Текст книги "Чудаки с Улики. Зимние птицы"

Автор книги: Анатолий Максимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Полет над кедрами

Хозяева посадили гостей в такси и увезли на большой аэродром, с которого взлетают лайнеры на Москву, на Ленинград и даже в Японию. Милешкиным, однако, велено было садиться в самолет чуть побольше «кукурузника», всего с двумя пропеллерами.

Тетя Мотя напоследок наказывала им:

– Будете в городе – милости просим к нам.

Дядя Саша до последней минуты держал за ручонку Мишутку и все уговаривал не улетать.

Мишутка забрался по лестнице в самолет, шумно вдохнул запасе теплого алюминия, лака и сразу почувствовал себя неземным мальчишкой. Его окрыляло тревожно-героическое настроение, словно собрался лететь не к отцу в сопки, а на далекую планету. Он был так взволнован скорым полетом, что не сразу заметил леденцы на подносе. Девушка в синей пилотке и белой кофточке терпеливо стояла перед ним и ждала, когда он возьмет конфеты. Мальчуган вопросительно взглянул на Людмилу: что делать? Если он потянется за конфетами, не отнимет ли мать, как тот пирожок?..

Людмила достала из кармашка юбки деньги и сказала девушке:

– Нам килограмм, можно и два…

Девушка улыбнулась, положила на колени Людмилы горсть карамелек и отошла к другим пассажирам; те брали конфеты бесплатно, кто сколько хотел. Мишутка рассердился на себя за то, что прозевал даровые леденцы, прозевал момент запастись на всю зиму. В душе его продолжался праздник с тех пор, как мать, наскоро собрав сумки, повела удальцов на «Зарю». Для него было страсть как интересно мчаться по Куру, ночевать в сквере под «Орбитой», стучаться в городские двери. А полет на самолете представлялся Мишутке самым необыкновенным путешествием. Он вывернул из бумажки прозрачную конфету, сунул за щеку и опять уткнулся носом в оконце.

Люсямна требовательным шепотом сказала Людмиле:

– Мама Мила, отдай мне деньги, какие дала нам в долг тетя Мотя.

– Зачем они тебе?

– Отдай, мама Мила, – громче повторила Люсямна и жутковато сузила глаза. – Деньги я спрячу подальше, а то опять куда попало растранжиришь, вон уже собралась два кило леденцов купить.

– Ну и доча! Куда же я спущу деньги в самолете, в небе-то?

– Ты и в небе сумеешь потратить, – не отступала Люсямна. – Дай, мама Мила, а то закричу.

Мать поняла, что Люсямна и верно может закричать: ишь, черным огнем разгорелись глазищи, до побеления стиснуты губы.

– Вздумала учитывать родную мать, не стыдно тебе? – Людмила быстро достала из кармашка деньги.

– И адрес папин дай. – Деньги и адрес девочка старательно завернула в платочек, положила в карман куртки и, пришпилив булавкой, отвернулась к окну, как будто ничуть не тронута обидой матери.

И вот засвистели, загудели винты, самолет покатился по асфальтированной дороге. Мишутка вцепился в капроновый пояс и затаил дыхание. Развернувшись в тупике дороги, самолет неистово загудел, вогнал себя в дикую ярость и помчался назад. Мишутка почувствовал, как что-то начало подпирать снизу к его горлу. Он крепко зажмурился и перестал дышать. Когда ему полегчало, взглянул в оконце. Внизу блестел Амур с песчаными отмелями, за Амуром – луга с озерами и заливами, на поводках тропинок маленькие деревушки. Через несколько минут он разглядел и родную Улику. Сверху Улика виделась тощим ручейком и Кур – совсем узким, извилистым, невзрачным. На мыске, между двух речек, деревня Павловка: горсточка как попало брошенных кубиков.

– Наш дом! Наш дом!.. – оглашенно закричал мальчуган.

И без его крика удальцы с грустью провожали речки и деревню. Им расхотелось лететь к отцу, так бы и попрыгали с самолета домой, прямо на березу! За Уликой неспешно поплыли остроносые релки, и между ними на обширной мари одиноко блеснуло Цветочное озеро. Мишутка особенно внимательно присматривался к озеру: не взошли ли лотосы? Затем на самолет надвинулся сплошной лес, густо прошитый речушками и ключами. Лес вздымался на перевал сопок, и не было ему конца и края.

