Текст книги "Дельфиний мыс"

Автор книги: Анатолий Мошковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Глава 5
ИУДИНО ДЕРЕВО

Одику было странно, что из-за этих вот никудышных глиняных черепков было столько возни, волнений, крика. Ведь чуть не подрались! Ну хорошо древние, ну хорошо – античные, но толку-то что? Другое дело, нашли бы, как об этом иногда сообщают газеты, кувшин с кладом – золотыми дукатами или, на худой конец, с серебряными талерами. Ну пусть даже с медными. Пусть ничего в ней не было б, но сама амфора была бы красиво расписана старинными художниками… А то ведь ничего этого, лишь красноватые глиняные черепки!

Обломки амфоры нес Миша, нес в хозяйственной кожаной сумке, с которой его мать, наверно, ходила по магазинам. Обломков было штук пять-шесть: отдельно длинная гнутая ручка и горлышко с оттиснутой каемкой, отдельно донце с куском стенки и еще два-три больших куска с белым и твердым – Одик лично потрогал пальцем – наростом соли, с илом и каким-то черным налетом внутри.

– Куда нам это? – сказал Илька, брезгливо оттопырив нижнюю губу, и сказал, по мнению Одика, совершенно справедливо. – Целую неделю сгубили! И это все ты, Катран…

– Сам бы попробовал! – озлился Катран. – Век бы нам не отодрать целую… Я видел в музее и помельче осколки… Правда, Миш? Потом, их как-нибудь скрепить можно. Ведь можно, Миш?

Миша не ответил.

Он быстро шел по пляжу, точно сам хотел немедленно узнать, все потеряно или еще не все, можно склеить эти черепки и восстановить амфору или нельзя. Ветер играл его легкими светлыми волосами, и он движением головы то и дело откидывал их с глаз.

Одик не отставал от него.

Но Миша шел такими шажищами, что приходилось бежать за ним рысью. Уж очень длинные были у него ноги.

Минут через пять Миша остановился.

– Если встретим Федора Михайловича – ни слова, – предупредил он. Починим – тогда и покажем.

– Правильно! – радостно одобрил его Одик.

Другие промолчали, только в знак согласия качнули головой, и Одик покраснел.

Миша холодно скользнул по нему глазами и двинулся дальше.

На Одика никто не обращал внимания. Даже Катран. Он был не в духе: ведь это он оторвал у амфоры ручку и словно показал пример другим ныряльщикам, которые и доломали ее.

Когда они подходили к тому месту где к морю спускалась Тенистая улица, Одик стал глядеть во все глаза: он совсем не хотел, чтоб мама увидела его в обществе этих ребят. Вчера ему был сильный нагоняй за то, что они без спросу ушли и так долго пропадали невесть где и не ели; особенно за Олю попало – ей ведь нужен строгий режим. Сегодня утром пришлось убегать от нее: и маму надул, и сестру. Правда, успел пожевать кое-чего.

Мамы с сестрой на пляже не было, а отца он заметил. В большой соломенной шляпе, в сетке на рыхлом незагорелом теле, он сидел под огромным зонтом за колченогим, кем-то принесенным на пляж столиком и играл: держал в руке веер карт и посматривал на расчерченный лист бумаги на столе. Он глядел на партнеров, сосредоточенно шевелил губами, и лицо его было так озабоченно, точно сейчас решалась его судьба: жить ему или не жить.

Одик хотел было окликнуть отца – от него не влетит. Но сдержался. Еще собьет его с каких-то мыслей… А потом, и ребята могут засмеять – ведь отец куда полней его. Да и вообще…

Миша шел впереди. Замыкал шествие Катран, и камера на этот раз плохо слушалась его: неохотно, точно потеряла вдруг округлость, катилась около ног, сумок и разостланных полотенец. А подчас и наезжала на загорающих, и на Катрана кричали.

Компания едва поспевала за Мишей.

– На сверхзвуковой шпарит! – сказал Илька посмеиваясь. – Точно бриллианты в ювелирный тащит!

– Не говори! – согласился Вася. – Вот Федор Михайлович обрадуется! Вот, скажет, подводные археологи…

– Жди! – перебил его Костя. – Влетит нам от него – вот что. Изуродовали. Доконали. Принесли бы целенькую…

– Вообще-то да, – вздохнул Вася.

