Текст книги "Любовь моя, самолеты"

Автор книги: Анатолий Маркуша

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Глава шестая
Время не только деньги

По мере того как американское крылатое выражение «время – деньги» приобретает все большую «крылатость», облетая мир, наверное, в мозгу каждого авиационного конструктора зарождается, вспыхивает, растет, тлеет, беспокойно ворочается, словом, не дает покоя мысль – пора создавать что-то из ряда вон…

В тридцатые годы такой мыслью была идея скоростного пассажирского самолета. Машина виделась этакой пожирательницей пространства, покорительницей еще не покоренных вершин на земле, непересеченных пока океанских далей. Но отбросим слова-бантики. Требовался самолет с высокой скоростью, большим потолком и со значительной дальностью. Было очевидно – требования слишком противоречивы, разом их не решить. Все были единодушны: начинать надо с покорения скорости. Именно скорость стала в то время навязчивой идеей конструкторов. В США и Германии появились первые скоростные пассажирские самолеты, такие разработки имелись и у нас в стране. В 1932 году Харьковский авиационный институт под руководством И. Г. Немана сконструировал и построил самолет ХАИ-1. Он поднялся в воздух 8 октября. То была первая в стране машина с убирающимся шасси. Скорость превысила 300 километров в час. С 1934 и до 1937 года было построено 43 таких самолета. Для пассажирской машины не столь уж мало, как может показаться непосвященному.

На основе ХАИ-1 несколько позже была сконструирована и строилась серийно военная модель – Р-10. Случай редчайший: обыкновенно бывало наоборот – из военного самолета, на его базе, развивался гражданский вариант конструкции. Р-10, самолет разведчик, был оснащен двигателем М-25 мощностью в 750 лошадиных сил и превосходил по скорости распространенные в ту пору истребители-бипланы. Чисто внешне машина смотрелась весьма приятно – благородные аэродинамические формы, никаких подкосов, расчалок, столь обычных в то время и, главное, конечно, – убирающееся шасси. Поставленный рядом со своим предшественником, разведчиком Р-5, Р-10 без слов утверждал: вот он – прогресс!

На Р-10 я выполнил всего три полета по кругу, налетал двадцать одну минуту. А место в моей жизни эта машина заняли совершенно особое.

Поколение пилотов, подросшее непосредственно в предвоенные годы, воспитывалось на лозунге: летать быстрее всех, летать выше всех, летать дальше всех! Так сформулировал нашу главную задачу Сталин. После аэроклуба я попал в Борисоглебск. Когда-то здесь обучался Чкалов, и школа носила его имя. Здесь готовили истребителей. Нам внушали – нет летного звания выше и службы почетнее, чем служба в истребительной авиации. Нам полагалось усвоить: летчик-истребитель – «самый-самый» из всех выдающихся, обласканных уважением авиаторов.

Война в Испании, кстати сказать, и многочисленные награждения «за образцовое выполнение специальных заданий в Н-ских условиях», как это тогда именовалось, очень способствовала росту престижа истребителей. Как мы ни маскировали свое участие в боевых делах Испании, это был «секрет полишинеля». Все знали: наши там, наши дерутся с фашизмом. Истребитель – победитель! Это синонимы.

Даже в Наставлении по воздушному бою, изданному, если память мне не изменяет, в тридцать шестом году, не нашлось места разделу «Вынужденный выход из боя». Само собой подразумевалось: истребитель просто не имеет права не уничтожить противника… Болезнь шапкозакидательства назревала медленно, всю ее опасность мы осознали только в сорок первом и то не сразу… А до того:

 
Мы чкаловцев имя нигде не уроним,
Когда же придется в бою,
В короткой погоне врага мы нагоним,
И жизнь не спасет он свою…
 

Такие вот немудреные стишата я кропал для стенгазеты «Контакт», и как ни странно, сие «рукоделие» принимали на ура.

Налетав в школе на истребителях И-5 и И-16 считанные часы, я тем не менее нисколько не сомневался в своем жизненном предназначении: догнать, перехватить, уничтожить.