– Правильно летим! – обрадовалась Люсямна. – Папа рассказывал про этот голубой лес. Его древние люди посадили…

Кедровый лес, вечный и торжественный, скатывался куда-то за склон неба. Люсямне чудилось, что не самолет гудел моторами – то гудел лес. Она внутренне собралась и вслушалась в натужный гул: хотела узнать, о чем он шумит… По отрогам были видны загадочные линии, квадраты. И на самом деле какие-то слова выписывали деревья. Может, люди, сажая в древности кедры, хотели поведать что-то необыкновенно важное о земле, о человеке… Много разных чувств и мыслей вызывал кедровый лес у девочки. И когда лес остался позади, она еще долго заглядывала за крыло самолета, забыв о леденцах, растаявших в руке.

Самолет опустился на краю села. Возле простого дома с вывеской «Дагдинский аэропорт» паслись корова и телок. Вокруг затравевшего поля – тонкие березки, чахлые лиственницы.

Пассажиры уверенно направились к калитке, к грузовым и легковым автомашинам. От поля несколько дорог вели в лес. Выведет ли хоть одна из них к Милешкину? Удальцы выжидающе глядели на мать.

Людмила направилась к моложавому милиционеру, стоявшему на крыльце и не знавшему, что делать: везде был порядок и тишина, как и полагается в таежной местности. Милиционер подчеркнуто внимательно выслушал Людмилу, самым подробным образом изучил листок с адресом Милешкина и, одернув на себе китель, круто развернулся на одном месте, скомандовав:

– За мной, товарищи! – Он отворил комнату с красной вывеской «Милиция». – Садитесь, – вежливо, но требовательно сказал милиционер Милешкиным и набрал на телефоне короткий номер. Дозвонился до товарной станции, спросил, откуда пришли за грузом машины. Потом еще звонил, куда-то сбегал и сокрушенно сказал Людмиле, что рад бы помочь ей, да не может. В сторону геологической партии, где работает Милешкин, транспорта нет и в ближайшие дни не предвидится. Милиционер предлагал заказать номер в гостинице.

Делать было нечего. Милешкины захотели есть.

Буфетчица, с рябинками на пухлом лице, смотрела, как вкусно пили кефир удальцы, заедая его булками, и расспрашивала, откуда они да куда путь держат. Уж не на БАМ ли? Нынче много семей едут на БАМ. Там детские сады и школы построены, строители оседают надолго. Людмила, по своей деревенской простоте, рассказала женщине, что добирается до мужа, он где-то в дагдинской тайге землю буравит. Как вот найти его, милого?..

И тут буфетчица сказала:

– Вертолет то сядет, то куда-то сорвется. Может, в ту самую партию он и носится… Зайди, молодка, к начальнику порта, он знает, куда летает вертолет. Вот бы хорошо тебе на нем-то прямо к мужу.

Едва успели Милешкины пообедать, как на улице затарахтело.

– Опять вертолет, – сказала буфетчица. – Посидит и улетит.

– За мной, удальцы-молодцы! – скомандовала Людмила и первой вошла к начальнику.

Все пятеро окружили стол.

– В Ключевой вертолет уже побывал, понимаешь, – ответил начальник, – сейчас летит в другое место. – Начальник встал из-за стола, давая понять Людмиле, что разговор с ней закончен.

– Дядечка, отвези нас к Милешкину, – трогательно улыбаясь, просила Людмила, – а я тебя за это крепко поцелую.

– Не говорите глупостей, – сконфузился начальник, протискиваясь боком между стеной и женщиной.

– Ты посочувствуй нам, дядечка, – умоляла его Людмила. – Мы уже месяц добираемся к нашему Милешкину. – Посочувствуй…

В кабинет вошел юный пилот в сопровождении сияющего милиционера.

Летели над скалистыми сопками и марями, летели низко. Когда сохатуха с долговязым телком выскочили из лиственничника на лужайку. Василек разглядел на спине телка светло-рыжее пятно. Над тальниками какой-то мелкой речки он заметил стайку голубых сорок, ровесниц динозавров, за миллионы лет не потерявших легкой, веселой красоты.

