Текст книги "Дельфиний мыс"

Автор книги: Анатолий Мошковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Глава 9
МУЖЕСТВО

В этот день Одик долго бродил по саду, незаметно разглядывая проводку. Он не знал, где лучше ее перерезать. Надо, конечно, в таком месте, чтобы нигде не горел свет – ни возле дома, ни в отдаленных уголках сада, где растет клубника и виноград, где живут индюки. Одик не знал, чем лучше перерезать проводку и не убьет ли его током, если он будет без резиновых перчаток.

Больше всего мешала Пелагея. Она временами появлялась и сновала по саду, сновала бесшумно и, казалось, возникала одновременно в разных местах.

Одик так и не смог найти места, где находился выключатель. Проволоку он решил перерезать за сараем – это было самое глухое место, – и перерезать перочинным ножом отца.

Время летело быстро. Карпов еще не вернулся с работы, Виталик куда-то исчез, Лиля гладила в комнате, и нужно было торопиться…

Одик достал с полки настенного шкафчика нож, сложил в полоску клеенку – чтобы не ударил ток, обмотал ручку ножа и выскользнул из дому. Возле сарая остановился, осторожно огляделся: окна дома не выходили сюда, – это он бессовестно наврал Мише, будто выходили. Потом, весь мокрый от страха, беспрерывно оглядываясь, подтащил лежавший у двери сарая ящик, встал на него – ящик скрипнул под его тяжестью – и стал резать, пилить ножом провод. Ящик громко скрипел в такт его движениям. Одик быстро прошел верхнюю и резиновую изоляцию, но металл был крепок и не поддавался.

За домом послышались голоса.

Одик спрыгнул с ящика, оттащил его на старое место и лег за кустами крыжовника. Он часто дышал, почти задыхался. Лежал он минут пять, но дышал все так же тяжело, словно и не прекращал работы. Голоса утихли, участок будто вымер, а он все не решался подняться. Потом встал, осмотрелся и опять подтащил ящик. Он представил: ночь, ребята забрались в сад, Карпов проснулся, услышал, выскочил из дому и бросился к выключателю, повернул его, а в саду темнота, хоть глаза выколи: попробуй поймай хоть одного!

Провод становился все тоньше. Только бы успеть. Только бы не помешали!

Кровь отлила от поднятых вверх рук, и Одик не чувствовал их…

Готово – перерезал!

Одик стал оттаскивать ящик. И вдруг подумал: нельзя так! Ведь стоит кому-нибудь случайно поднять голову – увидит торчащие концы обрезанного провода. Он опять ринулся к ящику и заметил Пелагею: она шла своей обычной косоватой походкой – левым плечом чуть вперед – и глядела на него из-под платка.

– Что ты такой мокрый, детка?

Неужто видела?

– Жарища… – нарочно заныл Одик и повторил мамины слова. – Я плохо переношу жару.

– Умеренности не знаешь, детка, вон как раскормили. Был бы похудей и солнца не боялся бы.

Значит, не видела. Одик чуть успокоился.

Но целых полтора часа он ожидал: ходил и наблюдал за домом и старухой, чтобы устранить свою оплошность. Наконец он подправил палкой провода так, что не был заметен обрыв.

Вечером к Карпову стали сходиться люди – их было человек пять. Одного из них Одик узнал – сторож из «Северного сияния», – видел, когда Виталик в день приезда водил их к отцу. Эти люди не были похожи на гостей, потому что пришли одни мужчины, и не было обычных в таких случаях шуток и смеха, и хозяин не показывал сад и дом. Скорее всего, это были служащие дома отдыха: Виталик то и дело подходил к одному, к другому и говорил: «Дядь Вить, вам нужно будет поправить сток возле крана – плохо пригладили цемент» или: «Петя, не забудь принести нам семян…» – и шло какое-то сложное латинское название.

Мама хлопотала на террасе с ужином. Оля рисовала цветными карандашами, а отец углубился в «Мертвую зыбь», кажется впервые со дня приезда. Неожиданно Одик заметил, как от сарая в дом прошел Карпов с двумя бутылками «Столичной» – по бутылке в руке. Скоро из-за стены донеслись громкие голоса и смех, и можно было подумать, что собирались закадычные друзья директора. Они долго не расходились. Мама уже заставила Олю лечь, намного раньше сестры улегся отец. Одик сидел на ступеньках террасы, смотрел на зажигавшиеся звезды и слушал голоса. Когда совсем стемнело, голоса за стеной чуть стихли, но никто не уходил.

