Текст книги "Дельфиний мыс"

Автор книги: Анатолий Мошковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

А рядом был узкий галечный пляж. Он был сплошь усеян людьми в пестрых купальниках и плавках. Потом подошли мама с отцом. Мама расстегнула сарафан, он упал на камни, и она зажмурилась, засмеялась, взвизгнула и бросилась в сверкающую пену прибоя. Оля тоже скинула платье и, в красных трусиках, худенькая – ребрышки да косточки, – хромая от непривычки на твердых камнях – она-то думала, пляжи бывают только песчаные! – забегала возле воды. Море играло с ней, щекотало пятки, швырялось пеной, кололось брызгами. И казалось свирепо-холодным.

Наплававшись, мама пошла к берегу и протянула ей руку. Оля осмелела, прыгнула через накат и сразу наглоталась моря: ну точно рассольник! Только с горчинкой. Заработала ногами и руками и поплыла рядом с мамой. Отец сидел на полотенце и, широко расставив локти, стаскивал рубаху, а Одик, в больших трусах и майке, белокожий, толстоногий и какой-то весь надутый, бродил в тапках по гальке и с досадой смотрел на нее, Олю.

«Так ему и надо, – думала она. – Пузырь! Бублик! До сих пор не научился… Только притворяется, что хочет плавать… Как же это можно хотеть и не научиться?»

И, выйдя на берег, Оля спросила:

– А учиться когда будешь?

– Успею, – буркнул Одик. – Сама бы поучилась, а то дергаешься по-собачьи, смотреть противно.

– А тебе повезло, – сказала Оля. – Очень повезло.

Одик, защищаясь рукой от солнца, пристально посмотрел на нее.

– Почему?

– А потому, что Игорька сюда не нужно было везти. Местный Игорек нашелся: есть кем командовать! Ать, два, ать, два! Ни на шаг не отстанет…

– Давно не ревела? – Одик подбросил обкатанный камешек. Видит же, что Виталик не обращает на него ни малейшего внимания, а говорит!..

Оля показала ему язык и пошла к отцу.

После обеда они всем семейством сидели на солнечной террасе в удобных плетеных креслах, и дующий с моря ветер, процеженный листвой сада, касался их соленых от воды лиц и плеч прохладой. Неожиданно появился Карпов. Он легко взбежал по ступенькам на террасу. Крепкий, подтянутый, он был в том же сером костюме и в сиреневой рубахе с отложным воротником. В руке он держал бутылку муската.

– Выпьем за приезд, – сказал он, и тут же Виталик без напоминаний и просьб принес длинные рюмки и в полном молчании поставил перед каждым взрослым, а его молодая смуглая мама – ее звали Лиля – подала тарелку с крупной свежей клубникой, источавшей невыносимо вкусный аромат, и вазу с большими желтыми яблоками.

Одик увидел, как натянулось и застыло отцовское лицо, а мамино, наоборот, оживилось, вспыхнуло и стало невероятно любезным, – никогда не видел его таким Одик! Но и в том и в другом лице было что-то жалкое. Что ж, это и понятно: когда они еще имели дело с таким важным человеком, как Георгий Никанорович? Да и к тому же сильно зависели от него.

Он был из другого мира. Он, видно, знал что-то такое, чего не знали они.

Одик стал пристально разглядывать лицо директора, грубоватое, шершавое, четкое, с широкой мужественной шеей в отвороте рубахи и мужественной поперечной морщинкой на лбу: она, словно с размаху, клином врезалась в его переносицу. Он был густоволос – точно ни одного волоска не потерял за всю жизнь, так мощно росли они на его голове; и чтобы они не лезли на глаза и не закрывали уши, он подстригал их коротко.

– Прошу! – Карпов показал на угощение, и отец с мамой придвинулись к столу. – Ваше здоровье! – Карпов поднял рюмку с золотистым вином.

– Спасибо. – Отец с мамой тоже подняли свои.

Отец выпил сразу всю рюмку, а Георгий Никанорович с мамой отпили по маленькому глотку и поставили на стол. Карпов снова налил отцу, и он теперь не торопился осушить свою рюмку.

– Ничего? – спросил Карпов у родителей, которые по-прежнему молчали.

Да что они, говорить разучились? Как им не стыдно все время молчать!

– Замечательное, – сказал отец, – напиток богов, а не вино!

