Текст книги "Чудаки с Улики. Зимние птицы"

Автор книги: Анатолий Максимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

2

Изможденный Гоша опустился на колоду, Нина присела рядом и созналась, что назад идти у нее нет сил.

– Ну мымра! Мокни из-за нее теперь! – психовал Гоша. – С вами вылечишься. – Кого он имел в виду, говоря «с вами»? Вероятно, и козу и Нину. – Ну давай так и будем каждую ночь, в дождь бегать на крики…

– Если бы отсиделись в доме, а утром нашли задушенную косулю, сердце мое изболелось бы, – сказала Нина. – Теперь хоть и устала я, сил нет, а радостно. Вон сосет маленький, никак не насосется. Счастье-то какое ему!

– Ты бы выключила фонарь: батарейка сядет, тогда уж точно околеем на колодине…

– Я готова до утра просидеть в обнимку с тобой. – Нина выключила фонарь – черным-черно стало. – Страшно-то как! Где твое ружье, Гоша? – Нина положила дробовик на колени мужу.

Он провел пальцами по ее мокрому горячему лицу: острые косточки ниже висков, брови и ресницы шершавые, холодный твердый носик, щеки прохладные. Неизъяснимая нежность вспыхнула в душе Гоши к жене, но прятал свои чувства за напускной грубоватостью; он и сам доволен был, что спас козлиху, не испугался идти в тайгу в слякотную ночь, и… сердился.

Нине показалось, кто-то бегает по старой волглой листве. Она включила фонарик. Косули с детенышем не было, на том месте, где они стояли, качалась ветка клена.

– Полудник Валдайка идет, кто же еще, – съязвил Гоша, – торопится озолотить тебя за спасенную животину.

– Опять сказки про лешего?

Никакие это не сказки! В детстве Гоша сам видел Валдайку… Как-то раз наловил он в обсохшем озере полную фуражку утят, бежал по кочкам в деревню и неожиданно слышит: кто-то зовет его. Оглянулся – никого нет. Побежал – опять кто-то зовет. Ну, Гоша и припустил со всех ног. Выдыхается в пырее, падает; утята свистят в фуражке. Выскочил на бугор у деревни, оглянулся – далеко в траве стоит Валдайка и грозит ему кулаком: сам весь косматый, в лохмотьях медвежьей шкуры…

– Это твоя выдумка или приснилось да выдаешь за правду? – не поверила Нина. Говорила она напряженно, посвечивая фонарем, освещала ближние кусты; жутко было слушать в дождливую ночь, в тайге, хоть и вымысел; про полудника не верит, а все-таки тянет ее послушать еще.

Гоша обещает рассказать дома и днем: и так уже напугал Нину.

– Нет, уж если начал, не тяни до другого раза! Про колдунов и чертей везде слушать страшно, однако это самые любимые сказки детей и взрослых.

– Ну, раз не боишься, вот тебе еще про Валдайку. – Гоша поправляет на коленях дробовик и говорит громко, оглядываясь по сторонам. – Раз с Чурбаком, охотником из Талиновки – помнишь, ты хотела норку купить у него на воротник, – вот что было… Убил он зимой трех сохатых – сразу. Стояли в ернике, а он с карабином. Свалил одну – другие стоят, не знают, куда бежать: от выстрелов везде грохот раздается. Смотрят на Чурбака и стоят. Он вторую сохатуху уложил, и третья брыкнулась. Телок годовалый поднялся – он и телка… Срубил лабаз Чурбак, взвалил на него мясо, закрыл шкурами, сверху палаткой и лапником, опутал лабаз красными тряпицами, навил из лимонника колец, от волков и ворон – как надо, оборону устроил… Приходит ко мне Чурбак: так и так, говорит, поедем за сохатыми. Я согласился. Двое суток пробирались на вездеходе к лабазу. И что видим? Ни кусочка мяса! Палатка в клочья разорвана, от шкур одна шерсть осталась. Вокруг снег избит волками. Чурбак как увидел, аж заплакал. И у меня язык закоченел: скажи мне раньше, что волки флажков не испугались, я бы не поверил.

– При чем же тут Валдайка? – не гася фонарь, спросила Нина мужа.

– А при том… Когда Чурбак свалил первую сохатуху, он услышал окрик; думал, гул от выстрела отзывается. Кричал ему Валдайка, предупреждал. Убей он одну сохатуху, не пожадничай, никакие волки не тронули бы мясо. Это Валдайка натравил волков… Многие слышат его голос и знают про его дела, однако редко кто видит Валдая. Не любит показываться.