Одик был весь на взводе.

Через полчаса должна быть атака на твердыню Карпова… Если, конечно, Вася не соврал. Поможет ли его диверсия?

– Одик, спать! – сказала мама, укладываясь.

– Ну еще немножко, мам… Я не хочу спать и все равно не усну.

– Но ты скоро ляжешь?

– Скоро.

Через несколько минут Одик услышал, что мама спит. И вообще все в их комнате и доме спали. Только у Карповых еще продолжался негромкий разговор. Одик поднялся со ступенек, прикрыв дверь, вошел на террасу и присел на низенькую красную табуретку, которые продаются в московском «Детском мире». Отвернув уголок марлевой занавески, стал смотреть во двор, на темные плодовые деревья и редкие проблески лунного моря меж густой листвы.

Все, что он увидел потом, сильно встревожило его.

Во дворе вдруг появились темные силуэты: Карпов беззвучно, как в немом кино, показывал руками то одному, то другому человеку в разные стороны, и силуэты удалялись в отдаленные углы участка. Расходились они таинственно, слегка пригнувшись, словно очень не хотели, чтобы кто-то заметил их.

Вдруг Одика прошиб легкий пот. Он все понял. Ведь они, эти люди, пришли сюда, чтобы поймать мальчишек. Они обо всем знают, их предупредили… Не случайно пришли они в этот день и час.

Но кто их предупредил? Кто?

Одик на цыпочках прошел в комнату. Часы показывали пять минут первого. Скоро начнется атака. И конечно, всех переловят. Всех! И даже не поможет то, что он перерезал провода… Ведь здесь так много людей.

Одик снова вышел на террасу. Сердце у него колотилось.

Но что он может сделать еще? Как им помочь? Ясно: их надо предостеречь. Но как?

А что, если незаметно выскользнуть из дому и перехватить ребят на подступах к участку?

Так и надо сделать.

Но ведь его услышат люди Карпова, и потом, калитка может звякнуть. Да и нельзя через калитку: на ночь она запирается изнутри на замок… Как же быть?

Голова Одика горела. И все-таки надо через калитку. Она менее всего находится под наблюдением: какой же дурак полезет в сад прямо через нее? Ему надо перебраться именно здесь.

Кто же все-таки предупредил Карпова?

Он. Конечно он… Кто ж другой?

Больше раздумывать было некогда. Одик скинул сандалии – так будет тише, – приоткрыл дверь террасы, на цыпочках сошел по ступенькам и нырнул в темно-зеленый туннель, ведущий к калитке.

Он почти не дышал. Лоб его был холодным. И сердце совсем не стучало. Точно его и не было у него.

Вот и калитка. Она высока. И железобетонная ограда возле нее высокая. Калитка чуть пониже. Одик поставил ногу на перекладину, приподнялся калитка скрипнула. Он замер. Поднял вторую ногу и еще приподнялся.

Ночь была тихая и теплая. И звездная. Где-то с надрывом трещали цикады. Пролетела по автостраде машина, и снова все затихло.

Одик поднялся еще выше. Верх калитки в острых прутьях – не перевалишься на животе. Вот он на самом верху. Отдышался. Перекинул ногу через прутья. Руки напряжены. Как стальные. Нога ловит перекладину по другую сторону калитки. Больно – нога босая. Вот пальцы нащупали что-то. Оперлись. Одик заносит вторую ногу. Но что-то мешает, держит. Точно кто-то со двора схватил и не пускает.

Одик дернулся всем телом – раздался треск рубахи. Черт с ней. Он полез вниз.

Спрыгнул, огляделся. Ни души. Темно и жутко.

Наверно, ребята решили проникнуть в сад с другой стороны. Со стороны моря, например. Или с тыла. Одик помчался к автостраде. Встречались редкие парочки, отдельные подвыпившие гуляки… И больше никого.

Тогда Одик вернулся и побежал по Тенистой улице к морю – пусто. Он постоял немного, посмотрел на неподвижное, точно замерзшее море, надвое рассеченное, как мечом, лунной дорожкой и тяжело вздохнул.