– Какой букет! – поддержала его мама. – Никогда не пила такое… Изумительное!

– Ну, бывает и получше, – заметил Карпов, – да кто теперь понимает толк в настоящем вине? Людям нужно, чтобы было покрепче, – напиться, надраться, извините, до потери человеческого облика, до уровня свиньи. А ведь вино существует для украшения жизни, для радости…

– Очень верно. – Отец снова коснулся губами рюмки.

– Как у вас здесь!.. – сказала мама, глядя в сад. – С утра до вечера можно смотреть на море – и не надоест: все время меняется и всегда оно прекрасное.

– Да, у нас неплохо, – проговорил Карпов, – свой микроклимат – вот эти горы защищают городок от холодных ветров с севера. Сухо и тепло. И земля хорошо родит, если воду провести. И берега, как вы могли убедиться, удобные для купания – не сразу обрываются…

Он говорил, и Одик чутко прислушивался к каждому его слову и с острым интересом поглядывал на Виталика, который то появлялся, то исчезал на террасе, однако по-прежнему не выказывал ни малейшего желания подружиться с ним.

Потом отец принес коробку с югославской сорочкой, и Карпов потрогал тонкую сверкающую ткань.

– Хороша! – Глаза его зажглись.

– И гладить не надо, – сказала Лиля, – выстирал в пене «Новость», отжал, повесил просохнуть – и готово. Модно и красиво. А воротник не будет мал?

– Нет, сорок четыре – в самый раз.

Карпов выпрямился, отпил немного вина и рюмкой показал через окно на стену в их комнате, где висел яркий эстамп – женщина в пестром платке.

– Узнаете?

– Да как вам сказать… – замялся отец.

Карпов был деликатен и не стал их мучить.

– Сарьян. Подлинный. Портрет восточной женщины, внизу собственноручная подпись есть, жаль, что карандашом, но все-таки… Ненавижу подделки.

– Понимаю вас, – сказал отец.

– Привез из Москвы один человек, по рекомендации которого у нас жил Геннадий Вениаминович.

– А у нас было море Айвазовского, – сказала вдруг Оля, – если б не оно…

– Помолчи, пожалуйста, – попросила мама.

Одик притих. Он был в каком-то оцепенении. Он вдруг понял, что раньше ничего не знал о жизни. И все, что с ним было до приезда сюда, – все это была не жизнь. Он вышел в сад, в его зыбкий зеленый сумрак. Здесь было прохладно и тихо. Одик, свесив голову, задумался. В это время где-то вблизи, за оградой, раздались ребячьи голоса, смех, и вдруг в его щеку с силой ударилось что-то тяжелое и студенистое. Левый глаз остро защипало. Под ноги плюхнулась прозрачная трясущаяся жижа.

– Ма! – закричал Одик и, закрыв рукой саднящий глаз, бросился к дому. – Меня кто-то ударил! – Губы его скривились.

– Опять эта банда! – сказала Лиля. – Какие сейчас жестокие, бесцеремонные мальчишки! Идем скорей сюда, я тебе промою лицо.

– Это они медузой бросились, – сразу определил Виталик. – Надо, в конце концов, проучить их… Чтобы знали, как бросаться и кричать под окнами.

Больше до самого вечера неприятностей не было. Укладываясь спать, Одик слышал частые, шипучие, как газировка, всплески волн и легкие, без особых переживаний и волнений, вздохи моря, теплый шорох листвы в саду, видел тонкие лунные блики на застекленном портрете восточной женщины. Проснулся он в полночь от чьих-то криков и оглушительных выстрелов, прогремевших где-то недалеко. Он вскочил с постели, вскинул голову, сжал в руках подушку. Прислушался. Все в комнате глубоко спали. Выстрелы смолкли. А может, они приснились ему?

Одик потер лоб, лег и тут же заснул.

Глава 2
ПЛЕННИКИ

Проснулся Одик от тихого шепота:

– Вставай, Лень… Идем к морю!

– Дай хоть на отдыхе поспать. – Отец отвернулся, и полная щека его, как блин, отдавилась на подушке.

Ну что мама пристала к нему?

Комната была наполнена ярким светом и запахом моря. За окнами заливались птицы и доносилось странное сердитое бормотание.

– Ма, я с тобой пойду, – вдруг отозвалась шепотом Оля и тотчас выпрыгнула из-под одеяла.

