Текст книги "Нас не брали в плен. Исповедь политрука"

Автор книги: Анатолий Пермилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

До отъезда в лагеря надо было ознакомиться с каждым бойцом: кто откуда, кем работал, какова грамотность, – и доложить об этом комиссару. А времени было мало, начались занятия. Я с трудом находил время для бесед, стараясь никого не отрывать от боевой подготовки. Моим докладом комиссар остался доволен, но советов в работе не давал никаких – он и сам был выдвиженцем из состава работников политотдела.

Дивизией командовал участник Гражданской войны, дважды награжденный орденом Красного Знамени Клыков, но он был больным человеком, и всю работу по обучению частей дивизии вел Михаил Семенович Хозин. Еще молодой – моложе командиров полков дивизии, он был очень требовательным к подчиненным, не прощал малейших недостатков и промахов. Каждый его обход частей в то время кончался грозным приказом с взысканиями. Командиры полков были ростом под стать Хозину – рослые, крепкие и требовательные. Командиром батальона связи был Кожетев, тоже высокий, худощавый, с суровым взглядом человек. [3]3
  После Великой Отечественной войны Кожетев стал начальником узла связи Генштаба Советской Армии в звании генерал-лейтенанта. (Прим. автора.)


[Закрыть]Начальником штаба был Рыбин – человек очень деятельный и работящий. В 1939 году я его встретил уже в Хабаровске, в штабе 2-й Отдельной Краснознаменной Дальневосточной армии под командованием Конева.

Нашей ротой командовал Овсяников, а из командиров взводов я помню одногодичника Андреева: старательного, трудолюбивого командира. Старшиной в роте был Егоров, участник Гражданской войны и самый старший по возрасту среди нас. Заботливый, внимательный, везде поспевающий старшина очень хорошо помогал мне в работе.

Особое внимание тогда уделялось выработке физической выносливости личного состава – говорили, что это делается «по японской системе». Частые марши с полной выкладкой, последние пять километров – бросок в противогазе, а потом стрельба. Это было очень тяжело. Так нас тренировал командир стрелковой роты: молодых неопытных помполитов рот собрали на несколько дней, и он водил нас через песчаные перелески в жару, без отдыха. Втянуться в такую суровую жизнь стоило всем больших усилий: мы тяжело переносили эти марши и броски, выматывались так, что, почистив винтовку, едва ноги таскали. Только сознание, что мы политработники, заставляло нас преодолевать эту тяжелую физическую нагрузку. После таких маршей обмундирование пропитывалось солью. Нас тренировали на брусьях, турнике, на преодолении стенки, заставляли ходить «гусиным шагом» (для подготовки к парадам). Физически я не мог выполнять все нормативы подготовки, стрелял плохо. Через вспотевшие стекла противогаза при пониженном зрении я и мишени-то толком не видел! После такой «выучки» я вернулся в роту и с головой ушел в работу. С подъема и до отбоя я был в роте, а после – подготовка к политинформациям, политзанятиям. Засыпал я как убитый, а утром вставал до подъема.

Начальником школы младших командиров был Барышников, высокий, худой, довольно крикливый, а старшиной школы был Кандыбин (ему уже было лет за пятьдесят). Он был очень строг с курсантами и внимательно следил за чистотой портянок. Это тогда была особая статья заботы: натрет ноги курсант – значит, выходит из строя, а грязные портянки были первой причиной натирания мозолей. Дважды в день старшины делали осмотр портянок, а вечерами, в часы свободного времени, проводили стирку портянок. В озере и вблизи стирать запрещалось, тут стояли специальные предупредительные щиты с надписями. Каждая рота в своем тылу имела деревянные корыта с затычками для стирки портянок. Насколько это было важно, свидетельствовало появление начподива Сергеева в момент стирки портянок. Если он замечал серьезные недостатки, то вызывал политработников и давал им хороший нагоняй. Но я вместе со старшиной всегда контролировал стирку портянок.