– Какой добрый колдун Валдайка!.. – сказала Нина. – Побольше бы таких колдунов в жизни, чтобы на месте преступления карали подлецов. Только это все выдумки под случаи: ты наловил утят – значит, напакостил, потому боялся наказания, вот и пригрезился тебе Валдайка. У страха глаза велики. Мясо у Чурбака съели волки, потому что проголодались.

В лесу по-прежнему как будто бегали зверьки, а может быть, крупные капли строчили с веток…

3

Утром приехал на водомерный пост старый Рагодин. Дойная коза, которую привез он для лечения больных, голодная, орет в сарайчике, в избе над печкой развешана мокрая одежда, а молодые спят, и головы им лень поднять да взглянуть на отца.

Обидно старику. Всю ночь он плыл к ним на оморочке, заботится, как бы вылечить их, на ноги поставить, да где ему справиться, когда больные сами себе не помогают.

Рагодин выпустил козу пастись, занес в избу дров и начал растапливать печку.

– Где это вымокли?

– Мы таежные спасители, батя, – сквозь дремоту пробормотал Гоша.

– Дикую косулю спасали, в развилке повисла, – простуженным голосом добавила невестка. – С ней и козленочек был, такой маленький… Чуть не пропали, бедные.

– Не годится так, ребята. Вам ли не знать, как губительна для чахоточных сырость, особенно простуда? Чем так вот, – Рагодин взглянул исподлобья на кровать, – езжайте-ка в больницу, там за вами присмотрят. Поезжайте…

Печка загудела. Рагодин, усиленно пристукивая протезом, подался на реку измерять температуру и уровень воды; садился на сырую корму лодки, греб оморочным веслом. Без точек и запятых струится вдоль бортов вода, как и мысли у Рагодина.

«Косулю спасали, видишь ли. А кто их спасет?.. Боюсь, как бы не померли без меня, им хоть бы хны: по сопкам лазят, на дожде стынут, а после лежат пластом. Для меня самое главное теперь – их выздоровить, у них, видишь ли, есть еще и другие заботы. Будь у меня пенсия, все бросил бы да присматривал за ними, а то ведь год осталось до пенсии в сторожах ходить, разве бросишь? Они как маленькие, не понимают, нянька им требуется…»

Думал старик выгрузить на посту котомку и сразу вернуться домой, но задержался на три дня: молча ухаживал за сыном и невесткой, копался в ульях, посадил картошку.

Уезжая, сказал молодым супругам:

– Завтра меня опять ждите. Хозяйством попущусь, сам загнусь, но так и буду мотаться к вам до последнего своего дня.

Сидят на берегу супруги – виноватые, неловко им перед отцом, смотрят на его согнутую спину в хлипкой оморочке, на поблескивающее неспешное весло и твердо решают лечиться по-настоящему. Хватит старика сердить, он ради них мается. Ему бы пора греться на завалинке, а он почти каждый день по двадцать километров туда и обратно отмахивает веслом.

Едва оморочка скрылась за кривуном, Гоша заметался, как заяц на затопленном островке. Драповая кепка задрана вверх козырьком, шея тонко вытянулась из большого воротника фуфайки; Гоша, казалось, всем долговязым туловищем что-то слушал и ждал.

Недолго он радовался безлюдью на водомерном посту (а может, притворялся, чтобы угодить Нине), уходил с дробовиком вдоль берега, бродил у заливов, задыхаясь и падая, залезал на крутую вершину сопки, поросшую редким дубняком, и там часами простаивал, как будто поджидал момента, чтобы заглянуть за далекие снежные горы. Гоша считал по пальцам день за днем, прожитые на водомерном, как в армии последний срок службы. Он просто изнемогал в безделье и скуке. Не слушая упреков жены, взялся копать огород, заросший пыреем и леспедецей; копщиком оказался квелым: истекая потом, быстро уставал и задыхался. Внешне тихий, он просиживал истуканом на крыльце, отчужденно глядя на беспокойных в любовную пору птиц. Маточкино молочко, пергу и мед как лекарство Гоша не признавал, называл «мурой»; уколы, предписанные районным врачом, правда, терпел, да и то лишь бы отвязалась жена.

