355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Анатолий Ильяхов » Цицерон. Между Сциллой и Харибдой » Текст книги (страница 3)
Цицерон. Между Сциллой и Харибдой
  • Текст добавлен: 15 января 2021, 13:30

Текст книги "Цицерон. Между Сциллой и Харибдой"


Автор книги: Анатолий Ильяхов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

От неприятного предчувствия в груди Цицерона сдавило, стало трудно дышать… Было ясно, что никто из сенаторов не догадывался об истинных намерениях Цезаря, полагая, что молодой коллега обеспокоен лишь возможным нарушением закона и предостерегает консула как знатока римского права и сенаторов от легкомысленного решения! Как только подобные мысли посетили сенаторов, они вместе с Силаном стали отказываться от прежнего намерения поддержать Цицерона.

Марк Цицерон с ужасом наблюдал за происходящим и ничего не мог поделать. На всех заседаниях в Сенате консул исполнял обычные обязанности председателя – открывал и закрывал заседания, следил за соблюдением выступлениями ораторов и процедурой голосования. Но он не имел права навязывать другим своё мнение. Слушая Цезаря и с горечью наблюдая за меняющимися настроениями сенаторов, Марк не мог ни кого-то поддержать, ни кому-то возразить.

Однако, если не вмешаться, лихорадочно думал он, ситуация для республики сложится чрезвычайная, необратимая, а в таких случаях консул обязан совершить то, что считает необходимым, принимая ответственность на себя. Если следовать предложению Цезаря и оставить преступников в тюрьме до их естественной смерти, ни в одном городе Италии не найдётся условий для надёжного содержания преступников такого уровня. В каждом городе найдутся сторонники, они предпримут меры по их освобождению. И Катилине с наёмным войском нетрудно выручить сообщников, сидящих в любой тюрьме. А если на очередных выборах победят сочувствующие им люди, им тоже захочется вытащить преступников из тюрьмы. И никто им не помешает! Нет, допустить такое нельзя! Выход один – сегодня предать их казни!

Заседание Сената проходило при открытых дверях. Люди толпились в проёмах, а кто расположился дальше, с нетерпением спрашивали, к чему ведёт голосование. В толпе находились как сторонники Катилины, так и те, кто желал ему смерти. Все чего-то ждали…

Цицерон понял, что, если не вмешаться, случится самое ужасное – преступление останется ненаказанным. Он резко поднялся и поднял правую руку, что означало остановку голосования. По залу пронёсся ропот удивления и недовольства. Консул заговорил, предупреждая любые возражения:

– Я благодарю тебя, Гай Цезарь, за то, что проявил заботу об авторитете консула и Сената. Я действительно готов жертвовать собой, своей жизнью ради того, чтобы жила и процветала Римская республика. Именно по этой причине я исправляю нарушение, которое непозволительным образом случилось в начале обсуждения вопроса о наказании преступников.

Заметив удивление на лицах сенаторов и Цезаря, поспешил сказать главное:

– Первым выступил Юний Силан; он предложил предать снисходительной смерти заговорщиков, признавших вину. Гай Цезарь говорил, что желает им жестокого наказания, как он считает, вечную муку – поместить в тюрьму пожизненно, отняв у них последнее утешение – надежду. Что лучше подходит для Рима – вам принимать решение, уважаемые сенаторы, в связи с чем вы будете голосовать по двум предложениям, поступившим от Силана и от Цезаря. Но если кто из вас оставит преступникам жизнь хотя бы и в темнице, подумайте, что вы скажете римскому народу, как вы будете оправдываться перед гражданами тех городов, кто, по вашему замыслу, будет содержать заговорщиков до конца их жизни.

Консул объявил имена арестованных: главные заговорщики – Лентул, Цетег, Габиний, Статилий и Цепарий. Известны ещё четверо, но они успели сбежать из города, пока арестовывали первых.