Я постоянно не высыпался, вставал усталый, но вместе с ротой занимался физзарядкой, а немного погодя проводил политинформацию. В течение десяти минут надо было сжато и понятно, чтобы поняли неграмотные и малограмотные бойцы роты, рассказать о главных событиях. Все делалось по сигналу горниста: занятия, перерывы, обед, отдых, отбой, подъем. На мою первую политинформацию пришел комиссар батальона, я подал команду «смирно» и доложил; он послушал информацию и остался доволен. Политические занятия проводились в утренние часы, через день. Их проводили командиры взводов, и одна группа была моя. После политзанятий занимались общеобразовательной подготовкой. К этому делу я привлекал командиров взводов и всех грамотных младших командиров. Мы учили писать, читать, считать. Из двух сотен бойцов в роте неграмотных было 140 человек. Это были люди из глухих мест области, лесных районов. Были призывники, которые еще не видывали железной дороги, – одного призывника из Пошехоньско-Володарского района затаскивали в вагон силой.

Однажды ночью объявили боевую тревогу. Рота выстроилась с винтовками, противогазами и телефонным имуществом. С командиром роты мы проверяем строй, и вот стоит крепкий парень в трусах, без обмундирования и снаряжения, а у его ног стоит обитый железом сундучок с замком. «Я думал пожар, схватил свое имущество и выбежал». Заставили его открыть сундук – а в нем уложены пачки махорки. Бойцам (и курящим, и некурящим) каждый день давалось по пачке махорки – и он копил махорку для деда. Вот с такими красноармейцами и приходилось заниматься.

Все питались в столовой, причем в 11 часов был дополнительный завтрак – маленькая булочка со сливочным маслом и чай. Питание было хорошим, но в весе за лето никто не прибавлял. После обеда был отдых, а потом опять учеба и перед ужином – свободное время, но и оно тратилось на стирку портямок и лишь иногда – на просмотр кинокартин и чтение газет. Все время лагерного периода было очень напряженным, особенно для начальствующего состава. В дни, когда не было политзанятий, рота с утра уходила на полевые занятия: мы совершали марши на 10—15 километров и после пятикилометрового броска в противогазах прокладывали телефонную линию. Пехота совершала марши с броском, и всё, – а нам, связистам, требовалось не только проложить линию связи на 7—10 километров, но и снять ее. В лагеря мы возвращались самыми последними. Мое место было в конце колонны, чтобы не дать отстающим отдыхать сколько вздумается.

Ежедневно в каждой части проводилась вечерняя поверка. Батальон выстраивался на своем плацу под руководством дежурного по батальону. Скоро и меня назначили дежурным по батальону на сутки. Приняв дежурство, я в полной боевой форме, с противогазом и заряженным револьвером пришел на плац и начал выстраивать роты, принимая от них рапорты о численности личного состава. Когда появились командир и комиссар, я подал команду «смирно», отдал рапорт командиру и подал команду развести роты. Все тонкости армейской службы давались мне с большим трудом, и я сильно волновался. Всю ночь я просидел в штабе батальона, выходил на осмотр тыла и палаток, отвечал по телефону, отправлял в штаб дивизии посыльного за получением приказов. Ночью я не решился уснуть ни на минуту: в любой момент могло что-то случиться. Наступил рассвет и с ним новый хлопотливый день: контроль за питанием, уборкой, ходом занятий, доклады комиссару и командиру. Нервное напряжение спало, лишь когда я сдал дежурство.

На вооружении связистов тогда было два вида телефонных аппаратов: УНФ (фонический) и УНИ (индукторный). В одном для вызова надо было включать зуммер, а в другом – крутить ручку. Устройство этих аппаратов я тогда еще не изучил, но знал, как включать их в сеть и делать вызов. В радиовзводе имелись переносные радиостанции 6-ПК: радист носил ее за спиной, а обслуживали станцию два человека. Про эту радиостанцию говорили: «6-ПК, жмет бока, молчит пока». Была еще станция на двуколке, но ее индекс я не помню. Однажды на учениях двуколка сорвалась в овраг, лошадь удержалась, но оглобли выскочили из упряжки, и радиостанция загромыхала по обрыву. Бойцы втащили двуколку, проверили радиостанцию – исправна!