Первые же месяцы войны со всей очевидностью выявили – самолетов у нас намного меньше, чем летчиков. Молодых пилотов не столько распределяли по строевым частям, сколько распихивали по резервным, запасным и иным тыловым полкам. В числе прочих выпускников я загудел в ближнебомбардировочный и разведывательный полк, даже не подозревая, что «истребительство» мое окончено. Только прибыв в в/ч, номер такой-то, обнаружил казарму, тесно набитую двухъярусными койками, и прочитал в изножье: «Стрелок-радист младший сержант Фокин». Это открытие повергло меня в полнейшее отчаяние. Первым, с кем я попытался объясниться, оказался старшина эскадрильи, усатый флегматичный сверхсрочник. Он невозмутимо выслушал полные пафоса и тоски слова об истинном предназначении истребителя и спокойно спросил:

– Ты талоны на довольствие получил?

– При чем тут талоны, какие талоны?

– Я спрашиваю: талоны в столовую получил?

– Ну получил, получил…

– Тогда все.

С этими словами старшина отвернулся, утратив всякий интерес ко мне, и принялся перекладывать какое-то свое барахло в каптерке. Не успокоившись, я незамедлительно рванул выше. К замполиту. Но и здесь меня ждало разочарование. Война, время суровое, нельзя свое ставить выше общественного, к тому же приказы не обсуждают, приказы исполняют… Раз прислали, надо служить…

Что было делать?

Прежде всего я решил заявить себя как летчик. Сдал зачеты по материальной части Р-10 на отлично. Выполнил контрольно-провозной полет на УТИ-4 и оказался один на один с Р-10. Не хочу вспоминать недостатки этого самолета, конечно, к сорок первому году машина устарела, но источник моей неприязни к Р-10 лежал в другом – Р-10 НЕ истребитель! Выполнив три полета по кругу, я со всей категоричностью двадцатилетнего нахала заявил: самолет – говно, летайте, кому нравится, а я не буду!

Ночь я спал плохо, соображал, как бы мне смыться из этой в/ч, куда я попал, скорее всего, по недоразумению. И хотя в глубине сознания тревожно повторялись комиссарские слова: война… приказы не обсуждают… надо служить, я решил явиться к командиру полка, положитьшлемофон на стол и картинно объявить:

– Больше я на Р-10 не летаю.

– Не понял, – совершенно искренне сказал командир, – что, собственно, случилось?

Тут я толкнул речугу, вспоминать которую и сегодня, пятьдесят лет спустя, неловко. Смысл моей идиотской мелодекламации сводился к тому, что истинный истребитель вскармливается для воздушного боя. Скорость, маневр, огонь! Летать на аппарате, который «час думает, реагировать ему на отклонение рулей или нет, для меня просто оскорбительно»… Как ни странно, у командира полка хватило терпения выслушать мой бред до конца.

– Отказ от полетов в военное время – дело, как вы должны понимать, подсудное. Смотрите. Вам жить. Советую подумать. Останетесь при своем решении, подайте рапорт по команде, а пока будем считать: вы ничего не говорили, я, соответственно, ничего не слышал.

Недолго думая, рапорт я сочинил: «Прошу перевести меня в часть, где летают на И-16 или любом другом типе истребителя». Последнее слово я трижды подчеркнул. Гром не грянул. И ничего вроде не случилось, если не считать, что на очередные полеты меня не запланировали, а послали в стартовый наряд. Они летали, а я махал флажками. И… томился неопределенностью.

Прошло пять дней. Среди ночи меня растолкал дневальный. Оказалось, вызывает уполномоченный СМЕРШ – военной контрразведки. Почему сотрудники этой конторы предпочитали ночные беседы дневным, не знаю, но так было.

Тесноватая землянка показалась хмурой, сыроватой, неуютной. Чахоточного вида капитан грыз ногти. Расспрашивал долго и странно: «Ваша матушка родилась в Варшаве? Откуда вы знаете немецкий? Кто из родственников живет или похоронен вне пределов Союза? Вы бывали в Крыму? Когда? А точнее?..» Так продолжалось целую вечность, потом он спросил каким-то совсем другим голосом:

– А как ты умудрился столько на У-2 напилить?