– А как будем скреплять? – спросил Костя. – Все куски достали? Совпадут ли?

– Как миленькие! – усмехнулся Илька. – Как же они могут не совпасть у такого человека, как Миша? Пусть посмеют!

«Он опять за свое, – подумал Одик. – До сих пор не может простить Мише и ребятам, что они забираются на мыс, а он – нет!»

Один человек не принимал участия в разговоре – Толян. Он всю дорогу молчал.

Скоро они свернули от моря в узкий проулок. Навстречу им шла высокая худощавая женщина с седым пучком. Ее авоську оттягивали пакеты с пастеризованным молоком и хлеб. Ребята поздоровались с ней, уступая дорогу. Она ответила, улыбнулась, и возле губ ее и на щеках прорезались морщинки.

– Кто это? – спросил у Васи Одик, когда она прошла.

– Анна Петровна, – шепнул Вася. – Химичка. Она всегда за ребят… Справедливая… До ужаса!

– Между прочим, когда-то была женой Краба, – бросил Костя. – Их Севка учится в ЛГУ, а летом живет здесь. То у нее, то у него. Видно, не решил еще… – Костя замолк.

Перед глазами Одика встало лицо Лили – смуглое, узкое, с тонким носом и блестящими карими глазами. И еще почему-то встали перед ним серьезные, точные глаза Виталика.

Ребята вышли к главной улице – автостраде, скоро очутились у большого двухэтажного дома и нырнули в подъезд. Вслед за Катраном с его камерой нырнул и Одик.

– А ты куда? – спросил его Илька у лестницы. – У тебя есть пригласительный билет?

– Нет, – сказал Одик, и ребята грохнули.

Одик покрылся липкой испариной.

Пока Миша открывал, все сгрудились у двери.

– А куда камеру? – спросил Катран. – С собой взять или как?

– Оставь у двери, – сказал Миша.

– А не свистнут?

И здесь Илька ткнул пальцем в Одика и завопил:

– А он на что? Пусть в благодарность за то, что не прогнали, стоит на часах у двери и сторожит наш корабль! А?

Одику стало жарко. Он отпрянул от ребят и бросился по лестнице вниз. Его душил стыд. Он не нужен им, они издеваются над ним и гонят прочь! И даже Катран не заступился!

Одик выбежал на тротуар. Навстречу двигались легко одетые люди с фотоаппаратами, с играющими транзисторами на ремешках и яркими пляжными сумками. Парень в тренировочных брюках нес в одной руке сверкающее прикладом подводное ружье и сетку полную рыбы, другой – снимал маленькой жужжащей кинокамерой улицу и вместе с гуляющей публикой снял и его, Одика. Но ему сейчас было не до этого. Он понуро шел домой. Шел и думал: вот и готово, вот и все. Зачем он им? У них свои дела, свои заботы и законы… А он? Кто он для них?

Все получается, как дома, как в Москве…

Одик брел домой и вспоминал, как вчера после обеда они с Олей встретили Федора Михайловича вот на этой улице.

– Смотри, – шепнула Оля. – Ихний учитель…

И Одик опять увидел отца. Ну не совсем отца, но почти… Одет он был довольно небрежно – небось так в школу не ходил. Из кармана мятых хлопчатобумажных штанов торчал свернутый в трубку еженедельник «За рубежом», сандалеты на босу ногу, спортивная куртка на «молнии». Под мышкой у него была зажата какая-то книга.

– Вылитый отец… – шепнул Одик. – Как похож!

– Ни капельки, – заявила Оля. – У папы совсем другое выражение…

Одик немного огорчился: ну как она не видит!

– Какое? – спросил он.

– Другое.

Федор Михайлович шел неторопливо, подолгу стоял у витрин, частенько отвечал на приветствия. У одного магазина ему через стекло витрины кивнула белокурая продавщица, а один парикмахер, бривший какого-то намыленного курортника, помахал ему рукой с опасной бритвой.

– Ой, кто идет! – Оля вдруг дернула Одика за рукав.

Навстречу им, размахивая, как в строю, одной рукой – в другой был огромный желтый портфель, – быстро шел Георгий Никанорович. Он мгновенно догнал Федора Михайловича.

– Федя, мое тебе! – сказал директор своим зычным голосом и вскинул к виску руку – не был ли военным?

– А, это ты… Здравствуй, – без особого энтузиазма произнес Федор Михайлович.

