Текст книги "Встречи на берегах Ёдогавы"

Автор книги: Анатолий Мамонов

«Русское поле…»

Роберт Бернс был крестьянином, Лермонтов – военным… Есть поэты – врачи, сталевары, архитекторы… Сколько поэтов – столько профессий. А может ли стать поэтом работник торговой фирмы? Вещественное доказательство у меня в руках: сборник, отпечатанный на гектографе в количестве трехсот экземпляров самим автором, тогда еще работником фирмы «Токо Буссан».

«Туманом не будешь сыт», – говорят в Японии. У Усами Наоки – семья, и поэтому приходится совмещать литературный труд со службой.

Вспоминается моя первая встреча с Усами… В ослепительном блеске юпитеров замерли ожидающие взлета стальные птицы. Нескончаем поток провожающих. В тот далекий осенний вечер шестьдесят второго года я провожал в Японию моего друга – переводчика и литературоведа Накамото Нобуюки, стажировавшегося на курсах русского языка при МГУ. Самолет уже взмыл в воздух, когда я увидел рядом с собой молодого японца в сером плаще. Он что-то спросил по-русски с сильным акцентом. Кажется, как пройти к стоянке такси. Разговорились.

– Усами Наоки, – представился незнакомец.

Я вздрогнул. Однофамилец? А если действительно… И, сдерживая волнение, твердо сказал:

– Я знаю, вы поэт.

Мой собеседник изумленно уставился на меня. Молчание затягивалось. Наконец он нарушил паузу, медленно и не очень уверенно произнес:

– Да, я пишу стихи…

– Ну как же, как же, – подхватил я, – например, стихотворение «Посвящается полицейской дубинке», вы написали его в 1952 году…

Узенькие глаза японца расширились до предела. Мне пришлось раскрыть свои карты:

– Я журналист и переводчик японской поэзии.

И, к великому удовольствию поэта, все еще не верившего своим ушам, я прочитал его стихотворение, которое в переводе В. Н. Марковой включено в книгу] «Японская поэзия» (1954):

 
Браво, умнее нельзя решить,
Такого еще не видано сроду!
Полицейской дубинкой
                            вы сокрушить
Хотите борьбу за мир и свободу!
В глупой злобе
                нечего пялиться!
Нас не разбить
                и железною палицей!
Но разве мы из стекла?
                           Едва ль!
Мы – живая сталь!
Мы – живая сталь!
Сойдитесь,
            сколько вас про запас,
Ударьте,
           и разнесется звон!
Ударьте
           по одному из нас,
И превратится в сталь
                         миллион.
Это – мы,
             это наш союз-богатырь,
Союз борьбы
                за свободу
                             и мир!
 

Разумеется, я не помнил наизусть строк авторского предисловия, но сам автор, стоявший рядом со мной на дорожке аэродрома, не мог не помнить их: «2 февраля 1952 года был беззаконно арестован и зверски избит полицейскими и шпиками один из студентов Токийского университета. Меня тоже избили дубинками за то, что я вступился за него.

Одновременно полиция избила кулаками и прикладами восьмерых студентов в городе Нагоя, протестовавших против ареста одного из своих товарищей. Вся вина его заключалась в том, что он расклеил листовки с призывами бороться против повышения платы за учение».

Расстались мы далеко за полночь и с той поры встречались каждый раз, когда Усами приезжал в Москву или мне доводилось бывать в Японии.

В один из приездов Усами привез мне свои новые стихи и очень просил перевести их как можно скорее: его пригласили выступить по московскому радио.

Осенью 1966 года я поехал в Японию. Самолет в то время летал до Хабаровска, через несколько часов шел поезд до Находки – и почти сразу посадка на теплоход, отходящий в порт Иокогама.

Коротая время в Хабаровске в ожидании поезда, я зашел в редакцию «Тихоокеанской звезды» и неожиданно для себя узнал, что на страницах газеты месяца два назад опубликован мой перевод из Усами. В редакции любезно разыскали экземпляр газеты.