Где ж ребята? Вася не наврал – это точно. Карпов не делал бы таких приготовлений. Но где ж тогда мальчишки? Или кто-то другой успел им сказать?

Одик побежал назад и здесь на кого-то налетел. Он вскрикнул и отскочил. Было очень темно. И эта сплошная чернота вдруг наполнилась шевелящимися силуэтами, легким шуршанием листвы, острыми запахами.

– Кто здесь? – спросил чей-то голос.

Одик так испугался, что не мог шевельнуть губами.

Он хотел броситься к морю, но и сзади и спереди возникли смутные силуэты.

– Так это ж Одька! – тихо ахнула вдруг темнота голосом Катрана. – Ты что делаешь в такое время?

– Ребята! Вы? – вскрикнул Одик. – А я ищу вас.

– Что такое? – спросил из темноты Толян.

– Не ходите сегодня, – громко зашептал Одик. – Вас ждут, весь сад полон людей… Карпов позвал…

– Врешь небось? – бросил Катран.

– Честное слово! – крикнул Одик, обиделся и решил не говорить им, что перерезал провод. – Надо мне врать!

– Тише ты, – сказал чей-то вкрадчивый, до дрожи знакомый голос.

– А Илька здесь? – спросил Одик. – Он здесь?

– А где ж мне еще быть? – бодро прозвучало впотьмах. – Ну раз так, раз у него такие точные сведения, придется отменить атаку…

– А как ты вышел из дому? – поинтересовался Катран. – Они ведь, наверно, все ходы-выходы перекрыли.

– Я тихонько, – сказал Одик. – Разулся… Через калитку… Едва перелез… Не знаю, как вернусь назад.

– Бедняжка, – со вздохом проговорил Илька. – Идем, мы тебе покажем несколько секретных лазов.

Они пошли по Тенистой улице, и когда Одик, подобрав живот, с силой втиснул себя в узкое отверстие под оградой, Катран негромко сказал ему вслед:

– Приходи завтра в десять ноль-ноль к Дельфиньему… Не опаздывай!

Спал Одик плохо, а может, и вообще не спал. Он слышал, как далеко за полночь с тихим говором расходились со двора люди Карпова, как с восходом солнца зашумела водой Пелагея, как попозже она лязгала садовыми ножницами, а еще позже – покрикивал на индюков Виталик…

Одик лежал и слушал похрапывание отца, слабое посапывание мамы… Лежал и думал. Он был уверен: их предал Илька. Он предатель. Карпов уговорил его устроить ловушку для ребят, и он чуть не устроил ее… Теперь ясно, почему он подлизывался к нему у моря и предлагал свои услуги и почему сегодня держался так браво.

Он боялся его. Он хотел, чтобы Одик молчал. Илька не случайно хотел узнать, слышал ли Одик, как он продался Карпову…

Все утро у Одика ушло на то, чтобы опять, незаметно от всех, соединить провода, чтобы в сад шел ток, иначе Карпов догадался бы, чьих рук это дело: Виталик помог бы.

И еще одно событие произошло утром. Не успел Карпов сбежать с крыльца, отправляясь на работу, как принесли телеграмму. Карпов быстро распечатал ее, прочитал и разорвал на мелкие клочки, точно опасался, что кто-то может подобрать их, склеить и восстановить текст. Лицо у него при этом почти не изменилось, только все как-то застыло: глаза, брови, губы все остановилось. Словно перестало жить.

Мимо него с лейкой в руках проходила Лиля.

– Что с тобой? – спросила она.

– Ничего. – Карпов крепко сжал в кулаке клочки телеграммы. – Севка извещает, что не приедет, будет отдыхать в Гагре.

– Странно. – Лиля пожала плечами. – Всегда ведь приезжал.

– Ничего странного. Слишком умным стал… Набрался там всего… Я в последний его приезд заметил это.

– Очень неприятно, – сказала Лиля.

– Он еще пожалеет. Вот возьму и не оставлю ему ничего – ни метра площади, ни метра земли… Попляшет тогда.

И с клочками телеграммы в туго сжатом кулаке тяжело пошел к калитке.