Я объяснил, что маленько по инструктор ил в аэроклубе, старался нацарапать побольше налета… но он перебил меня:

– И теперь все псу под хвост! Налет, налет… Чего уставился? Я тебе, дураку, не враг, я сам из летчиков… Бывший. На Халхин-Голе, к твоему сведению воевал. У меня половина желудка оттяпана… стал бы я иначе сидеть в этом дерьме?! – И капитан популярно объяснил мне: отказ летать на боевом самолете легко приравнять к дезертирству. За это – трибунал. И тогда – не меньше года штрафного батальона. – Понимаешь, куда ты влез?

– И что же делать? – невольно спросил я, хотя просить совета у этого капитана, возможно, и на самом деле бывшего летчика, ужасно не хотелось.

– Что делать? Что делать? Раньше надо было думать. Соображать… – Он долго барабанил пальцами по столу, вроде отваживался – говорить или нет. Наконец я услышал: – Последний шанс – напиши командующему. Не знаю, что и как надо писать, это ты сочинитель «Мы чкаловцев имя нигде не уроним…» Вот и сообрази: генерал – герой Испании, истребитель. Проймешь его – выручит, а больше тебе никто не поможет.

– Куда писать, – нерешительно спросил я. – Небось, не дойдет до него.

Капитан снова долго барабанил пальцами по столу, прежде чем я услышал:

– Вот бумага, пиши. Дам домашний адрес его, а больше ничего не могу.

И что вы думаете, через неделю я предстал пред ясными очами генерала.

– Это ты истребитель? – жестко спросил герой Испании, разглядывая меня пристально и, как мне показалось, недоброжелательно.

– Так точно, товарищ генерал-майор! – отступать было некуда.

– Молчи, истребитель! Как это ты догадался от полетов отказаться? А?

– Хочу на И-16, товарищ генерал…

– Мало кто чего хочет, истребитель! Я, может, тоже хочу… Ты почему, на каком основании хочешь?

– Так истребитель я, учился в Борисоглебске… Товарищ генерал-майор…

– Генерал-майор, генерал-майор, что ты заладил, как попугай? Сам знаю, кто я! Куда мне тебя девать, куда – вот вопрос… Машин нет. А ты – нарушитель, разгильдяй, понятно? Вот отправлю на У-2.

Где-то подспудно меня шибануло малодушной радостью – не в штрафбат все-таки! А У-2 – «парень» свойский, не подведет. Но какой-то черт словно за язык меня дернул:

– Товарищ генерал-майор, а на И-16 никак нельзя?

Он ругался минут пять. Мой аэроклубный инструктор был просто жалким дилетантом в сравнении с героем Испании. Но и генерал иссяк:

– А теперь ты чего хочешь? – отдуваясь, спросил он.

– Честно говоря, я бы очень-очень просил вас послать меня на фронт, в истребительный полк, в любой.

Генерал поднял телефонную трубку и сказал коротко:

– Захаров, ты? Зайди ко мне.

Захаров тоже был испанским героем и служил заместителем командующего.

– Слетай с этим кретином, погляди, что он за истребитель, – распорядился командующий, – я что-то сомневаюсь, он нормальный или с приветом…

У «испанцев» была особая выучка. Начальником Борисоглебской школы был в мое время полковник Валентин Петрович Ухов, тоже герой Испании. Когда случалось ЧП – курсант засыпал на посту или опаздывал из увольнения, и начальнику школы докладывали об этом, – он неизменно приказывал:

– В восемь ноль-ноль – к первому ангару. Проверю технику пилотирования…

Испытанные войной, эти люди понимали – летчика надо беречь.

Мне вернули И-16. Я очутился в запасном истребительном полку. Правда, поставили условие: если я только трепану, как добивался и добился своего от командующего, он меня из-под земли достанет и тут же загонит к черту на рога, в саперы, в минеры, в пехоту!..

