Текст книги "Река моя Ангара"

Автор книги: Анатолий Мошковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

15

О том, что Коськой зовут толстенького и нескладного мальчонку с пухлым, простоватым лицом, я узнал ровно через три минуты после того, как брат выхватил у Марфы ведра. Мальчонка сидел на табуретке возле каменной плиты и не шевелился: видимо, думал о чем-то.

– Где тут у вас воду берут? – спросил Борис у женщин.

– Коська, покажи, – приказала белокурая рыхлая женщина мальчонке.

– Там, – мальчонка неопределенно махнул рукой, – у пятнадцатой.

Мы с Борисом переглянулись.

– Это палатка с таким номером, – пояснила рыхлая женщина, не переставая тереть белье в мыльной пене в тазу. – Проводи их, сынку.

Коська неловко завозился на табуретке, вздохнул, подобрал щепку и стал чертить на земле чертеж. Я смотрел на его широкий затылок, круглую стриженую голову, тугие, выпирающие, даже сзади видные щеки и удивлялся: до чего же странный мальчонка! Зад лень оторвать от табуретки…

То, что случилось дальше, очень смутило меня.

Мокрый ком белья звучно шмякнул Коську по голове, и по шее у него потекла мыльная вода. Коська буркнул что-то под нос, спокойно отлепил белье и бросил в таз.

– Увалень!

Вторая женщина, стиравшая белье, молодая, чернявая, с синими каплями пластмассовых серег в ушах, захохотала:

– Ох, Катя, Катя, прибьешь малого!

– Туда ему и дорога. И жалость пропала. Глаза бы не глядели. У-у-у!..

Коська между тем отошел на безопасную дистанцию от женщин.

– Ну, пошли, – сердито сказал он, стирая ногой чертёж на земле. – Найти не могут, маленькие…

Деревянная будка оказалась вблизи палатки с огромной цифрой пятнадцать на брезентовой стенке (на каждой палатке, как выяснилось, был порядковый номер). Мне захотелось самому налить воду, я всей тяжестью тела налегал на рычаг, и в подставленные братом ведра мчалась по трубе веселая шипучая вода.

Коська же стоял в сторонке и молча наблюдал за нами.

Потом, расплескивая на деревянные мостки воду, Борис понес ведра к палатке. Я бежал сбоку. Сзади брел Коська с вялым, скучным лицом.

Марфа уже успела переодеться. Она разыскала где-то половую тряпку и понесла в палатку одно ведро. Борис принялся беседовать со старожилами об их палаточном житье-бытье, а Коська присел на тот же табурет и застыл в прежней позе. «О чем бы с ним заговорить?» Но придумать я ничего не мог. Белые, как у поросенка, ресницы Коськи иногда моргали. Он не то дремал, не то углубленно думал о чем-то.

– Ох и жарища! – оказал он наконец. По его лицу, как от тяжелой работы, бежал пот. – Скупаться, что ли?

– И я с тобой, – тут же сказал я.

– Иди, мне-то что.

Прежде чем попасть к Ангаре, нужно было пересечь заболоченное поле и пройти возле бараков Ангарской геологической экспедиции с уютно белевшими занавесками на оконцах, с цветущими подсолнухами в палисадниках. У стенки лаборатории я увидел груду длинных деревянных ящичков с наклейками, рядом с ними были разбросаны серые каменные столбики.

Я покатал один ногой.

– Это что, Кось?

– Керны.

– А что такое керны?

– Они из диабаза.

– А диабаз?

– Порода такая. Камень.

Прошло немало времени, прежде чем я узнал, что керны – это столбики породы, которые буровые машины взяли со дна Ангары как раз из того места, где через несколько лет подымется плотина гидроузла.

Мы стояли на громадной плите, оглушенные тяжелым гулом воды.

Тот берег темнел, отвесный и скалистый, как стена. Заметив, что я гляжу на него, Коська сказал:

– А знаешь, там похоронен один капитан. Хотел на корабле пройти пороги и погиб. Могила его там.

– Видал ее?

– Откуда!.. Туда не заберешься. От ребят слыхал… – И вдруг Коська перешел на шепот: – А еще знаешь что?

– Что? – Я придвинулся к нему.