– Спи, – приказала мама. – Тебе надо спать.

– Ну, ма, – захныкала сестренка (ага, и она способна хныкать!), – я уже выспалась.

– Ну хорошо, только тихо… Одика не разбуди.

«Все правильно, – подумал Одик, – отец в отпуске, я – на каникулах, надо же хорошенько отдохнуть».

Он поудобней расположился под одеялом, послушал тоненький свист из приоткрытого отцовского рта и тотчас забылся. Мама с Олей, вернувшись с моря, разбудили их.

– Вставайте, бегемоты… Сколько же можно!

Отец умолял хоть на полчасика еще оставить его в покое. Одик валялся под одеялом из солидарности с ним. Вот Георгий Никанорович удивился бы, узнав, что они еще дрыхнут!

Прежде чем встать, отец долго сидел на тахте, тер сонные глаза и зевал, и со сна лицо его казалось еще толще и круглее. Вид у него был довольно разбитый, и во дворе, над цементным углублением, он нехотя плескал на лицо холодную воду из крана.

– Ма, – спросил Одик за завтраком, – ты что-нибудь слышала ночью?

– Нет, но на пляже говорят, что хотели ограбить магазин подарков. Да кто-то помешал.

Одик поежился: здесь так уютно и тепло, так пахнет морем и цветами и вдруг эти грабители, эти выстрелы.

После завтрака все собрались к морю, но Одик задержался.

– Идите, я догоню, – сказал он.

А сам бросился искать Виталика. Может, тот, боясь отказа, стесняется первым подойти к нему, старшему?

Виталик сидел у каменного сарая и ножом чистил тоненькую морковку.

– Виталик, пошли с нами к морю, – сказал Одик.

Тот покачал головой:

– Мне нужно клубнику полоть, мама просила, а то дядя Ваня сегодня на дежурстве, а Пелагея у нас нерасторопная.

– А кто она?

– Тетка… Работает у нас… Но, как говорит папа, не очень утруждает себя.

В это время опять раздалось странное злое бормотание.

– Кто это? – Одик почувствовал легкую дрожь в теле: после ночных выстрелов он был немножко настороже.

– Индюки. Идем, покажу.

Виталик повел Одика по дорожке, посыпанной морским гравием. То и дело наклоняя головы, стукаясь лбами о плоды зеленых еще гранатов и абрикосов, подлезая под виноградные лозы, обходя ароматные клумбы с цветами, они пришли в конец сада. Там в загончике из проволочной сетки расхаживали индюки. До чего же это были отвратительные создания! Не лучше кондоров, питающихся падалью. Ходят надменно, шеи голые, розоватые, а под клювом болтается какая-то красная сопля. И, судя по их неприятному скрипящему бормотанию, они были недовольны решительно всем в этом зеленом благоухающем мире.

– Они очень хрупкие и нежные, – сказал Виталик, – за ними надо следить.

Вынырнув откуда-то из-за деревьев айвы, к ним подошла кособокая старуха в черной юбке и грязной кофте, из драных рукавов ее торчали голые локти.

– Здравствуйте, – сказал Одик и посмотрел на Виталика.

– Почему ты плохо убрала загон? – спросил мальчик. – Вокруг помет, и вода уже на самом дне… Ведь папа тебе говорил.

– Сейчас уберу. – Тетка с пустым ведром пошла к крану. Из старых брезентовых туфель мелькали в продранных чулках пятки.

– Это Пелагея? – шепотом спросил Одик. – Чего она так ходит?

– Спроси у нее. Ты когда-нибудь летал на вертолете?

– Нет.

– А я несколько раз. Вдоль побережья. Говорят, это совсем неопасно. Папу пригласил капитан ледокола «Витус Беринг».

Одик с уважением смотрел на него.

– А-а… почему капитан?

– Потому что папин дом отдыха называется «Северное сияние» и принадлежит полярникам…

И Одик узнал, что их здравница чуть ли не самая богатая на всем побережье: у каждого отдыхающего отдельная комната, кормят обильно и разнообразно и культурный досуг отдыхающих проходит на высоком уровне – ни один столичный артист, гастролирующий по югу, не минует «Северное сияние», потому что их тут не обижают…

«Живут же люди!» – подумал Одик и спросил:

– А папа тебе денег дает?

– Каких денег?