«Когда спрашивают, какая у меня профессия, я не говорю: журналист я или переводчик, учитель, поэт или работник торговой фирмы. Я отвечаю: я – рабочий, ибо капиталисты эксплуатируют меня, раз я живу в их обществе». Эти слова Усами припомнились мне, когда я перечитывал его сборник «Ундо», выпущенный токийским издательством «Акасиа».

Название сборника – «Ундо» («Движение») – символично: по мнению автора, это – движение вперед, к будущему. Но куда, к какому будущему движется мир? Всем своим творчеством поэт Усами категорически утверждает: навстречу коммунизму.

В сборник включены стихи разных лет – от юношеских строк о студенческой демонстрации («В снегу цветы распустились») до четверостиший-раздумий о событиях во Вьетнаме. Со страниц книги встает герой современной Японии – обуреваемый жаждой познания и борьбы юноша, который должен «штудировать древний роман» и «прочитывать кипы газет», «рисовать для души этюды и натюрморты», «на митинг мира поспеть» и «заработать на жизнь»… (стихотворение «Сутки»).

Синонимом мира, правды, чистоты стал для поэта Усами коммунизм:

 
Коммунизм воспеваю, коммунизм, —
Потому что ребенка
Мне подарит жена,
И чтоб в тюрьмах за правду
Не страдал он потом,
Коммунизм воспеваю, коммунизм!
 

Позже я видел его ребенка – мальчика по имени Сусуму. Видел в Москве, куда он приезжал погостить к отцу, и в Японии, в Иокогама, – я приезжал к ним в гости на электричке из Токио. Застенчивый, худенький мальчуган был рад Москве и особенно ее здоровому умеренному климату – от мучившей его астмы почти не осталось и следа. Это ему, только что родившемуся, отец посвятил когда-то стихотворение «Одновременно», полное щемящей боли и опасений за его судьбу в тревожном мире:

 
Первенец мой —
Беззаботно смеется Сусуму,
Цунэ́ко, счастливая,
Строит рожки.
        «Расширение военно-воздушной
        базы Татика́ва…»
Беззаботно смеется Сусуму.
        «…Необходимо и для японской
        армии…»
Беззаботно смеется Сусуму.
        «Аэродромы и управляемые
        ракеты „Онест Джон…“»
Беззаботно смеется Сусуму.
Жестокое радио!
        «…На основе
        японо-американского соглашения…»
Беззаботно смеется Сусуму.
Цунэко что-то воркует радостно
Несмышленышу….
 

…Отгремели залпы орудий, смолкли винтовки, кончилась мировая война. Но долго еще чадили развалины Хиросимы и Нагасаки. В 1951 г. Япония стала формально независимым государством. Был заключен сепаратный японо-американский мирный договор. Но не случайно поэт не видит во взгляде родины радости. Он не видит ни «благоденствия», ни «свободы», якобы наступивших после подписания договора. Сотни военных баз чужеземцев, подобно язвам, покрывают тело страны! Тогда-то и появилось проникнутое безысходной тоской стихотворение «Грустные глаза».

У поэта, живущего жизнью народа, нет более высокой цели, чем труд на благо народа, чем борьба за его интересы. А для народа главное – мирная жизнь. Этими мыслями проникнуто творчество Усами того периода.

В префектуре Гумма есть гора под названием Мёги. Когда американцы попытались использовать склон Мёги для маневров, местные жители дружно воспротивились этому. Они одержали победу, и Усами создает патриотическое стихотворение, которому предпослан эпиграф из знаменитой антологии древней японской поэзии «Манъёсю»:

 
Лишь выйду я из бухты Таго —
И слова молвить не смогу…
О, как прекрасен
В небе синем
Лик Фудзи в солнечном снегу!
 

