Текст книги "В памяти и в сердце"

Автор книги: Анатолий Заботин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Что ж, двигаться так двигаться. Заревели моторы самоходок. Оставив дорогу, забитую пехотой, повозками, санитарными машинами, выезжаем на обочину и, разбрасывая гусеницами грязь, мчимся вперед. Вскоре опять выезжаем на дорогу. Тут она свободна, ехать по ней – одно удовольствие. Я стою во весь рост, смотрю вперед. Рядом со мной весь экипаж самоходки. Лента дороги змейкой извивается между гор. Ни подъема, ни спуска. Оглянулся назад: вижу все три батареи. Все мчатся за нами. А впереди – большое село Чинойдиново. Широкая, прямая улица. И глазам не верится: она вся заполнена людьми. Мужчины, женщины, дети высыпали из своих домов, стоят на тротуарах. Смотрят на нас с любопытством, на многих лицах – улыбки. Приветствуют нас взмахами рук. Я еду на первой машине, Ивану Емцу сказал, чтобы он сбавил скорость. На приветствия отвечаем возгласами, улыбками. Вот от толпы отделилась девушка-подросток. Она стремительно бежит к нашей машине, в руках у нее букет цветов. Иван Емец, по-видимому, ее тоже заметил и еще сбавил скорость. Девушка поравнялась с нами, тянет руку, чтобы вручить нам букет. Миша Прокофьев ловко подхватил букет, мы все благодарно помахали девушке. А она застыла на месте и, сколько можно было видеть, все смотрела нам вслед. Приятно было сознавать, что люди встречают нас как освободителей.

Следующим за Чинойдиновом было Мукачево – большой промышленный город Закарпатья. Но с ходу въехать в него нам не удалось: мост через реку Латорицу был взорван. До города рукой подать, у самоходчиков – небывалый наступательный порыв, а тут стой и жди. Вскоре к берегу Латорицы подбежали командиры, среди них вижу и нашего Ольховенко, а рядом с ним – замполита Г. Полякова. Подошли пехотинцы. Они, цепляясь за арматуру моста, по его руинам перебираются на другой берег реки. Слышатся крики, шум, смех. Ольховенко с Поляковым заняты поисками брода, суетливо бегают по берегу. На глаза им попался заряжающий из батареи Бирюкова Ковалев Женя. Ольховенко заставил его лезть в воду, и тот, не раздеваясь, полез. Вода была ему почти по пояс. Осторожно ступая, он направился к противоположному берегу. Мы все не отрываясь смотрели на него. Николай Хвостишков пристал ко мне: «Разреши! Я сейчас первый форсирую. Подумаешь, какая глубина!» Но я побоялся, что он завязнет в реке. Мотор захлебнется, заглохнет, попробуй тогда вытащить машину. Не торопились подавать команду и Ольховенко с Поляковым. А время идет. Многие пехотинцы уже перебрались на ту сторону, и в городе слышится ружейная стрельба. Самоходчики нервничают. И тут вдруг на берегу появляется командир машины Л. Кармазин. Глаза шальные, лезут на лоб. «Что встали? – кричит вгорячах. – Почему не едем?» Все молчат, смущенно переглядываются.

– А, в душу мать! – выругался Кармазин. – Сейчас на том берегу буду!

Он мигом подогнал свою самоходку к берегу и с ходу спустился к воде. И вот машина медленно поползла по дну реки. Экипаж ее в боевом отделении, а командир внимательно смотрит вперед, одновременно отдавая приказания механику-водителю. А вода все глубже, она обступает самоходку, бурлит. Вот уже гусениц не видно, но самоходка уверенно движется к противоположному берегу. Ольховенко и Поляков, забыв о Ковалеве, переключились на машину Кармазина. Ждут, чем дело кончится. А Кармазин продолжает инструктировать водителя. И вот самоходка на том берегу. Раздаются возгласы: «Молодец, Лешка! Герой!» Фирс Бирюлин кричал громче всех.