Мы часто ходили на стрельбище, где учили бойцов стрелять – прицеливаться и плавно спускать курок. Тщательно готовились к контрольной стрельбе: бойцу давалась обойма патронов, но он не знал, какой из них боевой. Таким приемом бойцов приучали правильно прицеливаться и спускать плавно курок.

Раз в неделю целый день проводилась командирская учеба. Политсостав не выделяли в отдельную группу, и хотя в топографии я разбирался хорошо и свободно читал карту, на «специальной подготовке» (прием радиограмм) мне было трудно. Приему на слух радиограмм нас учил лучший радист дивизии, принимающий и передающий в минуту до 23 групп знаков. Через два занятия я научился принимать 7 групп, а в конце лагерной учебы – 10.

Выходные дни проходили в спортивных соревнованиях. Каждая часть имела хорошие спортивные площадки, а полки – стадионы. Части соревновались в футболе, сдаче норм ГТО, беге, метании гранаты, проводились спортивные игры: бег в мешках, перетягивание каната, рубка лозы у конников кавэскадрона и артиллеристов, подтягивание на турнике, кольцах, лазание по канату, прыжки через коня, плавание на дистанции. На стадионах гремела музыка духовых оркестров полков. Вечером выступала художественная самодеятельность, показывали кинокартины. Большое внимание уделялось красноармейской песне. Нам поручали находить в ротах запевал, способных бойцов для участия в самодеятельности, хороших спортсменов. В выходные дни политработники не отдыхали – надо было организовывать, обеспечивать массовые мероприятия. Лишь после обеда мы получали передышку.

Традиции в дивизии блюлись свято, и спрашивали с нас строго. Запомнился эпизод проверки заместителем командующего войсками округа командно-политического состава по сдаче норм ГТО. Он приказал выстроить всех, кто сдал нормы ГТО, и заставил побежать стометровку и 1000 метров в сапогах и гимнастерках. Никто из проверяющихся не уложился во времени, и он отобрал у всех бежавших удостоверения о сдаче на ГТО и порвал. Когда ему сказали, что нормы по бегу мы сдавали в тапочках и майках, а не в сапогах и гимнастерках, он ответил: «Вы что, с японцами в тапочках и трусах собираетесь воевать?» Вот такие были проверки!

В августе умер мой тяжело болевший отец, и мне пришлось просить отпуск, чтобы уехать на похороны. Когда я вернулся в часть, то комиссар потребовал справку о том, что я действительно хоронил отца. Я показал ему вырезку из нашей газеты о смерти отца, но он и этому не верил, все сомневался. Это очень обидело меня. Работа валилась из рук, ночами я не спал, потерял аппетит, вся обстановка давила меня. Я не выдержал и пошел к начальнику политотдела Сергееву, которому сказал, что больше работать не могу, ничего у меня не получается, и попросил уволить меня из армии. Требовательный, но душевный человек, Сергеев выслушал меня и сказал, что уволить из армии меня он не может, это не в его власти: «Вас из армии не уволят, надо служить. А со службой у вас получается, вы будете хорошим политработником. Осенью пошлем вас на учебу в Москву и должность подберем другую». Я попросил разрешения идти, вышел и никогда никому об этом не рассказывал.

Постепенно жизнь вошла в норму: лагерная жизнь продолжалась. В конце лагерного сбора проводились заключительные учения между двумя дивизиями: нашей и горьковской (14-й). Наша рота давала нейтральную связь для посредников учений. После учений дивизия в строю проходила через деревни со знаменами и оркестрами. Население очень дружно встречало красноармейцев: люди выносили на столы молоко, яблоки, огурцы – все, чем были богаты; девушки подносили цветы.