– Мы схватили только верхушку! А сколько их осталось в городе? Они ждут момента, чтобы спровоцировать толпу и освободить арестованных. Нельзя тянуть с приговором! Если жалеете разбойника или пирата, не забывайте об их жертвах, сенаторы!

Поднялся не успевший проголосовать Катон. Сенаторы замерли от чрезмерного внимания и услышали негромкий голос:

– Вы голосуете не за жизнь или смерть преступников, а за то, чтобы спасти от них свои жизни. Даже если арестованные консулом лица ещё не совершили преступления, при случае они непременно совершат задуманное.

Повернувшись в сторону Цезаря, Катон говорил не отводя строгого взгляда.

– Ловко и искусно ты, Гай Цезарь, изложил суждение о жизни и смерти. Только забыл сказать, что, когда Рим сгорит, а римляне погибнут, некому будет обращаться в суд. Мы утратили способность понимать истинное значение слов: раздачу чужого имущества называем щедростью, наглость преступника – мужеством. И вот когда нам предоставляется возможность защитить отечество, мы почему-то рассуждаем о милосердии к преступникам. Пока мы будем жалеть нескольких преступников, не погибли бы все честные люди. Увы, ошибка будет для нас роковой.

Если во время изящной речи Марка Цицерона сенаторы учтиво покачивали головами, слова же Катона восприняли с оживлением. Его дед Катон Цензор, известный политик и писатель, с завидным упорством обличал засилье аристократии в Сенате и судах и всеобщий упадок морали. Римляне помнят его слова: «Карфаген должен быть разрушен!»… Его правнук характером ему не уступал: подростком оказался с воспитателем на Форуме, где увидел человеческие головы, грудой сваленные у ростр. Мальчик застыл от ужаса и громко спросил у воспитателя:

– Кто убил столько людей?

Стоявшие рядом люди оглянулись, а наставник зажал ему рот и прошептал на ухо:

– Так приказал Сулла. Бойся его!

И увёл подростка подальше, а тот спросил его с гневом:

– Почему люди позволили Сулле убить себя? Дай мне меч – я хочу убить этого Суллу.

Вероятно, по этой причине Катон Младший с детства редко улыбался, выглядел задумчивым, при этом неудержимо стремился к знаниям, любил философию, выделяя труды Платона, и мог переубедить в диспуте любого оппонента. Познакомившись с Марком Цицероном, часто с ним спорил, не сдавался, даже если оказывался не прав. В общении с близкими по духу людьми Катон блистал меткими фразами; Марку понравилось выражение: «Если присмотреться, то окажется, что основная часть жизни многих растрачивается на дурные дела, немалая часть – на безделье, а вся жизнь в целом – вообще не на то, что полезно». В душе у Катона словно горел внутренний огонь, который воспламенял каждого, кто слышал его. Никакая опасность не могла его остановить, никакая угроза – сломить. Видя зло, он бросался в бой, не заботясь о том, кто ему противостоит и насколько сильны оппоненты.

По этой причине, выслушав Катона, участники заседания поняли, что пришло время голосовать за смертную казнь. Сенаторы будто спохватились, стали на сторону Силана, оставив растерянного Цезаря в одиночестве. Даже родной брат Цетеги поддержал смертную казнь. Поняв в итоге, на чьей стороне победа, сенаторы тесно окружили консула, выражая ему восхищение и благодарность. При этом Марк Цицерон по недовольному лицу Гая Цезаря понял, что приобрёл ещё одного лютого врага…

* * *

Поздно вечером консул Цицерон, исполняя обязанности, вслед за факелоносцем и двумя свидетелями спустился в нижнюю часть тюрьмы. Ступени уходили вниз на двенадцать футов и отовсюду были виды каменные стены, прикрытые мрачным сводом; грязь, потёмки и смрад составляли мерзкое и страшное впечатление; в нос ударило труднопереносимое зловоние…