Значит, они могут теперь жить здесь сколько хотят, понял Одик, стоявший у открытого окна их комнаты. Вот небось мама с отцом обрадуются! Они ведь по-прежнему не знают ничего. Не знают того, что знает он…

К морю Одик пришел на полчаса раньше условленного. Он сидел на камне и терпеливо ждал мальчишек.

Хрипло орали чайки, волнистая линия бурых водорослей у прибойной полосы уходила вдаль. Было неуютно и промозгло. И очень тревожно. Полуразрушенный каменный сарай на пустыре, заросшем кустами и репейником, казалось, таил в себе неразгаданную мрачную тайну: может, за его щербатыми стенами таились грабители или шпионы, переброшенные ночью на подводной лодке? Одик поежился и отвернулся от сарая. И сразу увидел мальчишек: они шли сюда, и впереди – Катран. Он катил перед собой камеру. И вдруг Одик подумал, и ему стало горько и тяжело от этой мысли: а что, если бы он выпустил тогда из сарая Ильку? Может, он и не стал бы предателем и оставался обыкновенным мальчишкой…

Вряд ли… Он и тогда уже был неприятным – заносчивым, завистливым. И чем раньше ребята узнают его, тем лучше.

– Привет! – крикнул еще издали Катран и махнул рукой. – Лови! – И пустил камеру на Одика.

Одик вскочил, выставил вперед руки, чтобы поймать, но камера ударила его, и Одик чуть не упал.

– Как спалось? – спросил Катран.

Он так радостно смотрел на Одика – да и не только он, – что сердце его учащенно забилось.

Один Миша по-прежнему строго поглядывал на Одика. Может, потому, что мальчишки и в этот раз скрыли от него готовящийся налет на Карпова. Одик стал искать глазами Ильку. И нашел. И чуть не обалдел. На лбу Ильки опять синела узкая лента…

Так вот зачем пришли они сегодня на Дельфиний мыс!

Одик впился в него глазами. Вот перед ним он – предатель, и никто, кроме Одика, не знает этого… Никто!

И ведь ничем вроде не отличался он от других мальчишек: лицо у него холодное, собранное, глаза цепкие, зоркие и совсем не смотрят на Одика. В них даже чувствуется что-то похожее на решимость и бесстрашие.

Одик сжал зубы и застыл. Он смотрел, как ребята пошли к горе, и он пошел за ними и вместе лез к опасной стене. Он видел, как Толян и Костя пробежали по этой стене. Пробежали туда, куда, может, за всю историю человечества пробралось только четверо отважнейших. Да, возможно, еще один – тот военный моряк, чей бушлат, ботинки и бескозырку с надписью на ленте «Мужественный» (не оттого ль они повязывают лоб новичка лентой?) они нашли в пещере.

– Готовься, – тихо сказал Миша. – Только спокойней… Точность, быстрота и спокойствие!

Илька оглянулся. Глаза его вдруг столкнулись с глазами Одика и вспыхнули злобой и отвагой.

– Не учи меня! – крикнул Илька, в какую-то долю секунды он понял: пройдет!

Хоть бы для того, чтобы этот дурачок из Москвы не думал о нем ничего такого… Чтобы не поверил своим ушам, если и слышал у сарая, как он на ухо шепнул Карпову имена тех, кто лез в его сад; ведь они и в грош его не ставят; им подавай таких, как Мишка, а Мишка никчемный, и не ему командовать их группой. Они бы с другим командиром не то делали! Толк был бы. Он, может, и пошел в этот глупейший налет на Карпова только в пику Мишке… Чего налетать на Карпова? Он неплохой мужик: крепкий, неглупый вон какую домину отгрохал! – и на участке порядок: чего только не растет. И Лиля живет у него как у Христа за пазухой. Не то что у жалких, вечно пьяненьких Катраньих рыбачков… Карпов как надо поговорил с ним: ему нужно только одно – поймать хоть раз Катрана, и тогда все будет в порядке!.. Вначале Илька не хотел связываться с ним и обещать. Но потом выяснилось, что Карпов знает про Ильку все и даже то, что его мамка потихоньку носит на базар самодельную виноградную водку и на дому тайком продает ее желающим, а это ведь строго-настрого запрещено законом говорят, даже статья специальная в Уголовном кодексе есть: торговля крепкими спиртными напитками – монополия государства… Не дай бог, Карпов еще разболтает это в отделении милиции! И отцу тогда несдобровать: выгонят из «Якоря», и денежек у него не получишь. Так что умней было согласиться. Конечно, неприятно было, таясь ото всех, красться в его «Северное сияние», чтобы сообщить, когда лучше расставить в саду мышеловки. А когда прокрался, стало хорошо: ведь, черт побери, они в его руках: что хочет сделает с ними, с героями! Захочет – их оштрафуют или по их героическим задам основательно погуляет отцовский ремень… Ха-ха!