Раз Нина ждет-пождет Гошу с водой, а его все нет. Спускается она к берегу и видит: на носу дюралевой лодки сидят двое парней, с ними и Гоша. За шумом тайги Нина не расслышала, когда подлетела лодка к посту. Гости выпивают, закусывают.

Увидев жену, Гоша закарабкался в лодку, слезно крича:

– Парни, заберите меня с этой каторги! Я вашу лодку за веревку потащу, еду буду варить на костре, только увезите меня отсюда, не дайте сдохнуть в кустах, как старому еноту!

Нина тянула мужа домой, он вырывался и продолжал залезать в лодку. Незнакомые парни смеялись, уговаривали Нину отпустить Гошу погонять ленков…

К утру Гоша проспался, хотя лицо отекло, руки тряслись, словно только что вытащили его из проруби; закопошился, пытаясь подняться на ноги.

– Пойду воду мерять, – кротко сказал он.

– Отлеживайся, без тебя замерю, – велела Нина. – И вот тебе мое последнее слово, Георгий: или ты будешь лечиться, или вот тебе лодка, вот и весло. Я с тобой не собираюсь погибать. Я буду лечиться и тебя спасу, но ты не вреди мне.

Волосы у Нины свешивались на черные пронзительные глаза; она стояла перед мужем в кирзовых сапогах, в фуфайке, с непокрытой головой, казалась рослой и сильной. Гоша лежал молчком, глядя в окно, озаренное солнцем; скажет робкое слово и опять замолкнет.

Нина выплеснула воду из ведра в таз, сняла с гвоздя термометр и ушла на реку.

Наступил июнь с короткими ночными дождями, с ярким солнцем и мягким теплом. Над самой водой цвели черемуха и уссурийская яблонька, побелел боярышник, развернулись белые пионы, шиповник начинал малиново обжигать крутизну сопки.

Желтогрудая трясогузка на высоких ножках-соломинках танцевала возле Нины; садилась на борт лодки, бодренько покачивалась и цвиркала. Трясогузка выпаривала птенцов под нависшими корнями. Нине казалось, что птица участливо спрашивала у нее: «Где твои?..» Она вычерпывала из лодки воду алюминиевой чашкой и грустно глядела на берега, ожидая от них утешения. Нина быстро привыкла к одиночеству, к таежной весне, как будто почувствовала облегчение в груди и дышалось свободнее. Она устраивалась на водомерном посту жить долго, если бы не Гоша…

На другой стороне реки, немного выше Нины, кто-то шумно бросился в воду. Нина вздрогнула, чуть было не кинулась домой, но, разглядев острые высокие уши, осталась в лодке.

Плыла изюбриха с телком. Наверно, на том берегу не обратила внимания на Нину, сидевшую неслышно в лодке, и повела теленка через речку. Телок отставал от матки, она оглядывалась на него, негромко мычала. Нина понимала, глядя на мелкие волны впереди теленка и слыша его прерывистое дыхание, как отчаянно орудовал телок ногами, словно это могло убыстрить его плавание.

Недалеко от Нины матка достала ногами дно, вышла на берег. Маленькая голова ее вся из чутких ушей и круглых больших глаз. Ждет серая матка торопливо подплывающего телка, тоже глазастого и фыркающего. Опасливо и будто бы ища сочувствия, косится на Нину, вострит уши в ее сторону и, как желтобрюшка, словно тоже спрашивает: «Где твой?.. Наступило дивное время! Все самки тайги гуляют с маленькими. А ты одинокая. Где твой?..»

Матка стряхнула с себя ливень воды, и слабенький пятнистый телок, глядя на мать, тоже встряхнулся. Звери быстро ушли по зарослям таволги на мыс в густую релку.

Нина вычерпала из лодки воду, но отчалить от берега не могла; с завистью слушала беспокойных птиц, остро завидуя желтобрюшке и оленухе.

Глава третья

1

Нина продергивала морковь, Гоша сидел на крыльце и выстругивал черень для лопаты. И вдруг Гоша увидел: от берега поднимается высокий старец, весь в белом: на голове белый платок, низко опущенный на острые плечи, белая рубаха навыпуск и штаны белесые свисают пусто.

– Нинуля! – окликнул Гоша жену. – Посмотри-ка: явление Христа народу.