Поэт как бы принимает эстафету мира, передаваемую из поколения в поколение простыми людьми Японии. Для них гора Фудзи всегда была олицетворением мира и независимости их родины…

Неподалеку от деревушки Сомагахара, что в префектуре Гумма, находится американский военный полигон. Не на пустыре, нет. Огромная площадь его принадлежала крестьянам. Теперь же местным жителям разрешено находиться на территории запретной зоны только по воскресеньям. Женщины собирают здесь траву для корма скоту, а дети – стреляные гильзы…

Горечью и сочувствием соотечественникам, у которых отняли землю, нежной любовью к детям, лишенным детства, окрашено стихотворение Усами «Дети, трава, цветы и упряжка».

Усами ненавидит войну, но пишет о ней, ибо нельзя молчать, когда бомбы падают на землю Вьетнама:

 
Хочу ли всю жизнь я писать о войне?
О нет!
И во сне воспевал бы я милую,
Если бы пушки исчезли с планеты…
 

Усами любит свою страну, свой народ, он реалист, гражданин, современник своей эпохи. Поэзия его питается соками жизни. Боевая, кипучая, бьющая через край жизнь – неиссякаемый источник вдохновения Усами. «Осенняя песня» – творческое кредо поэта. Поэт клеймит своих противников в искусстве, утверждая нерасторжимость «эстетики» и «политики», этих двух «кровных сестер». Усами не только воспевает лучшую жизнь, но и борется за нее.

Еще будучи студентом, Усами Наоки записал в своем дневнике: «Двадцать первого февраля я видел кровь на лице товарища, кровь от удара дубинкой». Впоследствии эти слова стали эпиграфом к стихотворению «Зимой распустились цветы». Стихотворение гневно осуждает насилие, дышит верой в приход весны и свободы. Написано оно в 1952 г. В тот год особенно обострилась классовая борьба в Японии. В Корее продолжалась американская интервенция. Дымились трубы японских заводов, «делавших» дивиденды на спецзаказах, когда патриоты Японии, движимые чувством протеста, вышли на первомайскую демонстрацию. Бескрайнее людское море бушевало на Народной площади перед императорским дворцом – полмиллиона трудящихся! Развевались на ветру алые полотнища. Люди требовали прекращения американской интервенции в Корее, улучшения условий жизни, демократических свобод. Требовали, чтобы здесь, на бывшей Императорской площади, разрешены были манифестации и собрания.

Коммунистическая партия Японии находилась в подполье. Ее руководители скрывались от полицейских ищеек. Но идеалы ее вдохновляли демонстрантов в тот героический и роковой, залитый солнцем и кровью Первомай. «Мы стояли друг против друга, – вспоминает участник и очевидец событий Усами Наоки, – они и мы… Их было меньше… Но когда они ринулись на нас, стреляя в упор, показалось, что их несметные полчища… Весь день потом на станциях метро, на вокзалах, на улицах ловили людей с окровавленными бинтами. Раненых отправляли в тюрьмы».

В те дни поэт написал много стихов. Одно из них посвящено девушке, пришедшей на свидание к другу…

 
Девушка парня ждала
под деревом гингко.
Девушка не знала,
что ее друг арестован.
 
 
Студенты – братья рабочих.
Первое Мая – наш праздник.
Так думали мы.
«Народная площадь» – площадь народа,
они не посмеют ее отпять.
 
 
Так думали мы.
Под звуки песен, рука в руке,
со знаменем шли вперед —
ради рабочих, ради мира.
Помню
отчетливо, ясно…
Вдруг —
слезоточивых гранат
град,
касок сверканье,
блеск пистолетных дул…
 
 
Говорят, что товарищ
кричал полицейским:
– Не стреляйте в народ!
– Не стреляйте в народ!
Девушка парня ждала.
Девушка ничего не знала.
Я хотел ей сказать.
Я к ней подошел,
но стоял —
с низко опущенной толовой,
словно яркая зелень гингко
слепила меня…
 

Поэт верит в конечное торжество коммунистических идеалов. Верит в приход весны, неизбежной, долгожданной, солнечной, и веру его разделяют многие, очень многие юноши и девушки Японии. Свидетельство тому – строки современника и ровесника Усами поэта Имамура:

 
Скоро весна наступит,
И рухнут оковы мрака.
Ведь будущее планеты —
Мы, молодежь, мы!
 