Минуло много-много лет. Было какое-то торжественное собрание в Доме летчика (существовал одно время такой дом, отданный потом цыганскому театру и ресторану). В толпе собравшихся я неожиданно обнаружил моего бывшего командующего. Он постарел, заметно огруз, но я его все равно узнал. Шевельнулась мысль: подойти? А что скажу? Не может он меня помнить – не та я персона… Уже собрался нырнуть в зал, когда услышал:

– Вот ты, истребитель, подойди-ка сюда! Фамилию запамятовал, а личность признаю. На чем изволишь летать, истребитель?

Глупея от счастья – узнал! – я достал пилотское свидетельство летчика-испытателя и протянул генерал-полковнику.

Он раскрыл блестящую коричневую книжечку и прочел вслух:

– «Разрешается летать на всех типах современных самолетов». Вот как, – сказал герой Испании, – а что я тебе говорил?!

И тут я припомнил: у него было необыкновенное, единственное в своем роде прозвище: Генерал Застрелю, но в моем сознании он – Истребитель!

Глава седьмая
Выручай, лапоток!

В предвоенные годы, когда конструкторский коллектив ЛаГГ (Лавочкин, Горбунов, Гудков) только складывался, споры, какой двигатель – с водяным или воздушным охлаждением – предпочтительнее, шли полным ходом. Молодые авиастроители «поставили» тогда на жидкостной мотор и сработали сперва ЛаГГ-1, следом – ЛаГГ-3. Не отважусь утверждать, будто самолеты получились неудачными, все в конечном счете познается в сравнении, знаю: летчики, начавшие войну на «лаггах», а потом пересевшие на «яки», отдавали единодушное предпочтение «якам». Говорю об этом, понятно, не в укор создателям «лаггов», просто констатирую факт, всем известный.

АШ-82 – звездообразный, двухрядный, мощный, воздушного охлаждения двигатель – пошел в серию уже во время войны и сразу зарекомендовал себя с наилучшей стороны. Двигатель как бы сам нашел себе подходящий самолет и кинулся к нему в объятия. Так или иначе, рождение Ла-5 – прямое следствие этой «встречи».

На «лаггах» мне летать не пришлось. Судить по личным впечатлениям поэтому не могу, а к самолетам Лавочкина более позднего периода я привязался сразу, испытываю к ним самые нежные чувства и поныне. На истребителях Яковлева я полетал, опробовал почти все существовавшие в свое время модификации. Хорошие были машины. Могу ли сравнить, скажем, Як-7 с Ла-7? Могу, но, извините, делать этого не стану: любовь, ревность, измена – область интимная, а интим – не для публичного обсуждения.

Переделать ЛаГГ-3 под двигатель АШ-82 конструкции Швецова оказалось непросто, но фронт требовал: после первых оглушительных ударов мы же остались почти без авиации, и люди работали, не жалея себя.

Первый полет Ла-5 состоялся в начале сорок второго года. Машина сразу же пошла в серию и появилась на фронте под Сталинградом. В начале сорок третьего конструкторское бюро А. Д. Швецова выпустило двигатель АШ-82ФН с непосредственным впрыском топлива в цилиндры. Усовершенствованный, этот мотор был и мощнее, и надежнее своего предшественника. Лавочкин тут же использовал новый двигатель, и на фронт пошли Ла-5ФН. Крылья этих машин получили автоматические предкрылки: часть деревянных конструкций заменили металлическими, значительно улучшили теплоизоляцию кабин, облегчили шасси. Ла-5ФН строили массово, выпустили около тысячи штук. В боях за Курск, летом сорок третьего, этими самолетами были вооружены целые соединения. Самый результативный советский летчик-истребитель той войны Иван Кожедуб сбил 62 самолета противника воюя на «Лавочкине».

Похвастать многими знакомствами со знаменитостями не могу, никогда меня особенно не тянуло на встречи с тузами, но с Семеном Алексеевичем Лавочкиным, конструктором из первой, я полагаю, пятерки наших авиастроителей, судьба свела. Получилось это совсем неожиданно. Отлетав свое, списанный беспощадной медициной с летной работы, я пробовал силы на журналистском поприще, и «Литературная газета» в лице Анатолия Аграновского предложила, принимая во внимание мою причастность к авиации, раздобыть интервью у кого-либо из выдающихся авиаконструкторов.

