Текст книги "В памяти и в сердце"
Автор книги: Анатолий Заботин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
– Ничего, мне все равно для форсу только.
* * *
На войне, где смерть – дело обычное, эмоции угасают быстро. А выход батареи Бирюкова, как мы узнали, был ничем иным, как разведкой боем. Командование хотело прощупать противника и убедилось, что держится он крепко. Голыми руками не возьмешь. И новых попыток вытурить немцев из Яремчи долгое время не предпринималось.
Целый месяц просидели мы тише воды ниже травы в этом Делятине. Хотя были, конечно, наготове. Но немец тоже не спешил выходить из окопов. И мощь наших самоходок оставалась, так сказать, лишь в потенции.
Солдаты и офицеры, пользуясь затишьем, стали свободно ходить по городу. Перезнакомились с местным населением, завели среди гражданских друзей. Я тоже зачастил в один дом, расположенный неподалеку от моей батареи. Жила в нем большая семья поляков. Судьба прифронтового города печальна. «Поляцы мы, поляцы! Несчастные поляцы!» – сокрушались женщины в этой семье. Каждый раз, когда я приходил, все трое мужчин, двое старых и один молодой, высокий, тонкий, по имени Ян, вставали мне навстречу. Мы располагались на лавочке, долго и мирно беседовали. Когда я сказал, что сплю на земле возле самоходки, укрываюсь шинелью, поляки забеспокоились: «Hex пан приходит до нас». Обещали мне кровать и подушку. И я, конечно, не отказался. Только предупредил самоходчиков, где в случае тревоги меня искать. Постель у гостеприимных хозяев была, конечно, мягкая. Однако среди своих товарищей, пусть на жестком брезенте, я спал куда спокойнее и крепче. И, скоротав ночи две или три у поляков, я вернулся на свое брезентовое ложе.
Немтенков и Емец свободное время проводили у мастера по ремонту пушек Владимира Раугула: они вместе воевали в Крыму, у них было что вспомнить, о чем поговорить. Вскоре Payгул сам стал приходить к нам. Мы познакомились, а потом и подружились. Это был невысокий, толстенький парень родом из Ленинграда. Второй ленинградец, с которым меня свела война. Он, как и первый, Анатолий Борзов, много рассказывал о своем городе, его театрах, музеях, памятных местах. Слушать его было приятно и полезно.
Каждый день у меня собирались все командиры машин. Начинали с деловых, неотложных разговоров, а потом переходили часто на обыкновенный треп. Или пели. Запевал, как правило, Иван Емец. У него был хороший, приятный голос, тенорок. Очень любил он песню о Днепре «Ой, Днипро, Днипро», – заводил он своим тенором, и все подхватывали. Умел поднять настроение и командир машины лейтенант Георгий Данциг. Жора Данциг, как звали мы его. Он был еврей, знал массу анекдотов – и все, конечно, про евреев. Хохотали над этими анекдотами до слез. Жору Данцига у нас любили. За общительность, за доброту, за острый ум. И если случалось, что в досужей компании Жоры нет, за ним сейчас же посылали.
Миша Прокофьев больше любил слушать, вбирал, словно губка, каждое слово. И посмеяться любил. Причем смеялся так, что, глядя на него, и все остальные покатывались от хохота.
В дни, когда мы стояли в Делятине, я, кажется, впервые вычитал из газет, что Румыния капитулировала и объявила войну Германии. Спешу с этой новостью к товарищам, и первый, кого встретил, был парторг С. Кузнецов. «Слышал, – спрашиваю, – новость: Румыния вышла из войны! Теперь она на нашей стороне, объявила войну Германии». А Кузнецов не верит. Скоро, однако, весь полк, все наши самоходчики узнали, что самый близкий друг Гитлера Антонеску, потерпев поражение в Крыму, понял: воевать с Советским Союзом – дело безнадежное. Как всех нас это обрадовало: с каким удовлетворением узнавали мы, что на всех фронтах, от Балтийского моря до Черного, наша армия ведет наступление, теснит противника с захваченной им территории. Что ни день, в газетах сводки об освобождении крупных советских городов. Москва салютует...
Да, война, похоже, близится к концу. А мы? Мы сидим и ждем у моря погоды. Вместо того чтобы воевать, добивать фашистов. До каких же пор так будет? Ольховенко и замполит майор Г. Поляков всячески пытались выяснить у вышестоящего начальства причину нашей пассивности. Им деликатно объяснили: ждите! Настанет час и для вашего полка. А пока продолжайте оставаться в Делятине.