И в дождь, и в метель, под градом ударов полицейских дубинок, сквозь тюрьмы и смерть шагает к цели юность Японии. Ничто не в силах остановить ее, поколебать ее единство…

Усами – прогрессивный поэт. Ему сродни революционность Маяковского.

 
Мои строки стремятся к цели,
Словно пули красноармейцев! —
 

говорит о себе Усами Наоки.

Влияние творчества Маяковского и некоторых других советских поэтов прослеживается во многих его стихах.

Как же оценивает поэт Усами поэта Маяковского? «Если „Илиада“ – конец героической эпохи Греции, то „Ленин“ (поэма „Владимир Ильич Ленин“ – А. М.) – начало эпохи мировых Советов», – написал он на преподнесенном мне экземпляре книги.

…Много профессий переменил за свою жизнь Усами Наоки, которому уже за сорок. Сейчас Усами – сотрудник музыкальной фирмы «Нихон Бикута», выпускающей грампластинки. Работы не убавилось. Пожалуй, наоборот. Когда мы встретились на ЭКСПО-70, поэт был весь во власти новых забот: он работал над переводом советских песен. «Творчество лишает меня личной жизни», – отшучивался Усами, который большую часть своего короткого пребывания в Осака потратил на консультации у знатоков песни – советских музыкантов.

Весной 1971 г. фирма «Нихон Бикута» распространила проспект, рекламирующий первую публикацию в Японии послевоенных советских песен, а вскоре на прилавках магазинов появился красочный альбом со стереозаписями – своеобразная антология советской песни за последние четверть века. Стихи С. Есенина, И. Сельвинского, М. Матусовского, Е. Евтушенко, Р. Рождественского, Л. Ошанина, К. Ваншенкина нашли дорогу к сердцам японских любителей песни, и немалая заслуга в том Усами Наоки, выполнившего переводы текстов. Он глубоко прочувствовал проникновенное русское поэтическое слово и сумел передать своим соотечественникам его задушевность.

Некогда переводчик первой послевоенной антологии советской поэзии, Усами Наоки стал отныне и переводчиком первой антологии послевоенной советской песни. Читая его обстоятельные комментарии к каждой песне, невольно проникаешься чувством признательности к большому другу и пропагандисту советской поэзии.

Как поразительно точно выбрал поэт из множества переведенных им песен цитату, открывающую его исследование, предшествующее переводам!

 
«Русское поле…
Ты моя юность,
Ты моя воля, —
То, что сбылось, то, что в жизни сбылось, —
 

поется в песне, помещенной в этом альбоме. Когда я слушаю популярные послевоенные советские песни, которые целый год собирал, отбирал и переводил, – пишет Усами, – Советский Союз в моем представлении, его стихи, песни как бы сливаются воедино; единую цепь образуют и разрозненные события моей послевоенной жизни… Студенческие выступления, профсоюзная борьба, несколько сборников стихов и переводов из советской поэзии, десять лет, проведенные мною в Японии и в Советском Союзе. Люди, с которыми я встречался на бескрайних просторах от Дальнего Востока до берегов Балтийского моря, раздумья об идеалах и действительности социализма… Я слушаю эти песни, и душа моя утрачивает покой, и слово „разлука“ наполняется физически ощутимым смыслом…» Этими словами Усами Наоки хочется закончить очерк о нем.

«Брат мой Назым!..»

Голос Хикмета, западающий в душу каждого человека, взывающий нежно и ласково ради маленькой мертвой девочки из Хиросимы поставить подпись за мир, уже давно стал голосом миллионов, жаждущих мира. Стал гимном японского движения в защиту мира.