Требовались мысли о техническом прогрессе, горизонтах развития техники, особенно автоматизации. На всю жизнь запомнил, как пытался проявить настойчивость в телефонном разговоре с Туполевым и разъяснить ему, сколь это важно – интервью в «Литературке». Видимо, я изрядно надоел Андрею Николаевичу, он слушал-слушал и как отрубит своим незабываемым высокого тембра голосом:

– Я уже все понял и не смею больше занимать ваше время. Яковлев болел. Ильюшин только что уехал в отпуск. Испытывая тоску и тревогу (ну как и он откажет, «не посмеет отнимать у меня время»), позвонил Семену Алексеевичу. Без восторга («Я, откровенно говоря, не очень верю в пользу общественной работы»), Лавочкин встретиться согласился: «Приходите, пока я дома».

Не чуя ног, лечу на улицу Горького. Застаю Семёна Алексеевича за непонятным занятием: большой, грузный, он возился в тесноватом коридоре с телевизором, повернутым почему-то экраном к… стенному зеркалу. При этом Семен Алексеевич вполне цензурно и вдохновенно ругался. Запомнились и второстепенные детали – белая крахмальная рубашка, темно-синие брюки с широкими голубыми лампасами. Разговор наш начался несколько неожиданно:

– Идиоты, – проникновенно возгласил Лавочкин, показывая отверткой на зеркало, – регулировочные верньеры вывели на заднюю панель, вот и придумывай, как ими пользоваться, чтобы крутить и наблюдать за изображением…

Тут я невольно засмеялся. Кажется, хозяину это не понравилось, он насторожился:

– Странно, чему, собственно говоря, вы так откровенно радуетесь? Что здесь может быть смешного?

– Это я над собой! Не сообразил, когда вошел, для чего вы телевизор носом в зеркало уткнули и почему гримасы себе строили…

– Гримасы? Я?! Серьезно? Не заметил… Но если правда строил, так не себе… нет… а этим кретинам.

Лавочкин очаровал меня сразу: он был чрезвычайно интересным собеседником, легким, остроумным и неожиданным. Интервьюировать его было приятно и весело, материал, можно сказать, так и шел в руки. Подумал в какой-то момент, пора, наверное, и честь знать, но уходить не хотелось, и я спросил, растягивая время:

– Семен Алексеевич, а как вы думаете, самолеты, да и вообще машины, могут быть похожи на своих творцов?

– В каком, извините, смысле?! Портретно? – Он смотрел на меня явно иронически. – Если это иметь в виду, еще раз извините, сие есть собачья чушь…

– Но мне представляется, что Ла-5ФН в чем-то очень напоминает вас – повадкой…

– Позвольте, а как вы можете судить о повадках машины? Почему Ла-5ФН?

Признаюсь: мне довелось полетать и на Ла-5, и на Ла-7, и на Ла-9, едва ли не на всех модификациях, так что некоторое представление о повадках этих машин я имею. И знаете, что последовало за этим? Семен Алексеевич потребовал, чтобы я подробно и доказательно перечислил известные мне недостатки его машин. Я старался исполнить это требование, но получалось не слишком убедительно: все время, помимо воли, перескакивал с «мелких огрехов» на «крупные достоинства» истребителей фирмы «Лавочкин»…

Мое первое личное знакомство с самолетом «Лавочкин-5» произошло под Харьковом. Машина сразу же приглянулась, хотя многое после И-16 выглядело непривычным. Ну, скажем, убирать шасси было в тысячу раз проще, ничего не крутить, только перевести кран в положение «Уборка шасси». А какой шикарный фонарь прикрывал кабину – обзор громадный, «соплю из носа не тянет». Это нововведение так мне понравилось, что в первом же полете я выполнил посадку с закрытым фонарем. И тут же схлопотал взыскание. Не полагается!

– Но почему?

– По инструкции!

– Это же нелепо с точки зрения здравого смысла!

– Что за дурацкая привычка – рассуждать? Больно ты умный. Повторишь такую посадку, обещаю пять суток…

И я повторил. А он, командир полка, как и полагается, слово сдержал.