Тень от вертолета неслась вдоль будущей железной дороги, пересекала поселки из вагончиков и палаток, новые деревянные бараки, стройки каменных домов и заводов, мосты через речки и ключи. И там и сям по извилистым дорогам пылили самосвалы, наполненные камнем и гравием, бетонными плитами и тумбами; в карьерах ворочались экскаваторы. Василек никогда не видел их близко наяву и сверху принимал за зверей-великанов, неуклюже пытающихся выбраться из глубоких ям. Своим малолетним умишком Василек не мог толком осознать, что означает БАМ, однако чувствовал: что-то творится небывало великое на земле. Хоть год лети над сопками и марями, и не будет этому человеческому творению конца. Василек испытывал чувство гордости и видел себя необыкновенно взрослым, как бы причастным к большой работе.

По низинам и распадкам бежали речки с белесыми галечными косами. Там, где была глубина, речки ярко синели, а на перекатах молодым снегом вскипали буруны. Возле одной из таких речек показался палаточный табор. Вертолет сбавил гул, рывками падая вниз. Присел на косе. Милешкины вылезли из кабины. Ветер от винта растрепал им волосы, запорошил глаза.

Когда вертолет снова взлетел и подался в сторону острой вершины сопки, на косе стало необыкновенно тихо. В кустах черемушника и тальника журчала речка, где-то далеко за лесом невнятно шумела вода. Милешкины неприкаянно стояли на косе и смотрели на безмолвный табор. Наконец там вырос обросший, в зеленой тужурке мужчина.

– Но чо застряли? – хрипло сказал он Милешкиным, раздирая пятерней русые лохмы. – Идите сюда, я вас зажарю на костре и сожру с крупной солью вприсыпку. – Идите, не бойтесь.

– Ты нам сначала скажи, людоед, – с шуткой, но не без тревоги обратилась к мужчине Людмила, – здесь ли Милешкин работает?

– Тимоха, што ли?.. Ну да, здесь…

– Слава тебе господи! – вырвалось у Людмилы. – Застали! Пойдемте, удальцы, к палаткам.

По выбитым ступенькам Людмила первой взбежала на берег, оглядывая табор, быстро спрашивала у обросшего, по-медвежьи бурого мужчины:

– Где же он? На работе?.. Когда вернется?..

Бурый, словно очнувшись ото сна, кинулся сдергивать с веревок майки, носки и швырять в палатки.

– Так вы правда, што ли, семья Тимохи? – громко обратился он к Людмиле. – И правда ведь росточки обличьем смахивают на Тимоху Милешкина! Ну верткий парень: и на БАМе, и дома успевает… Вы окапывайтесь пока, а я рубон сварганю, еду, значит. – Бурый носился по табору, вытащил из палатки побитый транзистор, поймал «Маяк».

– Во музыка! Слушайте! – И покатился с уклона к реке, гремя закопченным ведром.

Людмила с удальцами села на скамью за длинный стол под берестовым навесом и неприкаянно осматривала холостяцкий табор.

На душе у нее творилось что-то непонятное: не чаяла увидеть Милешкина и в то же время какая-то неуверенность, путаница в мыслях, тревога… Что она скажет в первую минуту мужу, как ей вести себя и как он посмотрит на столь неожиданное ее появление? Удальцы тоже сидели за столом мокрыми галчатами, серьезно и настороженно смотрели на хвойный лес, на пустые палатки. Ничего не спрашивали у матери, между собой не разговаривали, каждый думал о своем.

– Скоро папа вернется, – первой заговорила Люсямна, – а на столе чашек немытых гора и ужин надо варить. Лохматый дядька наварит так, что в рот не возьмешь.

Девочка собрала чашки и ложки, вспугнув рой мух, понесла к речке. От горшка два вершка, а шагаёт степенно, смело, как будто давно проживает в таборе геологов, привыкла, стала хозяйкой.

– Петруша, чего рот разинул, мух ловишь? – крикнула среднему брату. – Догоняй меня!

– Вот так доча растет! – повеселела мать. – Вырастет, непременно будет председателем колхоза. И то правда, удальцы-молодцы, хватит нам рассиживаться. Вернется Милешкин с работы голодным, и, если увидит пустой котел, ему будет не до нас.