– Год назад один плотник – он был выпивши – решил покататься на лодке, ну, его незаметно и снесло на пороги. Целый час греб против течения. А когда выбился из сил, лодку швырнуло об камни…

У меня даже рот приоткрылся.

– Ну и что?

– Вдребезги!

Коська знал с десяток страшных историй и рассказывал он их полушепотом, закрывая глаза и выпячивая губы.

Было сыро, пахло болотом и лопухами.

Ветер упал. Я все время машинально отмахивался от мошки и комаров, но как только ветер совсем утих и мы подошли к воде, туча гнуса навалилась на меня. Мошка заползала под рукава рубахи, лезла за шиворот, проникала в самые узкие и тесные щелочки: комары кусали шею, нос, лоб, руки.

Я махал руками, точно боролся с каким-то невидимым чудовищем, оглушительно хлопал себя по затылку, давал пощечины, приканчивая на себе насекомых. Кожа на руках стала мелко зудеть и чесаться. Казалось, сотни, тысячи насекомых расползлись по всему телу, чешут и царапают его.

Но все-таки самое противное было, когда комары забирались в рот. Я с отвращением и руганью выплевывал их, кривился, морщился и боялся открыть рот. Мошка липла к щекам, забиралась под веки, в ноздри, в уши. Я чихал, втягивая голову в плечи, приподнимал воротник курточки.

Потом махнул Коське: бежим! Раскрыть рта я не рискнул.

Коська расплылся в улыбке, и я подумал: «Толстокожий, такое сало не прокусишь, а мне-то каково!».

Коська шел, особенно не торопясь, а я… Я бежал вниз по берегу, перепрыгивая с плиты на плиту, в одном месте сорвался, в кровь расквасил коленку, обстрекался крапивой, всхлипнул, вытер рукавом слезы и, прихрамывая, побежал дальше.

Скоро плиты кончились, под ногами захрустела галька. Место было ветреное, и гнуса стало гораздо меньше. Здесь Ангара сужалась, на берегу высилась крутая, убегающая в небо скала в рубцах и длинных вертикальных трещинах, выемках и выступах, точно вдоль Левого берега дико и мрачно вставали плотно сдвинутые столбы гигантских обугленных деревьев.

Я отдышался, хорошенько отер с лица и шеи раздавленных комаров, отряхнул рубаху.

– Ничего себе!..

– Приехал бы ты в том году! – бросил Коська. – Солнца не видно было за мошкой, а этот год неурожайный.

И сказал он это даже будто с некоторым огорчением.

А я шел дальше и думал: «Как тут жить? Как привыкнуть к тому, что, куда ни ступи, тебя постоянно жрет гнус? Если здесь так, то как же в тайге?! Зимой, наверное, лучше. Скорей бы уж похолодало!..»

Мы шли к причалу, а над головами с визгом носились тысячи стрижей. Их визг, разноголосый и резкий, оглушал, дробился о скалы, нарастал и откатывался, стремительный, ликующий, но и он не мог развеять мрачные мысли…

И даже когда я увидел над скалой, среди груд камней, на шесте фанерку и прочитал: «В этом месте будет построена величайшая в мире Ангарская ГЭС», – ничто не шевельнулось в душе, потому что она, эта самая душа, все еще ныла и чесалась от мерзкой мошки…

16

У причала, куда мы скоро спустились, люди ждали переправы на Правый берег, и с той стороны катер уже медленно тащил против течения баржу. Вот он подволок ее к причалу, и стоявший к нам спиной босой мальчишка в подкатанных штанах из чертовой кожи и полосатой тельняшке бросил на причал конец. Парень в мичманке накинул петлю на деревянный столб.

У меня екнуло сердце, кровь прилила к лицу.

– Гоша! – закричал я. – Гошка!

Мальчишка обернулся и совсем не удивился, увидев меня.

– А-а-а, это ты, – сказал он. – Ну, привет. А я тут с батей. Помнишь, говорил? Так сказать, помощник шкипера. Залазь, хочешь? А это что с тобой за поросенок?

– Это не поросенок, это Коська. Сосед по палатке, – пояснил я.

– Значит, в палатке прописались? Нормально. Хочешь прокатиться?

Ах, Гошка, Гошка, разве можно спрашивать о таких вещах!