Марк не был готов встретиться с этим отвратительным и ужасным миром. Приподнятое настроение разом исчезло, он едва справился с собой, чтобы не возвратиться немедленно на свежий воздух. Он передал указ главному палачу, и тот приступил к исполнению, отведя вместе со свидетелями в соседнее помещение Лентула, патриция из прославленного рода Корнелия, когда-то облечённого консульской властью. Палач удавил его первым, накинув петлю на шею… Подобным же образом расстались с жизнью Цетег, Статилий, Габиний, Цепарий…

Когда Цицерон поднялся из тюрьмы к народу, уже была глубокая ночь. Люди не расходились, желая узнать, что с арестованными. Консул поднял правую руку, и немедленно установилась тишина, которую будто разорвали его слова:

– Они мертвы!

Площадь наполнилась восторженными криками одних людей и возгласами разочарования – других, судя по всему, сочувствующих участникам заговора. Оставшись без главарей, они ушли, стараясь не привлекать внимания, потому что в их душах поселились растерянность, страх. Друзья же и сторонники Марка Цицерона, радостно приветствуя, окружили его и тесной гурьбой сопроводили до дома. По дороге радостно выкрикивали: «Рим спасён!», «Цицерон наш спаситель!».

Народное шествие по ночному городу с горящими факелами сравнимо лишь с триумфальным проходом полководца, выигравшего жестокую битву с врагом. Услышав шум, жители близлежащих домов выбегали навстречу. Осознав, что тот самый заговор подавлен и что Рим избежал смуты и кровопролития, присоединялись к толпе и орали приветствия своему спасителю.

Триумф Марка Цицерона

Удивительное единодушие сенаторов по поводу казни главарей заговорщиков и, самое страшное и непредсказуемое немедленное исполнение приговора, разрушило уверенность сторонников Катилины в успехе, а следом посеяло панику в лагере наёмников. Военачальник Манлий узнал, что его воины покидают лагерь в основном по ночам.

Накануне сражения с наёмниками Катилины консул Гай Антоний «заболел» и передал командование своему легату – Марку Петрею, и тот одержал полную победу. Катилина погиб под ударами мечей. Обнаружив его труп под грудой наёмников, Антоний велел отрезать голову и отправить в Рим – показать Марку Цицерону и сенаторам, что слухи об участии второго консула в заговоре не подтверждаются…

Торжества по случаю разгрома опасного врага длились в Риме три дня и три ночи. В Сенате прошло торжественное заседание, на котором мудрейший Марк Порций Катон, избранный трибуном, от имени римского народа предложил присвоить Цицерону почётный титул «Спаситель Рима» или «Отец нации» – на выбор. До этого дня такого звания никто из римлян не имел.

Ни одного голоса «против». В ответной речи Цицерон скромничал:

– Ничего героического я не совершил, а если совершил что-то, вызывающее одобрение римского народа, то в пределах священных обязанностей консула. Я не совершил ничего без совета Сената, без одобрения римского народа. И прежде я на рострах защищал республику, в Сенате – народ, объединяя народ с Сенатом.

На свою беду Цицерон воспринял титул «Отца нации» как подлинное признание собственного участия в разгроме готовящегося мятежа, не подумав, что приобрёл несчётное число завистников и недоброжелателей. А всё потому, что восхвалял себя при всяком удобном случае, и даже без повода. Где бы ни выступал – перед сенаторами, на Форуме, гражданских сходках или в судах – он обязательно напоминал слушателям о своей победе над Катилиной, призывая благодарить его, и только его. Он мечтал о славе, вкусил её и не мог ею насладиться. Вёл себя как актёр, которому благодарные зрители рукоплещут за отлично исполненную роль. Марк жаждал восхвалений, упивался ими, не замечая, что даже друзья смотрят на него с недоумением и в то же время потакают его такой слабости. Но упоение собственной славой стало выглядеть совсем неприлично и смешно после того, как он заявил:

– Я думаю, что среди венцов славы великих римлян, таких как Сципион, победивший Ганнибала, Эмилиан, разрушивший Карфаген, и Павел, сломивший могущество Великого Македонского царства, найдётся место и для моего золотого победного венка.