Не дожидаясь распоряжения командира полка, все наши самоходчики завели моторы и двинулись вслед за Кармазиным. Я, как всегда, с экипажем первой самоходки. Механик-водитель Иван Емец сидел перед открытым люком. Он видел, как переправлялся через реку Кармазин, и старался следовать его примеру. Путь, казалось, был проложен, но когда наша самоходка оказалась в воде и с трудом начала передвигаться, я почувствовал себя далеко не геройски. Через нижний люк в машину потекла вода. Да и в передний люк, где сидел механик-водитель, она тоже захлестывала. Ну как мотор заглохнет! А тем временем машины и моей, и других батарей одна за другой погружаются в реку. У меня одно желание – поскорей на берег. Скорее, пока вода не залила все боевое отделение. А самоходка, как нарочно, еле тащится. Меня удивляет спокойствие экипажа. Прокофьев, Немтенков и Бондаренко стоят рядом со мной, и на их лицах – ни капли тревоги. Как будто мы уже переправились. Я вижу их улыбки, их торжество победы над рекой, но сам в этой победе еще не уверен. И лишь какие-то минуты спустя гусеницы касаются суши. Тут самоходка, словно обрадовавшись, делает резкий рывок, и мы на берегу. Я облегченно вздохнул. Теперь тревожусь за другие машины. А они так же, как и самоходка Прокофьева, кажется, не по дну идут, а плывут. Мне видно, как вода вливается в самоходку через передний люк, как брызжет в лица механиков-водителей. Да, водителям нашим не позавидуешь. Когда ездили по горам, по крутым подъемам и спускам, они ворчали: «Когда эти горы кончатся? Скорее бы на равнину». И вот вам равнина, но до нее еще надо добраться практически вплавь. И где было труднее – там или тут, сразу не скажешь.

А тем временем подъехали саперы и быстро принялись наводить мост. Скоро на улицах Мукачева зазвучала русская речь: в город вступили наш самоходный полк, пехота, артиллерийские части. А остатки венгерской армии в панике бежали. Кое-где, однако, слышалась ружейная стрельба, звучали разрывы мин, снарядов. У меня на глазах был сражен осколком снаряда наш пехотинец. А тем временем по городу плыл непривычный для нашего уха колокольный звон. Звонили все церкви, и я не сразу понял, что это жители Мукачева приветствуют нас, своих освободителей, одержавших победу над хортистами. Народ, как в большой праздник, вышел на улицы, окружил советских солдат. На лицах улыбки, радость. Приглашают зайти к ним в дом. В этих людях я увидел друзей и без всякой опаски пошел в дом к одному мужчине: он жил неподалеку. А колокольный звон ни на минуту не затихал.

В доме мужчины был уже накрыт стол, стояла бутылка красного вина, лежали кисти винограда и другие неизвестные мне фрукты. Мужчине очень хотелось, чтобы я посидел с ним, выпил его вина. И я, чтобы не обидеть хозяина, выпил стаканчик, закусил виноградом. Сидеть и закусывать было приятно, но я каждую минуту помнил: война еще не закончилась, город полностью пока не освобожден. Бой за его освобождение надо продолжать. И я, любезно поблагодарив хозяина за гостеприимство, пошел к своей батарее.

А кругом в домах слышалась русская речь: в гости был приглашен не я один.

Пришел я в батарею, а тут довольно любопытная новость: моим самоходчикам сдался в плен солдат венгерской армии. И все в недоумении: что с ним делать? Куда его деть? Решили ждать меня.