На фигурах высшего пилотажа «Лавочкин» показался несколько грузноватым, заметно тяжелее «ишачка». Но как брал высоту, как послушно крутил восходящие бочки, хоть две, хоть три подряд! На моем первом Ла-5 стояли предкрылки. Прежде я ничего подобного не видывал. Стоило чуть перетянуть ручку, приблизиться к опасному углу атаки, предкрылок автоматически отходил от кромки и встречный поток воздуха проникал сквозь щель, «смывая» с плоскости вредные завихрения, не позволяя машине срываться в штопор. Мне очень понравилось наблюдать, как похлопывают на пилотаже предкрылки, бдительно страхуя летчика, стремящегося выжать из машины все, плюс чуть-чуть сверх…

Словом, с Ла-5 я поладил сразу, по самоуверенности мне даже казалось, что любовь с первого взгляда возникла взаимная. Признаться, от этой красавицы-машины я не ожидал никаких неприятностей. Но не зря говорят: любовь зла…

Пилотирую в зоне. Накануне на машине сменили мотор. Полагается его облетать. При этом форсировать двигатель нельзя, и я очень плавно увеличиваю обороты, стараясь вообще не выходить на полную мощность. Конечно, пилотаж при этом получается ленивый, но я же не в День авиации показываю свое искусство публике. Словом, на этот раз я все делал строго по инструкции. И тем не менее, не помогло. В первое мгновение я просто ничего не понял – под капотом жутко грохнуло, что-то вырвалось сквозь металл, вытягивая за собой рыже-черный огонь, лизнувший лобовое стекло. И сразу адски задымило.

По ступенькам сознания запрыгали мысли. Высота? Три тысячи. Зажигание. Выключено. Молодец… Пожарный кран? Перекрыт. Правильно… Где аэродром? Слева… Попаду? Должен…

И как бы вторым планом представилось: вот я уже сел. Немедленно начнется: двигатель не перегрел? Может, на вертикальных фигурах форсировал? Винт полностью облегчал? И еще, и еще, и еще… Когда случается чрезвычайное происшествие, вынужденная посадка или катастрофа, начальство всегда старается списать вину на летчика – живого или мертвого, все равно.

Ситуация вполне позволяла плюнуть на все и прыгать с парашютом. Пожар в воздухе! Со старта это должно быть определенно видно. Машина пока управляема. Могу открыть фонарь, шибануть ручку к приборной доске, и меня, как пробку из бутылки шампанского, высадит на волю. Но я не прыгаю. Шансов на справедливость это не прибавит – поди проверь, что там накопает аварийная комиссия, когда станет рыться в обломках моего бедного «Лавочкина»?!

Высота две тысячи метров. Летное поле слева. Огонь я, кажется, сбил глубоким скольжением, а может, он сам собой прекратился. Но дым валил еще сильно. Передаю на землю по рации: «Иду на вынужденную». От сообщения подробностей воздерживаюсь, научен: язык мой – враг мой. Молчаливый летчик предпочтительнее разговорчивого.

– Что стряслось, семьдесят четвертый? – запрашивает земля.

– Полный отказ двигателя.

Стараюсь не отвлекаться, не думать о предстоящих объяснениях. Высота убывает, к сожалению, быстрее, чем хотелось бы. Решаю: не стоит тянуть на бетонную полосу, сяду на грунт, параллельно стоянке. Там не должно быть никаких препятствий.

Шасси? Подожди, рано… Щитки? Правильно, хотя и не по инструкции…

– Шасси! – заполошенно орет земля. – Семьдесят четвертый, у тебя шасси не выпущено! Как понял?

– Знаю. Успею.

Замки, на которых держатся убранные в купола ноги, открываю аварийным тросиком вручную, колеса выскочат теперь сразу. Ну, пора! Загораются зеленые лампочки. Порядок – ноги на месте. Сажусь.

Выясняется: в капоте здоровенная дыра. Головка первого цилиндра сорвана. Это она, как мне казалось, тянула за собой огонь из мотора. Дымок над двигателем еще лениво вьется и воняет обгоревшей краской.