В лагерь приезжало руководство корпуса (Кулик и Говорухин), начальство из штаба Московского военного округа, политуправления, представители партийных и советских органов, профсоюзные и комсомольские областные представители, шефы от предприятий Ярославля. В заключение лагерного сбора, как и перед открытием, прошли митинг и парад частей дивизий, а после учений проводился разбор действий всех частей дивизии. Разборы были строгие, и многим попадало по заслугам. Наш же батальон ругали мало: наш командир Кожетев был очень опытным связистом и умело руководил подчиненными.

Закончив лагерный период учебы, части дивизии готовились к отъезду на зимние квартиры. Наш батальон выезжал первым эшелоном. Переменный состав дивизии подлежал увольнению в запас до следующего лагерного сбора. За время сборов переменникам начислялась средняя зарплата. Среди них находились люди, которые пытались тяжелую службу на сборах заменить длительным арестом: умышленно совершали проступки и попадали на гауптвахту. Там их отправляли на работу, которая была легче, чем изнурительные марши и броски. Они надеялись, что выедут домой вместе со всеми, но этот прием обернулся против нарушителей дисциплины. Им продлили пребывание в армии на столько дней, сколько они находились на гауптвахте, – и за этот срок зарплата им не выплачивалась.

Уже в первых числах сентября наш батальон был в Ярославле, а в середине сентября нас с Колотушкиным направили на месячные курсы усовершенствования политсостава РККА им. В.И. Ленина. Перед отъездом я отдал брату большую часть своей гражданской одежды. Теперь я понимал, что в армии я надолго.

Кадровый состав

Занятия на курсах начались на второй день после приезда в Москву. За месяц мы ознакомились с приемами и методами ведения политработы в роте и разъехались по своим частям. Приехав в батальон, я узнал, что меня перевели политруком в учебную стрелковую роту в 53-й стрелковый полк (он стоял в Рыбинске) – по этой должности я имел право носить в петлицах три кубика. Одновременно я узнал, что меня направляют на годичные курсы усовершенствования туда, откуда я только приехал.

Я получил зимнее обмундирование (шинель мне сшили еще в лагерях), перешил буденновку, – и вот я снова в Москве, на тех же курсах усовершенствования, но теперь на год. Здесь были три направления усовершенствования политсостава армии: начальники клубов частей, политруки рот и пропагандисты частей. В группе политруков я пробыл два или три дня, и начальник группы пропагандистов Ширяев перевел меня к себе. После вступительного экзамена по истории партии меня зачислили в группу, и я был очень этому рад: быть инструктором пропаганды – это значительно ближе к труду преподавателя, чем быть политруком.

Учеба начиналась после ноябрьских праздников, и пока нас отпустили во внеплановый краткосрочный отпуск. Я решил навестить Валю в Гаютине и пешком прошел 51 километр, чтобы ее увидеть. Переночевав, я прошел столько же обратно, и дня через два уехал в Москву. На курсах пропагандистов за год учебы нам предстояло изучать историю партии, политическую экономию, ленинизм, географию, русский язык, уставы, военную технику, овладеть нормативами по физической подготовке. Лекции нам читали опытные преподаватели, и я занимался с большим усердием. Большое внимание уделялось нашему культурному развитию. Над курсами были два знаменитых шефа: «Мосфильм» и МХАТ Первый. [4]4
  Тогда еще существовал МХАТ Второй, он занимал здание слева от Большого театра за входом в метро «Охотный Ряд» (Прим. автора.)


[Закрыть]Много времени уделялось и нашему физическому развитию; почти ежедневно были уроки физкультуры: упражнения на брусьях, турнике, на коне, игры в футбол, городки, волейбол, бег, а зимой – ходьба на лыжах. Командир взвода занимался с нами ежедневно, он был очень сильным физически, великолепно ходил на лыжах, прекрасно стрелял из всех видов оружия и числился среди лучших пулеметчиков в армии. Каждое утро нас выводили на утреннюю прогулку, мы делали физические упражнения, бегали. До 15 градусов мороза нас выводили в гимнастерках, а если было холоднее – в шинелях. Питание было организовано отлично. В буфете всегда можно было купить сливочное масло, белый хлеб по коммерческим ценам (пока еще существовала карточная система снабжения населения).