До Мукачева мне не доводилось видеть ни одного вражеского солдата. Пленный венгр был в непривычной для моего глаза военной форме. По-русски он не говорил, вид имел растерянный. Наверное, опасался, как бы самоходчики не причинили ему вреда. Но когда жестами я объяснил ему, что он теперь вне опасности, венгр повеселел, по лицу его скользнула улыбка. Внешне он был похож на румына. Темный цвет лица, черные, вьющиеся волосы, и я решил, что он румын и есть. Возможно, так оно и было: хортистская армия была многонациональной, наверняка в ней были и румыны. А Румыния к тому времени уже вышла из гитлеровской коалиции и воевала с Германией на нашей стороне. И этот солдат-хортист тоже решил не воевать против нас, против своих собратьев-румын и, выбрав момент, добровольно сдался нам в плен. Я хотел отыскать кого-нибудь из штаба полка, но попался мне парторг С. Кузнецов. Ему я и сдал пленного. Расставаясь со мной, пленный широко улыбнулся и пожал мне руку. А между тем в городе все чаше стали рваться снаряды, то там, то тут строчат вражеские автоматы. И мы, едва успев расслабиться, снова должны были подтянуться, сосредоточиться, усилить бдительность. Ведь огневые точки противника придется подавлять. Оглядываюсь, ищу глазами другие батареи. Но, кроме своих пяти самоходок, ничего не вижу. Пока ходил с пленным, Прокофьев на своей машине выдвинулся вперед и бьет по скоплению отступающих мадьяр. Слышу, бухают и другие экипажи. Вижу, противник отходит. Приказываю своей батарее сняться с огневых позиций и преследовать отступающего врага.

На окраине города – снова схватка с подразделением мадьяр. Один вражеский снаряд упал рядом с самоходкой Прокофьева, по борту дробью простучали осколки. Стоять во весь рост в боевом отделении и наблюдать за полем боя через борт самоходки довольно опасно: схватишь вражескую пулю или осколок. Но в прибор, а тем более в смотровую щель ничего не увидишь. И я, забыв об опасности, по грудь высунулся из машины и ищу глазами огневые точки противника, оцениваю обстановку, даю указания Прокофьеву. По радио (я пользовался им мало) отдал распоряжения Яковлеву и Данцигу. И доволен, что все идет так, как бы мне хотелось. Вероятно, я так и стоял бы, презирая опасность, если бы не вражеский снаряд, разорвавшийся так близко, что осколки осыпали правый борт машины. С головы у меня сдуло пилотку, а стоявший рядом заряжающий Бондаренко был убит наповал. Я с испугу присел. Прокофьев тем временем дал команду механику-водителю немедленно переехать на другое, менее опасное место. Машина спряталась за дом. Смотрим на бездыханное тело нашего товарища. Где-то его надо похоронить. Но где? Когда? Бой с остатками отступающей хортистской армии между тем стал утихать. Однако самоходки нашего полка все еще палят, теперь уже по подножию гор: туда сбежали рассеянные группы мадьяр.

Скоро нас вызвал к себе подполковник Ольховенко. Он все это время находился в батарее Терехова, а замполит майор Г. Поляков успел побывать во всех четырех батареях. Его присутствие успокаивало, поднимало у бойцов настроение. Порой он координировал действия батареи или отдельной самоходки. Держался он порой излишне храбро, без нужды рисковал своей жизнью. Его пытались предостеречь, но он неизменно отвечал:

– Я приехал воевать, а не наблюдать за ходом боя.

Увидев у подполковника всех своих товарищей, я заметил немалые перемены в их лицах. С них еще не сошла недавно пережитая тревога, но уже прорывалась и радость успеха. От всех пахло порохом, да так, что щекотало в носу.

Из всех комбатов я, пожалуй, выглядел наименее браво. Смерть заряжающего, стоявшего рядом со мной, прямо скажу, потрясла меня: ведь осколок, угодивший ему в голову, вполне мог достаться мне. Об этом я думал постоянно. Но товарищи, по счастью, не заметили этого. Ни один из них не спросил меня о самочувствии. Не сделал этого, впрочем, и я. Мы вообще ни словом не обмолвились о только что закончившейся боевой операции, словно давно уже к таким делам привыкли. Думаю, однако, что дело было в другом. Мы настолько были потрясены только что пережитым, что еще не могли ни о чем достаточно связно говорить. Лишь под конец встречи я как бы мимоходом сказал Ольховенко, что в самоходке Прокофьева убит заряжающий, нужна замена. Ольховенко промолчал. Мне показалось, что он не расслышал меня. И перед уходом еще раз напомнил ему о Бондаренко.

– Слышал, – ответил он. – Заряжающего пришлем!

Подводя итоги боевой операции по освобождению Мукачева, подполковник похвалил нас. Сказал, что все батареи действовали хорошо, слаженно. Разрушений в городе больших нет, противник отброшен. Главная задача теперь – следовать на Ужгород, уничтожая по пути очаги сопротивления противника.