Людмила спросила у Бурого, который хряпал топором дрова для костра, чем он собирается кормить рабочий люд. Бурый показал запасы провизии: солянку в банках, концентраты в пакетах…

– Ленков и хариусов ловим, – не хотел прибедняться повар.

Людмила взяла нож и отправилась вдоль берега по зарослям шиповника и таволги. Нарезала она какой-то крупной сочной травы, обдала ее кипятком и принялась варить зеленый борщ. Удальцы и Бурый вертелись вокруг Людмилы на одной ноге. Парень успевал и дело делать (он по велению Людмилы передвигал на тагане ведра с места на место, регулировал жар костра) и без умолку рассказывал, какой работяга Тимоха Милешкин – механик буровой машины, как партия ищет на трассе подземную речку. По теории речка должна быть, а на практике ее что-то пока не видно. Вдоль железной дороги поднимутся заводы и фабрики – нужно будет много воды.

Ужин сварился; вымыты чашки и стол. Где-то в лесу послышался натужный гул. Милешкины подумали, что летит вертолет, но парень воскликнул:

– Батька ваш катит на вездеходе!.. Ну, Милешкин, не ждал, не гадал и сна хорошего не видал, а в князья, бродяга, попал! – радовался парень, как будто лично ему привалило счастье.

Люсямна поправила свою короткую прическу, вытерла подолом платья Мишуткин нос и прерывистым шепотом сказала ему:

– Папа едет, не балуйся…

Людмила смахнула с себя передник-мешковину, с волос – косынку, там и здесь похватала расческой упрямые волосы и от внутреннего волнения ярко зарделась лицом.

Гул нарастал, под ногами Милешкиных подрагивала земля. Из кустов вывернулась приземистая рычащая машина с грязными гусеницами, в хвое и листьях. В тесном кузове сидело много бородатых, чумазых мужчин, очень похожих друг на друга.

Вездеход заглох возле табора, мужчины спрыгивали на землю.

– Папка мой! Как мы долго ехали к тебе!.. – Люсямна первой узнала отца, стиснула своими ручонками его обожженную соляром, искусанную до шрамов гнусом руку, прижалась к руке щекой и замерла, ни на кого не глядя, никого не слыша, только чувствуя запах и теплоту жесткой отцовской руки. И тот, забыв о мальчишках и Людмиле, робко гладил густые волосы девочки, приговаривая:

– Доча моя, родная моя… – Голос его был хрипловатым, срывающимся, лицо сделалось трогательно нежным.

Подошла к мужу Людмила и пересохшими губами проговорила:

– Здравствуй, Милешкин, не ждал?.. Удальцы-молодцы, что же вы насупились, перед вами – отец!

Ребята, конечно, тоже узнали Милешкина, но отчего-то не могли принять за своего отца. Домой на побывку он приезжал всегда побритым, подстриженным, обрызганным дорогим одеколоном – праздным и молодым появлялся Милешкин в Павловке. А теперь перед детьми он в какой-то серо-грязной робе, прожженной и порванной; голова обросла длинными, всклокоченными волосами; а там, где лицо не заросло, заволдырилось от укусов комаров и оводов. Было отчего смешаться ребятам – впору не к отцу бежать, а пятиться.

Мужчины стояли полукругом и молча смотрели на Милешкина, словно тоже не узнавали его, смотрели на Людмилу, на удальцов. В их глазах – доброта и глубоко скрытая грусть. Они, конечно же, смотрели на Милешкиных, а думали о своих детях и женах. Мужчина средних лет, с кожаной сумкой и пистолетом на боку, взял на руки Мишутку, спросил, как его звать, и поцеловал: у Егорова, старшего геологов, тоже был в Хабаровске сынишка, ровесник Мишутки.

– Ребята, все на речку мыться и бриться! – распорядился Егоров. – Потом будем знакомиться с нашими гостями.

Геологи скрывались в палатках, оттуда уходили на берег со свертками и полотенцами. Удальцы и Людмила все еще стояли возле Милешкина, не зная, о чем разговаривать с ним и что делать.

– Зачем вы сюда прилетели? – с сожалением, устало сказал Милешкин и тоже отправился на речку. В замасленной робе, обросший, он будто стеснялся перед своими.