Но нельзя было допустить, чтобы они узнали это.

И нельзя, чтобы этот дурачок смотрел на него такими глазами и думал, что он боится пройти по скале, что в сарае он, трясясь от страха, все рассказал.

Он думает, Илька трус?

Смотри же!

Илька махнул рукой, оторвался от выступавшего из горы камня и быстрыми маленькими шажками пошел, побежал по отвесной, уходящей в воду стене, пошел туда, где сидели эти храбрецы, уверенные, что они – соль земли, самые смелые, самые умные…

Он шел вперед. И не падал.

Страха не было. А может, он был, и такой сильный, такой ледяной, такой мертвящий, что Илька не чувствовал тела и, ничего не понимая, бежал по этой скале.

– Ур-р-р-р-а! – загремело вокруг Одика, и он весь как-то ослабел, поник и сел на камень.

Илька скрылся за полукруглым поворотом стены. И как только он выпал из поля зрения Одика, там, на невидимом отсюда мысу, тоже прогремело ура.

– Пятый, пятый там! – закричал Вася и нервно, в припадке странного веселья, стал тормошить Одика. – Ты чего ж, не рад? Пятый уже там! И может, когда-нибудь все мы проберемся худа!

– Отстань от меня, – устало сказал Одик, встал и, потупясь, обходя ребят, пошел по тропке, потом по гальке – у самого моря. Потом сорвался с места и побежал.

Он бежал изо всех сил, бежал к Федору Михайловичу…

Одик постучал.

– Заходите! – Одик толкнул дверь.

Учитель сидел у открытого окна и рассматривал большой альбом со старыми, красноватыми, полуоблезшими фресками. Одик перевел дыхание, поздоровался и вытер лоб.

– Одиссей? – немножко удивился учитель. – Ну как там наша ребятня?

– Федор Михайлович, – каким-то чужим, деревянным голосом спросил Одик, – скажите, пожалуйста… Предатель… может быть мужественным?

Федор Михайлович оторвал от фресок голову.

– Странный вопрос, – сказал он, – это исключено… Как у тебя даже мог возникнуть такой вопрос?

Одик ничего не ответил.

– Это совершенно невозможно… Понимаю, все не так просто… Случается и такое, что даже трус оказывается храбрым или смелым на минуту-другую или даже на больший срок… Но мужественным… Нет, этого не может быть… Мужество и предательство? Никогда! Эти понятия несовместимы. Ведь мужество – это одна сторона благородства, а вторая его сторона бескорыстие, а третья – справедливость… Ты никогда не думал об этом?

Одик отрицательно покачал головой.

– Мужество… Это ведь что? Когда человеку очень трудно, и его жизни, его убеждениям – конечно, хорошим убеждениям – грозит опасность, и нет уже, казалось бы, сил, – он не сдается. Он выше опасений и страхов за собственную шкуру, потому что знает: он не столько для себя, сколько для других… Понимаешь?

– Понимаю. – Одик огляделся: крохотный кабинет со стулом, столиком и койкой, весь прямо-таки задавленный книгами. – Значит, он предатель, сказал Одик всхлипнув.

– Значит, да, – проговорил учитель.

И не спросил кто. И не потому, что не хотел узнать, кого имеет в виду Одик, а потому что знал: не всегда можно задавать вопросы, бывает и тогда нельзя, когда это очень хочется.

– До свидания, Федор Михайлович, – сказал Одик и быстро вышел из его комнаты.

И побежал.