После разгрома заговорщиков Цицерон на самом деле долго ещё считал себя героем, спасшим Рим, о чём мечтал с детства. Гордился, что не в пример римским полководцам, сгубившим тысячи жизней ради своей победы, утопивших в море крови народы, он спас Рим «не облачившись в доспехи», а мудро – речами. И казнил-то всего пять человек, после того как вина их стала очевидной, после того как они сами признались в преступлении. И не он сам, а суд Сената приговорил всех к смерти. Разве это не чудесно, не удивительно, не великолепно, когда оружием его стали не копье и меч, а ум и слово?

В самовосхвалении Цицерон дошёл до того, что призывал римлян почитать великим праздником дату казни заговорщиков как «День спасения Отечества», чтобы праздник «встал в памяти потомков рядом с днём основания Рима». Мечтал, чтобы, «как римляне причислили Ромула к богам, так и нашлось бы некоторое место в благодарной памяти потомков так же и тому, кто этот самый… город сохранил», то есть Марку Туллию Цицерону. Однажды он написал письмо учителю и другу, Посидонию, на Родос, предложив «описать по-гречески подвиги римского консула Марка Цицерона в раскрытии и подавлении заговора». Благо мудрец учтиво отказался, сослался на занятость. Получив отказ, Марк сел за труд и написал «Записки о моём консульстве», по-гречески, затем по-латыни «Историю моего консульства», отдав сочинения торговцам книгами, чтобы сделали копии и продавали в греческих и римских городах.

Будучи по натуре философом, в самовосхвалении Марк, однако, забыл мудрую заповедь: «Когда великий человек долго обращает на себя всеобщее внимание, это делает его менее интересным». Но за это его не осуждали. Большинство римлян понимали служение Отечеству в духе, в каком воспитывались с детства. Дело обстояло именно таким образом, оттого даже молодой сенатор Гай Юлий Цезарь после провала в Сенате неожиданно заявил на заседании:

– Триумф и лавры консула Цицерона достойнее триумфа и лавров полководца, ибо расширивший пределы римского духа предпочтительнее того, кто расширил пределы римского господства.

Глава третья. Дела семейные

Туллиола

В канун очередных январских календ Цицерон сложил полномочия консула. Срок для него сложился с кровавым оттенком, но Рим не обрёл желанного успокоения, напротив, время пришло смутное, полное неопределённости и ожидания чего-то для римлян очень страшного…

Казалось бы, бескорыстное служение Марка Цицерона на высшей государственной должности принесло ему заметное повышение имущественного состояния. Умеренный в запросах, бывший консул, консуляр, бросил вызов собственным принципам – купил у того самого богача, Марка Красса, огромный дом на Палатине, в самом престижном квартале города, заплатив, по слухам, три с половиной миллиона сестерций, что вызывало у простых римлян и его противников помимо справедливой зависти и гнева немало вопросов.

Разоблачений по этому поводу Марк не боялся, а кто интересовался, отвечал, что залез в имущество жены, да ещё занял у клиента, которого спас от тюрьмы и позора. Окунувшись в среду высшей римской знати, Марк испытывал огромное желание владеть жилищем сообразно высокому положению. Не задумывался, где и сколько добудет денег, отдаст ли долги, когда речь шла о приобретении ценной мебели, посуды, уникальных греческих статуй богов.

Он действительно опрометчиво просил кредиты у всех, кто имел деньги, даже у своей жены Теренции, но одалживал в основном у друзей. Брал и брал, чтобы немедленно купить то, что присмотрел, и переносил безденежье весело. Помпоний Аттик тщетно журил друга за неосторожное отношение к долгам, а Марк отшучивался. Если Аттик отказывался давать деньги, неугомонный друг обращался к его дяде – богатейшему ростовщику Цецилию. Аттик приходил в ужас, так как знал о грабительских процентах родственника. Однажды Цицерон занял восемьсот тысяч сестерциев даже у Гая Цезаря, хотя терпеть его не мог! В этом случае удивительно то, что Цезарь дал столь крупную сумму без надежды на возврат. На все уговоры Аттика образумиться Марк отвечал с улыбкой:

– У меня столько долгов, что я бы рад вступить в какой-нибудь заговор, как некоторые наши знакомые, чтобы заполучить ещё кредиты!