– Ну как живешь? Зашел бы. Винцо хорошее есть.

– Некогда. – Учитель смотрел прямо перед собой.

– Опять с кем-нибудь борешься? Входишь в чье-то положение?

Федор Михайлович продолжал медленно идти по тротуару, а Георгий Никанорович – крепкий, коренастый и одновременно легкий – шел рядом и не умолкал:

– Хандришь все? Копаешься в себе? Запомни, ипохондрики мало живут!

– А я с тобой в этом не собираюсь состязаться.

– Ну, бывай… Мне пора. Горисполком вызывает! – Он похлопал учителя твердой загорелой рукой по спине. – Так заходи… Жду!

Федор Михайлович ничего не ответил, и ярко начищенные стремительные туфли Карпова полетели дальше.

– Как он быстро ходит! – сказала Оля. – Как молодой.

– Ну и что с того? – ответил Одик и задумался.

– А что такое ипохондрик? – спросила вдруг Оля.

– Кто плохо ходит, – мгновенно придумал Одик. – Медленно, как вот сейчас идет Федор Михайлович. Но это ничего не значит.

– А-а… – протянула Оля.

Они по-прежнему шли за учителем.

Когда он стал у небольшого книжного магазина с пыльным окном, продавщица что-то крикнула ему, и он вошел внутрь.

– Подождем? – сказала Оля.

Они присели на каменный барьер у огромной веерной пальмы с лохматым стволом. Федор Михайлович вышел очень скоро.

В руках у него была раскрытая книга. Не та, что была зажата под мышкой, а другая, с черной обложкой, перечеркнутой белыми молниями.

Он на ходу читал ее.

– Пошли, – шепнул Одик, и они двинулись за ним.

С учителем здоровались, как заметил Одик, не приезжие, не отдыхающие, а местный, коренной люд. Федор Михайлович, не отрывая от страниц глаз, отвечал и даже называл имя-отчество или только имя встречного.

– А может, он не совсем нормальный? – спросил Одик.

– Ну да! – обиделась Оля. – Тогда ты – вообще псих… С тобой мальчики и знаться не хотят, а с ним…

– Хватит! – оборвал ее Одик. – Вспомнила!

Они шли за учителем по пятам, шли неотступно и осторожно заглядывали ему в лицо. Он читал. Переходя дорогу, он лишь на миг оторвался от книги и снова углубился.

– Что он читает? – спросила сестра.

– «Альберт Эйнштейн», – шепнул Одик.

– А-а, как же! Знаю, – сказала Оля. – Это его кино – «Броненосец Потемкин». Старое, без звука… По телевизору показывали.

– Сказала! Кино-то Эйзенштейна!

Вдруг об асфальт что-то громко стукнулось – книга! Федор Михайлович по-прежнему шел и читал. Оля нагнулась и схватила книгу. Одик тотчас вырвал ее у сестры, погрозил пальцем и подбежал к учителю.

– Федор Михайлович, вы потеряли!

Учитель поднял голову, сунул книгу под мышку и посмотрел на Одика.

– Спасибо… Где это я тебя видел? Не с экспедицией подводников?

– Да, это был я, – сказал Одик, смутился и отступил в тень платана, но тут вперед нахально выскочила Оля.

– А что они там ищут все?

– О, это только у них можно узнать, и мне не говорят.

Может быть, Одик с сестрой и узнали бы что-нибудь новое, но помешал мотоциклист с черными бачками. Он проезжал мимо, приостановил возле них машину и упер ногу в остроносой туфле в край тротуара.

– Привет, Михалыч! Жив-здоров?

– Как видишь.

У мотоциклиста было блестящее, крепкощекое лицо.

– Еще вызывают? – спросил он. – Смотри, они умеют мстить.

– Ехал бы ты, Павел, своей дорогой.

Но мотоциклист и не думал уезжать. В глазах его светилось любопытство и участие.

– Не опознал? От тебя ведь все зависит – мог и забыть их лица, не днем было дело… Мог ведь забыть?

– Не мог.

– И напрасно. Ничего тебя, Михалыч, не научило. Помнишь, в школе…

– Ну, всего. – Федор Михайлович пошел дальше и уткнулся в книгу.