Накамото Нобуюки

Еще со студенческих лет я зачитывался Назымом Хикметом. Правда, слово «зачитывался» не совсем точно передает тогдашнее мое отношение к поэзии великого турецкого поэта. В 50-е годы, когда накал борьбы за мир достиг апогея, Назым Хикмет, лауреат Международной премии мира, был одним из тех, кто шел во главе этого движения современности. И к тому же писал стихи. И какие стихи! Они казались мне эталоном революционного романтизма, в них ощущалась железная поступь века и билось сердце бесконечно любимой…

Странная вещь, в те годы я не мог приступить к очередному своему переводу, не «насытившись» перед работой чтением томика избранных произведений поэта. И каждый раз, когда я прочитывал строки «Плакучей ивы» – этой баллады о красном коннике, смертельно раненном на скаку, я брал перо. А перед мысленным взором витали образы, навеянные стихотворением:

 
Он не вскрикнул,
К себе не позвал уходящих друзей.
Только сердце сдавила печаль,
Только грустно взглянул
на копыта коней,
уносящихся вдаль.
…………………………………………….
Конники, конники, красные конники,
Ветрокрылые красные конники,
Ветрокрылые конники…
Конники…
Конь…
(Перевод В. Журавлева)
 

…Многое из того, что перевел я, вошло в сборник «Песни Хиросимы». Тогда я не был знаком с Назымом Хикметом и не предполагал, что мне доведется разговаривать с любимым поэтом. Случилось это, к сожалению, слишком поздно – в последний год его жизни. И встрече с ним я обязан моему другу из Японии Нобу – литератору Накамото Нобуюки. Нобу изучил русский язык, год совершенствовался на спецкурсах при МГУ. Его рассказам о поэзии не было конца.

Мой друг – не только автор литературных заметок и стихов. Профессор Накамото преподает русский язык в школе при обществе «Япония – СССР». Как-то он привел меня в эту школу, которая напоминала больше контору скромной, близкой к разорению фирмы. Но какие энтузиасты работают там и учатся! Как жадно ловили они каждое русское слово, когда по просьбе профессора я выступил специально для записи на магнитофон с рассказом об изучении японской литературы в СССР. Сотни и тысячи людей прошли через стены этой школы, пополнили свои знания о нашей стране, ее культуре и науке, стали искренними друзьями советского народа.

Нобу – прекрасный чтец-декламатор. Пожалуй, никто с таким мастерством, как он, не мог прочитать знаменитое стихотворение Такамура Котаро «Наивный лепет». Нежность и лиризм, которые вдохнул поэт в строки, обращенные к его жене Тиэко, удваивались, учетверялись благодаря задушевным интонациям, искренности и драматизму исполнения.

С Нобу связаны и мои первые совместные с ним выступления о творчестве Огума Хидэо – в Библиотеке иностранной литературы, на радио – и встречи с Андреем Вознесенским, о котором он с другом-оператором готовил фильм для Японии… Но, пожалуй, самым впечатляющим из того, что принесла мне дружба с этим человеком, была встреча с «великим национальным поэтом Японии», как категорически утверждал Нобу, да и не он один, – встреча с Назымом Хикметом.

Для Накамото это была вторая встреча с Назымом. В воспоминаниях о поэте, опубликованных в газете «Акахата», Накамото писал, что мечтал увидеть поэта еще весной 1961 г., на чрезвычайной сессии афро-азиатских писателей, но, к сожалению, болезнь помешала его приезду.

Переводчик поэзии Назыма Хикмета, Накамото не уставал поражаться его неизбывной энергии, его неутомимому служению людям. Еще задолго до того, как появились первые переводы стихов Назыма на японский, в Японию пришла слава о нем – убежденном, непоколебимом борце за мир. И этим он сразу стал близок многим японцам. Они видели в нем защитника и выразителя своих национальных и общечеловеческих интересов. Слова Алексея Суркова, сказанные в юбилей Назыма Хикмета, отражают, мне кажется, как раз те черты поэта, которые еще до прихода его поэзии в Японию породили к нему чувства глубокого уважения и признательности: «Я еще его знаю как человека, для которого жизнь человечества, болезни и опасения человечества всегда были наравне с его лирическими волнениями… Он всегда прям, искренен перед лицом людей, во имя которых он жжет свое сердце».

