Текст книги "Первая зорька"

Автор книги: Анатолий Дементьев

Соавторы: Анатолий Дементьев,Григорий Устинов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

НА ОЗЕРЕ ЧИСТОМ

Вечерняя заря померкла. Над озером сгустились холодные майские сумерки. Один за одним возвращались на хозяйство охотники.

Егерь приписного охотничьего хозяйства на озере Чистом Василий Ионыч Дремов подходил каждый раз к причалу со своим неизменным: «Ну как?». Ему стукнуло пятьдесят и доживал он в егерях уже второй десяток, больше половины из которых – на Чистом. Он знал почти каждого охотника, хотя бы раз побывавшего на хозяйстве.

Суетясь с фонарем возле лодок, Дремов помогал собирать «охотничьи пожитки» и скудные трофеи. Да, охотникам в эту весну не повезло. Две недели назад над Зауральем пронеслась пурга, а вслед за ней не в меру лютый мороз снова заковал озеро льдом. Но весна, брала свое. Спустя три дня с юга потянуло теплом, и на землю пролился первый дождь. Появились широкие закрайки, небольшие плеса, на которые опускались стаи уток. Одни выбирали здесь укромные места для гнездовий, другие, отдохнув, поспешно снимались и тянули дальше – на север.

Ионыч успокаивал разочарованных охотников, вместе с ними сетовал на капризную весну и заодно у каждого спрашивал, не видал ли он Кадышева.

– Чего ты о нем печешься? – принялся успокаивать Ионыча пожилой охотник. – Не дитя, сам про себя разумеет. Может, заночевать решил на озере. У него и валенки, и полушубок.

– Знаю, что не дитя, – ответил егерь, – да охотник он ненадежный.

Инженер Кадышев жил на хозяйстве пятый день, но настрелял лишь несколько селезней. Репутацию «ненадежного» он получил еще прошлой осенью, хотя бывал на хозяйстве всего трижды. В первый раз на охоте перевернулся, в другой – прострелил дно лодки, утопил ружье, а сам едва спасся. Не повезло ему и в третий раз: невдалеке от причала опрометчиво выстрелил по стайке чирков и вывалился из лодки.

Собираясь на вечернюю зорьку, Кадышев сказал Ионычу:

– Хочу за второе кольцо пробраться. Вот где уток-то… Даже гуси садятся.

Дичь действительно начала появляться еще днем. Над озером то и дело взлетали стаи чирков и чернети. Со свистом проносились белогрудые гоголи, медленно тянули кряквы. Появились свиязь, луток. Небольшими партиями подходили гуси. Но на береговые плеса птица летела неохотно, она предпочитала места подальше, усаживаясь подчас на лед.

Почти круглое озеро Чистое в окружности достигало не менее двадцати пяти километров. Его опоясывали два кольца тростника. Первое – под самым берегом, второе редковатое – поодаль, метрах в ста пятидесяти. За вторым кольцом начиналось «море»[1]1
  «Море» – так обычно называется большая часть озера, не имеющая надводной растительности.


[Закрыть], плеса, редник[2]2
  Редник – редко поросшие участки озера.


[Закрыть].

За вторым кольцом тростника со стороны хозяйства солнце расплавило лед и образовало узкие длинные плеса. Но подъезда к ним не было и пробираться туда, волоча лодку на свой риск и страх, никто из бывалых охотников не решался. Ноздреватый лед во многих местах был изрядно подмыт и мог в любую минуту проломиться. Но инженер Кадышев рискнул.

Выбрав место поуже, Василий вытолкнул лодку на лед, сунул под нос и середину три толстых сломанных шеста. Получились недурные катки. Так и добрался инженер к тому заветному месту, за вторым кольцом тростника.

Пострелял Кадышев на вечерней заре удачно. Мало-пуганная утка в поисках пищи непрерывно летала вдоль тростника. Семь селезней и гусь плавали вверх брюшками недалеко от скрада.

Совсем стемнело, когда Василий закончил охоту и стал устраиваться на ночь. Устлал дно лодки тростником, перекусил и сразу же уснул.

Во втором часу ночи над озером пробежал сильный порыв ветра, пригибая сухие тростники к самому льду. Потом вдруг стало тихо, но не надолго. Ветер задул снова, и сила его росла с каждой минутой. Тяжело закачалась вода в плесах и промоинах, волны крошили лед, выламывали большие куски и, действуя ими, как таранами, с удвоенной энергией продолжали разрушительную работу. Лед раскалывался, и по нему во всех направлениях разбегались трещины, вода врывалась в эти щели, раздвигала льдины, нагромождала их друг на друга. Скоро уже почти по всему озеру ходили высокие упругие волны, разбрасывая обломки ледяного поля.