Нина привстала со стульчика. Откуда взялся неземной, в странном наряде старец?.. Идет неспешно, поглядывает по сторонам, руки за спиной держит; лицо у старца светло-коричневое, сухое, бородка прозрачная, словно метелка тростника. Нина не в силах оторвать глаз от белого пришельца и готова убежать в дом или спрятаться за Гошу.

– Кто это? Откуда он взялся?..

Женщине вспомнились давние рассказы бабушки про бога, который будто бы, в обличье дряхлого старца, иногда нисходит с небес на грешную землю. Ходит он с посошком по земле, видит, как сильные обижают слабых, как радуются и страдают люди; злых карает, добрых, совестливых и отзывчивых он одаривает счастьем, больных излечивает. Уж не исцелитель ли спустился с неба на водомерный пост?

Идет старец к молодым легким шагом, мурлычет под нос какую-то песенку. На тропе уже с неделю палка валяется, он не поленился поднять, несет к дому палку; грабли лежали – и грабли воткнул черенком в землю – наводит порядок, точно на своей усадьбе.

– Ты кто такой, дед, и как сюда попал? – грубовато, не без робости выкрикнул Гоша.

Старец бросил палку на ворох дров и сказал ровным голосом, словно продолжая прерванный разговор:

– Стреляли здесь – я слыхал, топором рубили – тоже слыхал. Думаю: какие люди пришли на пост, зачем?.. Долго гадал, да проверить все некогда было. – Выговор у старца странный, вроде бы не русский, начни передразнивать его, занятно так не получится. – Эвон кто здесь! Молодые люди. Ну, здорово были! – Лицо его осветилось густыми морщинами, а в каждой морщинке, особенно в маленьких глазах, необъяснимая тайна притягательной улыбки. Если этакого старца повстречаешь на лесной тропе, то от страха вскрикнешь, и ноги, вдруг налившиеся свинцом, не сдвинутся с места, но стоит улыбнуться незнакомцу по-детски доверчиво и широко, как и ты вздохнешь облегченно и сам улыбнешься.

Старец вытер лицо краем головного платка и вежливо спросил, чей сын Гоша, чья дочка Нина. Узнав, что Гоша сын хромого Рагодина, особенно внимательно посмотрел на парня, потом взгляд его стал рассеянным – вероятно, что-то далекое и неприятное припоминал.

– Ну чего, дед, уставился? – нервно спросил Гоша. – Или за родню признал?…

– Знаю отца, вот и смотрю на сына…

– Почему я тебя вижу впервой? – резко спрашивал Гоша. – Кто ты?

– Я охотник Валдай.

Старец присел на корточки перед грядой моркови. Гоша крадучись приблизился к нему, разглядывал с подозрительной недоверчивостью. Сколько раз он слышал: Валдайский перевал, Валдайское озеро, Валдайская долина… Он так и знал, что Валдай обитал в тайге давным-давно, может быть в первобытные времена, потому что люди помнили названия глухих угодий в тайге, богатых дичью и рыбой, но никогда, никто не встречал самого Валдая. Одни говорили, что Валдай был рыбаком и охотником, безвылазно проживал на своей заимке; он не умер, а превратился в таежного колдуна, полудника. Другие утверждали, что Валдай – выдумка робких и пугливых, на самом-то деле никакого Валдая не было и нет. И на тебе – на водомерном посту очутился Валдай! Доведись до любого, удивится и струхнет.

Сидит Валдай на корточках, черствыми руками, привычными к земляным работам и веслу, выщипывает траву из грядки моркови…

Ты полудник, Валдайка? – Гоша дерзко смотрит на пришельца. – Да вся деревня знает; Валдай сто лет назад обернулся в полудника. Да хоть у кого спроси!.. Если ты полудник, дед, так и признайся.

– Верно! Про меня ходит много забавных слухов, – спокойно сказал старец, дотягиваясь к середине гряды. – Однако мы соседи с тобой, сынка, я егерь…

– Ну, хватит тебе заливать, старый! – ликовал и нервничал Гоша. – Нина, глянь, хорош егерь, а? Где твоя фуражка с кокардой, егерь? Где казенный китель с нашивками веток, пистолет или карабин где?.. Или форму заменили тебе этим белым балахоном? Ну-ка скажи, дед, как ты у нас оказался? На облачке прилетел, по речке пешочком, да?..

– На оморочке приплыл.

– Опять темнишь! Егери да рыбинспекторы давно позабыли, как веслом грести. Да и кто нынче на оморочке телепается, разве один мой батя…

– Еду на оморочке – глаза, уши и мозг работают. Слушаю разговоры птиц; как рыба судачит, тоже понимаю, слышу.