– Ну на мороженое там… На кино… Мало ли на что…

– А как же! – Виталик с иронией посмотрел на него. – И папа дает, и мама, иногда даже просить не надо, сами…

– И много?

– Сколько потребуется… Ну конечно, десятку я у них не попрошу, но трешку могут дать, если захочу купить что-нибудь в магазине.

– Это я понимаю! – Одик поскучнел, подавил вздох и с острой завистью посмотрел на Виталика. – Отец, наверно, много получает.

– Не жалуемся. – Глаза Виталика вспыхнули гордостью, но тут же внезапно погасли. – Да нет, не очень… Мы самые обыкновенные…

– Ну да! А какой у вас дом? Прямо-таки вилла! В нем, наверно, комнат шесть…

– Девять, – сказал Виталик. – Разве это много? Вот у Рукавицына – он из «Горняка» – двенадцать… Папа хочет пристроить к дому…

– А сад! – воскликнул Одик. – Чего у вас только здесь нет: и водопровод везде проведен, и дорожки посыпаны, и эти индюки…

– Ограду в нескольких местах надо менять, – сказал Виталик, – и потом, разные мальчишки да и другие не дают нам покоя: думают, все это само собой лезет из земли. Завидуют. А мы не из ленивых, даже сам папа помогал строить из ракушечника сарай и летнюю кухню, а если мы и приглашаем кого помочь, приходится платить, и немало. Все нынче знают цены…

«Вон какой он! – подумал Одик. – Во всем разбирается», – и стал вспоминать их комнатенку в Москве и все мелочные разговоры родителей дома и в поезде. Разве спорил бы Георгий Никанорович с Лилей, относить ли в комиссионный единственную фамильную драгоценность – картину Айвазовского «Море у Феодосии», чтобы поехать на юг и подлечить Олю, да и самим набраться сил? Никогда! У них нашлись бы денежки и без этой продажи. Они-то понимают, что к чему Хоть бы денек пожить, как Виталик! Ему, наверно, лет десять, а какой он умный, деловой: недаром сам Карпов и эта старуха Пелагея его уважают… А кто по сравнению с ним он, Одик?

– А ты плавать умеешь? – спросил он вдруг у Виталика.

Тот с недоумением посмотрел на него.

– Кто ж этого не умеет?

– Я, – признался Одик. – Никак не могу научиться.

– Ты очень толстый и, наверно, поэтому безвольный, – глядя ему в глаза, сказал Виталик.

На лбу Одика выступил пот. Это говорил ему, крепкому и сильному, худенький черноволосый мальчонка! И говорил так прямо и уверенно.

Потом Одик сбегал к морю, а после обеда и тихого часа опять остался дома: Виталик водил его по комнатам. В некоторых жили отдыхающие – их хорошие знакомые, как пояснил он. В комнате, которую они сейчас занимали с отцом и мамой, было много книг в подвешенных к стенам застекленных полках. С потолка свешивалась необычная, в тысячу хрустальных струек, как водопад, люстра, а на полу лежал огромный, ослепительный, как солнце, ковер синтетический и легкомоющийся, как объяснил Виталик. А в углу стоял небольшой телевизор неведомой Одику марки, с маленькими изящными ручками внизу и громадным, во всю стенку, молочным экраном.

Отодвинув стекло, Виталик достал с полки толстую книгу – Полное собрание сочинений Пушкина в одном томе – с изящным золотым росчерком поэта по черной коже и золотой славянской вязью на корешке.

– Новинка, – сказал Виталик. – Редкость… Только что издана, а попробуй купи! Папа говорил, что тираж-то всего десять тысяч.

– Ого! – воскликнул Одик.

– Но это очень мало… Бывает и миллион.

– Ну?! – ахнул Одик. – Откуда ты все знаешь?

В это время скрипнула дверь, и в комнату вошел Георгий Никанорович. Одик почувствовал стесненность и даже что-то вроде страха.

– А-а-а, вот вы где! – весело сказал директор. – Виталий и… Прости, не разобрал вчера, как тебя зовут.

– Одик, – сказал Одик и почему-то непереносимо покраснел и почувствовал вдруг досаду на отца, хотя раньше даже гордился своим редким красивым именем.

– Как ты сказал? – Он знакомо, совсем как Виталик, сморщился.

– Ну Одя… Одиссей, иными словами…

– Любопытно!