Кадышев крепко спал, закутавшись с головой в полушубок. Он не услыхал, как о лодку забились волны, как оторвало ее от нехитрого причала и понесло, точно перышко, вслед за ледяным крошевом. С ходу лодка наскочила на большую льдину, накренилась и зачерпнула воды. От сильного толчка Кадышев мгновенно проснулся. В лицо ему ударили холодные брызги. В кромешной тьме ничего нельзя было разглядеть, но инженер понял, что случилось неладное.

Ухватившись за борта лодки, он глазами отыскивал шесты, которые остались там, у скрада. «Весло!» – мелькнула мысль. Но весло Кадышев всегда считал ненужным грузом и не брал его, уходя в озеро. Под ворохом тростника, служившим ему сиденьем, лежит доска. Инженер быстро вытащил ее и попробовал использовать как весло.

Оттолкнувшись ото льда, Кадышев, стоя на коленях, развернул лодку навстречу волнам и стал грести. «Неважно куда, только бы пробраться к берегу», – решил он.

Между тем восточная сторона ночного неба подернулась предутренней синевой. Она поднималась все выше, за нею наступала более светлая, розоватая. На очистившемся от облаков небе постепенно тускли и угасали звезды. Черные ночью, а теперь грязно-синие волны швыряли лодку из стороны в сторону, подбрасывая ее на пенистые гребни. Василий греб стиснув зубы и ни на секунду не мог отделаться от мысли, что одно неосторожное движение, и озеро примет его в холодную пучину.

С рассветом ветер стал утихать. А когда заалел на востоке горизонт, Кадышев ужаснулся: его занесло к противоположному берегу, где скопились ледяные глыбы наверное со всего озера.

…Спустя час, Ионыч выехал на моторной лодке, разыскал охотника и на буксире доставил его на хозяйство. Крепкий горячий чай вернул инженеру силы. Отдохнув, Кадышев взял ружье, патроны и направился к причалу.

– Куда тебя нелегкая? – подбегая к лодке, зашумел егерь. – Отдыхай лучше… Успеешь еще за отпуск-то настреляться…

– Все на озере. Вон как палят! А я зачем приехал? – улыбаясь ответил Василий. – Чай пить? Не могу, Ионыч. Дай-ка мне лучше с десяток чучел да поскорее.

И Ионыч сдался. Охотник Василий Кадышев снова отправился на озеро. Страшной ночи как не бывало.

Г. УСТИНОВ

ПОСЛЕДНЯЯ КАНОНАДА

Однажды пришлось мне до ледостава пробыть на озере Дуванкуль. Хотелось пострелять последнюю пролетную утку. Дичи тогда задерживалось много, озеро было мелководное, кормное.

Ждал со мной птицу и старый охотник Иван Сергеевич Кожевников, высокий, жилистый, с хитринкой в глазах. На разговоры был скуповат. Любил ружье да трубку.

Дни приходили и уходили. Уже по утрам отава на лугах седела, похрустывала под ногой. На озере появилась шуга.

– Эх, прошла птица где-нибудь стороной, – со вздохом говорил я Кожевникову, выходя из базы на бугорок и осматривая озеро в бинокль.

– Придет, не волнуйтесь, – хладнокровно отвечал старик, попыхивая трубкой.

И вот, вышли мы так утром на бережок, пригляделись. Вдоль тростников носились большие табуны уток в поисках чистой воды. Часть птицы валилась в заросли у лодочной пристани, а другие тянули дальше и садились в тростники у Маяка.

– Дождались!.. – радостно сказал я Кожевникову.

– Не легко ее взять, озеро-то замерзло, – возразил Иван Сергеевич. – Ты здесь останешься или к Маяку пойдешь?

– Здесь. Чего еще искать, вон ее сколько!

– Тогда я к Маяку подамся, – заявил Кожевников.

– Там лодок нет. Попросите заведующего базой. Он на лошади подвезет вас и лодку.

– Лодку-то мне и не надо, а ноги здоровые, сам дойду, – усмехнулся старик, хитро прищурив глаза.

«Вот чудак. Ну что он без лодки будет делать?» – подумал я, но ничего ему не сказал.

У нас все было подготовлено. Через несколько минут я шел к пристани, а Кожевников с ружьем и большим мешком за плечами – к Маяку.