Но, сколько ни одалживай, строгие законы требовали возврата кредиторам денег с наступлением календ каждого месяца. В эти дни Цицерон благоразумно укрывался в дальней загородной вилле, предоставляя верному диспенсатору – управляющему домашним хозяйством и прислугой, своему вольноотпущеннику, до хрипоты спорить с требовательными кредиторами. Нередко в «сражениях» принимал участие секретарь Тирон, умевший убедить разгневанных посетителей не подавать в суд, а подождать, когда у клиента появятся деньги. Отводил беду от дома Марка Цицерона.

Огромные затраты и заботы об устройстве дома, расположенном в живописном районе Рима, оправдались – всюду роскошь, удобство для работы и вообще для пребывания в нём. Палатинский холм утопал в зелени, по тенистым аллеям среди всевозможных цветущих кустарников и диких роз мирно прогуливались жители. Отсюда просматривались Форум, Капитолий и другие публичные места, дома представителей знаменитых старинных семей. Роскошное соседство грело самолюбие Марка от одного сознания, что он живёт среди римской аристократии. И надеялся жить счастливо и дальше…

* * *

Пока Марк занимался карьерой и политикой, он заметно отдалился от семьи, но только не от дочери Туллии. Любил её с появления на свет, называл нежным именем Туллиола и восторгался, наблюдая, как она вышагивает пухленькими ножками по дому, звонкоголосо смеётся и шалит. Он радовался каждому движению девочки, первым словам, проводил с ней досуг. Туллиола врывалась в кабинет отца, когда он что-то писал или читал, взбиралась на колени и дальше уже мешала работать. Он не сердился, слушал её лепет, нежно обнимал и целовал пухленькие щёчки, испытывая великое счастье. Как правило, в такие моменты оставлял занятия и занимался дочерью: рассказывал о Греции, о мудрецах, богах и героях мифов и легенд.

В его консульство Туллиоле исполнилось тринадцать лет. Она не оставила привычку приходить к отцу в кабинет, когда ей вздумается – сядет рядом и смотрит, как он работает или пишет письма. Она взрослела, и он читал ей уже не мифы, а стихи греческих поэтов или записи своих речей для предстоящих судебных заседаний, объяснял правовые казусы, случавшиеся в практике, при этом уверенный, что его речи недоступны детскому разуму. Если дочь заставала отца за письмом Помпонию Аттику в Афины, она требовала, чтобы он передал от неё привет. От подобных «выходок» отец приходил в восторг и умиление, с удовольствием исполнял любую её просьбу. И она его обожала, он казался ей самым умным, самым лучшим, самым необыкновенным человеком на всём свете.

Личиком, телосложением девочка была очаровательна, росла в родительской любви, с детства требуя к себе внимания и уважения – качества, свойственные знатным римлянкам. Марк непременно рассказывал друзьям при случае, что с дочерью забывает любые заботы, но никому не признавался, что, если ему приходилось оставлять Рим по делам дольше чем на один день, начинал тревожиться за её здоровье, мучился догадками и непременно грустил. По этой причине едва ли не каждый вечер писал письма «самой сладкой дочери», своему «солнышку», а наутро отправлял с рабом-посыльным, чего бы то ему ни стоило.