Я прыгнул на баржу, забыв и Коську и все на свете. Вспомнил я о приятеле лишь тогда, когда полностью нагруженная баржа отошла от причала и катер потащил ее к Правому берегу. Коська сидел у воды на камне и смотрел на нас. Ну и дурацкий вид у него был! Мне почему-то хотелось показать ему язык.

– Чего связался с ним? – спросил Гошка. – Мешок свинины на ножках, того и гляди хрюкнет. И трус – сразу видно по морде.

– Зато у него отец бурильщик.

– А он будет пивом торговать.

– Ну, чего ты взъелся на него?

Баржа неслась по широкому коридору между таких отвесных скал – прямо дух захватывало! Местами скалы разрезались распадками, заросшими кустарником и деревцами, на вершине маячили одинокие сосны, а подальше, насколько хватал глаз, тянулась тайга, густая и дикая…

Гошкин отец, пожилой, крепкий человек, с седой щетиной на щеках, стоял на корме, широко расставив ноги, у огромного штурвального колеса. Он перекладывал его с правого борта на левый и зорко наблюдал за катером, тащившим баржу, за туго натянутым буксирным тросом. Ветер ерошил его волосы, зачесывал назад и бросал на висок, сыпал в лицо острые брызги.

Где-то совсем близко грохнул взрыв.

Я заерзал, закрутил головой.

– На карьере, – успокоил меня Гошка. – Гдей-то ты нервы испортил?

– Нигде, – сказал я, – у меня нормальные нервы.

– Вижу.

Вообще-то Гошка был прав: никто, кроме меня, и внимания не обратил на взрыв. Парень с мотоциклом, заломив кепку, покуривал и смотрел на тучки. Женщины в деревенских платочках с кошелками в руках ругали снабженцев: приехали из правобережного поселка за маслом, а масло в магазине кончилось.

Где-то в тайге, за скалами, грохнул новый, более сильный взрыв, – у меня прямо-таки сердце сжалось, точно рядом была передовая, – но и этот взрыв не в силах был прервать беседу женщин или вывести из задумчивости парня с мотоциклом, или разбудить прикорнувшего у кормовой каюты рабочего в резиновых сапогах и брезентовой куртке, измазанной землей.

Маленький серый катерок бодро тарахтел мотором, напрягался, натягивая буксирный трос, но усилия его были излишни – Ангара и без помощи мотора несла бы вниз по течению баржу, и от катерка только требовалось направлять ее и отшвартовать к причалу Правого берега, который находился километром ниже левобережного.

Вот Гошка ловко бросил концы, матрос причала набросил их на деревянные тумбы. Женщины сошли на берег и пошли по откосу вверх, продолжая громко возмущаться снабженцами. Мотоциклист с оглушительным, стреляющим треском взлетел на своем двухколесном «ижевце» на откос и, застлав все пылью, исчез. Позевывая, ушел рабочий в брезентовой куртке; лицо его было недовольно: река и катерок слишком быстро доставили его сюда, и он не успел как следует выспаться.

Все ушли. Трудней было съехать на причал полуторке. Она никак не могла преодолеть небольшой барьер – борт баржи, возвышавшийся над причалом. Шофер газовал, скаты крутились как бешеные, буксуя и лохматя дощатый настил.

– Стой, дьявол… Сейчас! – заорал Гошка и помчался на берег, где плотники ставили круглый павильон – ожидалку для пассажиров. Вернулся он с тремя толстыми досками под мышкой.

– Осади! – приказал он шоферу, здоровенному детине с бурыми усиками, и быстро подложил под скаты доски. – Жми!

Машина взревела, въехала на доски, передние концы их приподнялись и уставились в небо. Полуторка умчалась в гору и скрылась за поворотом. Гошка поднял доски с черными квадратиками оттисков резины и понес плотникам.

Пока баржа выжидала у правобережного причала положенное на стоянку время, я бродил по берегу, сидел на горячих камнях, наблюдал, как тягачом вытаскивают из реки катер. Выехав кормой вперед, мокрый и зеленоватый от слизи, катер оперся на специальные стойки. С маленького блестящего гребного винта капало. Из разговоров моториста с механиком я понял: винт бьет, нужно отбалансировать…

– Вовка! – прозвенел голос.