Кое-что для нас прояснилось, когда разведчики доложили: противник знает о наших самоходках, потому и не решается пойти в наступление. Не то и Делягин, и Надворная, и Коломыя были бы снова в его руках.
Итак, стало ясно, что мы не просто прохлаждаемся в Делятине, а обороняем и его, и другие населенные пункты.
Но всему бывает конец. 5 сентября рано утром, когда над городом еще висел предрассветный туман, полку приказали срочно сняться и совершить марш на расстояние более чем 100 километров. Собрались так быстро, что я не успел проститься со своими знакомыми поляками. А они так меня просили:
– Уж вы, когда поедете, скажите нам. Мы выйдем, проводим вас!
И я им обещал. Однако вспомнил об этом, когда был уже за Делятином. С горечью представил себе, как они вышли из дома и не увидели нашей самоходки, к которой за этот месяц успели привыкнуть. Жалко мне их стало. С нами они чувствовали себя увереннее. Знали, что мы их в обиду не дадим. Оставалось надеяться, что немцы в Делятин больше не вернутся.
Марш был довольно сложным – сто с лишним километров по горам с крутыми подъемами и спусками. Но прошел он вполне благополучно, ни одной отставшей самоходки. Командир полка Ольховенко оказался человеком заботливым. Он собрал нас и спросил:
– Как чувствуют себя механики-водители? Устали? Если придется дальше ехать, выдержат?
Мы смело заверили его, что выдержат. Хотя противник был уже рядом и непонятно, куда еще подполковник собирается ехать. Постоянно слышалось буханье пушек, ночью то и дело в небе взмывали осветительные ракеты. «Вот здесь нам и придется померяться силами с врагом», – думал я. Но простояли мы тут менее двух суток. Не успели оглядеться, как снова марш. Ничуть не короче и не легче первого. Едем проселочными дорогами. За нами – длинный шлейф пыли. И так колесили мы по Прикарпатью и Карпатским горам весь сентябрь. Постоим на одном месте день-два, и снова команда: «В дорогу». Не знаю, как других, но меня эти марши очень утомляли. Батарея моя по счету четвертая, на марше она всегда замыкающая, и я боялся, как бы последняя самоходка не отстала. Случись такое, в полк она уже не вернется: экипаж перебьют бандеровцы, и пушка достанется им. К счастью, за все марши ни одна самоходка полка не сломалась и не отстала.
Какова цель всех этих маршей, знал, наверное, только командующий армией. Думаю, в вышестоящих штабах таким манером пытались сбить противника с толку. Он, конечно, не мог не заметить столь длинную колонну боевых машин, двигающихся в его сторону. И понять не мог, чего мы хотим. Ломал голову, не зная, что предпринять. А командарму только это и надо. Иначе трудно объяснить, почему мы столь долго ездили по этим горам, ни в одном месте надолго не задерживаясь. Правда, в селе Каманча мы простояли более двух недель. Помню, на горе стояла небольшая деревянная церквушка, а кругом простирались горы, покрытые лесами. Горы крутые, непроходимые, внизу змейкой тянется дорога. Она ведет к передовой, по ней снуют машины. Туда и обратно идут небольшими колоннами пехотинцы. За их плечами винтовки, вещмешки, котелки, на поясе – гранаты. Наступил октябрь, прошли дожди. Сыро, грязно. На дороге конные повозки, машины. И больше все в одну сторону – на запад. А там гремят пушки, слышится трескотня автоматов. Навстречу им спешат в тыл санитарные машины с ранеными. То и дело снуют «виллисы». На них ездят только командиры полков, дивизий, корпусов. Изучают обстановку, готовятся к большому наступлению. Наш 875-й самоходный полк пока все еще в дело не пускают, берегут.