«Опять эти секретные разговоры, – подумал Одик. – Кто это ему все грозит? Кого он должен опознать? И что было в школе?» И здесь его мысль внезапно перекинулась на другое: а умеет он играть в преферанс? Конечно, умеет. Должен уметь. Но и все же трудно было представить его на солнцепеке, озабоченного, с веером обтрепанных карт в руке.

Голова Одика пухла, тяжелела от вопросов и догадок…

Все это было вчера. Вчера, когда он думал, что уже почти подружился с ребятами, особенно с Катраном, и что у него начнется теперь другая жизнь.

Но сегодня мечта его рухнула. И все из-за Ильки, из-за его идиотской шутки.

Когда Одик вернулся домой, мама спросила:

– Ну куда тебя все носит? То от дома отойти боялся, а то…

– Да никуда меня не носит, – ответил Одик и хотел уже рассказать про амфору, про ребят и Федора Михайловича, но от одной мысли о том, чем все это кончилось, у него совсем испортилось настроение, и он не рассказал. Не могу же я весь день валяться на раскаленных камнях и смотреть, как ты вяжешь, а папа дуется в свой преферанс.

– Скажите пожалуйста! – блеснула глазами мама, и Одику показалось, что она осталась довольна им.

Вечером отец сказал маме:

– А тут ничего, правда?

– Ничего… Совсем ничего! – ответила мама. – Впервые за столько лет отдыхаю. И Одик с Олей, по-моему, не скучают… Одно вот беспокоит меня: явится его сын – найдем ли что-нибудь подходящее?

– Но Георгий Никанорович обещал.

– А если только из вежливости? Теперь ведь все больше и больше народу приезжает сюда. Самый сезон. Скоро и студенты нахлынут… Что тогда делать будем!

– Ай! – сказал отец. – Не хочу на отдыхе ломать голову. Как-нибудь уладится… Он ведь порядочный человек и не мог бросать слова на ветер…

«Много вы знаете о нем», – подумал Одик, но вслух ничего не сказал. И еще больше помрачнел.

Мальчишки и Федор Михайлович не выходили у него из головы.

Интересно, склеится амфора или нет?

Амфора склеивалась.

Комната, где жил Миша, звенела от голосов. Его отец был на службе – в отделении местного госбанка; его мать, старшая сестра из санатория нефтяников, принимала отдыхающих в процедурном кабинете, и мальчишкам никто не мешал. Илька, стараясь делать это незаметно пристально оглядывал комнату: на стене висела большая карта Черного моря, исчерченная красными линиями, утыканная флажками возле Скалистого, который и назван-то не был, а лишь был отмечен микроскопической точкой, словно муха ее посадила. Под картой стоял Мишин столик, а на нем – навалом разных пыльных обтрепанных книг, сложенных карт и схем; книги стопками лежали и под столом. У двери громоздился синий потертый диван, посреди комнаты – широченный овальный стол и тяжелые, с засаленной обивкой стулья; в углу виднелся приемник, и не маленький, транзисторный, какие сейчас у всех, а громадный, ламповый, давно вышедший из моды, с поцарапанным корпусом и неуклюжей ручкой настройки.

«Неважно живут, – подумал Илька. – Обстановочку давно пора менять… А гонору сколько! Или из-за этой вот исчерченной карты на стене? Тоже мне, великий исследователь Черного моря…»

Миша между тем разостлал на столике старый белый халат матери, висевший на гвоздике у окна, и осторожно достал из сумки куски амфоры.

– Что это? – Катран дотронулся до чего-то твердого, черно-коричневого, вроде смолы, на донце амфоры и поднес палец к носу.

– Не знаешь? – удивился Костя. – Честно?

– Честно.

Катран по-рачьи вращал глазами.

– Ребята, держите его за руки. Сейчас он упьется от запахов и снова раскокает амфору.

Илька с Толяном переглянулись.

– Не верите? – допытывался Костя. – Нет? Ведь это же не смола, это то, что осталось за две тысячи лет от вина.

– Ну? – открыл рот Вася.

– Да, да, и в одном запахе тысяча градусов!

– Не бойся, – засмеялся Миша, – на этот раз ты не упьешься: греки добавляли в амфору смолу, чтобы вино не прокисало и скорее старело.

– А ты откуда знаешь? – тут как тут подоспел Илька и оглянулся на ребят.

– Потому что он самый умный, – ядовито сказал Толян.