Гошу подмывало сбегать на берег и проверить, верно ли, что Валдай прибыл на оморочке, – сбегал бы, не страдай одышкой.

– Врешь, дед, все врешь!.. Да откуда ты взялся на нашу голову, кто ты?..

– Оставь в покое дедушку, – заступилась Нина. – Он сказал тебе: «Я Валдай», – ну и пусть будет Валдаем, тебе-то какое дело, колдун он или настоящий человек… Привязался тоже… Дедушка, ты пить хочешь? Я тебе молока козьего вынесу или чаю с медом?

– Чайку бы горячего не мешало.

Нина подала Валдаю чай в фарфоровой кружке. Он, опустив низко локти, пил и похваливал свежий чай; наблюдая за полетом пчел в сопки, заметил, что сегодня добрый медосбор с амурского бархата, цветы на дереве желтоватые, неприметные, зато бархатный мед целебное лекарство от слабости, нервных и желудочных заболеваний; промолчал, что бархатный мед и для туберкулезных полезный. Валдай сразу понял, как тяжело болеют молодые супруги. Разговаривая с ними, он усиленно вызывал в памяти названия лекарственных растений тайги, которые смогли бы вылечить его новых знакомых.

Гоша слушал разговор Валдая с Ниной о пчелах и цветах бархата, сам молчал, покашливал да слишком усердно стругал ножом черень для лопаты. Заковыристо спросил Валдая:

– Так ты, дед, говоришь, с молодости в тайге?.. А мне бы хоть с годик вытерпеть… Не знаю, кто ты, Валдайка, настоящий человек или леший, как про тебя говорят, но нынче и лешему без людей и техники долго не протянуть. Ты-то как живешь в тайге один?

– У меня есть дело, – сказал Валдай. – Отвечаю за лес, за речку, за птиц и зверей отвечаю, лениться некогда. А тебе, Георгий, пошто скучно? Ты за водомерный пост отвечаешь?..

– Все мы ответчики, – ухмыльнулся Гоша. – Только с нас взятки гладки. – Не соглашался с Валдаем, хотелось язвить нежданному пришельцу, словно тот был виноватым, что Гоша прозябал на водомерном. – Ты говоришь, Валдайка, моего батю знаешь? Может, скажешь, и воевали вместе?.. Так батя пришел с войны без ноги, и под ребрами ни души, ни сердца – все выжгла война. Вернулся он домой, а дома голод, в колхозе разруха; так батя не побежал в лес промышлять ружьишком – засучил повыше рукава и до сих пор не разгибает щербатой от осколков спины. За речку, за кустики всякий ответит, ты за людей ответь!.. И я в твоей тайге не от хорошей жизни кисну. Мне бы надо теперь в село да на трактор, теперь покосы развернулись… – Гоша пытался прислонить к стене оструганную пая-ку, палка не прислонялась, тогда он чертыхнулся зло, бросил палку в траву и ушел в избу.

– Не обижайся на него, дедушка Валдай, – сказала Нина. – Мы долго в больнице пролежали. Там он весь извелся от безделья, и тут ему не легче, тоже не знает, куда деваться. С детства к работе приучен, потому не может праздновать в будни.

– Понимаю, понимаю, сам вижу… – серьезным тоном отвечал Валдай и кивал головой, как бы соглашаясь со своими глубокими мыслями.

Оморочка у Валдая из тонких кедровых досок, внутри совершенно суха, как лавка, в ней сиденье с потником. В лодке молодые побеги борщевика и еще что-то лесное.

– Хоть бы ржавую одностволку возил с собой, все бы немного смахивал на егеря! – не унимался Гоша. – Одна трава в оморочке. Колдун ты, Валдай, а не егерь…

– Да оставь же, наконец, в покое дедушку! – заступалась за гостя Нина. – И чем плохо плавать на оморочке? Думаешь, ты без ума от вездехода, так и другим он снится?.. Приезжай к нам почаще, дедушка-полудник.

2

Второй раз подрулил Валдай к водомерному посту уже на дюралевой лодке с мотором-трещоткой. Заглушив трещотку, Валдай потряс головой, протер уши и сказал:

– Ехал быстро, однако слепой, глухой, одинаково в бутылке ехал.

Сняв с головы платок, он отмахивался, словно прогонял от себя назойливое тарахтенье мотора.