Гошка, пестрый в своей тельняшке, стоял на каюте баржи и махал мне руками.

Катер поволок перегруженную баржу назад. Вот теперь-то ему пришлось потрудиться! Все лошадиные силы его, надрывно воя и тарахтя, преодолевая дикое сопротивление и напор Ангары, на последнем дыхании тащили баржу. У бортов хлюпало, вода стонала у носа, обдавая черные скулы баржи пеной и брызгами.

Но пассажиры и сейчас не обращали внимания на эти героические усилия катера. Девчонки-штукатуры в заляпанных раствором лыжных штанах грызли семечки, плевались шелухой и пересмеивались о чем-то своем. Мужчина в темных очках и накомарнике – белой шляпе с поднятой частой сеткой, – увешанный фотоаппаратами разных систем, возился с одним: открывал, крутил какой-то винт, щелкал затвором.

С жадным любопытством рассматривал я пассажиров. Гошкин отец стоял на руле, и по вздувшимся жилам на его шее чувствовалось напряжение работы. Кассирша, худенькая девушка в выгоревшем штапельном платьице, обходила пассажиров, отрывала с катушки билеты и прятала в сумку деньги.

– А ты чего не берешь? – Она остановилась против меня, бряцая сумкой с деньгами.

Я смутился. У меня не было ни копейки.

– Я катаюсь, – промямлил я, презирая себя за робость, – с Гошкой…

– А-а-а! – протянула кассирша и оставила меня в покое.

В ущелье сдвинутых берегов свистел ветер, зеленая вода ревела и неслась вниз. Впереди, километрах в полутора отсюда, клокотали белые гривы порогов, и катерок, упрямо раздвигая воду, пробивался против течения. Вдруг посередине баржи появился Гошка.

– Эй, вы, – грубо закричал он на девушек-штукатуров. – Семечки за борт: уборщицы по штату не полагается!

– Ты откуда взялся здесь, полосатый? – щуря щелочки глаз, спросила одна, в белокурых кудряшках. – На, полузгай, составь компанию, вкусно. – Она протянула Гошке горсть черных каленых пузанчиков. – Полузгай, начальник переправы.

Гошка непримиримо свел брови. Удар под ладонь, и семечки брызнули вверх.

– Ой, какой жених несговорчивый! – ахнула другая.

– С норовом, – поддакнула третья, – с таким муженьком наплачешься! – прыснула, и все три захохотали.

Гошка налился кровью, как индюшачий гребень. Ноги его стояли широко, как у отца.

– Дуры! – бросил он мрачно. – Через борт бы вас и в Ангару.

Не теряя достоинства, медленно и важно пошел он от них. Девушки вытирала от хохота слезы, смотрелись в зеркальца, прихорашивались. Семечек они больше не лузгали.

На стоянке Гошка позвал меня в каюту. Мы сидели на жесткой лавке у столика, и пока отец ходил что-то выяснять в диспетчерскую – небольшой, стоявший вблизи домик, мы с Гошкой за обе щеки уплетали свежий ржаной хлеб. Запивали по очереди холодным синеватым молоком из горлышка бутылки, брали с газеты нарезанную кружками колбасу и ели. Ух, как было вкусно!

Много есть было неловко: не мое. Молоко я старался пить маленькими глотками и пытался пропустить очередь, но Гошка требовал: «Глотай!» – и мне поневоле приходилось брать бутылку. Я долго жевал один кружок колбасы и не решался прикоснуться к другому, пока не следовала решительная команда: «Нажимай». Ну что тут поделаешь, еще стукнет! И я нажимал.

И опять продолжалась работа: Гошка бегал по причалу, помогал вкатывать на баржу машины, грузить бочки с горючим, ящики, распоряжался и повелевал, бросал концы, наводил порядок, вмешивался в споры, издевался и хохотал. Он и меня не оставлял без работы: то прикомандировал к одному подвыпившему рабочему («Гляди в оба, а то за борт свалится»), то понял к плотникам, строившим ожидалку, за спичками (у отца кончились), то позволял и даже приказывал брать в руки штурвальное колесо на барже.