– Ни пуха ни пера! – кричал нам вдогонку завбазой.

Сложив в маленькую плоскодонную лодку все принадлежности, я столкнул ее с берега на лед. Так и пошел осторожно к зарослям, толкая лодчонку перед собой, готовый быстро заскочить в нее, если обломится лед.

Наконец и заветное «оконце» – небольшой кружок воды среди зарослей. Сидевшие там кряковые утки шумно поднялись. Торопливо расчистив эту чистинку пошире, я расставил чучела, загнал лодку в тростники, замаскировался и взялся за ружье.

Утки, сделав круг, не находили на озере чистой воды и возвращались к моему «оконцу». Я стрелял то сидячих птиц, то влет… От частых выстрелов нагрелись стволы, в голове стоял звон.

Но как быстро началась эта «последняя канонада», так скоро и кончилась. Почувствовали крякуши обман, все реже появлялись у «оконца», а потом и совсем улетели с озера.

Я достал папиросу, закурил и стал собирать убитых уток.

– Двадцать семь, и все крякуши, – доложил я на базе заведующему.

– А выстрелов?

– Сорок три.

– Очень хорошо. А уточки-то как на подбор!

Мы забрали все снаряжение, дичь и пошли к дому. Завбазой проговорил задумчиво:

– У Маяка Кожевников тоже хорошо стрелял, но давно уж и утки улетели, а его все нет.

Я предложил поехать туда и узнать, в чем дело.

…В районе Маяка мы увидели у берега костер, возле которого кто-то прыгал в белой одежде.

– Уж не старик ли танцует? – беспокойно сказал завбазой, подгоняя лошадь.

У костра в нижнем белье действительно выплясывал Иван Сергеевич.

– Папиросу, папиросу скорее! Табак подмочил… – закричал он охриплым голосом.

…Быстро вернувшись на базу, мы натерли Ивана Сергеевича спиртом, напоили горячим чаем с малиной, а затем уложили в теплую постель. Скуповат был старик на слова, но тут во всем открылся. Выяснилось, что, отказавшись от лодки, он понадеялся на свой «секрет», хранившийся в мешке, – противоипритный костюм.

«Оконце» среди тростников у Маяка оказалось всего метрах в пятидесяти от берега. Иван Сергеевич натянул на себя непромокаемый костюм, забрал ружье с мешком и, прихватив на берегу палку, пошел по льду. «Обломлюсь, так час в холодной воде выдержу. Полсотни своих патронов выпущу, а потом соберу дичь, да и на базу», – решил он.

Молодой лед скоро обломился. Старик до пояса ушел в воду. Тогда он подтянул мешок повыше и, разбивая лед палкой, начал шаг за шагом продвигаться вперед. Вот и чистинка. Расставил чучела, забрался в заросли. Быстро наломал там сухого тростника, положил на кромку льда возле себя и, устроив на нем ящичек с патронами, открыл стрельбу.

А стрелял он хорошо, – скоро по «оконцу» заплавали и сбитые утки и выброшенные папковые гильзы.

Так бы Кожевников выпустил по жирным уткам весь запас патронов, если бы не оплошка.

Одна раненая крякуша упала на чистинку и с криком забилась. Потеряв ориентир, она направилась в сторону охотника, стремясь уйти в тростники.

«Вот бешеная! Хоть бы уж нырнула да ушла под лед», – сердито проворчал старик. Он схватил правой рукой палку, неосторожно метнулся к подранку, чтобы ударить, да и… разорвал костюм об острую кромку льда! Холодная вода хлынула в ноги, и он поспешил на берег. У берега, на счастье, лежала куча собранного кем-то хвороста. Иван Сергеевич стащил с себя злополучный «секретный» костюм и верхнюю одежду, достал зажигалку, поджег хворост.

…Устроив Кожевникова, мы с завбазой погрузили на телегу лодку и вторично выехали к Маяку. Подобрали там брошенные Кожевниковым мешок, чучела, железный ящичек с остатком заряженных патронов и восемнадцать крякуш. У «оконца» плавали еще пустые папковые гильзы, утиные перья, обломки тростника. А к берегу, среди льда, тянулась узкая полынья, пробитая Иваном Сергеевичем.

– Вот старый… Додумался! – сказал завбазой и весело рассмеялся.

Действительно, чего только не придумают охотники, чтобы взять дичь?