Интересно, что белье в стирку мы отдавали в прачечную, обслуживаемую китайцами. Они приходили к нам на курсы и забирали белье в стирку, выдавая квитанции на китайском языке; отдашь 7–10 вещей, а приемщик ставит на бумажке два-три иероглифа. Я как-то спросил, правильно ли записаны вещи, так он взял расписку, что дал мне и прочитал названия всех вещей, сданных мною. За весь период нашего обучения ни у кого в прачечной ничего из белья не пропало.

С 1 января 1935 года наша страна зажила по-новому: не стало карточек на продукты, в магазинах полно продуктов высокого качества, никаких очередей. Впервые после многих лет мы узнали вкус настоящего свежего белого хлеба. В этом же году были установлены воинские звания для всего командного состава – от лейтенанта (потом было добавлено звание младшего лейтенанта) до Маршала Советского Союза. Для политсостава – от политрука (позже было добавлено звание мл. политрука) до армейского комиссара 1 -го ранга. Скоро мы стали получать звания: на курсах они присваивались скупо. Если раньше по должности командир полка носил три шпалы, то теперь большинство получало звание майор и две шпалы в петлицы. Новые звания подчеркивали и выслугу лет, и степень подготовки командного состава.

В партии продолжалась чистка ее рядов. Председателем комиссии по чистке у нас был член партии с 1905 года, и с ним два члена комиссии. Каждый день чистку проходило 4–5 членов партии. Фамилии подлежащих чистке объявлялись заранее, вход в комнату, где проводилась чистка, был свободным для всех желающих. Прибывший на чистку к назначенному времени отдавал свой партийный билет председателю комиссии, а затем ему задавали вопросы члены комиссии. После ответов председатель обращался к присутствующим на чистке: «У кого есть вопросы или что сказать?» Если от присутствующих не было вопросов и высказываний, то председатель объявлял, что чистку прошел без замечаний, что и отмечалось в протоколе, а в партбилет вклеивалась марка с надписью «Чистку партии 1933 года прошел без замечаний». После этого партбилет возвращался члену партии. Если были замечания, то в протоколе комиссии отмечалось это, и марка в партбилет вклеивалась иная. На марке расписывался председатель, и ставилась печать.

Наступила и моя очередь, и вечером после занятий я пришел в комнату, где проходила чистка. Председатель задал мне теоретический вопрос: «По какому вопросу Ленин вел борьбу с Бухариным на VIII съезде партии при обсуждении проекта Программы партии?» Я дал правильный ответ и рассказал о том, кто рекомендовал меня в партию. Тогда председатель комиссии вернул мне партбилет с маркой «Чистку партии 1933 года прошел без замечаний».

Зимой проводились большие учения: Московская пролетарская стрелковая дивизия, Школа ВЦИК и наши курсы. Несколько дней и ночей в сильные морозы мы маневрировали по дорогам, полям и лесам, ночуя в поле. У меня был ручной пулемет, и он тянул меня в сторону, когда я шел на лыжах. Двигаясь рядом с колонной ар^ллеристов, я сделал неловкий поворот и упал, а по моей ноге проехала лыжа, на которой стояло колесо пушки. Все испугались, что мне поломало ногу, но снег был очень глубокий, ногу вдавило в снег, и все обошлось. Теперь взводный командир вел нас в стороне от дороги, чтобы не попасть на одну дорогу с артиллерией и обозами. Расположились на отдых в деревеньке, чуть отдохнули, начали чистить оружие, а тут тревога – конница ворвалась в деревню. Взводный приказал быстро собрать винтовки и выскочить на улицу для отражения атаки кавалерии. Конницы мы не видели, но по команде щелкали затворами, изображая стрельбу. После отбоя тревоги мы вернулись в дома: вычистили оружие, закусили сухим пайком – и опять в поход. Когда учения закончились, мы вернулись к учебе.