После обеда явилась вторая смена, и отец ушел в поселок. Но Гошка не торопился. Жгло солнце. Свежий тес причала приятно пахнул смолой, отдавал речной сыростью и мокрыми камнями. Прямые лучи уходили в воду, освещали позеленевшие валуны и мелкую гальку, тонкие стебли водорослей, прибитых течением ко дну.

– Ох и жарища! – простонал я. – Напиться бы, – и посмотрел на домик диспетчерской.

– Айда, – сказал Гошка.

Мы пошли по берегу, огибая диабазовые глыбы, перескакивая с валуна на валун в тени нависшей каменной стены. Кое-где мы выходили из прохладной тени, и тогда опять нестерпимо хотелось пить.

Гошка на ходу стащил с себя старенькую, в масляных пятнах тельняшку, и я чуть не ахнул, увидев его грудь, спину и руки. У него было тело мужчины: загоревшее, оно окрепло от работы, плечи были в бугорках мускулов, на животе и груди тоже вспухли узлы мышц.

– Сбрасывай и ты, – сказал Гошка. – Подзагорим заодно.

– Как-нибудь потом.

Признаться, мне было просто стыдно стаскивать с себя рубаху, настолько белое, худенькое и жидкое было у меня тело, ни один мало-мальски стоящий мускул не прорезался еще.

Гошка обвязал тельняшку вокруг пояса и шел впереди, отмахиваясь от редких комаров, а я ковылял по камням сзади в рубахе и кепке.

Случайно я кинул взгляд на скалу и увидел на ней красной краской выведенный якорь с двумя перекрещенными палочками и цифры

VII

1895

25

– Гош, видел? Кто это нарисовал?

– Цифры? – равнодушно спросил Гошка. – Матросы. Провели через пороги корабль, вот и написали. В тыщу восемьсот девяносто пятом…

Я смотрел на эту дату и не верил. Выходит, давным-давно, еще в том веке, проходили сквозь эти грозные пороги суда. И люди, чтоб оставить память об этом, писали на скале краской. Надписей было много. Оказывается, и в одиннадцатом и в пятьдесят первом году проходили здесь пароходы, и на каменной стене белели имена капитанов и членов команд.

Но прочесть каждую надпись не успел: Гошка не ждал, и я бросился вслед за ним.

Меж камней синими огоньками цвел знакомый мышиный горошек, путались в ногах лебеда и лопухи. В глубоком распадке, рассекавшем скалу, огромными букетами росли крупные сибирские ромашки: там, откуда я приехал, они поодиночке раскачивались на тоненьких стебельках, здесь же только нагнись, и в руках у тебя целая охапка.

– Вот тут дорога пройдем, – сказал Гошка, – а там, где диспетчерская, будет плотина…

Слабое журчание ручейка отвлекало меня от мыслей. Вода бежала тонкой струйкой откуда-то сверху, из распадка, проложив в камнях и песке узкое ложе, собиралась в маленьком прозрачном озерке у подножия большого валуна. На дне озерка ясно виднелись желтые и рыжие песчинки, темные и гладкие камушки.

Гошка, как заправский спортсмен, упер ладони в землю, опустился на согнутых руках и, не касаясь туловищем земли, бесшумно втянул губами несколько больших глотков. Потом так же ловко приподнялся на руках, встал и вытер мокрые губы.

Я даже не попытался повторить его движения. Я, как все смертные, встал на коленки, неловко изогнул позвоночник и, вымочив нос и щеки, кое-как напился. От воды ломило зубы, такая она была холодная. (Я пил и пил, и мне казалось, что с каждым глотком внутрь вливается свежесть, и поднялся я на ноги куда легче и быстрей, чем опускался.)

– Двинули обратно?

– Двинули.

Когда опять проходили у надписей на скале, Гошка сказал:

– Скоро снова писать будем… Возьму ведерко с краской и напишу…

И я сразу вспомнил то, о чем Гошка говорил на пароходе в штурманской рубке: с братом и дедом он пойдет через пороги.

– А когда, Гош?

– Скоро. – Гошка шел, не вынимая из карманов рук.

– Как бы и мне, а?

– Тебе? Не выйдет… – Гошка насупился. – Думаешь, из похвальбы расписалась они на скале?

Я молчал.

– За полвека считанные единицы прошли…

– Ну хоть скажи, когда, – попросил я. – Смотреть буду.