Командиры установок быстро пополнили изрядно израсходованный боекомплект, заправились горючим. И когда я вернулся в батарею, все машины готовы были продолжить движение на Ужгород.

Движение началось, а точнее, продолжилось в тот же день. Впереди, как и прежде, наш 875-й самоходный полк. Едем развернутым фронтом. Моя батарея держится шоссейной дороги. Справа – зеленые, изрезанные ущельями Карпаты, слева – ровная, как крышка стола, Венгерская равнина. На ее полях желтеет непривычная для моего глаза двухметровая кукуруза. Вдали виднеются небольшие селения с пирамидальными тополями. День теплый, солнечный. Только бы радоваться. Но война! Все время надо быть настороже. С любой стороны – хоть справа, хоть слева, и с гор, и с равнины – может в любую минуту прилететь вражеский снаряд. А не то из-за куста или из сплошных зарослей кукурузы могут обстрелять тебя из автомата. Даже одинокий вражеский солдат, и тот в столь незнакомой для нас местности может нанести урон не только пехоте, но и нам, самоходчикам. Однако прятаться за броню не хочется. Едем неторопливо. То и дело останавливаемся и даем один-два выстрела по обнаруженному противнику. А он прячется где только может: и в горах, и в селениях. То и дело слышатся выстрелы, разрывы снарядов. А то протатакает и автомат. Противник уходит. И надо его теснить, не позволять ему цепляться за складки местности, окапываться, подтягивать резервы... Так шаг за шагом продвигаемся все дальше и дальше. И вдруг заминка: слева от дороги наши войска сцепились с противником. Активно работают с обеих сторон пушки, строчат автоматы... Я приказал притормозить. Можно бы, конечно, продолжить движение, но вдруг нашим пехотинцам и артиллеристам потребуется помощь. К счастью, сопротивление врага было подавлено без нашего участия. И мы тут же двинулись дальше. Майор Поляков – с батареей Бирюкова: они впереди всех. Я еду за ними, и это меня подбадривает. Поляков – лихой воин. Но перед селом Середне, не иначе как по инициативе Г. Полякова, батарея Бирюкова сворачивает влево и движется в обход села. Я же еду сельской улицей. На душе довольно тревожно – в селе могут прятаться остатки вражеской армии: из-за любого угла жди удара из пушки, противотанкового ружья или очереди из автомата. Все мои экипажи были заранее предупреждены об опасности, никто не ловил ворон. Наблюдение вели все. И наводчик из экипажа Яковлева Вася Луценко первым обнаружил вражескую пушку, а возле нее – до взвода пехотинцев. Он быстро сориентировался, навел прицел, и пушка противника была уничтожена. А пехотинцы в панике разбежались. Их бесприцельный огонь для нас был уже не опасен.

Так весь тот октябрьский день мы продвигались с боями, с каждым часом приближаясь к Ужгороду. Освободить его в тот же день, к сожалению, не удалось. На ночь остановились в лесу, неподалеку от города. За день все мы порядком устали, но завалиться спать никто не спешил. И вовсе не потому, что в горах и на равнине продолжали греметь пушки, а в небо взлетали осветительные ракеты. Нет, враг ночью, при хорошо организованных дозорах и охранениях, менее страшен, чем днем. Не спали потому, что очень уж хотелось повидаться друг с другом, обменяться впечатлениями о пережитом за этот день. Сразу после ужина самоходчики начали перекликаться в темноте, собираться кучками. Экипажи моей батареи собрались у Коли Хвостишкова. Жора Данциг с ходу выдал новый анекдот, раздался взрыв хохота. Тем временем замполит Поляков вызвал к себе командиров батарей. Когда мы пришли, у него уже сидели трое – помощник по технической части капитан С. Денисов, командир взвода по ремонту орудий лейтенант В. Раугул и капитан М. Бергман, командир хозяйственного взвода. Наше появление майор встретил доброй шуткой, предложил нам расположиться поудобнее. И мы уселись на ворох опавших листьев. Раскидывая для чего-то плащ-палатку, майор Поляков сказал:

– Догадываюсь, что вы уже поужинали, а зря. Капитан Бергман достал вина и хочет нас немножко угостить. Подсаживайтесь поближе. День был таким насыщенным, что сейчас не грех чуточку расслабиться.