С начала апреля нас начали готовить для участия в первомайском параде на Красной площади. Нас ежедневно тренировали, причем в субботу по 4–6 часов, а в воскресенье даже по 8 часов. За эти тренировки я научился на всю жизнь ходить в строю. За неделю до парада наши курсы проверил командир корпуса военных учебных заведений. Он дал неудовлетворительную оценку, после этого началась усиленная подготовка и курсы допустили к параду. Нам выдали одинаковые фуражки, подровняли шинели и отгладили их, а в рядах нас ставили так, чтобы шинели были одного цвета.

Нарком обороны СССР Ворошилов принял рапорт командующего парадом Корка и начал объезжать войска: на груди боевые ордена, сбоку шашка, на воротнике шинели синие кавалерийские петлицы без знаков различия. На трибуне Мавзолея стояли руководители партии и государства: Калинин, Сталин, Орджоникидзе и другие. Ворошилов произнес речь, и я запомнил его слова: «Если господа империалисты развяжут против нас войну, то они увидят не только цветочки, но и ягодки». При этих словах он повернулся и сделал жест в сторону военных атташе, стоящих слева у Мавзолея. После речи Ворошилов обратился к молодым воинам Красной Армии: «Повторяйте за мной слова торжественного обещания», – и все войска, расположенные на Красной площади, повторяли: «Я, сын трудового народа...» Так тогда принималась присяга на верность Родине. Я был горд тем, что принял присягу на Красной площади перед Мавзолеем Ленина в первомайский праздник 1935 года!

За участие в параде мы получили благодарность от Ворошилова, и сразу после парада нас отпустили на каникулы на 15 дней. После каникул учеба пошла иначе: некоторые второстепенные предметы заканчивались, и мы сдавали по ним экзамены. Приходилось ходить в караул, нести службу дневального. Учебу мы закончили в октябре 1935 года, сдав все экзамены с хорошими и отличными оценками. В здании филиала МХАТа для нас было устроено торжественное собрание, и на вопрос курсовой многотиражки о том, что мне дала учеба, я ответил коротко: «Хорошие политические знания, опыт партийно-политической работы и хорошую физическую закалку».

Нам выдали проездные документы, и мы разъезжались по своим частям, с правом получения отпуска за истекший год. Теперь мне надо было ехать в Карелию – туда для укрепления границы с Финляндией перевели нашу 18-ю стрелковую дивизию. Дивизия располагалась вблизи государственной границы, сразу за погранвойсками. Штаб дивизии, 53-й стрелковый полк, батальон связи и другие мелкие части, а также 18-й артполк располагались в Петрозаводске, 52-й СП в районе Олонца и 54-й СП в Медвежьегорске. По окончании курсов, я, как самый молодой из слушателей, был аттестован на инструктора пропаганды отдельного батальона, но пока ехал как политрук учебной роты 53-го СП. Когда я прибыл в полк, меня направили в пулеметный батальон к его командиру Пилстоку, с которым у меня была неприятность еще в 1933 году. Я доложил командиру батальона, что вернулся для прохождения службы как политрук пулеметной роты. Он спросил, знаю ли я пулемет, я ответил: «Нет, учился на пропагандиста». Тогда он сказал мне, что я сюда не подхожу. С разрешения командира полка я ушел в отпуск. Побывав в Москве, я приехал в Петрозаводск, где на берегу Лососинки находился штаб нашей дивизии. Приехав, я устроился в расположении 53-го СП, и на второй день меня вызвали в политотдел дивизии. Начальником политотдела был бригадный комиссар Коробов. Он побеседовал со мной и сказал, что направляет меня на должность инструктора пропаганды 18-го артполка; в стрелковых полках пока такой должности еще не было. Я был доволен таким поворотом в своей армейской службе, и с радостью явился в артполк. Здесь командование было своеобразное: если командир дивизии был одновременно и комиссаром, то в артполку командир такой власти не имел. Комиссаром полка в звании полкового комиссара был Виноградов, участник Гражданской войны, опытный и решительный политработник. Ему я и доложил о своем прибытии.