Люсямна не могла отпустить руку отца. Отец в палатку – она за ним, отец на речку – и Люсямна туда же; жадно смотрит в отцовское лицо, ловит каждое его слово.

Как тридцать три богатыря из морской пучины, поднялись на крутой берег геологи и в чистой одежде, с отмытыми докрасна руками, с расчесанными волосами и бородками расселись за длинным столом. Теперь Милешкин уверенно подошел к Людмиле, которая стояла в торце стола с черпаком, обнял ее и сладко поцеловал в губы. Потом познакомил с женой своих товарищей. Каждый из них приподымался и почтительно кивал Людмиле. Все подтрунивали над счастливым Милешкиным и много смеялись.

– Ужин короток, а вечер долог, – приостановила шутки таежников зардевшаяся, счастливая Людмила, наполняя чашки зеленым борщом.

Старший сказал, что прежде бы надо подать еду детям.

– Вот когда удальцы потопают, тогда первыми и полопают, – возразила мать, прося мужчин передвигать полные чашки на край стола. Себе налила в последнюю очередь и присела с краю, смеясь над неумолкающими шутками и зорко наблюдая, у всех ли хлеб да всем ли нравится ее зеленое варево.

Мишутка во все глаза смотрел на мать, и ему казалось, что не они, Милешкины, прибыли в гости к геологам, а геологи всей партией нагрянули к ним, и мать рада-радешенька угощать-потчевать дорогих гостей. От всей души геологи нахваливали борщ, посматривая на Людмилу приветливо и выразительно. Каждый старался сказать ей что-нибудь смешное и остроумное. Один Милешкин ел да помалкивал. Но когда Людмила начала рассказывать, как она была кладовщиком и по-купечески, в кредит, отпускала колхозную муку нанайке Акулине, Милешкин тоже смеялся до слез.

За далекими лиственницами жарко полыхало вечернее солнце. Высокий парень принес из палатки гитару и спел несколько песен про встречи и разлуки. Мишутке думалось, что парень не пел вовсе, а просто так выговаривал слова, зато игра на гитаре ему очень понравилась. Одни геологи подпевали гитаристу, другие молчали. Мишутка видел по их блестящим, взволнованным глазам: тоже рады бы петь, да голосом не одарены. Мальчуган не отходил от гигариста, не спуская глаз с его рук в наколках и шрамах.

Петруша было увязался за матерью и отцом, которые, шагая рядом, спустились к реке, но его подозвал к себе Егоров протирать тряпочкой пистолет. Василек помогал трактористу готовить вездеход к завтрашнему походу. Двое геологов ставили новую палатку в стороне от табора, среди лиственниц – для семейства Милешкиных.

Людмила и Милешкин шли вдоль реки по хрустящей гальке. Река неслась быстро, на дне один к одному отшлифованные камешки, словно кто-то специально бросал камешек за камешком, ведя счет годам, с нетерпением ожидая чего-то необычного в своей судьбе. Людмила смотрела на дно сквозь прозрачную воду и слушала отдаленные звуки гитары.

– Затосковал наш гитарист, – заметила она.

Милешкин сказал, что рабочий Виктор играет и поет о светлой любви и чистой жизни, а у самого ни того, ни другого нет, и кто знает, будет ли в будущем, потому что имя этому гитаристу – бич. Случается, высоко взлетает в чувствах и мечтах бич, да недолго держится в полете. Его удел – одиночество. С весны до осени мантулит бич в таежных и горных партиях. Самые тяжелые рюкзаки – для бича, просека требуется – бичу топор и пилу в руки; он пронесет над пропастью невредимо ценную геологическую аппаратуру; не дрогнув, нырнет в ледяную речку спасать затонувший вездеход. В тайге бич бесценный и безропотный работник, кроткий и отзывчивый характером – золото, а не человек. Таков он, пока нет водки. К зиме, выходя в поселки и города, бич проматывает свой сезонный заработок и ютится по подвалам – без куска хлеба, оборванный, немытый; зимой не гнушается он никакой работенкой, лишь бы перебиться как-нибудь до весны. А весной снова в адский поход…

– Как велишь тебя называть, Милешкин? – спросила Людмила. – У тебя есть жена и удальцов полная изба; ждем тебя домой. Что тебе еще надо?.. Кто ты?