Миша недовольно посмотрел на него. Костя с Катраном улыбнулись, а Илька словно взорвался:

– Как же… это весь Скалистый знает!

– Об этом после, – сказал Миша Ильке, – а сейчас бери горло – и не урони. И все берите по куску – и пойдем к крану отмывать.

Илька фыркнул, взял гнутую ручку с горлышком и с презрительным лицом вышел из комнаты.

– А ты, – сказал Миша Васе, – беги в хозмаг за бээфом, купи два тюбика, вот тебе полтинник…

Через день автостраду у кинотеатра «Волна» пересекла группа мальчишек. Впереди, все с той же кожаной сумкой в руке, шел Миша.

– А что я говорил! – кричал шагавший за ним Катран. – Как новенькая! И воду не пропускает. А то, что не очень красивая, со швами, – ничего.

– А может, нальем полную сухого вина? – сказал Костя. – И принесем Федору Михайловичу – подарок от древних эллинов, и поручим передачу амфоры их дальнему, растрепанному потомку товарищу Катрану?

– Не возражаю! – Катран еще пуще взлохматил рукой черные волосы.

– Куда нам, – заныл Вася, – где столько денег возьмем? Ведь бутылок десять войдет. По ноль семь. И потом, Федор Михайлович терпеть не может пьянчуг.

Они остановились у небольшого дома в тихом зеленом проулке, в котором мало жило курортников, потому что до моря было отсюда далековато, прошли через калитку во двор, и тетя Ася, жена Федора Михайловича, мывшая крыльцо, сказала, что он куда-то ушел и когда вернется – неизвестно.

Этого ребята ждали меньше всего.

– Может, поищем по Скалистому? – предложил Костя.

– С амфорой? Еще чего скажешь! – оборвал его Катран. – И где его искать?

– Тогда отнесем ее домой и сделаем второй заход, когда он вернется, сказал Костя.

– Так и будем бегать? – отозвался Миша. – А если он вернется поздно вечером? Давайте уж прямо отнесем в музей, а потом приведем Федора Михайловича и, ни о чем не предупредив, покажем… Вот поразится! Это еще лучше, чем так показать… Правда?

– А вдруг он не поверит, что нашли ее именно мы? – спросил Вася.

– Этого не может быть! И вообще в музеях делают надписи – кто, где, когда нашел, особенно если экспонат – подарок, – объяснил Костя, как будто всю жизнь только тем и занимался, что дарил разным музеям страны подарки.

Вот и здание музея. Старое, кирпичное, еще довоенное.

– А может, лучше школе подарим? – тоскующим голосом сказал вдруг Вася. – И объясним, что нами руководил Федор Михайлович?

– Ну нет уж! – возразил Костя. – Врать нельзя… И потом, кто ее увидит в школе? Одни ученики…

– Прекратить дискуссию! – обрезал их Илька. – Музей – это рангом повыше и чести больше, а в школе мы и так расскажем, что и как…

За дверью музея с билетной книжкой на столике сидела тетка в синем халате.

– Молодые люди, билетики!

– Мы новый экспонат принесли, – сказал Миша и внушительно покачал перед столиком сумкой. – Хотим передать музею.

Тетка подозрительно посмотрела на него, подошла и заглянула в сумку:

– А и правда что-то приволокли… Тогда пройдите двое (из группы сразу выскочил Катран) в комнату на втором этаже. Остальные могут подождать здесь…

И в это время Катран увидел, как из музея вышел тот самый толстый мальчуган с сестрой.

Катран страшно обрадовался им:

– Здорово, приятель! Не сердись, что не позвали тебя тогда!.. Сами едва вместились…

– Да что вы, – сказал Одик, – я понимаю.

– У него с детства полное отсутствие гордости! – заявила девочка и передернула плечиком.

– Я тебе! – пригрозил мальчуган, но в светлых глазах девочки мелькнула усмешка.

– Тронули, – сказал Миша и, прижимая к груди сумку, осторожно, чтоб не споткнуться и не упасть на ступеньках, пошел наверх.

За ним огромными скачками понесся Катран.

Ребята стояли у порога и смотрели на узкую, убегавшую вверх лестницу.

– Хорошо получилось? – спросил у Васи Одик. – Склеилась?