– Это папа у нас такой фантазер, захотелось ему так, – виновато сказал Одик.

– Что ж, неплохое имя… И звучит… Правда, Виталик? Я думаю, оно имеет какой-то глубокий смысл?

– В основном мифологический, – уже почти совсем освоившись, многозначительно заметил Одик – в который уже раз за свою жизнь.

– Мифология? Ха-ха-ха! – громко рассмеялся Георгий Никанорович. – У нас в парке тоже есть мифология из мрамора, с фиговыми листками… Ха-ха!.. Ну так вот, Одиссей, тебе нравится у нас?

– Очень!

– Вот и хорошо. – Георгий Никанорович провел рукой по своим коротким, густым и жестким, как щетка, волосам и уселся в кресло, привычно бросив ногу на ногу. – Ты много раз бывал на юге? – спросил он у Одика.

– Первый раз.

– Так… А где работает твой папа?

Одик сказал.

– А мама?

Отвечать было не очень приятно, потому что ни частыми поездками на юг, ни должностью отца с мамой похвастаться он не мог. К тому же он побаивался, что Карпов кинет такой вопрос, что и не ответишь.

И Одик поспешно сполз с краешка тахты.

– Ну, я пойду.

– Торопишься куда-нибудь? – спросил Виталик.

– Тороплюсь… Дело есть…

А все дела у Одика на сегодняшний вечер были – сидеть у моря и бросать в воду камни. Дружбы с Виталиком не получалось. Ему, видно, давно наскучило это море, и прогулки по берегу, и бесцельное шатание по городку. И он, москвич, не мог его заинтересовать. Да и на кой он ему сдался, если у него такой отец! По наблюдениям Одика, Виталик очень дружил с ним. Случалось, проснувшись пораньше, Одик подсматривал сквозь щель в оконной шторе, как Георгий Никанорович выполнял во дворе с сыном сложный гимнастический комплекс. В плавках, похожий на штангиста, коренастый, весь прямо-таки вспухнувший от мускулатуры, он приходил в движение: приседал, вскидывал то одну, то другую ногу, молотил невидимого противника кулаками, да так молотил, что от того и мокрого места не осталось бы! Потом они со смехом брызгались у крана, обливались, смывая соленую воду, потому что, по словам Виталика, каждый день до зарядки делали длительные морские заплывы; насухо вытирались огромными махровыми полотенцами, после чего Георгий Никанорович наскоро ел – из летней кухни доносились волнующие запахи жареного мяса – и, с иголочки одетый, бодрый, свежий, энергичный, уходил в свое «Северное сияние», в сверкающий чистотой кабинет – командовать и распоряжаться.

Отец Одика вначале подолгу валялся в постели, зевал, неохотно тащился на море. Однако скоро и он зажил в другом темпе: после завтрака сразу бежал на пляж – он таки наконец разыскал желающих поиграть в преферанс, и больше, чем нужно, и теперь спешил, чтобы не опоздать…

Дела у Одика шли все хуже. Было одиноко. Он часами слонялся без дела. На нижней дороге, возле моря, он долго стоял у высокого обелиска с толстыми цепями, якорем и пустыми минами у подножия и прочел на бронзовой доске, что когда-то здесь был высажен героический морской десант. Почти все моряки погибли.

Одику стало еще грустней. Дружить было не с кем. На пляже ему попадались или слишком большие мальчики, или совсем несмышленыши. Куда меньше Игорька с Михой. Море, оно, конечно, прекрасно, но не будешь же на него все время пялить глаза. И с плаванием было безнадежно. Одик тонул, захлебывался и потом долго кашлял, и вся глотка была соленая. Оля хохотала и показывала ему язык, а Одик мрачнел: пророчество ее сбывалось – не научиться ему плавать! Однажды он даже довольно сильно стукнул ее – будет знать! Оля не заплакала. Она хлестнула его в ответ ладошкой по щеке и, как обезьянка, проворно отскочила в сторону Одик бросился за ней, но разве ее догонишь?

Он потер горящую щеку и показал ей кулак:

– Видала?

Она состроила издали гримасу: сморщилась, разинула по-бегемочьи пасть и стала делать вид, будто что-то бросает в нее. И раздула щеки. Одик с презрением отвернулся от сестры.

Четыре дня не замечал он ее, и, когда мама просила его отнести Оле из кухни тарелку со свекольником, он отвечал:

– Пусть сама возьмет.