Желая дать дочери отличное образование, Цицерон нанимал учителей по всем наукам, обычным для римлянок, прививая восхищение и любовь ко всему прекрасному, знакомил с искусством Греции и Рима. Всё шло Туллии на пользу – у неё проявилось дарование отца «всё схватывать на лету». А ещё она не по годам проявляла необыкновенное остроумие, пробовала сочинять стихи о пастушках, овечках и нимфах. Помимо всего неожиданно увлеклась совсем неженским делом – атлетической гимнастикой. Отец нанимал дорогостоящего искусного тренера из греков, чтобы присматривал на занятиях, через день давал уроки. Со стороны любящего отца не существовало запретов или ограничений, он желал, чтобы дочь напоминала ему образованнейших афинянок, к примеру, Аспасию, супругу мудрейшего правителя Перикла. Он никому не говорил, но втайне мечтал увидеть Туллию среди ораторов или философов. Для этого имелось основание: жена Гнея, Помпея, музицировала, знала геометрию и «привыкла с пользой для себя слушать рассуждения философов». Дочь оратора, Гортензия, с кем Цицерон сражался в судах, произносила речи не хуже любого образованного римлянина. «…Я с каждым днём нахожу в Туллии всё больше своих черт, свои слова, свою душу», – написал он Аттику, не зная, радоваться этой схожести или огорчаться.

Теренция, наблюдая усердие супруга в воспитании дочери, в суть не вникала, но однажды спросила с раздражением:

– Приобщая нашу дочь к мужским занятиям, к чему ты её готовишь – к замужеству или к разврату?

Супруг «отразил нападение»:

– Теренция! Не покажись мне Ксантиппой, глупой и сварливой женой Сократа! А он говорил, что в семейном воспитании нет ничего более ответственного, чем образование самого себя и своих ближних. Я намерен обучать дочь не только грамоте и математике, но ещё сообщить целый ряд других знаний. К примеру, привить навыки к рисованию, помогающему определению физической красоты.

Теренцию не устроило объяснение мужа, она привычно вступила с ним в спор:

– Я не пойму, зачем моей девочке вникать в философию, учиться размышлять и заумно говорить о простых вещах? Ты надеешься, что её красноречие понравится мужу и новой родне?

– Теренция, услышь меня разумом! – вскипел Марк. – Философия приучает разговаривать с самим собой, а это великий дар и великое искусство. Их следует постигать с детства – что мужчине, что женщине, следует научиться делать наилучший выбор между добром и злом и наилучшим образом его использовать. Люди нуждаются в руководстве со стороны философии, так как именно она призвана открыть им высшее благо!

С взрослением Туллия хорошела, обнаруживая нежный и кроткий нрав, при этом поддерживала отца в его стремлении дать дочери достойное образование, отчего разногласия супругов в отношении её воспитания проявлялись всё чаще. Теренция могла ревновать даже за его излишнюю самозабвенную любовь к «малышке». Одно огорчало – несмотря на увлечение физическими занятиями Туллия часто простужалась и почему-то с трудом выходила из болезненного состояния. Тогда она чувствовала себя несчастной, проявляла раздражительность или, ещё хуже, впадала в депрессию, словно прислушивалась к себе…

* * *

Марк уже не раз задумывался о том дне, когда в дом придёт какой-то чужой мужчина и уведёт Туллию от родного очага под свою опеку. Мальчики в играх заявляли о своей мужественности с четырнадцати лет; девочки достигали половой зрелости в двенадцать лет. В римском обществе наблюдался упадок семейных добродетелей, нравы насаждали свободную любовь и сексуальную распущенность. В эту пору для родителей важно было прежде всего целомудрие дочерей и подготовка приданого.

Дом Цицерона посещал Гай Кальпурний, представитель знатной плебейской семьи. Его предок Луций Кальпурний – автор первого закона о преследовании взяточничества. Когда Туллии исполнился всего годик, Марк устроил семейное торжество, пригласил Кальпурния вместе с другими гостями. Гость подарил ей амулет в виде двух рук, соединённых в рукопожатии, из золота, на золотой цепочке, и повесил на шею девочки. В ответ она… улыбнулась. Кальпурний со смехом обратился к Марку:

– Прибереги эту славную девочку для моего малолетнего наследника. Породнимся?

– Не возражаю, – ответил Марк так же шутливо.