Я счастлив! Никто не сможет упрекнуть, что это я сам, злонамеренно, свернул головку цилиндра и устроил пожар в воздухе для потехи собравшихся на земле. Дефект просто замечательный! Виновник очевиден – тот, кто перебирал двигатель в ремонтных мастерских. Так что ура!

Радовался я, однако, несколько преждевременно. За пожар с меня, действительно, не спросили, но долго выговаривали – почему я выпустил щитки прежде шасси? Сначала я пытался что-то объяснить с точки зрения аэродинамики, но, видя бесплодность этих усилий, разозлился и сказал:

– Еще древние утверждали: победителя не судят.

– Что? Это ты – победитель? – Полковник Крумпан от такой дерзости даже в лице изменился. – А кого, собственно, ты изволил одолеть? Больно умный, как Хайм Юлий Цезарь…

Правда, взыскания на этот раз полковник на меня не наложил: машина была цела, и ему не имело смысла портить отчетность лишним выговором. И на том спасибо…

Уже под конец войны какая-то светлая голова распорядилась собрать скопившиеся на севере неисправные «Лавочкины», подлатать местными силами и перегнать для настоящего ремонта, куда бы вы думали? Аж в Пензу!

Мне достался суровый агрегат: все в нем было вроде бы «тип-топ», но полной заправки масла едва хватало на сорок минут полета. Гнать или не гнать? Командир эскадрильи внес предложение: бери канистру масла на борт. Если давление начнет падать, сядешь на промежуточном аэродроме – он показал подходящую точку, – не выключая двигателя, дольешь масла, по газам и – дальше! Предложение законопослушного майора было несколько неожиданным. И я ехидно заметил:

– А какой инструкцией мне руководствоваться, «доливая масло на работающем моторе»?

– Если бздишь, скажи прямо…

Мне не удалось образовать глагол первого лица единственного числа, и я ответил:

– С вашего благословения, лечу.

Мы договорились – все я буду делать не спеша: запускаю двигатель последним, чтобы не шуровать газом, строя не держу, а иду рядышком с группой на постоянных оборотах, может, так масла и хватит до самого Петрозаводска. Все было, кажется, предусмотрено, а получилось не по плану.

Группа расселась уже по кабинам, когда ведущий был неожиданно поднят со своего места: эскадрилью пожелал вести инспектор воздушной армии самолично. Понятно, о дефектах моего самолета он ничего не знал, о договоренности с командиром эскадрильи – тоже. Словом, еще на земле, обнаружив, что я не тороплюсь с запуском двигателя, ведущий, нарушая все правила радиообмена, понес меня на чистейшем русском языке. Дальше – больше! Ну, а я молчал – вступать в дискуссию при сложившихся обстоятельствах не имело никакого смысла. Свое дело я понимал так – кровь из носа, а до Петрозаводска доползи. Для этого следовало беречь масло и нервы. Остальное – чешуя.

Группа летела немного левее и чуть выше меня. Красиво держали строй мужики, как на параде. Вот только беда – минут через десять после вылета погода начала портиться. В этих краях такое часто случается. Только что был, как говорится, миллион на миллион – и видимости, и высоты облачности, и вдруг – снежный заряд, мрак, ни высоты, ни видимости.

Решение? Снижаюсь. Вцепиться в самый верный на свете компас – в железнодорожное полотно единственной магистрали, она непременно выведет на Петрозаводск. Газ не сбавлять, регулятор винта не трогать. Сползаю пониже и лечу дальше.

Несколько радиовсплесков, характеризующих меня сами понимаете как, еще долетают из группы, а потом – тишина. Вероятно, инспектор отложил разбор полета на потом. А погода все портится. Следить за землей и за группой одновременно я уже не могу. Все внимание «железке». Главное – дотянуть до Петрозаводска.

«Лапоток», – говорю я самым подхалимским голосом, – если ты не дотопаешь до КПМ (конечного пункта маршрута), начальник сожрет меня со всеми потрохами. Ты понимаешь, «Лапоток». Кто он и кто я? Не подведи, «Лапоток», не будь свиньей, бродяга».