РАННЯЯ СЕДИНА

С Федором Харитоновичем Конкиным я несколько раз ездил охотиться на уток. Любил он эту охоту и знал. Бывало ранехонько выйдет на берег озера, посмотрит кругом, послушает, проверит направление ветра да и скажет:

– На «Малое плесо» надо ехать. Сегодня там птица соберется!

И правда, другие охотники блуждают по всему озеру в поисках дичи, а мы спокойно посиживаем в скрадах на Малом плесе да постреливаем.

Конкин был худощавый, горбоносый, с большими лучистыми карими глазами. Исполнилось ему всего сорок лет, а совершенно седой.

Однажды, после удачной утренней зорьки, выбрались мы на бережок, разожгли костер и устроились на отдых. Я спросил:

– Федор Харитонович, прошу извинить меня, отчего это вы так рано поседели? Тяжелое что-нибудь пережили?

– Отчего поседел? – переспросил он. – От страха.

– Как это, от страха?

– Редко я об этом рассказываю, но вам… так и быть, откроюсь. Другой бы, может, и ответил, что седина эта от фронтовых ужасов, или от безумной и несчастной любви, или еще от каких передряг. Зачем обманывать? От страшных медвежьих похорон все получилось.

Мне пошел пятнадцатый год. Только начал тогда пасти общественных свиней вдоль речки Бурна. А там в то время медведи водились. Пастух Егор, который до меня пас, рассказывал, что медведи дважды и на его стадо нападали. Поймает, говорит, косолапый свинью: та визг поднимет на весь лес, и медведь ей от азарта «подпевать» начнет. Такой концерт зададут, что даже листья на березках и осинах затрепещут. Остальные свиньи услышат, захрюкают, фукнут, да врассыпную. Попробуй потом собрать их по лесу! Может быть, Егор поэтому и отказался от пастьбы, а я еще без опыта был, согласился.

Как-то в июне денек выдался солнечный, жаркий. Угнал я стадо километра за два от деревни. Утомились, разомлели мои свинки. Одни в ямы с водой и грязью залегли, другие – в тень под деревья. Лежат, широкими ушами, как лопухами, хлопают, от удовольствия хрюкают. Прилег и я под березкой.

Проснулся – нет ни одной свиньи. Ну, думаю, утянулись в лес, надоедные. Поднял свой длинный кнут, да и пошел по дорожке вдоль речки. Прошел так не мало, хотел уж обратно возвратиться. Вижу, в густой тени, под развесистой пихтой лежит что-то темно-бурое. «Уж не свинья ли отбилась от стада? Вот ее сейчас пугну, негодницу!» – подумал я по своей неопытности. Приспособился, размахнулся, да и щелканул кнутом у самой пихты. А оттуда, смотрю, медведь!

Увидел я мохнатого черта и со страха грохнулся вниз лицом на землю.

Как во сне помню: подбежал медведь и начал меня обнюхивать. А я лежу и не дышу. Пыхтел, пыхтел косолапый, а потом решил для чего-то меня запрятать, похоронить.

Принялся за работу, только треск в лесу слышно. Натаскал и наложил на меня целый воз коряг, пней и сучьев. Захоронил!

«Ну, – думаю, – пришел конец моей жизни. Вдруг не вытерплю, чихну либо кашляну? Косматый раскидает тогда кучу, загрызет насмерть!»

На мое счастье, двое мужиков проезжали с бревнами по дороге вдоль Бурны. Что-то там сломалось, и они, закричав, остановили лошадей как раз против меня. Медведь нехотя поднялся, заворчал, скрылся в лесу. Плохо помню, как я выбрался из-под лесного хлама, как подошел к мужикам…

Вот и все. Из больницы для нервнобольных вышел только через два месяца… с белой головой! – закончил рассказ Конкин.

Потрясенный услышанной историей, я молча смотрел на Федора Харитоновича. А он вдруг уставился лучистыми, грустными глазами на лодочный шест и задумался. Потом вздрогнул, провел ладонью по волосам, улыбнулся мне и… снял с рогульки закипевший чайник.

БАЛАМУТ

Еще до революции жил в нашем селе Афанасий Семенович Воронкин, по прозвищу Баламут. Был он маленького роста, щупленький, с большими усами. Соберутся, бывало, люди на сходку, начнут разные дела обсуждать, а Воронкин только и баламутит, только и кричит тоненьким голоском:

– Не согла-а-а-а-сен!

Однажды пришел Афоня в пасхальную ночь в церковь. Купил копеечную свечку, зажег ее, прислонился к стенке, да и задремал… Ровно в полночь поп вышел из алтаря, громко объявил:

– Христос воскрес!