С той поры Кальпурний не забывал посещать дом Цицерона, беспокоился за Туллиолу, когда дело касалось её здоровья. Детские врачи – исключительная редкость для римлян, а его домашний врач, вольнонаёмный грек, разбирался в детских недомоганиях. В таких случаях Кальпурний отправлял своего грека к девочке, который советовал Теренции, как пеленать ребёнка, как подносить к груди и как определять качество грудного молока; сколько времени полагается спать, какой режим должна соблюдать кормящая мать или кормилица. Грек возмущался, если узнавал, что плачущему ребенку, чтобы успокоить, давали грудь. Требовал кормить младенца регулярно и только днём, возражал против искусственного кормления.

Когда Туллия вошла в подростковый возраст, Марк поручил её рабыне-гречанке, чтобы прислуживала и заодно учила греческому языку. Следил за тем, чтобы с девочкой «правильно» говорили на латыни – если с детства слушать неправильную речь, потом будет трудно переучиваться.

* * *

При встречах Кальпурний и Цицерон часто говорили о политике, придерживаясь схожих суждений, что Римская республика погибнет, если вовремя не принять меры. Но какие принимать меры для её сохранения – развивать демократию, внедрять олигархическую форму правления или возвращать царей, монархию, не знали. Из-за этого спорили, обоих настораживало, что в городах Италии затаились многочисленные заговорщики Катилины. Их немало, поэтому угроза мятежа по-прежнему существует…

Цицерон пригласил к себе Кальпурния провести очередной досуг в беседах. Разместились в атриуме, где ожидал обед с мясными блюдами, рыбой и десертом со сладким вином. От фонтана, вырезанного из цельного куска голубого мрамора, доносился умиротворяющий шорох падающих струй. Уловив в госте благостное настроение, Марк на правах хозяина пригласил его к беседе:

– Сенат нуждается в обновлении. Но что происходит сейчас? Сенаторами становятся люди, которых римляне совсем не знают, кто недавно переселился в Рим из провинции. Они обзавелись роскошными домами в центре города, подкупая всех и вся по каждому поводу и мешая добропорядочным римлянам, не столь богатым, но честным, попасть в Сенат.

Кальпурний согласно закивал головой и поддержал Марка:

– Я тоже не могу равнодушно наблюдать, как «новые римляне» рвутся к власти, обладая единственным преимуществом – огромным состоянием. А мы же знаем происхождение их богатства? Оно добыто грязными руками путём убийства добропорядочных граждан, занесённых в проскрипции по их же доносам! Я называю таких сенаторов «дурными гражданами», поскольку озабочены они не могуществом отечества, а собственным обогащением.

Кальпурний прервал высказывание, переключив внимание на жирную перепёлку. Цицерон подождал, затем осуждающе сжал тонкие губы и подхватил его мысль:

– Ты прав, Гай! На первых порах они убивали добропорядочных римлян, отбирая у них имущество, а сейчас стремятся занять «хлебные» должности в государстве. Вспомни Верреса.

Кальпурний к этому моменту прожевал кусок птицы и успел высказаться:

– Но как остановить обогащение преступников из Сената? Ведь всем должно быть ясно, кто крадёт из казны, откуда по этой причине ничего не доходит до народа!

– На мой взгляд, более всех наживаются откупщики налогов, а договоры с ними заключают главы сенатских комитетов. Одни с готовностью дают взятку, другие с удовольствием берут. А откупщик обязательно соберёт с населения сумму в размере взятки да ещё накинет за свои «труды». Вот и получается, что в виде определённых законами налогов в казну население отдаёт откупщику сумму, часто вдесятеро превышающую начальную! Когда население не способно выплатить долги сразу, откупщики требуют от проконсулов помочь военной силой, что тоже незаконно. Нетрудно догадаться, что при всей демократичности и гуманности нашего законодательства республика так долго не протянет. Не так ли, Гай?