Каманча осталась в доброй памяти у многих. Мы опять обрели возможность встречаться друг с другом. На марше это невозможно. Если и встречались, то очень коротко, обменяться приветствиями и то не всегда успевали. И вот весь полк сосредоточился в одном месте. Вражеские снаряды не долетают, остерегаться нечего. Можно ходить во весь рост, а не сидеть в этих железных коробках. И мы ходим, собираемся кучками, беседуем. Конечно, проводим боевые занятия: на войне без них нельзя. Но и отдыхаем. Собираемся в батарее И. Бирюкова: место уж очень удобное. На пригорке, под кронами деревьев. Комбат второй батареи Г. Емельянов даже журил тех, кто уклонялся от этих встреч. «Соберемся да хоть в глаза друг другу посмотрим», – говорил он. Собравшись, развлекались как могли. Лейтенант Гросс из емельяновской батареи был любитель поплясать. Музыки не было, но мы обходились и без нее – хлопали в ладоши, присвистывали, а он плясал. И так здорово – заглядишься. Комбат Емельянов гордился им. «Вот, мол, какие у меня офицеры! Не подведут ни в бою, ни на отдыхе!» Наш Жора Данциг приходил со свежими анекдотами. Да такими, что даже неулыба Немтенков смеялся до колик в животе.
На одной из таких встреч Емельянов сказал:
– Друзья! Подобных общеполковых веселых встреч в нашей жизни бывает не так уж много. Возможно, скоро их и совсем не будет. Так давай же веселиться от души.
Емельянов словно в воду смотрел. Буквально на следующий день нас, четырех командиров батарей, вызвал к себе Ольховенко и приказал опять готовить батареи к маршу. Наконец-то вступим в бой, решили мы. Ан не тут-то было: поехали не к передовой, а в тыл. И снова на целых 100 километров.
Собирались не торопясь: Ольховенко для сбора дал целых 30 минут. Пока стояли в Каманче, механики-водители моторы своих самоходок проверили, отрегулировали ходовую часть, словом, к маршу были готовы. И когда была подана команда: «Заводи моторы», экипажи мгновенно попрыгали в боевое отделение самоходок. Послышался шум моторов, строго в назначенное время полк оставил обжитое место и двинулся в путь. Встречные, по-видимому, недоумевали: «Мы в сторону противника, а они, целехонькие, новенькие, почему-то мчатся в тыл». Однако, как вскоре выяснилось, ехали-то мы вовсе не в тыл, а на другой участок фронта. Нашему полку предстояло встретиться с отборными частями венгерской армии, защищавшей закарпатскую Украину, прорвать линию обороны под названием «Арпад»
* * *
...Перед Второй мировой войной закарпатская Украина переходила из рук в руки. Сперва там хозяевами были чехи, потом по воле Гитлера ее передали Венгрии.
Живут в Закарпатье в основном славяне. Они с нетерпением ждут Советскую армию: только она может освободить их от иноземных захватчиков. По мере приближения наших войск в Закарпатье развернулось партизанское движение против венгров. Командование нашего фронта, конечно, об этом знало. И приняло меры к тому, чтобы помочь единокровным братьям славянам поскорей изгнать захватчиков со своих исконных земель, освободить города Мукачево, Ужгород, Чоп, Берегово. Однако сделать это было не так просто. Кроме оборонительной линии «Арпад», Советской армии предстояло столкнуться с естественными препятствиями – труднопроходимыми горами и перевалами. Каждый перевал в Карпатах – естественная защита венгров. А перевалов этих множество – Дукельский, Русский, Верецкий, Ужокский, Яблоницкий... Проходы между хребтами узкие, с обилием крутых скатов. Склоны гор покрыты лесом.
В середине октября наш 875-й самоходный полк прибыл на место своего назначения. Впереди – единственная дорога на Ужгород. Она змейкой вьется между утесами и скалами. Других путей на город нет. Стало быть, идти нам только этой дорогой. Под интенсивным огнем противника, не имея ни малейшей возможности сманеврировать, отойти в сторону.
Сложность предстоящего сражения понимали все, от командира машины до командира полка. Но в каком бою нет сложностей! В каком бою противник не грозится уничтожить тебя! И предстоящие трудности не расхолодили самоходчиков, наоборот, влили в них больше энергии, воли к победе.
Дорога на Ужгород до отказа забита войсками. Движется по ней артиллерия, пехота, связь. А теперь вот и наши самоходки. Во всех прежних маршах моя батарея всегда была замыкающей. На этот раз Ольховенко приказал мне выдвинуть свою батарею вперед, быть направляющим не только для нашего полка, но и для всей этой массы войск. За мной, за моей батареей, двинулась пехота, я со своими пятью самоходками как бы прикрывал ее. Такая роль, конечно, льстила мне, но она же налагала на меня и большую ответственность. Мне первому придется встретиться с врагом, а, судя по данным разведки, он здесь весьма силен и готов отразить наш натиск.