– Это можно. Сообщу дополнительно.

Мы вышли на дорогу. Солнце близилось к закату, и машин на дороге было маловато. Гошка стал голосовать. Он это делал не стоя у обочины и не махая просительно рукой, как Борис, когда мы ехали в поселок. Он решительно выходил чуть не на середину дороги, требовательно поднимал обе руки, умеренный, что никто не посмеет проехать мимо.

Впрочем, один хитроумный шофер на полной скорости обогнул Гошку и скрылся. Зато второй не ушел от него и притормозил. Гошка небрежно кивнул мне, властно, как хозяин на крыльцо своего дома, ступил на подножку самосвала, хлопнул дверцей, и машина помчалась по дороге, в ту сторону, где приютилась старинная Гошкина деревня – Порог.

«Точно, – подумал я, шагая домой, – начальник переправы…»

17

И трех дней не прожил я в брезентовом городке между тайгой и Ангарой, а уже считал себя едва ли не старожилом.

Я привык к алюминиевой раскладушке, и ее угрожающие покачивания и скрип от малейших движений не пугали больше меня. Я привык к деревянным тротуарам, как громко назывались постланные между палатками доски, и даже к тому, что умываться приходилось на открытом воздухе – у длинного рукомойника, и по утрам от холода кожа на руках и плечах становилась гусиной. Ночью я смотрел сквозь дырки в брезенте на далекие синие звезды, и это тоже не казалось мне странным.

К двум вещам только не мог я привыкнуть: к вонючей керосиновой лампе и отсутствию радио. За лампой нужно было все время наблюдать, чтоб не коптила, не упала со стола, и эта постоянная дотошная бдительность до того осточертела, ну хоть волком вой. Ни попрыгать, ни побороться с Ванюшкой Зарубиным из соседней палатки. Даже учиться делать стойку и то рискованно: собьешь нечаянно лампу, а потом попробуй потуши пожар.

А уж без радио совсем не жизнь. Его в палатке заменяют хныканья Коськи, покрикивания его матери, тети Кати, и беспрестанная болтовня Веры, молодой, чернявой женщины с пластмассовыми сережками в ушах… Единственное спасение – бегство на улицу. Вера, сварливая, шумная, привыкла командовать всеми.

– Живей поворачивайся! – подгоняла она Марфу, поджидая очереди у плиты, и я сам был свидетелем, как Марфа снимала с огня наш суп, и потом приходилось есть недосоленный, пропахший дымом и щепою суп с плохо разварившейся крупой и выкладывать на край тарелки сырые куски картошки.

И все потому, что Марфа торопливо уступала Вере место у плиты.

А был еще и такой случай. Я целый час ползал возле строящегося щитового дома и насобирал три ведра щепок и обрезков, а Вера – представляете себе! – взяла и сожгла их в плите. Когда Марфа робко заикнулась об этом, Вера разыграла искреннее удивление:

– А это были твои дрова?! Ну, откуда же я знала! Я думала, это мой Коля принес. Ну, ты прости…

Я снова взял ведро и вместо того, чтоб поиграть с ребятами в городки, потащился подбирать палочки и щепочки для плиты.

Зато тетя Поля, та самая, с которой мы ехали на пароходе, была совсем другая. В первый вечер, когда мы сидели в потемках, она принесла нам свечку, случалось, давала то соли, то перца, то лаврового листа и вообще взяла шефство над Марфой.

Что касается мужчин, так они все нравились мне.

Дядя Федя, муж Поли, большущий человек в кирзовых сапогах и брезентовой куртке, измазанной ржавчиной и каменной пылью, дольше всех мылся после работы у рукомойника, обстоятельно мылил шею и руки и потом так же долго вытирался вафельным полотенцем, и пока он приводил себя в порядок, маленький остроносый дядя Сережа, Серега, как все его звали, работавший взрывником, юркий и легкий, с насмешливым, плутоватым лицом, успевал не только умыться, но и съесть первое. И ел он быстро и как-то весело, обжигаясь и вскрикивая.

Третий житель нашей палатки, дядя Коля, электромонтер, тоже делал все быстро и ловко, но только как-то тихо, не производя никакого шума: так он и мылся и ел, даже разговаривал как-то бесшумно – ни смешка, ни вскрика. Он был высок и тонок, и с его узкого загорелого лица не сходила спокойная, немного насмешливая улыбка.