Афоня очнулся. Показалось ему спросонья, что он на сходке, крикнул:

– Не согла-а-а-а-сен!

Жил Баламут на самом краю села в ветхой избенке. Своей земли и лошади не имел. Держал только корову, пару овец да собаку Рыжика. Работал по найму, где придется, а больше охотился. Зайцев, белок, куниц и птицу стрелял, плашки на мелких зверьков ставил.

Пойдет, бывало, по улице со своей берданкой, а кто-нибудь из ненавистников его с издевкой поклонится, крикнет:

– А-а-а… мое почтение! Утки да рябки – потеряй деньки!

Или спросит:

– Далеко ли, Баламут, со своей мешалкой топаешь? Лес пугать да обутки драть?

Афоня за ответом в карман не лез. Так отрежет, что в другой раз подумаешь, прежде чем заговорить с ним.

Совсем по-другому вел себя Баламут дома.

Жена его была женщиной тихой, спокойной. Афоня любил ее. Придет домой, вроде зашумит, а как взглянет в большие синие глаза Паши, так и потеряет дар речи… Детей у них не было.

Как-то в августе Афоня катал дробь, а Паша ткала половики по заказу. Но вот женщина положила руки на бёрдо станка, заглянула в оконце, задумалась. Баламут тоже приостановил свою шумную работу, чтобы отсыпать в мешочек готовую дробь.

– Не знаешь, куда у меня пулелейка запропастилась? – спросил он у жены.

– В печурке, – последовал ответ. – На кого с пулями-то?

– Да надо вот… неровен час, сбегусь в лесу с медведем, а оборониться-то и нечем.

– А убил бы ты медведя, Афоня? Страшный ведь он, черный да косматый…

– Поди, не страшнее урядника да земского начальника! – пошутил Афоня.

– Да их ты не боишься, всегда споришь.

Ничего больше не сказал Афоня жене, только улыбнулся в усы. Потом растопил в очаге сложенный в ковшик свинец, начал лить пули…

Паша продолжала работу. Ее отдохнувшие ловкие руки опять послали челнок по основе; застукали подножки, захлопало бердо станка.

* * *

Твердо решил Баламут испытать счастье – убить медведя. До настоящей охоты по мелкому зверю еще времени много, а денег нет, хлеба мало… Медведь сразу бы поправил дела. Одного сала сколько! А шкура?

Медведи в тех краях водились.

Но куда, в какое место идти, чтобы встретить хищника наверняка, Афоня не знал. И вспомнил тут он одну историю.

Несколько лет назад жил в их селе парень по имени Проня. Полюбил он девушку Настю. Хотел жениться на ней, а родители выдали ее за другого. Долго страдал Проня, а потом ушел за три километра к глухому лесному озерку. Здесь разделся, привязал на шею камень, да и бросился в воду. На берегу так и осталась его одежонка. Долго искали люди утопленника, но не достали до дна озера, не нашли покойника. И люди решили озерко это назвать его именем.

Вот сюда-то и направился Баламут за медведем.

День выдался жаркий, душный. Надоедливая мошкара лезла в рот, глаза и нос. Лес как бы замер. Не шелохнулись листья, не кричали птицы.

«Дождь будет», – подумал Афоня, бесшумно, по-охотничьи, продвигаясь заросшей дорожкой к Пронину озеру.

Охотник обошел озерко. Оно было небольшое, метров тридцать в поперечнике. У берега виднелось множество следов разных птиц и зверей. В одном месте была чистинка, на которой отпечатались крупные медвежьи лапы. След – как от босой человеческой ноги, только много крупнее, шире и перед каждым пальцем дырка от когтя.

«Здесь надо сидеть. Сюда ходит», – решил Афоня. Он осмотрелся. Совсем рядом росла старая береза. Сходил, нарубил жердей и пихтовых веток. Метрах в четырех от земли устроил на березе полати-лабаз. Когда все было готово, поднял на полати ружье, топор, мешок и уселся ждать зверя.

«Только бы пришел, уж я его уважу!» – подбадривал себя охотник, расправляя усы. Сидеть было не скучно. Он не курил, а хлеб и квас в бурачке – под руками.

Скоро прибежали к озерку две лисицы. Полакали воды, почесались да опять – в лес. Прилетел табунок рябчиков да глухарь. Всем водичка-то нужна после жаркого дня! Глухарь не только напился, а еще и гладких камешков на берегу поклевал.