С той поры, когда в 1955 г. с трибуны Всемирного конгресса мира в Хельсинки прозвучали стихи Назыма Хикмета о девочке, погибшей в Хиросиме, о японских рыбаках, пострадавших от испытаний водородной бомбы у атолла Бикини, имя поэта приобрело ту особую популярность, граничащую с поклонением, равной которой трудно найти в современном мире поэзии.

В год шестидесятилетия поэта на острове Кюсю состоялась необычная демонстрация. Ее устроили школьники старших классов. Вместо учебной экскурсии, положенной во время каникул, они организовали марш мира. К прохожим были обращены строки Назыма Хикмета – в руках школьников пестрели урны, оклеенные текстом «Маленькой мертвой девочки»:

 
Откройте, это я стучу,
стучу у каждого крыльца,
невидима для ваших глаз —
нельзя увидеть мертвеца.
 
 
Я в Хиросиме умерла,
года прошли, года пройдут,
мне было семь и нынче семь,
ведь дети мертвые не растут.
 
 
Огонь мне волосы спалил,
потом глаза заволокло,
и горстью пепла стала я,
и пепел ветром унесло.
 
 
Прошу вас, но не для себя,
не нужен мне ни хлеб, ни рис,
не может даже сахар есть
ребенок, что сгорел, как лист.
 
 
Поставьте подпись, я прошу,
прошу вас, люди всей земли,
чтоб не сжигал огонь детей,
чтоб сахар есть они могли.
(Перевод М. Павловой)
 

Эти строки стали известны во всем мире. Во Франции еще Жерар Филип читал их на грандиозном митинге демократических сил, протестовавших против испытаний атомной бомбы. Куда бы ни приезжал Назым Хикмет, всюду читали эти стихи, особенно дети, пионеры, школьники. Строки эти вошли в сотни книг на разных языках. Пожалуй, нет страны, где бы их не знали.

Как-то по просьбе журнала «Советская женщина» Назым Хикмет написал небольшую заметку для японских читателей. Она называлась «От всей души благодарю японских сестер». Поэт был благодарен за добрые слова в его адрес, за любовь к нему и за любовь к его «маленькой девочке», погибшей от атомной бомбы. Он говорил, что японская девочка умерла, но потом восстала из пепла и зашагала по всему свету. Она появлялась в вагонах поездов, летящих по Шотландии, смотрела с плакатов на стенах парижских кварталов, и по ночам, прячась от полицейских глаз, стучалась в двери на его родине, в Турции. Поэт встречался с нею и в болгарской деревне, и на сцене театра в Москве, и в Вене, и в городах Индии. О ней пел Поль Робсон. О ней говорило токийское радио.

«В день памяти жертв атомной бомбы, – писала поэту читательница из Японии Кавакита Вака, – мои товарищи и я вместе с вашей „маленькой девочкой“ ходили по улицам, стучали в любую запертую дверь. Мы обращались с призывом то к прохожим, обливавшимся потом от страшной жары, то к людям, проводящим время после ужина в семейном другу. И мы верим, что все они прониклись еще большим отвращением к войне…»

…Накамото, переводчик «Маленькой мертвой девочки», не встречал Назыма Хикмета в Токио. Он встретил его в Москве, в музее Маяковского. Это случилось зимой 1962 г., когда Нобу стажировался на курсах при МГУ.

– Обязательно приходи ко мне в гости. Обязательно, брат мой, приехавший из Японии! – сказал ему Назым Хикмет.

И Нобу, с трудом сдерживая волнение, ответил в тон ему:

– Обязательно приду, мой Назым!

Обещание свое Нобу выполнил лишь через полгода – все не решался по разным причинам беспокоить известного поэта, чьи стихи он по-прежнему читал в советских газетах.

И вот наконец в телефонной трубке раздался глухой гортанный голос:

– A-а, брат мой! Почему ты не появляешься у меня в доме? Сказал, что скоро придешь. Я жду тебя!

Нобу тут же позвонил мне и попросил поехать к Назыму Хикмету вместе с ним.

Дверь нам открыл молодой человек. Из глубины квартиры донесся знакомый голос:

– Добро пожаловать, брат! Заждался!