Глава 10
ТАМ, ГДЕ ВОЛНЫ И ВЕТЕР

Кто-то дернул за одеяло. Катран промычал что-то и опять зарылся носом в красную подушку. Одеяло дернули посильней, он вмиг, еще во сне, разозлился и, точно его окатили ведром ледяной воды, вскочил. И увидел мамку. Она сидела на краю кровати и смотрела на него. Так смотрела, что Катран сразу понял: сейчас просить о чем-нибудь начнет…

– Чего тебе? – Катран вылез из-под одеяла: пусть просит о чем хочет, только не об этом… Но похоже, что опять будет просить об этом. Уж очень у нее сейчас доброе лицо. И даже морщины меньше видны.

– Ты знаешь, – сказала мамка, – через два дня отца выпишут, надо встретить его, пирог испечь, и ему нужно будет усиленное питание… А до получки – неделя…

Конечно же, он не ошибся!

– Ну и что? – заранее раздражаясь, почти крикнул Катран. – Опять заставишь идти к Крабу?

– Нужна хотя бы десятка… Тогда ведь ты не ходил и я у других заняла, а теперь больше не у кого.

– Ни за что!

– Жора, – сказала мамка, – ты не забывай, что Лиля все-таки твоя сестра. У кого ж нам еще попросить, как не у нее?.. Ну не кричи, не сходи с ума…

– И слушать не хочу! – закричал Катран. – И не сестра она мне!.. Знаешь, что она сказала, когда я встретил ее позавчера?

– Что?

Он уже пожалел, что начал этот разговор. Ведь он – и матери в упрек.

– Сказала, что я похож на оборванца!.. – вырвалось у него. – И я не хочу иметь с ней никаких дел.

– Ну, тогда мне придется сходить… А от них бежать прямо на работу.

Мамка работала уборщицей в отдаленном санатории медицинских работников.

– И ты не смей! – крикнул Катран. – Мы не должны перед ними унижаться… Они за людей нас не считают, а мы на поклон? Возьми в кассе взаимопомощи! И чтобы дед на пушечный выстрел не приближался к их дому! Подумаешь, обойтись без них не можем…

Катран вдруг вспомнил тот день, когда встретил Лильку на широкой улице – красивую, улыбающуюся, в синей плиссированной юбке, – и их нелепый разговор, и этого «оборванца» – ведь он и правда как-то незаметно пообносился, пообтрепался и никак не попросит мамку, чтобы подправила, да и сам бы мог, если бы придавал этому значение. «Как мама и дедушка?» спросила Лилька. «Нормально». – «А папа?» – «Еще лучше!» Как будто ей было до них дело и у нее хоть на миг забьется сердце оттого, что отец ее с язвой в больнице! Она презирает их… «Передай им наилучший привет от меня и мужа». – «Посмотрю…» Он отвернулся от нее и услышал, как сзади звучно и ритмично – ни разу ногу не сбила с ритма – зацокали об асфальт ее каблуки. Он удалялся от нее и вдруг увидел сувенирный киоск: весь из стекла и металла, наполненный брелоками с бутылочками – для ключей, всевозможными авоськами, косынками, кремами, черными очками, купальниками, духами, резиновыми шапочками… В этом самом киоске когда-то сидела Лилька. Теперь из него выглядывала – и, наверно, так же, как тогда она, смазливая мордочка: глаза оттенены синевой и удлинены, ресницы тщательно обработаны тушью, улыбка подогнана точно, губки в меру подкрашены… Ох как хотелось ему садануть ногой по этому киоску, чтобы отлетел он отсюда, с главной магистрали Скалистого, куда-то к морю, грохнулся о гальку и ничего от него не осталось. Тоже ведь, наверно, ждет кого-то, кто сделает из нее то же самое, что и Краб…

«Ох и злющий ты стал, Катран! – подумал он вдруг о себе и даже улыбнулся. – На людей скоро будешь бросаться… Может, эта девчонка совсем не такая…»

Но как все-таки отомстить Крабу? Выбить из рогатки все окна? Снова вставит, не разорится на стекле. Вытоптать клубнику? Спилить все черешни, абрикосы и айву с инжиром? Это не сделает его другим.