Милешкин ступал по камням тяжело, неловко обнимая жену, краем уха слушал гитару.

Людмила первой вылезла из палатки, тщательно заправив вход, чтобы не запустить комаров. В седловине сопок пылало раннее солнце. Над рекой прозрачными лоскутами плавал туман, как бы выбирал, лечь ему на зеленую землю росой или взлететь в небо кучевыми облаками. В листьях лабазника, похожих на человеческие руки с растопыренными пальцами (за что и называется лабазник дланевидный), скопилась крупным жемчугом роса. На белых тюбетейках лабазника пританцовывали шмели, земляные пчелки, осы, пытаясь что-то достать хоботками из глубины мелких цветков. Людмиле тоже захотелось попробовать, чем лакомились пчелы и шмели. Она коснулась указательным пальцем цветков – и на язык. И рассмеялась над своей девчоночьей любознательностью.

– Подъем, удальцы-молодцы! – крикнула в палатку. – Кто рано встает, тот дольше живет. – И, перекинув через плечо полотенце, легко ступая, пошла умываться к речке.

Двое парней метали спиннингами блесны. Людмилу смутило, что парни как будто суховато ответили на ее задорное приветствие. Будто вчера не сидели они за длинным столом и не смеялись над рассказами Людмилы. Может, ребята незнакомы ей, пришли откуда-то ночью? Людмила присмотрелась к рыбакам. «Оба свои, – подумала она, – но отчего у них холодок ко мне?.. А, понимаю, ревнуют меня к мужу!..»

Посмеиваясь своим мыслям, она отошла подальше от неразговорчивых рыбаков, положила на большой камень полотенце и стала умываться чистейшей холодной водой. Рыбаки так неистово взялись метать блесны, словно всю жизнь мечтали порыбачить и наконец-то дорвались.

Людмила, умывая лицо, с живостью следила, как они блеснили, дружелюбно спрашивала, какую рыбу можно поймать в быстрой речке Ключевой. Рыбаки, как бы желая отстраниться от нее, отвечали не сразу и скупо. У одного вдруг выгнулся крутой дугой спиннинг, и заплескалась, заныряла пойманная крупная рыба. Людмила с мокрым лицом, мокрыми волосами у висков подбежала к парню, схватила тугую леску, умело и ловко вытащила на гальку пятнистого большеглазого ленка.

Пришел на берег Милешкин с детьми. И на Милешкина парни посматривали косо. Он нахваливает ленка, дружески заговаривает с ними – они отбуркиваются, словно видят его первый раз.

«Чудаки! – весело думал Милешкин, щурясь от ослепительных блесток на речке. – Разве я виноват, что ко мне прилетела женушка. Да, я счастлив, и вы, дурачье, сколько угодно завидуйте!»

Зато детям рыбаки обрадовались, наперебой подзывали их к себе, давали подержать спиннинги и катушками потрещать. Разговаривали с удальцами, как будто совсем забыв про старших Милешкиных, будто их вовсе не было на таборе.

Откуда-то сверху речки примчался на дюралевой лодке тот самый паренек, который вечером играл на гитаре. Заглушив подвесной мотор, он подошел к Людмиле с букетом цветов и засмущался, как школьник.

Всю Кабарожью падь геологи издырявили буром, но воды все нет и нет. Вот и попробуй угадать, где она, эта водяная жила, извивается под толщей земли. Может быть, в пяти сантиметрах от нее проходит стальной бур, а может, и вовсе нет никакой речки: тощий ручеек сбивает с толку приборы. Так рассуждал утром старший партии Егоров, глубокими затяжками выкуривая папиросу. Бородачи слушали его и не знали, что сказать в утешение: погожие летние дни и государственные деньги пока что тратятся впустую. Пора бы оставить Кабарожью падь, и бросить нельзя – вдруг да есть под ней речка! Если найдут геологи речку, значит, и городу тут стоять.