Как всегда, я в самоходке Миши Прокофьева. В такой ответственный момент его машина направляющая. За ним Коля Хвостишков. Едем не спеша, не отрываемся от пехоты. День солнечный, видимость хорошая. Противник пока молчит. Молчат и наши пушки. Только где-то справа слышится грохот артиллерийской канонады. Но это далеко. Там бой ведет, по-видимому, колонна наподобие нашей: она приближается к противнику другим ущельем. Судя по грохоту, бой у них завязался тяжелый. Вот-вот и мы встретим вражеский огонь. Наша колонна растянулась более чем на километр. И идут, и идут, не соблюдая интервала. Что будет, если завяжется бой. Нашей столь разнородной и плотной колонне не развернуться... И тут вдруг с визгом пронесся первый вражеский снаряд. Послышался грохот разрыва. Привстаю, оглядываюсь. В колонне паника. Перепуганные лошади шарахаются в сторону, ездовые с трудом сдерживают их. Задвигались и пушки. Никак готовятся к ответному удару? Я не сразу определил, откуда стрельнули, где противник. На какое-то время батарею остановил. Остановилась и вся колонна. Суетливо забегали и мои командиры машин. Жора Данциг успел узнать о жертвах от разорвавшегося снаряда. Сбивчиво доложил:
– Погибла девушка-санитарка. И, говорят, майор-пехотинец. Надо же! И откуда принесло этот снаряд?
Спустя несколько минут колонна опять двинулась. И двинулась с большей скоростью. Скорее хотелось уйти за сопку, где вражеской артиллерии труднее будет нас достать. К счастью, противник больше ни одного снаряда по нашей колонне не выпустил. И мои самоходки, гремя гусеницами, неторопливо, но уверенно пошли вперед. Я стою в боевом отделении. Мне хорошо видна дорога на Ужокский перевал. Оглянусь назад, проверю, все ли самоходки в колонне, не отстал ли кто, и снова все внимание вперед. После неожиданной тревоги прошло более часа. В глубь Карпат продвинулись довольно далеко. И, кажется, вот-вот взберемся на перевал, где и должен быть противник. И вдруг преграда: мост через пропасть взорван. Видны лишь его остатки. Вместе с Мишей Прокофьевым бегу к кромке обрыва. Осматриваем местность. Рядом с нами появился и замполит Поляков. Увидев взорванный мост, засуетился, занервничал. Начал материться. И было отчего. Путь вперед отрезан. Задуманная и разработанная операция рушится на глазах. Вперед нельзя и назад не развернуться. Мы в ловушке.
Скоро у кромки пропасти собрались все командиры машин моей батареи. Прибежали выяснить причину остановки и механики-водители. С ходу начали искать выход из создавшегося положения. И нашли его. Нашли, однако, не командиры, не замполит Поляков. Нашел механик-водитель Иван Емец. Дорога пролегала вдоль обрыва. Обрыв – почти отвесная стена высотой не менее 50 метров. Мне и в голову не пришло, что по этому скату можно как-то спуститься, чтобы там, внизу, по небольшой долине, продолжить путь в глубь гор. А Иван Емец посмотрел, с минуту подумал и говорит:
– Что ж, вот здесь и спустимся.
Я возразил:
– Смотри! По такой крутизне можно спуститься и кубарем!
– Кубарем? – Иван рассмеялся. – Бог не выдаст, свинья не съест.
Иван Емец еще в Крыму слыл лихим механиком-водителем, смело штурмовал Крымские горы. Об этом рассказывали его друзья. Но я не мог себе представить, как он спустится по этой крутизне. Нет, нет! Тут нельзя и пытаться. Емец уже разворачивает свою самоходку и приближается к обрыву. Я подбегаю к машине и приказываю всему экипажу немедленно покинуть свои места. Все послушно выскакивают. Иван Емец в одиночку, как бы крадучись, подъезжает к кромке обрыва. На какое-то мгновение самоходка зависает над пропастью, потом плавно шлепается на землю. Слышу, кто-то из пехотинцев кричит мне:
– Что делаешь? Хоть бы человека пожалел! Разобьется – костей не соберешь!