Валдай привел дюралевую лодку, чтобы увезти к себе в гости молодых супругов. Те поехали бы, но куда девать козу? Если испортится мотор да заночуешь на берегу, так вечером коза останется недоенной, вода – незамеренной. Валдай рассудил: козу тоже в лодку, а воду сколько ни мерь, все равно всю не перемеришь, течет река из века в век, неподвластная никаким меркам. Два года на посту не было водомерщиков, и ничего плохого не случилось с рекой, день-другой и подавно перетерпит, а вот больным очень даже полезно путешествовать и видеть новые места.

Гоша целиком одобрил слова старого егеря. Затащили козу в лодку, нарвали ей травы, умостились сами и оттолкнулись от берега. Гоша с радостью полез к мотору, льстил егерю:

– В дюральке ты, Валдай, больше на человека смахиваешь. Спасибо, что с мотором прикатил, теперь-то я отведу душу! – Откуда и силы взялись у него заводить трещотку… – В армии я водил танк, на гражданке – вездеход, – уверяет он Валдая, что знает механизмы. – Может, потому и болезнь во мне затянулась, что не слышу дизельного стука, не чихаю от солярки и выхлопного газа!.. – смеется Гоша и волнуется.

Мотор затрещал, и лодка понеслась вверх по течению Амгуни. Навстречу ей летели снегом последние лепестки боярышника. Легко дышится Нине тугим воздухом, интересны ей берега в пырейнике, в леспедеце, в зеленых вихрях калины и виноградника; белорозовые пионы охапками свисали с обрывистых берегов, дудник и Медуница высоко подняли шляпки в ажурной вязи.

Платок на Валдае развевается, глаза сощурились в черную ниточку, машет он длинной загорелой рукой – показывает Гоше, куда надо править, чтобы не выскочить на мель, не удариться о топляк, часто велит останавливаться. На остановках он снимает с головы платок – наголо подстриженные волосы отрастали седой редкой щетиной, – ополаскивает костлявые, обожженные солнцем руки, несколько пригоршней воды плещет на коричневое лицо и неторопливо вытирается платком.

У Валдая было редкое выражение лица, на него смотришь и верится: в любую минуту готов одарить всех людей тем, что у самого за душой есть. Валдай мало разговаривал, зато внимательно слушал Гошу с Ниной. Казалось, ему это приятно, как слушать любимую песню, и нет для него лучшей музыки, чем людские разговоры. Он умел отделиться, уйти с поля зрения и слуха молодых попутчиков, и в то же время видел, что их удивляло, заставляло спорить, – так он изучал характеры и вкусы новых друзей. Если те не могли вспомнить или просто не знали, как называется то или другое дерево, цветок, Валдай немногословно подсказывал им, будто его мудрости и рук дело – чистое небо, сопки лесные и речка быстрая, траву и кусты… А что не под силу было сотворить Валдаю в совершенстве, того уже не поправишь, не улучшишь никакими похвалами, потому и немногословно держался Валдай за спиной супругов.

Ехали долго, наконец повернули в заросшую черемухой и тальником узкую речку. В лесу на взгорке завиднелась потемневшая крыша избы, у самого берега на столбе щит: «Бобровый заказник», в тени ильмы перевернутая кверху дном знакомая оморочка.

Гоша заглушил мотор, лодка ткнулась в берег.

– «Бобровый заказник»… – вслух прочитал Гоша. – Что за бобры? Откуда они взялись у тебя?..

– Марфа и Боб заграничные. Прилетели из Канады на самолете, – объяснял Валдай. – Построили на Лавече плотину, хату, скоро маленькие будут у них.

Привязывая к воткнутому шесту лодку, он выжидательно глядел на бугор.

– Почему не встречает нас Володя?.. Гостит у меня художник, тоже лечится: душа, говорит, болит… Видно, ушел куда-то, а то бы встретил.

– У тебя уже есть больной, и нас еще привез к себе. – Как заглох мотор, у Гоши сразу испортилось настроение. – Давай устраивай лазарет, егерь.

По крутым ступенькам повел Валдай гостей к своему жилью.

Поднялись, а перед ними – огород: кукуруза, подсолнухи, картошка, разная мелочь – все на своей гряде, сочное, буйно растущее. После восхождения на крутизну у Нины сердце готово было выскочить из груди, но, увидев старательно ухоженный огород, она не смогла любоваться на него издали, заспешила к грядкам.