– Рано унывать, – уверенно сказал Милешкин. – Помните, как в прошлом году целое лето пурхались, верно, Александр Андреевич? – обратился Милешкин к озабоченному Егорову. – Все-таки добились своего. И здесь найдем эту вертихвостку речку. Никуда она от нас не денется…

Людмила затаив дыхание слушала, с каким знанием дела рассуждал ее муж, видела, с какой доверчивостью и уважением смотрели на него товарищи, и защемило ее сердце. Теперь она окончательно поняла, что для колхоза Милешкин навсегда потерянный человек и не быть ему хозяином-домоседом. Он даже на день не хотел остаться с Людмилой и удальцами, стал говорить, что дизель буровой машины хандрит, и только он, Милешкин, знает, как заставить дизель тарахтеть.

– Поезжай искать свою речку, – сказала мужу Людмила. – И нас возьми. Мы сложа руки сидеть не будем – не ломом, так киркой возьмемся долбить яму.

Геологи подняли удальцов на вездеход и помчались через разнолесные релки и ключи, заросшие бурьяном.

У ручья был построен навес из корья лиственницы и возвышалось железное сооружение наподобие электрической опоры. Семейство Милешкиных и пятеро рабочих слезли с вездехода у вышки, остальные геологи покатили куда-то в тайгу.

– Тут мы и дырявим землицу, – безнадежно сказал гитарист Виктор. – Мишутка, может, ты покажешь нам, где затаилась речка? Загляни-ка в скважину, кореш, выручи нас.

Людмила и удальцы обступили скважину, стенки ее до блеска отшлифованы буром. Откуда-то из черной глубины дышало ледяным холодом. Василек столкнул в скважину камешек. Долго-долго ничего не было слышно, потом где-то за тридевять земель булькнуло, захныкало, забормотало, как на том свете… Людмила невольно отстранила от дыры детей и сама отшатнулась.

Милешкин завел дизель, рабочие стали спускать в отверстие стальные стержни. Спускали до тех пор, пока не уперлись они наконечником в «тот свет». Дизель натужно загудел, стержни завертелись, вынося на поверхность горячий, дымящийся кварцевый песок.

Тимофей Милешкин с головой ушел в работу. Он что-то подтягивал и подкручивал в моторе, ходил вокруг гудящей техники озабоченный и настороженный. Он то сбавлял обороты мотора, прислушиваясь к скрежету сверла, то увеличивал, немногословно командуя помощниками. А про своих детей и жену совсем позабыл, иногда рассеянно взглядывал на них – дескать, почему они тут мельтешат, мешают слушать мотор и сверло в глубине скважины?

Людмила вспомнила, что Милешкин именно таким вот неистовым трактористом был когда-то в колхозе. Она полюбила его, пошла замуж не ради его легкого характера: она видела Милешкина в поле, когда он пахал землю. Красив бывал Милешкин, водя свой безупречный трактор. И теперь Людмила, с удовольствием наблюдая за мужем, думала про себя: «Хоть второй раз влюбляйся в Милешкина!» И в глазах детей отец за работой возвысился. Они застыли на почтительном расстоянии от него, готовые наперегонки броситься помогать. Но отец, строгий и деловитый, не замечал их.

Удальцам не давал скучать гитарист Виктор. Он показал им гнездо сороки в осиннике, водил на черную смородину. Брал Виктор крупную, рясную ягоду горстями, ссыпал в задымленный котелок и с усмешинкой рассказывал Людмиле свою биографию.

У Виктора высшее образование, четыре года назад был он конструктором, имел семью: жену и дочку. Не помнит Виктор, отчего, от какого горя-радости стал мало-помалу выпивать. Все началось с обыкновенного. Сначала обмывал с товарищами каждое изобретение и новшество, справлял юбилеи коллег, рождение детей у сотрудников; потом начал водить дружбу с сантехником, принесшим в квартиру смеситель; ремонтировал мотоцикл – и со слесарем выпивал… Мало-помалу опустился Виктор до того, что взялся пить со всяким встречным, лишь бы тот внес на бутылку рубль. На заводе понижали его в должности, наконец уволили; ушла от него жена с дочкой. Вот так и оказался бывший инженер в геологической партии. Никого не винит Виктор, кроме себя. Жил без духовных запросов, жил одним днем, радовался мелким успехам, большие цели перед собой не ставил. Вот и случилось… Виктор виновато, незащищенно смотрел на Людмилу. Он готов сколько угодно терпеть слякоть и духоту, только бы не кончалось лето. Осенью экспедиция свернется, и тогда холодно и одиноко будет Виктору…

– Да, – с сочувствием проговорила Людмила. – И не стыдно вам! – укорила она рабочего. – Молодой мужчина, не калека, не дурак, а расписались в слабости. Вас жена и дочь ждут. Вы хоть думаете, каково им живется без вас! Бедняжки, все жданы переждали, а вы тут распускаете слюни…

Гитарист просыпал мимо котелка смородину и с благодарностью посмотрел на Людмилу.