– Ну тогда я отнесу, – угрожала мама.

– Неси.

И мама несла. Одик был непреклонен. Каждую минуту давал он знать сестре, что шутить с ней не намерен. При ней сразу умолкал, хмурился, угрюмо покусывал губы. А она… А она стала еще подвижней и крикливей! Будто и не случилось ничего. А на пятый день даже сказала ему:

– А я б на твоем месте дала телеграмму в Москву.

– Кому?

– «Спасите, Миха с Игорьком! Высылаю на билет деньги».

– Ну, ты… – буркнул Одик и обернулся – родителей поблизости не было. – Еще захотела?

Но бить ее уже не было охоты.

Однажды Одику так опротивело все – и это море, и зной, и непрерывное таскание за мамой, – что он сказал ей:

– Не хочу на пляж… Пойду погуляю по городу.

– Только не один. И Олю возьми. И пожалуйста, не держи ее на солнце.

– А на кой она мне сдалась?

– Ну тогда и ты не ходи.

– Ладно, пусть идет, – разрешил Одик.

– Я не пойду, – упрямо сказала Оля, и Одик даже испугался.

Он сунул в карман руку и нащупал в нем все свое богатство – юбилейный металлический рубль с солдатом, державшим в одной руке меч, а в другой спасенную им девчонку.

– Пойдем. Конфетами угощу.

– Очень надо. Могу и так пойти. А то ты совсем…

– Стоп! – оборвал ее Одик, и они пошли.

Наверно, и ей стало скучновато в Скалистом. Ведь мама, когда не готовила еду и не бегала на базарчик и по магазинам за продуктами, все время вязала. Даже на берегу. А к девчонкам ее лет, которых немало было на пляже, Оля почему-то быстро теряла интерес.

Сильно жгло солнце. Одик видел, как под ее тонким и коротеньким, выше коленок, зеленым платьем остро ходили лопатки. Она то прыгала, то пританцовывала.

– Пошли на другую сторону, – сказал Одик, – здесь тебе вредно.

– А что тебе вредно, знаешь? Вот это! – И она описала пальцем вокруг лица большой круг.

Одик не удостоил ее ответа и силой перетащил на другую сторону. Впрочем, она почти не сопротивлялась. Идти код плотной тенью кипарисов и платанов было легко, даже приятно.

Оля шла впереди. Она была низенькая, и Одику вдруг стало жаль ее. Она беспрерывно крутила головой по сторонам, светлые реснички ее часто моргали, личико было крошечное и очень худенькое. «А все-таки она ничего, – подумал он, – если бы не язычок…»

– А куда мы идем? – спросила Оля.

– Просто так… Погуляем по Скалистому… Тебе пляж еще не опротивел?

– Так себе… Смотри, какой магазин! Ой, давай посмотрим витрины!

Одик был не против. Вдруг по его телу пробежал холодок. Это ведь был тот самый магазин, который хотели ограбить. Одик смотрел на узкогорлые кувшинчики серебряной чеканки с затейливыми узорами, на чашечки, часики, кольца и кулоны с драгоценными и полудрагоценными камнями, пылавшими на чернобархатном фоне. Он смотрел на них и вспоминал ту ночь, и крики, и раскатистое эхо близких выстрелов. У магазина, отражаясь в огромной витрине, проходили отдыхающие с гитарами, с играющими транзисторами на ремешках, с девушками под ручку, а Одик поглядывал на них и с некоторой опаской думал: а что, если у кого-то из них в кармане лежит пистолет и всевозможные отмычки и он ждет не дождется, когда на Скалистый ляжет ночь, чтобы пустить их в дело?

– Ну пошли! – Одик едва оторвал сестренку от статуэток балерин и зверей, повел дальше и увидел тележку с мороженым. – Хочешь?

– Мне все равно. Вообще-то можно – жарко.

«Ну и дурак, – подумал Одик, коснувшись пальцами холодного рубля, ведь последний… Когда допросишься у отца еще? Надо бы истратить его на что-нибудь более важное».

Но отступать было поздно.

Он просто не узнавал себя. Мало того, что он разменял юбилейный рубль, он взял целых три стаканчика. Да еще сказал при этом:

– Давай вперегонки, кто скорей съест!.. Чемпиону – третий.

– Очень надо. – Оля независимо отвернулась и принялась медленно, с достоинством грызть вафельный стаканчик.