– Какой же ты егерь, дедушка Валдай! Я и в деревне не видела такого богатого огорода! Тут даже арбузы…

– А меня огородом не удивишь, – равнодушно заметил Гоша, надвинув козырек кепки на хрящеватый нос.

Изба Валдая низка, что барак, лиственничная дранка на крыше покоробилась, опушилась зеленым мхом, потрескавшиеся бревна стен выпирали ребрами. Изба сгорбилась под кряжистой липой с рясно налитым цветом, возле липы – маньчжурский орех с раскидистыми, как у пальмы, листьями. Пошевеливаются листья ореха и липы – движутся дремотные блики по густой траве-мураве. Вокруг избы и огорода лес с подлеском лещины, рябинолистника, кусты акатника в дымчатой поволоке. Кусты и деревья с бутонами и нерасцветшими кистями – иные едва начинали зацветать – в жаркий полдень смотрелись весело и свежо. Нина села на скамейку под орехом, с которого свисали пучки плодов в зеленой кожуре, и обмахивала косынкой напеченные солнцем лицо, шею. Далеко на севере возвышались сизозелеными айсбергами сопки, от сопок веяло прохладой и запахом кедров.

– Хорошо устроился Валдай, как настоящий леший. Возьми меня к себе чертом, – съязвил Гоша, – только давай ездить на моторке.

Егерь разжег берестой печку под навесом, кухарничал минут двадцать; приготовил обед и тогда позвал молодых в избу. Внутри изба не оштукатурена, пол земляной, чистый, широкие нары застелены медвежьими шкурами. В избе прохладно и сумрачно. Здесь гостя клонило не распоясаться, разбросав вещи куда попало, а соблюдать порядок и тишину, простой уют жилья наводил на спокойные размышления.

– Вот и Володя наш пришел! – Егерь обернулся к двери. – Посмотрим-ка, кого он принес, – может, и обед не заработал.

В избу вошел молодой человек невысокого роста, плотный, одетый, как и Валдай, спасительно от духоты и комаров, – клетчатая рубаха навыпуск, голова повязана платком, на ремне через плечо этюдник.

Здороваясь с Ниной и Гошей, Владимир доверчиво улыбался, обнажая сплошной ряд влажных зубов. Если по лицу судить, спокойный человек, отдыхающий в свое удовольствие на природе. Вот только глаза так и бьют из глубины души тоской.

Валдай пристал к художнику, подведя его к окну:

– Покажи нам, как работал, что нарисовал? – И сам открывает этюдник, берет эскизы, сделанные карандашом и акварелью, и разглядывает на расстоянии, гостей зовет посмотреть; тени от лиственницы ему не понравились, плес реки не так бы надо осветить, здесь много положено зеленого, а тут будто бы низковато небо…

Владимир делает вид, что обижается, отнимает у егеря эскизы, передает Нине и замечает:

– Правду говорить, Валдай, – друзей терять.

– Хорошо потрудился Володя, заработал обед! – остается довольным Валдай.

– Лечитесь, – говорит хозяин гостям, а сам уходит в огород.

Лечиться – это значит вздремнуть после обеда в сумрачной избе, под колыбельный шелест леса, редкие невнятные посвисты птиц, сморенных зноем. Гости легли на медвежьи шкуры: художник на одни нары, Гоша с Ниной – на другие.

– Как ты сюда попал? – спрашивает Гоша художника.

Тот лежит на спине, держит увядшую ветку леспедецы, от которой по избе запах солнечной поляны, и рассказывает. Посоветовал художнику знакомый врач-психиатр добраться к Валдаю. Так и сказал: «Брось ты эти санаторные процедуры, лучше поезжай к егерю…» Художник может бесконечно долго глядеть, как Валдай копается в огороде и вполголоса разговаривает о чем-то с растениями, как трогает зелень цепкими хозяйскими руками, и художнику кажется, что руки Валдая разговаривают с растениями недоступными для слуха голосом.

– Странный дед, – сквозь дрему бормочет Гоша. – Я-то думал, Валдай еще до нашей эры жил, а он поднимается к нам с берега…

Гоша еще что-то бормочет, но художник ему не отвечает: сморила дремота.

Нина видит: двигаются тени от липы на земляном полу, безмолвно вяжут замысловатые узоры, вяжут нехотя и шевелятся будто лишь для того, чтобы не заснуть.