Стало смеркаться. В сторонке треснул сучок, второй… «Медведь?» – вздрогнул Баламут, сжимая берданку в руках. Но на чистинку вышел старый лось. Он шумно напился, бросился в воду, переплыл озерко. Выкупавшись, рогатый бык легко выскочил на берег, отряхнулся и ушел своей дорогой.

«Вот мяса-то! Пудов двадцать будет. Нам бы с Пашей на всю зиму хватило. А куда его в такую теплынь? Все одно пропадет», – подумал охотник. Потом он вспомнил, что лосей стрелять нельзя, что толстопузый урядник Степан Петрович долго терзал и обирал мужиков за них. Вспомнил и успокоился. Никчемные мысли!

Пришла ночь… Воздух посвежел, наполнился лесным ароматом. В небе зажглись далекие ласковые звездочки. Взошла луна, как масляный блин, залила дремлющий лес голубовато-мглистым светом. Над озерком повис реденький туман.

Вот кто-то заплескался в воде. Уж не русалки ли? Взглянул Афоня, а там словно человек раздетый стоит и руку к нему протягивает. «Проня?» Холодок пробежал по спине у Баламута. Охотник присмотрелся, вспомнил, что у берега-то березовый пень стоит, его и освещает луна.

– Тьфу ты, нечисть болотная, – отплюнулся он.

– Сплю! Сплю!.. – жалобно затянула в лесу сова-сплюшка. А в ответ ей, как человек, захохотала другая, потом далеко, далеко тревожно ухнул филин.

– Угу! Угу!

Кто-то заходил внизу под березой. Афоня наклонился, пригляделся, но никого не увидел. Ночь – так она и есть ночь, лунный свет в лес не проникает. «Вот так медведь-то подкрадется, да и стащит меня за ногу на землю», – усмехнулся Баламут. Ему опять сделалось жутко… Он быстро подобрал ноги на лабаз, пододвинул поближе топор. «На случай, ежели бердана осечку даст».

К полуночи собрались облака и закрыли луну. Пошел дождь. Как охотник, Афоня понимал, что этот дождь на пользу. Он смоет следы, и зверь без опаски подойдет к озерку.

Баламут не ошибся. Утро пришло на редкость ясное, радостное. Туман растворился и осел на прибрежных зарослях. В залитом солнцем лесу закричали и запели птицы, запорхали мотыльки, загудели комары и мошкара. Баламут достал из мешка хлеб, бурачок с квасом. Начал запивать да закусывать. И вдруг видит: на чистинку вышел медведь, побрел к водичке. Афоня в замешательстве бросил бурачок, схватился за берданку. А бурачок-то опрокинулся, квас вылился и побежал вниз.

Медведь остановился, оглядел место, куда стекал квас, а затем поднял морду вверх и увидел человека. Баламут торопливо навел ружье в широкий лоб хищника и выстрелил. Тот грохнулся на спину, но тут же встал и побежал в лес. Афоня еще раз выстрелил. Руки его дрожали, кончики длинных усов обвисли, как у сечевого запорожца.

– Убежал! Язви его… Вот он какой, медведь-то.

Он спустился с лабаза, осмотрел следы. Примятые папоротники и черничники были в крови.

– Попало! Следить теперь надо, – сказал себе охотник с довольной улыбкой.

Баламут сходил домой за собакой. Рыжик у него был злобный, ушки острые, хвост колечком. Он хорошо искал белок и куниц, но, как и хозяин, с медведем еще дел не имел. Обнюхав траву и лизнув медвежью кровь, собака заворчала, вскинула шерсть на загривке, потянула хозяина за веревку по следу.

Так они и шли. Но Рыжик все напористее рвался вперед, скулил, бился на веревке. Тогда Афоня отвязал его, и тот сразу убежал в лес.

В полкилометре от Пронина озерка вытекал ключ. Охотник знал это место, – не раз стрелял там в ольховниках рябчиков, и был уверен, что сюда направится хищник.

Тяжелые раны жгли медведя. Он напился и, забравшись в крепкую чащу, залег. Услышав собачий лай, медведь вышел из чащи и хотел было бежать. Баламут выстрелил, но опять только ранил косолапого.

Озлобленный медведь бросился на охотника. Рыжик вцепился в его заднюю лапу, тот обернулся и, отшвырнув собаку, снова накинулся на Афоню. Но охотник уже успел перезарядить берданку.

…К вечеру Баламут пришел домой. Своей необычной охотой, так же, как и своим: «Не согласен!», он «взбаламутил» все село.