Хозяин дома, в джинсах и легкой летней рубашке, радостно обнял своего «японского брата». И поцеловал его в щеку. Ошеломленный встречей, Нобу с трудом дотянулся до щеки Назыма.

Нобу представил меня Назыму Хикмету как переводчика «поэзии Хиросимы» и знатока творчества Огума Хидэо. В рукопожатии Назыма ощущалась сила, и я невольно забыл, что передо мной автор «Разговора с Лидией Иванной», человек, не так давно перенесший инфаркт, пролежавший четыре месяца на спине. Бодрость, жизнерадостность Назыма Хикмета, его простота в обращении заставили нас забыть о несоответствии нашего с ним возраста и положения. Незаметно пришла раскованность.

– Да ты не стесняйся, не стесняйся, – с дружеской фамильярностью подбадривал радушный хозяин младшего «японского брата».

– Ведь и я азиат. В этом есть свои плюсы и минусы… Наша восточная стеснительность часто мешает нам жить.

Он обнял Нобу за плечо, и мы направились в дальнюю комнату.

– И в моей Турции, и в твоей Японии – одно и то же, – продолжал Назым, – все мы всегда рады гостям, даже чересчур. За это я и советских людей люблю. Правда, приходится отрывать время от работы. Но теряешь одно – находишь другое… Очень рад тебе, брат мой, очень люблю японцев.

На журнальном столике, за который пригласил нас сесть хозяин, желтели бананы – целая груда в прозрачной стеклянной вазе.

– Ешьте бананы, прошу! – сказал Назым, и я машинально вслед за ним потянулся к вазе.

Поэт живо интересовался новостями о Японии, о ее культуре. Он очень любил японскую живопись и говорил, что в Турции прочел много французских книг о японском искусстве. Как-то ему попалась книжка о дружбе между турками и японцами. В ней описывался исторический факт: во время тайфуна турецкое судно потерпело крушение у берегов Японии, экипаж был спасен самоотверженными японцами.

– С тех пор я и полюбил японцев! – закончил свой рассказ Назым.

Поэт увлеченно говорил о новом своем произведении – книге «Романтика». Я спросил, что он думает об извечной проблеме соотношения формы и содержания.

– Форма – это восемьдесят процентов успеха, – ответил Назым Хикмет. – Думаю, каждый писатель так считает, но не каждому форма удается. Я не знаю, как воспримут «Романтику» читатели. Это – необычное произведение. В нем как бы несколько слоев, соединенных искусственно по воле автора. Сталкиваются герои разных эпох, разных стран. Боюсь, форма романа вызовет придирки критиков, но я пишу так, как мыслю и чувствую.

– К чему должен прежде всего стремиться поэт?

– К тому, чтобы быть современным.

Назым Хикмет развил свою мысль, но, пожалуй, еще лучше, образнее он сказал о том же несколько месяцев спустя в музее Маяковского: «По-моему, один из критериев современности поэзии связан с тем, можно ли ее хорошо и просто перевести. Если она, потерявшая свой внешний блеск, обнаженная, лишенная национального звучания, переведенная на другой язык, все же доходит до вас, значит, она современна… Быть современным надо не только по форме, но и по содержанию…»

Когда речь зашла о Хиросиме и я сказал, что готовлю сборник современной японской поэзии – «Песни Хиросимы», Назым Хикмет горячо поддержал идею создания такой книги и даже сказал, что с удовольствием напишет к ней предисловие, что для такого благородного дела, как борьба за спасение мирных Хиросим на Земле, у него всегда найдется время.

Мы расстались с поэтом, а позже, как было условлено, я привез ему рукопись моих переводов.

– Звоните! – сказал он мне на прощание. – Скоро сделаю.

Но замысел Назыма Хикмета не осуществился. Время шло, мешали болезнь, занятость. Буквально за день до трагического часа он сказал, что все в порядке, что он должен быть по делам в издательстве и «непременно принесет рукопись, которую закончит сегодня». На следующий день я позвонил в «Художественную литературу» моему редактору Геннадию Борисовичу Ярославцеву – насчет предисловия.