Самым мучительным для меня было ожидание Бориса. Без него Марфа не садилась за стол, и я, здорово проголодавшись за день, старался держаться подальше от врытого в землю стола. Но и слоняясь по брезентовому городку, я поневоле вдыхал все запахи готовившихся на плитах супов и щей, глотал слюнки, терпел и поджидал брата…

Увидев его у палатки-магазина, я мчался к столу и кричал Марфе:

– Идет!

Марфа принималась разливать по мискам щи.

Однажды Борис явился, весь искусанный комарами: на щеках темнели пятнышки, на лбу твердели вспухшие шишки, но больше всего пострадал нос: на кончике его краснело несколько ранок. А что касается левого глаза, так он вообще заплыл.

Марфа прямо-таки ахнула:

– Ну и разделали же они тебя! На кого похож…

– Боевое крещение! – крикнул дядя Федя, ломая хлеб; он был бурильщиком, глохнул от работы с грохочущим буровым молотком – перфоратором и первые часа два кричал, как глухой, точно уши были заложены ватой. – У нас, брат, человека испытывают на мошку. Выдержишь – останешься здесь, не выдержишь – ноги в руки и поминай как звали…

– А как удобней брать ноги в руки: вот так или этак? – Борис согнулся и стал примериваться.

Дядя Федя засмеялся. Не отставал от него и Серега, и лишь дядя Коля, читавший за едой книгу «Аку-Аку», на мгновение оторвал от страницы глаза, слабо улыбнулся краешками губ и снова уткнулся в книгу.

Борис за эти дни сильно загорел. Бригада, в которой он работал, тянула через тайгу линию к Ангаре. Монтеры валили лес, расчищали просеки, копали ямы. Ладони Бориса были покрыты кровавыми мозолями, их было много, кожа кое-где была содрана, два ногтя почернели, один был наполовину сорван…

– Ты что, в землекопы нанялся? – спросила Вера. – Тебе платят как чернорабочему…

– Пожалуй.

Вера скривила губы.

– Ты, я вижу, еще такой зеленый. Ну совсем зелененький.

Борис жадно вонзил зубы в хлеб.

– Что правда, то правда.

– А уж устал, небось. Ложку едва держишь.

– Это я-то? – Борис усмехнулся. – Это я-то устал? Да хочешь, я сейчас стол подниму, выдерну из земли и подниму, да еще ты сядешь сверху.

– Как-нибудь в другой раз, – сказал Серега.

– В другой так в другой. Мне что!

Но как только, окончив обед, все пошли по своим закуткам и Борис присел на койку, я увидел, что глаза его стали слипаться, и минуты через три он, не сняв даже облепленных грязью лыжных ботинок, уснул. Одна его рука лежала под затылком, вторая, набрякшая кровью, в опухших венах, свисала вниз, и под глазами углубились тени. Щеки запали, нос резче выступил вперед. Он не слышал, как Марфа расшнуровала и стащила с него ботинки и поудобней уложила худые ноги на одеяло…

Свободного места на почте не оказалось, и Марфа пошла учиться на моториста в энтомологический участок. Теперь она с вечера готовила еду, утром подогревала, наскоро ела, убегала, и я становился на пять-шесть часов полновластным хозяином комнатушки, одной четвертой части палатки. Но я меньше всего старался сидеть дома. И если Марфа не велела сторожить развешанное на веревках белье или сбегать за продуктами в магазин, жизнь у меня была раздольная!

Что хочешь, то и делай. Хочешь – швыряй палки по городкам, хочешь – бегай с Ванькой купаться на причал Ангарской экспедиции (больше минуты в воде не просидишь!), хочешь – лови у порогов рыбу, хочешь – стреляй из рогатки по воробьям, которых тут не меньше, чем там, откуда мы приехали. Хочешь – вообще ничего не делай, а сиди на бревне, посвистывай да смотри в небо на проплывающие тучки.

Как-то раз Марфа сказала:

– Сегодня поеду самостоятельно.

– Ну-ну, – проговорил Борис, уплетая за обе щеки пирожки с капустой. – А по почте не будешь скучать?