– Лучше новой! Бээф намертво схватил. Я покупал его. Только вот отмыть всю не удалось. Илька советовал потереть кирпичом, да Миша был против: нельзя историческую вещь портить…

– Прикуси язык! – крикнул Илька. – Своего мнения у тебя нет, только и умеешь чужие мысли повторять.

– Можно немножко помолчать? – спросил Толян; все замолкли, и стало очень тихо.

Минуты через три вверху на лестнице раздались шаги. Были они громкие, тяжелые и частые – ну никак не шаги Миши с Катраном! И тут ребята увидели спускавшиеся сверху начищенные сандалеты с медными пряжками, потом чесучовые брюки, пиджак, белую вышитую крестом рубашку и багровое лицо.

И уже сзади, за плечами этого человека, послышались дробные ребячьи шаги.

Человек в чесучовых брюках, неровно дыша, ворвался в первый зал музея, стремительно дал круг, вернулся к выходу и возбужденно сказал:

– Так… Прекрасно… Все на месте…

– А вы что думали? – отчужденно, весь бледный, насупленный, спросил Миша.

– Ничего, дорогой, ничего… В нашей работе всякое случается… Народ нынче пошел ловкий. Ученый. Спасибо, что пришли, но в амфорах мы не нуждаемся – уже есть три штуки. Хватит с нас… – И застучал сандалетами с медными пряжками, поднимаясь по лестнице, и Одик увидел его желтоватые, болтающиеся на ногах, сильно измятые чесучовые брюки. И поежился: что теперь будет?

Ребята в дверях молча расступились, пропуская Мишу с Катраном. Миша был обескуражен, а у Катрана от ярости прыгали губы и дергались щеки.

– Ну хорошо, хорошо, я покажу им еще… Покажу! Ведь ничего же не просили за нее… Ничего!

Он почти кричал, и Миша тащил его за руку подальше от музея, точно не хотел, чтобы музейные служители слышали их.

– Ведь нет же у них такой, – с огорчением сказал Миша, оттащив Катрана на изрядное расстояние от музея. – У них есть одна короткая и две толстых, как бочонок, а такой, как наша, нет.

– Давай разобьем ее, раз она никому не нужна! – крикнул вдруг Катран и, задыхаясь, рванул из Мишиных рук сумку.

– Не дури, – устало сказал Миша. – От тебя дым пошел, как от Везувия.

Илька хохотнул, и в узких губах его встрепенулась и застыла какая-то шалая, радостная, неуместная сейчас улыбка.

– Черт с ними! – сказал Костя. – Может, Федор Михайлович вернулся?

– Вряд ли, – заметил Толян.

На всякий случай они еще раз подошли к ограде домика, где жил учитель: его не было. Ребята медленно поплелись назад. Одик, вспомнив рассказ Васи возле мыса, хотел спросить у кого-нибудь, не этот ли дядька из музея спрятал в шкафу бушлат, бескозырку, на ленте которой надпись «Мужественный», и матросские ботинки, вместо того чтоб выставить их на обозрение всем, но тут же раздумал: может, Вася раскрыл их секрет и ему за это сильно влетит…

Между тем ребята проходили у заброшенного участка со сломанной изгородью, за которой среди лопухов и пыльной лебеды стояло несколько странных голоствольных деревьев; Костя остановился.

– А если спрятать под Иудины деревья? – сказал он. – И близко от Федора Михайловича, и безопасно.

– Я бы не рискнул, – ответил Миша, – мало ли что.

– Неужели? – с издевкой спросил Илька, вплотную – нос к носу приблизился к Мише и стал нахально рассматривать его лицо.

Миша, казалось, слегка опешил.

– А что?

– А то, что не верится, что это говоришь ты, – сказал Илька. – Ты, такой рисковый и храбрый! Уши просто вянут!

Миша отступил от него.

– Плохо поливаешь, если вянут.

Но, видно поняв, что острота получилась натянутой и никто не отреагировал на нее, безучастно сказал:

– Как хотите, но я не стал бы прятать ее.

– Скажи – кому еще нужна твоя амфора? – продолжал наступать на него Илька. – Кому? Уж будь уверен, если бы она представляла какую-то ценность, музей взял бы ее…

– И я за то, чтобы спрятать, – сказал Катран. – Чего таскать ее туда-сюда.

– Ну и прячьте.