«Ну и пусть воображает! Все равно куплю ей «Мишку на севере», обещал ведь…» Он проглотил донце и куски стенок первого стаканчика и отлепил бумажку от второго.

– Оставить?

– Ешь сам. – Оля даже не посмотрела на него. Тоненьким длинным язычком она спокойно вылизывала мороженое, и стаканчик у нее оставался почти полный. – Смотри, здесь и музей есть! – Она кивнула на красную стрелку с надписью. – Сходим?

Не хватало еще на юге ходить в музеи! Даже в Москве он ходил раз-два в год, и то потому, что шел весь класс. Скучища! Но отговаривать не стал. Они свернули в темную аллейку и подошли к краеведческому музею – старому двухэтажному дому с какими-то нелепыми каменными фигурами у входа: они были очень грубые, неотесанные, и только при большой фантазии можно было догадаться, где у этих обрубков головы и туловища.

– Смех! – сказал Одик. – Скульптура называется.

Оля передернула плечиками, личико едко скривилось.

– А ты знаешь, что это такое?

– Куда уж мне.

Его вдруг опять заело: пусть она маленькая и хилая, а потакать ей ни в чем нельзя – за человека считать не будет!

– И знать не хочу, – отрезал он. – Какие-то каменные уроды.

– Сам ты урод! Они скифские каменные бабы, а ты…

Откуда она все это знает? Ведь моложе его…

Одик толкнул ее, не сильно толкнул – так, чтобы не упала, напрягся и лихо вскочил на кирпичный барьерчик у окна и заглянул внутрь: в большой комнате за стеклянными витринами темнели ископаемые кости, доисторические каменные ступки, наконечники стрел, бронзовые вещи, какие-то огромные глиняные сосуды и прочая музейная дребедень…

– Мура! – Он спрыгнул на землю. – Поехали дальше.

Мимо них проходили мальчишки. Один из них вдруг наклонился к нему и пронзительно свистнул в самое ухо, второй крепко поддал его коленом под зад, и Одик больно стукнулся лбом о каменного истукана. Он устоял на ногах, сжал кулаки и крикнул:

– Как вы смеете! – Но мальчишки, наверно, и не слышали: они уже были далеко и громко хохотали. – Трусы! – Одик потер лоб. – Трусы всегда спасаются бегством!

– Уж ты бы им показал, – сказала Оля. – Ног бы не унесли.

Одик нахмурился. Почему-то опять вспомнились выстрелы в ночи и брошенная в него медуза… Бр-р-р, какая холодная и скользкая, и глаз сразу защипало. Одик замкнулся.

Они молча ходили по улицам, и он даже решил не покупать ей «Мишку на севере»: нельзя перед ней рассыпаться…

Даже заснул он в эту ночь не сразу, а долго ворочался и вздыхал: думал сделать лучше, а что получилось? Когда он наконец заснул, и очень крепко, его стали тормошить. Одик разжал веки – у кровати стояла Оля и шептала в самое ухо:

– Вставай… Идем к морю, пока мама спит.

– Зачем? Я спать хочу.

Оля стащила, с него одеяло, и ему стало прохладно.

– Отстань!

– Тогда я пойду одна.

Одик стал протирать глаза и, давя рукой зевоту, подыматься.

Море было тихое, как огромное озеро, – даже наката не было, и берег был непривычно пустынный – ни души. Ни музыки, ни хохота и визга, ни загорелых тел и плеска купающихся. И во всем этом – в глубокой тишине, и в гальке, и в переливах солнца на воде, и в синей дали – было что-то таинственное, что-то загадочное.

– Смотри, как дельфины играют! – Оля показала на море.

Три черных силуэта, ловко изгибаясь в воздухе, выскакивали из воды, и брызги зажигались на солнце.

– Говорят, они очень умные, – сказала Оля, – и все понимают.

– Они и выпрыгивают сейчас, чтобы на тебя полюбоваться! – сказал Одик и пожалел.

Дельфины вдруг исчезли.

– Знаешь, почему они спрятались? – спросила Оля.

– Ну?

– Терпеть не могут глупых разговоров.

Одик промолчал и решил не обижаться. А сам подумал: странное дело, но почему-то и вправду, когда пляж полон народу, он ни разу не видел дельфинов. Боятся? Или они и верно, как о том пишут в некоторых книгах, настолько обогнали человека в своем развитии, что вид их не доставляет им большой радости?