На следующий день она ушла рано, когда Борис еще сладко посапывал на койке. Вернулась она домой часов в двенадцать, усталая, непривычно бледная, вялая – никогда не забуду этого дня. Войдя в палатку, сразу рухнула в постель. Я в это время вырезал из жести винт для моторки.

– Иди погуляй, – сказала Марфа осипшим голосом.

Через полчаса я сунул голову в дверь. Марфа лежала лицом к стенке. Я на цыпочках подошел – глаза ее были закрыты, лицо, как бумага, белое, мокрое, неживое.

Мне словно пробку загнали в горло. С минуту не мог дохнуть. Еще и помрет так!

– Теть Кать, – подбежал я к Коськиной матери, штопавшей вытертые вельветовые штаны. – Теть Кать… – Глаза что-то защипало. – Там с Марфой что-то… Лежит, как мертвая, и ни слова.

Тетя Катя быстро откусила нитку, вскочила со скамеечки и с коричневыми штанами в руках бросилась внутрь, кинув мне:

– Погоди…

Вышла она минут через пять.

– Тошно ей, мутит, голову ломит. Боюсь, отравилась. Рыбу в столовке ела. Это случается. Побегу к доктору, а ты побудь возле нее.

Сгорбившись, стоял я возле койки. Никогда еще не чувствовал я себя таким беспомощным и жалким. А может, она и не жива ужа?

Я тронул ее за локоть.

– Марф, а Марф…

Глаза Марфы медленно открылись. Измученно-синие, огромные, блестящие, они остановились на мне.

– Ты потерпи немного, Марфа!.. – Я хотел говорить твердо, мужественно, а голос почему-то звучал жалобно и тоненько. – Сейчас врач придет. Сейчас…

Врач не приходил долго, и я сидел на табуретке возле койки и страдал. Никому не желаю просидеть так хоть пять минут! Вот она, Марфа, жена брата и сестра дружка Кольки, та самая Марфа, которую так боялись мы, строители космической ракеты, и чьи приказы беспрекословно выполняли, она неподвижно лежит сейчас в этой дырявой палатке, в самом центре Сибири, и каждую минуту может умереть…

А главное, вот беда: Борис ничего не знает. Попробуй сообщи ему, найди в тайге или где-то на берегу Ангары, где бригада ставит сейчас опоры под линию высокого напряжения.

…После ухода врача выяснилось, что Марфа по неопытности наглоталась ядовитого дыма, предназначенного для мошки, и ей стало плохо.

– На свою же удочку попалась, – полушутя говорила она часа через три, сидя на койке, бледная и растрепанная, с синеватыми пятнами под глазами. – Кран ядохимикатов на поворотах надо выключать, а то дым так и валит на тебя же. По собственной дурости все.

Она встала с койки и, пошатываясь, шагнула к двери.

– Ты куда? – напустилась на нее тетя Поля. – Не отошла еще, поди?

– Картошку надо чистить. Боря скоро придет.

– Глупая! – цыкнула на нее тетя Катя. – Лежи. Я тебе почищу и отварю.

– Да я уже ничего. – Губы Марфы страдальчески улыбнулись.

– Попробуй! – крикнула тетя Катя. – Полотенцем к койке прикручу! Так огрею! – Она даже замахнулась на Марфу тазом.

И тетя Катя ушла чистить картошку, так хлопнув дверью, что все непрочное дощатое сооружение, обтянутое выцветшим брезентом, задрожало.

Вечером, узнав о случившемся, Борис покачал головой.

– Как нехорошо все получилось, а? Может, найти что-нибудь другое?

Его сразу же поддержала Вера, придя из парикмахерской, где работала мастером.

– Хоть к нам. Уборщица нам нужна.

– Подметать волосы и подносить горячую воду для бритья? – спросила Марфа.

– Хотя бы. У тебя ведь не работа, а отрава. Вредный цех.

– Может, и правда? – спросил Борис.

– А кто же тогда защитит моего мужа от мошки? Вы думаете, мне приятно смотреть на этот заплывший глаз и опухший нос?

– Да, – сказал дядя Федя, – нельзя тебе уходить от мошкодавов, куда же мы все тогда денемся? Заест нас гнус.