Миша опустил на землю сумку, отошел от нее на шаг и, свесив голову с рассыпавшимися по лбу светлыми волосами, неподвижно и грустно смотрел, как Катран грязными руками достает из сумки амфору. Мишу просто нельзя было узнать.

Катран положил амфору между больших камней, прикрыл сверху ноздреватыми плитами ракушечника, устроив что-то вроде грота, и стал закидывать крупными мясистыми листьями лопуха. Кривые, пронзительно черные тени деревьев падали на землю, на привядшую от зноя траву заброшенного участка, ломаясь на камнях, на согнутой спине Катрана. Одик поднял на деревья глаза: гнутые, почти безлистые, они ярко пылали густыми гроздьями мелких розовых цветков, и в их красоте было что-то неведомое и зловещее.

Оля дернула его за руку:

– Ты что зазевался? Все пошли.

Они бросились догонять ребят.

– А почему Иудино дерево? – осторожно спросил Одик у Миши, когда они перешли автостраду. – Это вы так прозвали?

Миша внимательно посмотрел на него.

– Не мы, – сказал он, и в его голосе уже не было того холодка и даже заносчивости, которые были на пляже, когда Одик спросил о рубцах на спине учителя: то ли Миша немного привык к нему, то ли от неудачи подобрел. Научное его название – багряник, но больше оно известно как Иудино дерево, и о нем есть разные легенды: по одной – его листья всегда дрожат на ветру от испуга и коварства, как тот Иуда, который предал Христа за тридцать сребреников…

– А-а-а, – сказал Одик, – странное название! – Кто такой Иуда, он спросить побоялся.

– Странное?! – вмешался Илька. – Странное, говоришь? А мы тебе не странные? И чего ты все таскаешься за нами? Для того, чтобы похудеть?

Катран, хранивший молчание, сделал Ильке резкий жест рукой: заткнись, мол, – и, пропустив остальных, чуть приотстал и пошел рядом с Одиком и его сестрой.

– Можно тебя на минутку… – Он потянул Одика за руку, видно, не хотел чего-то говорить при Оле, и Одик отошел от нее. – Не обращай на него внимания: пока не испортит людям настроение, не успокоится, – громко сказал Катран, потом наклонился к Одику и негромко шепнул, едва не касаясь губами уха: – Скажи, ваши хозяева рано ложатся спать?

Одика поразил не столько вопрос, сколько то, что Катран впервые не назвал Георгия Никаноровича Крабом.

– Да не очень, – охотно начал Одик и пустился в подробности быта Георгия Никаноровича. Закончил он так: – И встает чуть не с солнцем, бежит на море для заплыва, потом делает с Виталиком гимнастику в саду и обходит каждый цветок и дерево…

– И каждого индюка? – вставил Катран.

– Наверно! – засмеялся Одик. – Они с Виталиком очень гордятся своими индюками и еще хотят завести знаешь кого?

– Кого?

– Павлинов.

Сказал и чуть пожалел. Вот и он уже целиком поддался их влиянию и поругивает Карпова.

– Ребята! – заорал Катран. – Вы послушайте!.. – И тут же осекся, и это было так внезапно, что у Одика что-то неловко повернулось в душе. Что это с Катраном? Решил умолчать?

Одик хотел уже вернуться к Оле, но Катран взял его под руку и не отпустил. Несколько минут шел молча. Видно, что-то решал.

– Ты не мог бы… – сказал он вдруг. – Ты не мог бы перерезать…

– Что-что? – Одик придвинулся к нему, заранее холодея от чего-то неведомого и страшноватого, что хотел предложить ему Катран.

– Ну, это самое… Тебе ведь это пара пустяков… Живешь там, в самом, можно сказать, логове… И никто не догадается…

– Катран! – крикнул Миша своим прежним отрывистым голосом и подошел к ним. – Ты о чем с ним шепчешься? Все о том?

Катран на какой-то миг смутился:

– Да ничего мы не шепчемся.

– Оставь его в покое. Если я узнаю, что ты подговариваешь его, даю перед всеми ребятами слово: тебе несдобровать.

«О чем это они? – напряженно думал Одик, расставаясь с мальчишками. Что они такое задумали? Зачем это я понадобился Катрану?»

Одик с Олей ушли в одну сторону, ребята – в другую.

Илька шагал с Катраном.

– Ты чего у него допытывался? – спросил Илька.