Ведь чуть не переловил всех!.. Что-то не так решил он с ним. Может, Мишка и прав: так бороться с Крабом – глупо, но как иначе? Зато этому типу из музея он покажет. Ух как покажет! И – сегодня же…

Недаром он, забыв про ребят, все последние дни нырял вокруг Дельфиньего мыса, разыскивая кое-что, – и нашел ведь! – кое-что такое, что и не снилось этому жалкому, захудалому музейчику! Вот будет потеха! И никто из ребят этого не знает. И вообще – никто. Пусть бы хватила этого типа кондрашка. Все-таки ему, Катрану, повезло. Крупно. Недаром пишут газеты, что их край буквально начинен археологическими ценностями. Точно. Начинен. Их только надо хорошенько поискать…

А может, показать вначале находку Федору Михайловичу? Нет уж. Станет отговаривать. Он хоть и свой мужик, понятливый и железный, но ведь станет же отговаривать… Конечно, станет!

Не пойдет он к нему, и все. Если всех слушаться, никогда никому не отомстишь.

Катран быстро съел кусок жареной пеламиды – брат-рыбак исправно снабжал их свежей рыбой, выпил чаю и выбежал из дому во двор, забитый сарайчиками: у каждого жильца крошечный клочок земли, только и хватает на гряду винограда, клубники и сарайчик. Отомкнув замок, Катран забежал в свой, сунул меж досок и старых весел руку, положил за пазуху сверток и побежал в музей. Возле музея он остановился, вынул из тряпки эту вещь, еще раз внимательно посмотрел на нее, и так жаль стало ее, так жаль…

В музее Катран был ровно три минуты, он застал там того же типа, который, можно сказать, выгнал их с амфорой… И вся операция прошла как нельзя лучше: вещь разлетелась на тысячу кусочков! Сам не ожидал…

Катран сбежал по ступенькам вниз и, весь красный, не задерживаясь ни минуты, полетел к автостраде, к морю. Он бежал, но что-то так и сосало его внутри… Ведь никогда больше не увидит эту штуку, никогда! И никто из ребят не увидит, и Федор Михайлович. И не поверят, какая это была вещь! А ведь при желании на дне бухты Амфор можно найти много всякого, только надо иметь сильное желание и, конечно, сильные легкие, чтобы долго быть под водой и не выскакивать малодушно через двадцать секунд…

Но все-таки жалко, ах как жалко, что никто больше не увидит его находки!

В каком-то лихорадочном ознобе бродил он с час по главной улице Скалистого, толкался у кинотеатра «Волна», беседуя со знакомыми мальчишками, заглянул в городской сквер и все не мог найти себе места.

Сегодня после обеда они условились встретиться у Дельфиньего мыса надо отпраздновать Илькины успехи: прошел все-таки! Теперь-то он, наверно, будет сносным парнем, а то ведь как заедало его: четверо прошли, а он нет… Разве можно вытерпеть такое? Он давно подкатывался к нему: просил указать точки опоры для ног на последнем участке стены. Ему, Катрану, конечно, не жалко было – пусть хоть все мальчишки пройдут на мыс. Но ведь сами же твердо договорились еще год назад, когда открыли этот мыс: каждый должен пройти на него самостоятельно, и никаких указок, никаких нянек, никаких помощников… Только самостоятельно… Только!

Хорошо хоть, в последний момент отказался полететь с Илькой на вертолете в Кипарисы. Плохо быть обязанным кому-то, а особенно Ильке.

В городском сквере еще было пустынно и душно, потому что плотные деревья задерживали бриз. Да и скучновато. Катран опять вышел на главную улицу, полную автобусов и легковых машин, магазинов, палаток, гама и смеха. Здесь было не так одиноко, но все-таки что-то продолжало жечь и колоть его изнутри.

«Забрести, что ли, к Федору Михайловичу? – подумал он вдруг. – Теперь не страшно».

И как всегда, не успел он додумать до конца какую-то мысль, как ноги уже несли его к домику учителя. Войдя во двор, он направился к крыльцу и по закрытому окну его комнаты понял – нет дома. На всякий случай подергал дверь – чуть было не сорвал. Ни его, ни тети Аси. Вздохнул, сплюнул и побрел назад. А когда еще вспомнил про мамку – достанет ли она денег? ему стало совсем тошно.

Катран не знал, что полчаса назад в эту же самую дверь стучался тот человек, к которому он принес свою находку. Получив разрешение войти – а его направила сюда женщина, продававшая билеты у входа в музей, знавшая почти всех коренных жителей Скалистого, – он, пыхтя и задыхаясь от возбуждения, ввалился в комнатку и представился:

– Научный сотрудник музея Егорьев.