– Смотри, пароход… – Оля показала на горизонт. – Его и не видно, один дым… Ой, краб! – Она подбежала к водорослям – они грядой лежали на гальке, – и небольшой крабик, очень похожий на громадного паука, бочком пробежал по влажным камешкам и скрылся в воде.

– А вон скалы. – Оля кивнула в ту сторону, где вдалеке виднелся причал и какие-то строения по берегу: там темнели большущие каменные глыбы. – Пошли туда… Хорошо, что наши спят!

– Пошли, – сказал Одик. В самом деле, почему бы не пойти?

С добрый километр шли они по хрустящей гальке, по сухим водорослям, по мусору, оставленному пляжниками, – обрывкам газет, ореховой скорлупе Вот и громадные глыбы. Видно, когда-то откололись они и скатились сюда с гор Они лежали на берегу, а одна – в воде. На ней сидели чайки.

– Вот бы забраться туда! – сказала Оля. – Увидели бы не только дым, а и пароход.

Одик прикинул глазами высоту глыб. Стенки их были бугроваты, в трещинах, изломах, углублениях.

– А, пожалуй, можно, – сказал он. – Босиком. Глыбы-то не гладкие.

– Ты ошалел! – ужаснулась Оля. – Голова закружится!

До чего ж плохо думала она о нем! И Одик понял: он должен влезть. В лепешку разбиться, но влезть. Ведь она в грош его не ставит! Словами не докажешь ей, какой ты на самом деле…

А какой он на самом деле? Конечно, не трус…

– Полезем, – твердо сказал Одик, – и не на эти, а на ту, что в воде… Сбрасывай сандалии!

– Ты с ума сошел! – крикнула Оля, радостно стряхнула сандалии и побежала к морю. Вода обожгла ноги, она подошла к глыбе и закинула голову. – Ого, даже не пробуй!

К ней приблизился Одик в закатанных выше колен штанах, которые у него, как и у папы, всегда сползали с живота. Он был так неуклюж, боязлив, а решил забраться на такую глыбу… Как он даже подумать об этом мог!

Одик положил ладонь на стенку.

– Лезь.

Оля повернула к нему голову:

– Ты вправду?

Крепкие руки брата приподняли ее. Сумасшедший!

Оля зацепилась руками за выступ, подтянулась, укрепила в кривой ноздреватой выбоине ступню, пристроила рядом вторую – кажется, ничего, устойчиво – и подала руку. Одик взялся за нее и полез. Она втиснулась всем телом в камень, зажмурив от страха глаза. Ничего, удержала его. Одик очутился рядом. Полезли выше. Впереди она, за ней он. Ее руки быстро выискивали и цеплялись за любую неровность, ноги ощупывали скалу, выбирали упор, и Оля подтягивалась выше. Она всегда легко лазила на деревья, а на эту скалу лезть было не трудней.

Вот только Одика приходилось тянуть. Он сопел, лицо его напрягалось, раздувалось, как резиновый шар, – вот-вот лопнет! Но он лез, только еще сильней пыхтел. Вот и последний метр подъема. Оля закинула за верхний край скалы руки, выпачкала в птичьем помете ладони и поморщилась.

– Ура! – Она подтянулась на руках и встала. – Лезь скорей!

Пальцы Одика легли к ее ногам, появилось его мокрое лицо – даже в волосах блестели капли. Он животом вывалился на площадку и встал. Его коленки были в царапинах. Даже на лбу краснела тоненькая ссадина. Одна штанина раскаталась. Он тяжело дышал, а губы улыбались…

– Виден пароход? – Он вытянул шею.

– Виден, – сказала Оля, хотя ничего, кроме хвоста черного дыма, не видела.

Здесь, на скале, было прекрасно! Хоть понятно теперь, почему городок называется Скалистый. А то ведь ровненький внизу, только выше начинаются горы… Было прохладно, и Оля поежилась. Море отсюда казалось зеленоватым, бесконечным. И все в бликах. И прозрачное до дна – то галька, то гряды водорослей: есть бурые, темно-фиолетовые бороды, есть и зеленые… Впереди, под самой скалой, дна не видно. Ох, наверно, и глубоко там!

– Одька, вот бы мама увидела!

– Визгу бы! – сказал брат.