– Ничего. Так просто… Дело одно тут задумал, да сорвалось. Во все суется Мишка… Ну что ему надо?

– А ты первый раз это замечаешь? – шепотом, чтобы никто больше не слышал, спросил Илька. – Первый раз, да? Не понимаю, как ты терпишь это.

Катран мрачно молчал.

– Я всегда считал, что у тебя есть характер, – продолжал Илька. – Ты, такой умный и храбрый, перед ним как ягненок!

– Уйди! – рявкнул Катран так, что даже Толян обернулся.

Несколько минут Илька молчал, потом сказал:

– Напрасно ты, Жора, сердишься… Разве я обидел тебя? Я просто хотел сказать, что другие тебе и в подметки не годятся, а ты должен подчиняться им… Но все это ерунда… Слушай, ты не хочешь слетать на вертолете в Кипарисы? Там, говорят, «Великолепную» еще крутят…

– Кто ж не хочет! – на миг загорелся Катран, но тут же опомнился. – А на какие шиши?

– Не беспокойся. Это для меня не проблема.

– Не знаю, – вяло сказал Катран, и Илька понял, что Жорка, всегда энергичный и напористый, сейчас почти ручной.

– Я к тебе через час зайду, – сказал Илька.

Возле ресторана «Якорь» он оторвался от компании и скользнул в широкую дверь под огромной, выгнутой из стеклянных трубок эмблемой якоря по вечерам она ослепительно и призывно пылала голубым неоновым светом, а сейчас едва была заметна. Народу в это время в залах было маловато, зато во внутреннем уютном дворике, под прямыми темно-зелеными кипарисами, мест свободных не было. Илька сразу увидел отца, но не побежал к нему: отец принимал заказ. Он стоял в знакомой почтительной позе у столика и вписывал в блокнотик все, что просил у него пожилой человек с суровым лицом, в костюме стального цвета. Иногда тот советовался с молодой красивой женщиной, сидевшей рядом, и отец с застывшей улыбкой терпеливо ждал в прежней, слегка согнутой, покорной позе, хотя изрядно выпившие парни в ковбойках, сидевшие за другим столиком, подзывали его громкими криками: «Официант, подсчитайте нам!»

Ильку покоробило: подождать не могут! Отец у него человек опытный и знает, к кому подойти в первую очередь, а к кому – в третью и как с кем говорить. А они требуют. Приняв заказ, отец отнес его на кухню и только после этого вернулся к парням в ковбойках, быстро подсчитал в блокнотике стоимость выпитого и съеденного, оторвал листок и положил на столик. Один из парней, с рыжей бородкой, долго изучал его, потом сунул второму, и тот стал тщательно рассматривать его через толстые, как лупы, очки, словно делал экспертизу. «Вам ходить в столовку самообслуживания у моря, а не в ресторан», – раздраженно подумал Илька. Он торопился, а эти затягивали расчет. Видно, отец сплоховал – не точно определил степень их опьянения и поторопился приписать лишние рубль-два. Он не скрывал от Ильки, что делает это: раз клиент пришел в ресторан, где значительная наценка на все, значит, денежки есть. Заранее не знаешь, кто даст, а кто не даст на чай, вот и приходится самому вмешиваться в это дело и немножко приписывать – за границей, например, народ воспитанный, культурный: все дают чаевые, такая уж там традиция, а у нас не то…

Потом счет перешел в руки третьего – длинноносого и тощего с ремешком фотоаппарата на плече. Тот коснулся носом счета и что-то сказал. Отец взял счет, покраснел и, сильно согнувшись над столиком – спина у него была очень гибкая, – что-то переправил карандашом в счете. «Эх ты, – подумал Илька, – разве можно с такими связываться? Ну теперь извиняйся перед ними…»

Отец и правда стал что-то говорить им. Попробуй не извинись – пойдут к самому «метру», метрдотелю, или попросят жалобную книгу. Конечно, отец из любой ситуации вывернется – не впервые, но зачем понапрасну трепать себе нервы? Ильке стыдно было смотреть, как отец в своей безупречно белой куртке с тоненькой черной бабочкой на нейлоновой сорочке, скорей похожий на артиста эстрады, чем на официанта, оправдывается и что-то объясняет этой шантрапе…

У-у-у, врезал бы им! Таких и на километр нельзя подпускать к приличному ресторану… Даст ли отец теперь денег?