Поглядываю на манометр. Пока давление масла держится, а вот видимость уменьшается. Приходится снова снижаться. Аэродром, где можно было сесть и, не выключая двигателя, долить масла, судя по времени, я уже прошел. Лететь остается минут двенадцать.

Дойду или не дойду?.. Не паниковать! Столбы видны? Видны. Вот и держись за столбы. Давление? Не отвлекайся. Теперь это уже все равно. Пока винт крутится и движок тянет, надо лететь.

На аэродром я выскочил исключительно удачно, чуть довернулся и оказался в створе полосы. Сел, хотел уже сруливать, но подозрительный запах перегоревшего масла остановил. Выключил зажигание и скатился по инерции в сторону. Помнил: нельзя занимать посадочную, мужики на подходе. Но вслед за мной никто не садился. Группы и слышно не было. Про визуальное наблюдение вообще молчу: аэродром затянуло плотной дымкой…

Очень не хотелось отходить от машины. Стоя около теплого капота, прижимаясь щекой к нагретому дюралю, я, вероятно, о чем-то думал, хотя совершенно не помню, о чем именно. Подкатил штабной виллис и мигом доставил меня пред ясны очи самого командующего воздушной армии.

– Где группа? – спросил генерал, не дав мне доложить. – Ты же из перегоночной группы?

– Не знаю, где группа, товарищ генерал, – ответил я и начал объяснять, как и почему пришлось лететь, не придерживаясь общего строя.

Генерал слушал рассеянно, и не удивительно: его тревожила судьба перегонной группы. Время прибытия истекло.

– Интересно получается: ты на своей горбине прилетел, а они – или заблудились? Как полагаешь?

– Не знаю, товарищ генерал…

И тут я свалял дурака: дернул молнию кожанки, отвернул полу и показал командующему сержантский погон.

– Ты откуда ж такой красивый? – откровенно удивился генерал. – Вас давно уже переаттестовали младшими лейтенантами, мне казалось?

– А я вам таким достался – последний летающий сержант Военно-воздушных сил. Спросите Тимошенко, за что…

Генерал, конечно, понял, кого я помянул. И это ему не понравилось: как минимум, следовало бы называть его товарищем Маршалом Советского Союза Тимошенко.

– Больно ты шустрый, последний сержант.

Впрочем, сказал он это вполне благодушно и даже повел меня обедать. Удостоил чести принимать пищу за генеральским столом, в отдельном кабинете. Перед компотом генералу подали шифровку: группа села вынужденно, на озеро, близ не помню уже какого пункта. Потерь нет. И это было, конечно, важнее всего.

Мне еще долго досталось летать на «Лавочкиных» разных модификаций.

Свою самую памятную посадку я выполнил двадцать восьмого апреля сорок пятого года на аэродроме Штаргардт, расположенном на ближних подступах к Берлину. В тот день мы пригнали новенькие, с иголочки, дымчато-голубые Ла-7 в корпус генерала Осипенко. Мы – это летчики специально сформированной группы для доставки материальной части с завода на фронт. Так неожиданно продолжился опыт, приобретенный на перегонке больных машин с севера в Пензу…

Транзит над Европой принес, между прочим, нежданный и негаданный «сюрприз». Привыкшие к полевым аэродромам, к черт знает каким посадочным площадкам, летчики еле управлялись с самолетами, садясь на бетонные полосы. Удерживать направление пробега на ровном покрытии оказалось почему-то ужасно трудным. Самым глупейшим образом была побита не одна машина – во второй половине пробега самолет вдруг кидало в сторону, и, что называется, не хватало ноги удержать машину…

Постепенно яд проникал в душу – закрадывалось сомнение: возможно ли вообще справиться с этим дьяволом – Ла-7 – на пробеге? Когда же поломал свой самолет заместитель командира дивизии по летной подготовке, тут и вовсе мандраж принял массовый характер. Это было отвратительно и постыдно: выравниваешь машину, ждешь касания колес о бетон, улавливаешь – есть… И сразу прошибает липкая испарина, ноги сами собой начинают сучить педали: удержу – не удержу?!