Бергман тем временем откупорил канистру. Придвинул вещмешок, в котором звякнула посуда. «Расслабление» началось. На разостланной плащ-палатке появились ломти хлеба, банка консервов, стаканы. Бергман действовал неторопливо, вместе с нами предвкушая удовольствие. С любопытством на наш неприхотливый солдатский стол смотрела с неба четвертинка луны. При ее свете хорошо были различимы лица всех моих соседей по застолью. Прямо передо мной майор Поляков, довольный, спокойный, рядом с ним мой земляк Бирюков, он заранее улыбается. На лице замкнутого и молчаливого Терехова тоже слабая улыбка. А Бергман – этот прямо торжествует. Разливая вино, он начал рассказывать, как в Мукачеве один уже довольно пожилой мужчина предложил ему это вино. При этом и сам с капитаном выпил. «Давно, – говорит, – не пил, но по случаю вашего прихода позволю себе со столь дорогим гостем выпить». Не побоялся нарушить данный когда-то зарок.

Все взяли стаканы. Боже мой, как приятно после всех этих стокилометровых маршей, после ночного путешествия по руслу реки, после стычек с противником, да просто после многочасовой тряски в этой железной коробке посидеть в кругу друзей, с которыми и видишься-то на коротких привалах. Чокнулись, выпили, и потекла беседа. У каждого было что рассказать. И слушали друг друга внимательно, с уважением. Майор Поляков, как и все, выпив немного, стал разговорчивее. «Мы, – сказал он, – вступили на территорию другой страны. Теперь мы уже не Родину, а Европу освобождаем от коричневой чумы. И показывать себя мы должны не как завоеватели, а как освободители. Местное население не должно нас бояться. Ни один человек не должен быть нами обижен, ни одного оскорбительного слова в его адрес. Пусть все знают: мы не враги, а друзья! Это нам нужно. Нужно для победы!»

Эти слова майора я помнил до последнего дня войны. Внушил я их и своим самоходчикам. И они свято их соблюдали. Не помню ни одного случая, когда бы кто-то из наших самоходчиков кого-то из местного населения обидел. Такого не было! Даже к сдавшимся в плен вражеским солдатам относились лояльно, с пониманием. А сдавались нам теперь часто, но об этом я расскажу чуть позже. А сейчас вернусь к той ночи, что провели мы перед боем. Сидели, слегка охмелевшие, и все говорили, говорили. Разошлись, когда экипажи самоходок, тоже наговорившись, уже спали. Одни в боевых отделениях, другие – расстелив шинели у гусениц. И только часовые несли свою службу. В чаще леса то и дело слышались оклики: «Стой, кто идет?»

Когда я вернулся в свою батарею, мои командиры машин Н. Хвостишков и М. Прокофьев еще не спали. Сидели и тихо разговаривали. Я слегка пожурил их: «Вы что? А ну спать, спать! Отдыхать! Завтрашний день может быть жарче, чем сегодняшний!»

Николай Хвостишков тихо говорит:

– Не до сна, товарищ старшой.

– А что случилось?

Оба молчат. Наконец Миша Прокофьев со слезами в голосе говорит:

– Письмо из дома получил. Пишут, брат погиб!

Теперь мы молчим все трое. Я хорошо понимаю Михаила: у меня у самого брат погиб и от второго брата – никаких вестей. Не надеясь слишком утешить этим Михаила, я все же сказал ему о моих братьях.

– А у нас это тоже вторая похоронка, – сказал в ответ Михаил. И добавил: – А завтра, при освобождении Ужгорода, может, и я сложу голову.

– Ну, уж это ты напрасно! – упрекнул я его. – Как-никак мы все же за броней: не каждая пуля возьмет нас!

– Не каждая... А Бондаренко в Мукачеве оставили.