– Милешкин наш не пьяница и работник – залюбуешься, а бродяга, – с грустью заметила Людмила. – Не сидится ему дома. Тоже мало заботит его, как трудно мне с детьми одной…

– Да, – согласился Виктор. – Но Тимофей не мне чета. Ему бы все искать да открывать, вколачивать колышки на месте будущей станции, зимовать на льдине. Это он считает нормальной жизнью. Такие, как ваш Милешкин, всё начинают первыми.

В последний день перед отлетом геологи одаривали удальцов самодельными бляхами, ножичками, поделками из разноцветных камней. Одной Люсямне ничего не надо было. Она как прикипела к отцу. Всю неделю шагу не отходила от него. Утром чуть свет, едва Милешкин вылезал из палатки, Люсямна несла за ним на речку мыло и полотенце; приезжал Милешкин с работы, от грязи похожий на черта, она помогала ему снимать брезентовую спецовку.

Милешкин тоже души не чаял в Люсямне. Он будто бы улыбался ей совсем по-другому, чем Людмиле и другим детям, улыбался теплей и ласковей; в разговоре с дочерью употреблял будто бы те же слова, что и с другими ребятами, однако эти же самые слова выговаривал для дочери проникновенно, наполняя их сердечностью и особенным смыслом.

Рано утром прилетел вертолет, геологи выгрузили из него свежие огурцы и капусту, потом в кабину забрались удальцы с полными карманами камней и подарков. Людмила, недобро поигрывая глазами, напоследок сказала Милешкину:

– Так и знай: вернешься в деревню, тебя встретит Козликов – хозяин твоего дома, отец твоих детей.

– Задохнусь я в деревне, Мила! – с отчаянием отвечал муж. – Что хотите, то и делайте со мной, бродяга я и помру бродягой. Может, тем и отличаюсь от бичей, что весь заработок отсылаю вам и помню, что есть у меня деревня Павловка, женушка Мила, доча Люсямна и сыновья-удальцы… И когда мне бывает невмоготу, приезжаю домой. Я всегда помню свой дом… А может, и вернусь… Как найдем подземную воду, будь она неладна, так и вернусь. Не бросать же друзей на пустых скважинах…

Люсямна вцепилась в руку отца, и хоть водой ее отливай! Глаза горько распахнуты, личико побледнело. И плакать не может. Пилоты уселись за штурвал. Милешкин поднял дочь и бережно поставил в вертолет. Она стиснула его шею и не дышала.

– Да опомнись, очнись, Люсямна! – крикнула мать. – Вот горе-то мне с вами…

Милешкин оторвал от себя девочку и, не оглядываясь, неестественно скособочив голову, пошел прочь от вертолета.

В тот же день удальцы прибыли на самолете из Дагды в Хабаровск, получили деньги в конторе отца, отдали долг тете Моте и дяде Саше. Те нагрузили их подарками и проводили на вечернюю «Зарю».

Уже на закате солнца «Заря» подлетела к Павловке.

Как нарочно, на пристани собралась почти вся деревня: провожали делегатов из соседнего колхоза. Когда Милешкины выходили из салона, в толпе колхозников началось волнение: задние протискивались к трапу, не страшась ухнуть с обрыва в водоворот. Забыв о делегатах, колхозники с любопытством встречали Милешкиных. Десять дней странствовали Милешкины. Какими они вернулись домой? Прежними – веселыми и чудаковатыми или совсем другими?.. Ребята сходили по трапу независимо. Людмила, вынося на руках Мишутку, спокойно, с холодком кивнула односельчанам. И, не задерживаясь на пристани, пошла с ребятами к Улике.