Федор Михайлович показал на свободный стул:

– Прошу.

Но тот был так взволнован, что не мог говорить сидя и не сел, а спросил, его ли это ученик – и он подробно описал внешность Катрана – и знает ли он, где тот проживает.

– Мой, – сказал учитель. – Знаю.

– Боже мой, если бы вы знали, что он натворил!.. Ведь это было произведение искусства… И какое! Второй или третий век до нашей эры…

У Федора Михайловича плотно сошлись брови.

– Что ж все-таки сделал Жора?

– Идемте… У меня нет слов… – Егорьев потащил его за руку. – Это сущий вандализм!

До самого музея Федор Михайлович ничего не мог понять, а когда поднялся по лестнице в комнату подсобного помещения, где на полках хранились материалы, не попавшие в основную экспозицию или не обработанные еще, – понял все.

Егорьев достал из ящика картонную коробку с какими-то красно-белыми осколками.

– Что это? – спросил Федор Михайлович. – Какое это имеет отношение к Жоре?

– Это то, что он принес… – сбивчиво стал говорить Егорьев, – и это не то… не то… То была ваза, пусть не полная, а только половина вазы, но зато какая половина! Какие на ней были росписи!.. По мотивам «Одиссеи»: Сцилла и Харибда, а меж ними Одиссеево судно под всеми парусами… И он сам, Одиссей… Вы понимаете, что это такое?

– Как же это превратилось в щебень?

– Как? Вот как: только что постучали в эту дверь; вошел этот самый плохо одетый мальчишка, белый весь, с дергающимися щеками, с ненормальным лицом; здоровается и спрашивает, нет ли в нашем музее этого, и достает из-за пазухи завернутую в какую-то грязную тряпку вазу. Я протягиваю руку – не дает, вертит перед моими глазами, и сразу видно – не стащил…

– Среди моих учеников нет воров, – резко сказал Федор Михайлович.

– Вы простите… Это я так… Я, конечно, этого не подумал… Я хотел сказать, что сразу понял: это вещь не из музея, без следов реставрации, с наплывами морской соли, древний лак поцарапан, с язвочками и трещинками; значит, сам нашел… И на ней росписи… Боже мой, какие росписи! Что делали мастера античной Греции! Да что я вам объясняю, возьмите любой осколок и посмотрите…

Федор Михайлович выбрал кусок побольше. На выпуклой блестящей поверхности осколка нарисован Одиссей. Бесспорно, это был он: овальная моряцкая шапочка, короткая густая борода – так на всех древних фресках и вазах рисовали его греки, и он стоял, очевидно, на корабле, рядом с мачтой, и смотрел вперед.

Это была удивительная по красоте, точности и мудрой наивности живопись. По чистоте и ясности линий. В ней жила та ярчайшая, неповторимая эпоха детства человечества с бесконечной жаждой самопознания, ликующей радости жизни, здоровья, с вечным поиском равновесия, совершенства и красоты.

– Замечательно! – сказал Федор Михайлович. – Умели писать… И когда!

– А вы бы все посмотрели! Не уверен, что есть такая вторая в Афинах или даже в Британском музее.

– Не думал, что вы любите искусство…

– Почему? – озадаченно спросил Егорьев.

– Как же может любить его человек, который не разглядел великолепную амфору, которую ему принесли мальчишки, и, можно сказать, прогнал их, унизил…

Егорьев резко покраснел. Федор Михайлович прервал себя и спросил:

– Но скажите, почему тут одни осколки?

– А потому, что когда он показал мне вазу и спросил, есть ли в нашем музее такая, и я, естественно, сказал ему, что такой нет, он вдруг затрясся весь, поднял вазу, грохнул ее об пол и бросился по лестнице вниз.

Федор Михайлович положил в коробку осколок и стал рассматривать другие.

– Я теперь не знаю, что с ними делать, – сказал Егорьев.

– Послать на реставрацию в Эрмитаж, там осколки склеят, и у вас будет только одна опасность…

– Какая же?

– Вам могут не вернуть вазу, а прислать что-нибудь взамен, из своих дублетов.

Егорьев вздохнул, потрогал полные щеки и осторожно спросил:

– Скажите, а он… он нормальный?