После этого короткого разговора я тоже плохо спал. Иван Емец постоянно старался, чтобы экипаж самоходки мог при случае хорошо отдохнуть. Постарался он и на этот раз. В боевом отделении расстелил брезент, на него положил наши шинели, чтобы мы могли ими укрыться. Кажется, все было хорошо. Противник не слишком беспокоил, тем не менее я долго не мог сомкнуть глаз. Рядом со мной лежал Миша Прокофьев, он тоже не спал. Тяжело вздыхал, шмыгал носом. И только к утру мы, кажется, оба уснули. Слышу сквозь сон чей-то голос:

– Комбата! Срочно к Ольховенко!

Вскочил, как по тревоге. Было раннее октябрьское утро. Солнечно, тепло. Пушки молчат, словно война уже кончилась. Самоходчики мои спят. Спит и Миша Прокофьев. Иду не торопясь, радуясь хорошей погоде, и почему-то вспоминаю последнее предвоенное лето: оно было таким же солнечным и теплым, как эта прикарпатская осень. Прихватив с собой гармониста, ватага молодежи направилась в нашу красавицу Поляну. На лужайке, среди таких же, как и здесь, деревьев, мы весело проводили время, играли, пели, плясали. Вспомнилась родная деревня, места, где я любил бывать. Вспомнился родной дом... Однако стоило только увидеть Ольховенко, как все мысли переключились на сегодняшний день.

Ольховенко, судя по всему, так и не уснул в эту ночь: глаза красные, голос осипший. Однако мысль работает четко, задачу комполка ставит перед нами ясную и определенную: наш 875-й самоходный полк, все его четыре батареи, наступает развернутым фронтом. Бирюков, Емельянов и Терехов должны войти в Ужгород с севера, со стороны гор, мне приказано овладеть южной окраиной города, преградить отступление противника на Чоп. Получив столь сложный приказ, мы спешно разошлись по своим батареям. Привычный шум моторов, треск попавших под гусеницы деревьев... И вот перед нами снова Венгерская равнина. Виден Ужгород, просторно раскинувшийся у подножия гор. Противник пока молчит. Причем он, как правило, перед боем не выдает себя, выжидает в укрытии. Тишина. Но это тишина перед бурей. Смотрю в сторону Ужгорода и волнуюсь. Еще и еще раз проверил свою батарею, убедился, что все экипажи к бою готовы, командиры самоходок задачу свою знают. Ждем сигнала. А время словно остановилось. И вот наконец в небе – серия красных ракет. Это и есть сигнал к началу боя. Загрохотала наша артиллерия. Вижу разрывы снарядов. Они ложатся пока что в поле и на окраине города. Моя батарея, все пять боевых машин, двинулись на южную окраину города. Я стою в боевом отделении, мне хорошо видно все вокруг. Слева появились быстрые и ловкие танки Т-34. Они пытаются вырваться вперед, но наши самоходки не отстают от них. Приближается момент, когда противник должен открыть огонь, когда заработает его артиллерия и начнут бить по нашим самоходкам противотанковые ружья, застрочат автоматы. И когда я представил себе все это, мне сделалось не по себе. Так хотелось жить, а смерть могла нагрянуть в любую минуту. И в голову невольно лезли пушкинские строки: «Что день грядущий мне готовит?.. Паду ли, пулей я пронзенный, иль мимо пролетит она?..»

Правее меня одна из батарей нашего полка уже встретила сопротивление противника и открыла по нему огонь. Вижу облако пыли, пальба заметно нарастает. Жду, сейчас и мне придется вступить в единоборство если не с танками, то с артиллерией противника. Но присутствие взвода танков бригады полковника Моруса придает мне спокойствия и уверенности. Уж кто-то, а танкисты самоходчиков в обиду не дадут. У них и броня покрепче, и башня вращается.

А тем временем окраина города уже вот она, рядом. Близка и дорога из Ужгорода на Чоп. И... вот уж не ожидал: противник, напуганный нашим появлением, бросился наутек. Мчатся в сторону Чопа транспортные машины, повозки, люди. Два танка и самоходка Василия Яковлева первыми въехали на дорогу и преградили путь к отступлению. Остатки хортистской армии в панике. С дороги бросились в сторону, но убежать не удастся: после дождей в поле непролазная грязь. Колеса повозок вязнут, машины буксуют, лошади в грязи тонут. Возницы хлыщут их, орут. Венгры спешат к Чопу, там, за ним, – их родина, Венгрия. Мы пытаемся их остановить. Мои самоходчики да и танкисты даже выстрела по ним не сделали, не убили ни одного их солдата. Только взмахами руки просили их успокоиться, не убегать, остановиться. Но противник не слушался нас. И вдруг вижу: справа, из крайних домов, выходит толпа хортистских солдат с поднятыми вверх руками. Я выпрыгнул из боевого отделения и пошел им навстречу. Прокофьеву приказал выехать за дорогу. Там брошенные повозки, застрявшие в грязи машины. А толпа с поднятыми руками все ближе и ближе. Вот я вижу их лица, непривычной формы головные уборы, зеленые гимнастерки... Наконец мы встретились. Я приказал венграм опустить руки. Пытаюсь заговорить с ними, но языковой барьер мешает. Слышится только: «Гитлер капут!» «Верно, – говорю я. – Гитлер капут!» И вижу на их лицах довольные улыбки. Отвоевались. Предлагают мне всякие безделушки: портсигары, зажигалки, авторучки. Я ни у кого ничего не взял, отмахиваюсь руками, качаю головой. Говорю им: «Мне ничего вашего не надо! Поняли меня? Не надо!» Слов они, конечно, не понимают, но жесты делают свое дело: руки с портсигарами и зажигалками исчезают. Следовало бы разоружить солдат, но я вгорячах не догадался этого сделать.

Скоро Миша Прокофьев привел ко мне еще толпу пленных, сдавшихся нашим там, за дорогой. И мне ничего не оставалось, как построить их и отправить в тыл. Жестом приказал им выстроиться в колонну по два. Поняли, засуетились, встали как положено. Я смотрю на них. Они выжидательно смотрят на меня. И тут выясняется, что среди них есть раненые, требуется медицинская помощь. К моей досаде, наших санитаров поблизости не оказалось, но объявился санитар из их числа. Трое были ранены в ногу, идти не могли. Я распорядился, чтоб подогнали повозку. Раненых усадили, и колонна двинулась в тыл.

Тем временем угасла и стычка с врагом. Три танка, что были вместе с нами, умчались дальше на запад. Я же со своей батареей по распоряжению командира полка продолжал оставаться на месте. Приказано было расставить самоходки так, чтобы остановить противника, если он, собравшись с силами, попытается вернуть Ужгород. Задача, как мне покачалось, не из самых легких. Но приказ есть приказ. Расставил свои самоходки и поглядываю в сторону Чопа: если противник пойдет, то именно оттуда. Связи с остальными нашими батареями у меня нет. Там, где они наступали на город, недавно слышалась интенсивная пальба. Теперь она стихла. Некоторое время еще стрекотали автоматы. Но сейчас и их не слышно. Так малой кровью 27 октября 1944 года был освобожден Ужгород, просторно раскинувшийся на реке Уж, у подножия древних Карпат. Вечером столица нашей Родины Москва салютовала доблестным войскам 4-го Украинского фронта. Воинским частям и соединениям присвоено наименование «Ужгородские». С этого дня и наш полк стал именоваться 875-м самоходно-артиллерийским Ужгородским полком.

* * *

На окраине Ужгорода моя батарея простояла недолго. И ничего страшного за это время не произошло. Правда, вблизи порой рвались снаряды, как неугомонные сороки, без умолку стрекотали автоматы. Но, слава богу, в батарее никто не пострадал. А спустя час все окончательно умолкло. Наступила тишина. Мы было расслабились. Впору было подарить друг другу улыбки. Как же! Освободили столь большой город. Живы. Здоровы... И как всегда вместе. Но на войне все быстро меняется. Пришел посыльный от командира полка: приказано всей батарее немедленно сняться и ехать в город по реке Уж. Мне вспомнилось Мукачево, колокольный звон. На улицах толпы народа, в руках у многих цветы. Зазывают нас в дома. Как для дорогих гостей, на столе вино, кисти винограда... К сожалению, ничего этого в Ужгороде не было. Город словно вымер. Мне стало аж жутко. Враг где-то в укрытии. Казалось, вот-вот он появится и полоснет огнем из автомата. А еще хуже, если громыхнет мадьярская пушка... Тревога передалась всему экипажу. Все, словно по команде, наготове. Немтенков – у прицела, снаряд уже в стволе пушки. Стоит только заметить противника, как пушка бабахнет. Но вся наша настороженность оказалась излишней. Ни одного хортиста в городе не оказалось, сбежали все. Одни драпанули в сторону Чопа, в Венгрию. Другие – по дороге на Собранцы, в Чехословакию. Скоро все четыре батареи нашего полка собрались на берегу реки Уж. И тут город словно проснулся. Ожили улицы, послышались людские голоса, шум машин.

Была примерно середина дня. Командование решило подтянуть свои силы, закрепиться в Ужгороде, разведать и только потом продолжить движение на запад.

Более часа мы прождали приказа о форсировании реки Уж. За это время я успел немножко разглядеть город. Он не был похож на наши российские города. Узкие, извилистые улицы, невысокие дома, крытые красной черепицей. А как хорош Уж, его набережная! Бросаются в глаза высокие пирамидальные тополя. Ужгород! Мог ли я тогда подумать, что он для меня станет таким же близким и дорогим, как наш Нижний Новгород. Тогда, еще в годы войны, мне не раз доводилось бывать в нем, проходить по его тесным улицам, останавливаться на ночлег. Говорить с хозяевами приютившего меня дома о близком конце войны, о вечной и нерушимой дружбе наших народов.

Война завершилась нашей победой. Я жил в послевоенные годы далеко от Ужгорода, был по уши погружен в работу. Ездить, отлучаться из своего села не было ни средств, ни времени. И прошлое с годами стало забываться. Но Ужгород, наш 875-й самоходный полк я буду помнить всегда. Каждую осень я вспоминаю тот солнечный и теплый день, когда мы освободили Ужгород, вспоминаю товарищей, словно опять встретился с ними. Вот Фирс Бирюлин, Миша Прокофьев, Гера Немтенков, Иван Емец, Жора Данциг, Иван Демешкин, Леня Кармазин, Хвостишков Коля, Вася Яковлев. Это вместе с ними я вступал в город. Но где нам было тогда знать, что наш 875-й самоходный полк и по окончании войны вернется в Ужгород. Он этот город освобождал и наименование носит «Ужгородский». Многие годы спустя, когда Украина отмечала 20-летие освобождения Закарпатья, тогдашний пропагандист полка майор О. Самойлович решил найти ветеранов своей части, участвовавших в освобождении Ужгорода, и пригласить их на торжества. К счастью, многие в то время были еще живы. На праздник приехали Фирс Бирюлин, Кармазин, К. Яшин, Коверин, Боруднин, Хренов. Получил приглашение и я. Радость была велика. И вот в январе 1968 года я впервые за послевоенные годы еду в Ужгород. И не один, а с комсоргом полка С. Сироткиным. Эта поездка, замечу попутно, положила начало многим моим визитам в этот освобожденный некогда нами город, встречам с однополчанами, с городскими властями, с рабочими предприятий и учащимися школ. И каждая встреча оставляла в памяти неизгладимый след. Домой возвращался с сувенирами, каждый из которых храню как драгоценность. В последний раз приезжал в 1984 году, на сорокалетие освобождения Закарпатья. И, уезжая, говорил: до свидания, до новых встреч. Ужгород! До свидания, наш родной полк.

* * *

Но вернемся в октябрьский день 1944 года. Тогда слов: «До свидания, Ужгород!» у нас, самоходчиков, не было. Было одно слово: «Вперед!». Здесь, на берегу Ужа, мы дозаправились, сытно пообедали и, не теряя ни минуты дорогого времени, спешно завели моторы. Путь наш лежал на запад. Мост через Уж был, к сожалению, взорван, но это нас не задержало: форсировать реки мы уже научились. Тут же кто-то из наших самоходчиков разделся, пустился вплавь. На середине реки остановился, измерил глубину и, вернувшись обратно, доложил: глубина пустяковая – до пупка.