– Как, разве ты еще не знаешь?! – воскликнул он в замешательстве. – Назым Хикмет вчера умер…

Известие было столь неожиданным, что я машинально повесил трубку.

С горечью, чувством невосполнимой утраты восприняли известие о кончине поэта его японские друзья. Сердце Накамото Нобуюки разрывалось на части, когда он писал о друге, о старшем брате: «„Брат мой! Здоров ли ты?“ – так обращался ко мне в разговоре по телефону Назым… Голос Назыма звучит и поныне. „Брат мой!..“ Какая горестная весть! Слезы заволакивают глаза. „Братья!“ – он всегда обращался так к людям – с трибуны, по радио, по телевидению, в своих стихах. ^:Братья! Назым перестал дышать…

Брат наш, Назым! Спи спокойно. Мы будем петь за тебя песни, напоенные ароматом розы. Песни, которые ты пропел или еще собирался пропеть. Ты всегда говорил: „Если я петь не буду, я не смогу жить“. Ты живешь и будешь жить в наших песнях, брат!»

Позже я перевел переданное мне вдовой поэта письмо школьниц из Хиросимы. Написанное стихами, оно, казалось, плакало и кричало, – так трудно было поверить японским детям, что их любимого поэта, автора облетевшей Японию песни о «Маленькой мертвой девочке», нет в живых. Ведь это ему прислали они символ здоровья и долголетия – венок из тысячи бумажных журавликов, надеясь, что он исцелит его сердце. Стихи, написанные детьми, – свидетельство того, чем был и остается для людей человек по имени Назым Хикмет:

Вы уснули навеки,

 
Назым Хикмет…
И уже не держать Вам
пера в руке,
не кричать во весь голос о наболевшем.
Вы уснули навеки…
О, сколько силы и стойкости
черпали мы, девочки из Хиросимы,
читая стихи об одной из нас,
        превратившейся в горстку пепла
        и незримо просящей подпись поставить…
В центре нашего города
в парке Мира
есть памятник детям, погибшим от атомной бомбы.
Дети всей Хиросимы
помогали строить его, ища поддержки
в ваших стихах.
Вы не видели атомной вспышки,
но отчего
каждое сердце пронзают
строки Ваших стихов,
Вашей песни о мертвом ребенке?
Потому что и Ваше сердце
клокотало от ненависти и гнева,
как сердце
каждого жителя Хиросимы и Нагасаки!
Потому что и Вы жаждали мира!
…Даже сейчас, столько лет спустя,
умирают от лучевой болезни.
Неужели же снова
наступит кошмар,
и будут людей убивать,
и будут слышаться стоны:
        «Мы не хотим умирать! Не хотим умирать!»
Нет, не должно повториться
то, что случилось в прошлом…
Пока мы живы, будем бороться.
Пока есть голос, будем кричать.
Будем писать, пока пальцы сжимают перо.
Будем делать бумажных журавликов,
приносящих добро и счастье.
Будем действовать и призывать!
Не напрасно Вы жаждали мира, Назым Хикмет!
Не напрасны страданья
        бесчисленных жертв
        Хиросимы и Нагасаки!
Мы будем взывать,
мы будем кричать во весь голос,
мы действовать будем, как Вы,
бесстрашный борец!
Дети всей Хиросимы,
с благодарностью и уважением
мы склоняем головы перед памятью Вашей,
любимый поэт,
и возлагаем у ног, перед Вашим прахом
тысячу сделанных нами журавликов,
тысячу птиц, разносящих по свету
        волю к вечному миру.
Незабвенный Назым Хикмет!
Мы просим:
примите, пожалуйста, этот подарок
от девочек из Хиросимы…
 

Дорогому Назыму Хикмету, семье и близким покойного от школьников Хиросимы, продолжающих бороться за мир, и от Хиросимского общества бумажных журавликов.

Публикуется в связи с пятилетней годовщиной основания Хиросимского общества бумажных журавликов.

23 июня 1963 г.