Гость не успел ответить. Он сидел напротив арочного входа, перевитого побегами жёлтой розы, любимого цвета Теренции. Неожиданно в атриум, будто бабочка, впорхнуло юное белолицее создание с необычными для римлянок светлыми золотистыми волосами, сочетающимися с контрастирующими карими глазами. Туллия! Щёки алели пятнами, словно подкрашенные винными дрожжами; глаза шаловливо подведены сурьмой, губы подкрашены растительной краской – девочка только что «похозяйничала» у зеркала в комнате матери, пока та отдыхала в спальне. Обнаружив гостя, девочка исчезла из виду.

Кальпурний давно не видел дочь Марка. Разглядев юную прелесть, он прервался на полуслове и произнёс:

– Я намерен потребовать от тебя исполнить обещание, Марк.

В тот день Цицерон и Кальпурний сговорились о свадьбе. Не беда, что жених не видел невесту – отцы знали что делали. Римляне в таких случаях шутили: «Лошадь, осла и быка осматривают, прежде чем купить; женщина – единственная вещь, которую берут не глядя». Марк имел право выдавать дочь замуж, тем самым уступая отцовскую власть чужому мужчине. Гай Кальпурний обладал правом женить сына – для продолжения рода.

Через несколько дней молодым устроили встречу в доме невесты. Сын Кальпурния, Пизон, показался Туллии милым молодым человеком. Правда, он ходил медленно, вразвалку, и Цицерон не удержался:

– Пизон, ходи как мужчина!

Будущий зять не оскорбился, даже попытался ходить решительнее, большими шагами, что выглядело забавно. Туллия тихо рассмеялась, а Пизон смущённо улыбнулся. Отец наблюдал за дочерью, убедившись, что его Туллиола не отвергала юношу, успокоился. Кальпурний Младший имел репутацию порядочного и доблестного человека, в Риме его знали как начинающего политика, подающего надежды…

* * *

Помолвка состоялась при согласии сторон. Отец жениха посылал в дом Цицерона повивальную бабку, чтобы осмотрела невесту. Таков порядок, убедиться, способна ли она к исполнению супружеских обязанностей и деторождению. Непорочность тоже важна, поскольку в день свадьбы девушка вместе с приданым приносит супругу «нетронутый цветок целомудрия как плод невинности юной души». Недаром девственность по праву и по достоинству – самая угодная порука всем мужьям, ибо всё прочее, что получает муж в приданое, возвращается: отсчитал деньги, отослал слуг, недвижимость уступил, из дома съехал… Одну только девственность, раз получив, нельзя вернуть, так что из всего приданого она одна навек остается у мужа…

Свадьба состоялась нероскошная, но и небедная; гостей с обеих сторон набралось достаточно – кто хотел поздравить молодых, тот явился. О приданом договорились при помолвке, с участием ближайших родственников и должностного лица муниципалитета вдесятером подписали брачный контракт. Когда Пизон увозил Туллию в свой дом, Цицерон подошёл к зятю поближе и прошептал:

– Береги мою дочь, будешь мне любимым сыном. Радей о ней, как радел я. Заботься со вниманием, ласковым сделай привычное слово. Для молодой жены всяческий повод для участия хорош, ведь она привыкла к обращению нежному.

В свои четырнадцать лет Туллия без труда вошла хозяйкой в супружеский дом. Мужу не перечила – нельзя же идти против человека, за кого сам отец выдал. Наладила неплохие отношения с новой роднёй, терпеливо выслушивала советы свекрови, хотя часто не исполняла. Правда, в делах семейных упорно отстаивала собственную позицию, не стесняясь в резких выражениях. Но если сердилась, вмиг отходила, не упорствовала. Многое прощала – отцовский нрав…

* * *

Расставшись с любимой дочерью, отец не мог привыкнуть, что её нет под крышей его дома. Он чувствовал себя опустошённым, с тревогой ждал чего-то ужасного и непредсказуемого. Своими думами поделился с Аттиком, который немедленно откликнулся с возмущениями.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю