца, и один наставил на меня винтовку со штыком, думая, что перед ним немец. Они посмотрели на меня и предложили идти с ними, но я ответил, что ранен, идти не могу, указал, какого направления надо придерживаться, и они скрылись во ржи. Я же пополз дальше. К рассвету тропинка вывела меня на широкую наезженную дорогу, проложенную через болотистую низину.

Приют на день я нашел на бугорке среди плотных кустов ивняка и высокой осоки, причем тянущийся за мной через болото след на осоке от сбитой росы и помятой травы, я выправлял найденной палкой. Долог был этот августовский день. Я лежал и ощущал счастье, что вырвался из опасного положения, хотя не представлял себе, что ожидает меня впереди. В кармане вместе с партбилетом у меня хранился литер на проезд пароходом от Куйбышева до Вольска; я понял, что он мне больше не потребуется, и порвал его на мелкие кусочки. Были у меня и деньги, бумажные и монеты, их я сохранил. Вода вокруг была, я напился, и голод стал давать о себе знать, но это как-то не пугало. Надежда догнать свои войска не покидала меня. Несколько раз я осторожно выглядывал через кусты и осматривался. Кругом не было никакого движения, не было слышно шума боя. Очевидно, наши части отошли уже далеко.

Постепенно сгустились сумерки, за ними наступила темнота. Тогда болотные кусты ожили: было слышно, как люди выводили из кустов коней и шли к югу. На востоке вдалеке была деревня. Когда стихли шаги уходящих, тронулся в путь и я – навстречу большому лесу, куда ушли все. Из леса в небо часто взмывали ракеты, освещая подступы к нему; при каждом взлете ракет я ложился на землю, а потом продолжал путь. Шел я с уверенностью, что в лесу немцев немного и оставаться до утра они там не будут. Нога болела терпимо. На опушке леса при свете ракеты я увидел, что на земле лежит лента бинта, изображающая стрелу, направленную в сторону леса: очевидно, кто-то позаботился о своих этим сигналом. Лесом я решил ночью не идти, переночевал в нем, а с рассветом пошел к востоку и вскоре обнаружил проходящую через болото наезженную дорогу, по которой, судя по следам, недавно отходили наши части. Иду по ней, шлепая по воде, и вдруг слышу, что кто-то сзади меня тоже идет по воде. Я сразу сошел с дороги влево, встал за плотный ивовый куст, взял наган в руку и жду. Вижу, идет красноармеец с шинелью в руках, без оружия. Я тихонько окликнул его из-за куста, он подошел и рассказал о себе. Он повар, приготовил обед, а тут немцы нагрянули, он не успел винтовку схватить и убежал в лес, захватив с повозки в кустах шинель помкомполка по хозчасти и две банки консервов. Утром сегодня он вышел на опушку леса к одинокому дому с садом и решил нарвать яблок. «Рву и вижу: идет немец и кричит мне: «Русь! На плен!» Я ему: «Пошел ты...» – и убежал, пока немец бегал в дом за оружием. Плутал в лесу и вот вышел на эту дорогу. Пойду дальше». Я сказал: «Тебя немцы схватить могут, безоружного». – «Не дамся!» Он дал мне банку мясных консервов и пошел дальше по широкой болотистой дороге, – а я подался в сторону от дороги, к более сухому участку леса. Вышел в полосу редких деревьев и кустов, перешел малонаезженную лесную дорогу, раздвинул густые ветки березы и замер: на полянке – три немца. Я начал пятиться назад и осторожно ушел в кусты. Отойдя от этого опасного места, я решил вырезать себе хороший посошок (у меня был маленький ножик-складник с подпилочком), нагнул прямое деревцо и слышу шум. Вижу: лесом от болотца идут два немца с автоматами. Я спрятался за плотный куст, и они, гогоча, прошли мимо. Вот так дважды за короткое утро я мог быть убитым по своей неосторожности! Мне стало понятно, что надо спрятаться до ночи, а не ходить по лесу, подвергая себя опасности. Уйдя за болотистую дорогу в участок леса, плотно заросший кустами, я забирался в густые кусты, иду, раздвигая ветки, – и вижу нескольких вооруженных наших бойцов с командирами. Среди них один узнал меня, а немного погодя и бойцы: я был у них на огневых позициях в районе Жлобина. Группа была небольшая: капитан Бокфельд, командир батареи, старший лейтенант его батареи Божко, старший лейтенант командир взвода разведки, два бойца из его взвода, лейтенант командир стрелкового взвода Настюха, связист Шуваев и шофер. Они охотно приняли меня в свою группу, и нас стало 9 человек. Все имели оружие. Они, как и я, уже давно ничего не ели, я достал из кармана банку консервов, попросил бойца вскрыть ее, разделил содержимое на девять порций и каждому дал на листочке от куста смородины. Это хоть немного подкрепило нас.

Шепотом мы рассказываем друг другу о своих приключениях. Бокфельд вел огонь до последней возможности, и когда немцы подошли к огневым позициям, то стреляющие сняли замки с орудий панорамы и, отстреливаясь, ушли в лес. Здесь они зарыли замки орудий, оптические приборы и встретились со своим комбатом. Настюха был из полка Педоренко – это он узнал меня первым. После бомбежки он остался один, шел лесом вслед ушедшим частям. На опушке леса неожиданно встретился с легковой открытой машиной с офицерами и успел швырнуть в машину гранату. От взрыва машина заглохла, поднялись крики, а он бросился в лес...

Наша группа была одного мнения – идти вперед, догонять наши войска, а пока сидеть тихо и ожидать темноты. Кусты нас укрывали хорошо, но всем хотелось пить. Штык-кинжалом от СВТ роем ямку и, когда в ней медленно накапливается вода, черпаем банкой и пьем. Ближе к полудню слышим шум едущей машины, громкий разговор немцев, их гоготание, громыхание чем-то железным. По всей вероятности, немцы ездили в деревню за добычей и везли к себе награбленное имущество и продукты.

У меня была топографическая карта этой местности, и мы с капитаном внимательно изучали ее, намечая направление нашего движения. Когда я назвал капитана по фамилии, он мне сказал: «Не зовите меня Бокфельд, я за свою фамилию отсидел два года. Я русский пензяк, зовите меня Ивановым!» Стемнело, и мы осторожно тронулись в путь. Все, кроме меня, были обуты в сапоги, а я босиком. Бойцы дали мне две портянки, я обернул ими ноги, но обертки не держались на ногах, и я их снял. Капитан впереди, я за ним, остальные шли гуськом друг за другом. Вышли из леса, шагаем по сжатому жнивью, перешли небольшой ручеек, потом долго шли низменным болотистом лугом и вышли к маленькой деревеньке. За деревней, на берегу речки, попали на грядки с огурцами. Пошарили по ботве и нашли несколько маленьких огурчиков – всем по одному досталось. Подкрепились огурчиками – и опять шагаем. Всю ночь мы шли по безлесному пространству и к рассвету 19 августа оказались около Буды-Кошелевой.

Перед нами к северу вытянулась деревня. Рассматриваем ее в бинокль: около дома посреди деревни немцы ремонтируют машину. Мы расположились в канаве, прикрытой плотным кустарником. Вправо от нас болотистая заросшая мелкими деревьями низина, тропок к ней нет, значит, она плохо проходима. Дальше за ней виден большой густой лиственный лес, над ним в разных местах поднимается дымок – это окруженцы что-то пекут на кострах. Слева было поле, а сзади открытая местность, откуда мы пришли. В деревне тихо, даже куры спокойно гуляют около хат: видно, немцам пока еще не до кур. Хочется есть. С разрешения командира старший лейтенант-разведчик снял гимнастерку и остался в одной голубой майке, сунул в карман наган капитана и пошел в деревню. Тогда еще немцы не гонялись за каждым окруженцем, считали, что война скоро кончится и они по населенным пунктам учтут всех жителей. Лейтенант оставил мне бинокль, и я из-под куста наблюдал за его движениями. Вот он пришел в деревню, свернул в первую хату и долго не выходил из нее. Смотрим, в хату собираются мужики-колхозники. Потом они вышли, и с ними наш разведчик, а минут через 30 он был уже среди нас. Все обошлось нормально, немцам никто не докладывал – предателей здесь не было. По рассказу лейтенанта, немцев в деревне осталось мало – одни тыловики с машинами.

Мы поели вареной картошки, которую нам принесла безымянная колхозница, а к вечеру трое разведчиков ушли на хутор неподалеку, чтобы попробовать раздобыть там съестного. Лейтенант условился встретиться с нами на окраине болотистого леса не позже 11 часов вечера и ушел со своей группой, оставив мне бинокль. Этот бинокль и теперь цел... Через полчаса вышли и мы, подождали их до условленного времени, не дождались и пошли дальше. Так мы потеряли трех человек из группы. Пройдя болотистый лесок, мы попали в лес около большой деревни и провели там день, варя картошку в каске капитана. Расположились мы метрах в ста от дороги, по которой двигались немецкие войска, – и даже охранения никакого не выставляли: немцы в лес не заходили. С трудом ориентируясь по надетой на иголку стрелке компаса, что нашлась у капитана (хороший компас остался у разведчика), мы шли всю последующую ночь, надеясь обойти крупный населенный пункт Борхов с восточной стороны. Увидели висящий на деревьях телефонный провод – перерубили. Несколько раз мы встречались с мужиками, а один раз наткнулись на двоих мальчиков. Один из них, увидев на моей ноге бинт, сказал мне: «Дядя, идите в село, немцы вас в госпиталь положат». Я ответил ему: «Нет, мальчик, если я попаду к немцам, то они меня немедленно расстреляют». Спросил, много ли немцев в селе, и они ответили: «Много, тут госпиталь и много машин, есть пленные красноармейцы». – «А куда их отправляют?» – «Никуда, мы этого не видели». – «А выстрелы за селом по вечерам бывают?» – «Бывают». – «А кто стреляет?» – «Немцы». – «Что, нападают на них, что ли?» – «Нет». Мы попросили мальчиков, чтобы они о нас немцам не говорили, а в ответ: «Немцы каждый день по лесу ходят, пленных приводят, ловят красноармейцев. Вчера утром пришли в село все мокрые и привели трех красноармейцев».

Мальчики ушли, а мы на всякий случай сменили свое расположение и выставили наблюдение, а остальные спали или дремали. Появления небольшой группы немцев мы не боялись: у нас было три винтовки, два нагана и несколько гранат, и мы дали бы им отпор. Но до вечера все было спокойно, а как стало темнеть, мы осторожно тронулись в путь. Мы были в километре от Борхова, когда услышали автоматную стрельбу короткими очередями, – и снова тишина. Возможно, немцы кого-то расстреливали в лесу? Ночь была такая темная, что мы не могли различить концы нашей магнитной стрелки и определить направление; пришлось накрыть капитана палаткой и чиркнуть спичкой. Идти был очень тяжело, а ориентироваться невозможно, поэтому мы решили продолжить путь утром. Вскоре мы вышли на просеку, по которой, очевидно, шли наши отступающие от Речицы части: на пеньке мы нашли несколько пачек гречневого концентрата, две шинели и записку: «Мы вас долго ждали, не дождались и ушли туда, куда ушли все». Подписи не было, никто не хотел рассекречивать себя. Шинели мы отдали нашим бойцам – они были в одних гимнастерках.

Догоняя свои войска, мы, по возможности, создавали немцам помехи: меняли направление указок на перекрестках дорог, а раз под вечер на шоссе Гомель– Мозырь натянули над дорогой оборванный бомбежкой телефонный провод. Один конец закрепили за столб, а другой за дерево и подняли провод на уровень человека, едущего на мотоцикле. Мы еще не отошли далеко, когда услышали треск мотоцикла, а потом крик – и затем мотор мотоцикла еще долго работал на одном месте. Наверняка немецкий мотоциклист налетел на проволоку, но мы не возвратились для осмотра. От Борхова мы шли на восток, и если бы у нас была карта, то точно вышли бы к Гомелю, – но моя карта уже кончилась. Шли мы по следам недавних боев: окопы, гильзы, брошенные противогазы, следы перевязок раненых, но убитых наших бойцов мы не видели.