А самоходка, послушная механику-водителю, тихо стала спускаться по склону. Вслед за ней, с шумом обгоняя друг друга, катятся по круче камни. Пехотинцы, как и мы, не отрывают глаз от самоходки, не верят, что она спустится благополучно, наверняка перевернется, превратится в лом. И вдруг самоходка поехала юзом. «Ванюша, Емец!» – кричу ему, хотя знаю, что он меня не слышит. Сердце в груди сжимается в комок. Майор Поляков волнуется не меньше меня, то и дело хватается за голову. А самоходка между тем приближается к цели. В самом низу Емец круто повернул машину и в отверстие люка крикнул: «За мной! Не бойтесь!»
По его примеру одна за другой начали спускаться и другие машины. И скоро весь наш полк, а за ним пехотинцы и другие воинские части преодолели преграду и снова выбрались на дорогу. Упорно сокращаем расстояние, отделяющее нас от противника. Но с наступлением темноты продвигаться вперед не решились. Пришлось остановиться. Ночь в горах – это пытка. Дорога узкая: с одной стороны – скала, с другой – пропасть. А темень такая, что хоть глаз коли. Да еще кругом бухают пушки. Строчат автоматы, то и дело взмывают осветительные ракеты. Я в ту ночь и глаз не сомкнул. Однако мои бойцы после столь изнурительного марша безмятежно спали в самоходках.
С рассветом – снова команда «Вперед!» И снова моя батарея направляющая. Так добрались мы до села Жернава и тут столкнулись с противником. Он открыл артиллерийский огонь. Примчался командир полка Ольховенко, осмотрел местность, оценил обстановку и решил, что дальше продвигаться нельзя. Моей батарее он приказал занять оборону.
Село Жернава раскинулось по долине. К зеленой крутой горе прижалась железнодорожная станция. Разбросанные так и этак дома с чахлыми кустами перед окнами создавали довольно унылый вид. А тут еще продолжают рваться вражеские снаряды и воздух наполняется гарью.
Ольховенко показал, где я должен поставить свои самоходки, и, не задерживаясь, укатил на своем «виллисе». Его штаб находится где-то у села Волосянка. Там же и остальные батареи нашего полка. Под огнем противника, прихватив с собой командиров машин, я осмотрел местность. Каждому экипажу определил место расположения. И мои молодые офицеры: Хвостишков и Мухин, впервые столкнувшиеся с огнем противника, повели свои боевые машины на указанные им места. Передвигаться же надо было так, чтобы противник их не заметил. Однако укрыться невозможно. Деревья кругом низенькие, дома одноэтажные, приземистые. Ясно, что, едва мы въехали в село, противник нас заметил и начал артобстрел. К счастью, снаряды ложились позади нас, тем не менее Миша Прокофьев, вижу, изменился в лице, побледнел, не улыбается. Пристально смотрит на меня: вероятно, я выглядел не лучше.
Тем временем в Жернаву вошла наша пехота. Солдаты быстро окопались, заняли оборону. Их присутствие невольно вселяет бодрость. Скоро я встретился с их командиром, боевым, энергичным майором. Держался он храбро. Расспросил меня, где стоят мои самоходки, и решительно сказал, что с этих позиций вести огонь по противнику невозможно. Предложил две самоходки выдвинуть вперед, ближе к противнику. Я не возражал. Но как их выдвинешь на глазах у врага? Самоходка – отличная мишень. Ударят бронебойным – прошьют машину насквозь. А не то фугаской накроют, и сгорит она, как сгорела в Делятине машина Грешнова... Однако когда я сказал своим командирам, что нужно сменить позиции, дабы быть от противника на расстоянии прямого выстрела, ни Хвостишков, ни Яковлев не выразили ни малейшего сопротивления. Раз надо – значит надо. Но выехали не сразу, сперва хорошенько разведали пути передвижения. Вместе с пехотным командиром я наблюдал потом, как они меняли свои позиции. Первой тронулась с места машина Коли Хвостишкова. Проскакивая от дома к дому, она уклонялась от прицельного огня. Но чего это стоило Николаю. Я и то был в тревоге. Все казалось: вот раздастся выстрел, и самоходка Коли Хвостишкова вспыхнет, как подожженный коробок спичек. Слава богу, все обошлось. Благополучно сменил позицию и Вася Яковлев. Пехотный майор пожал мне руку и сухо произнес:
– Теперь мои пехотинцы защищены надежно!
Но, как бы самоходчики ни маскировались, противник нас заметил. И, конечно, открыл огонь. К счастью, эффективность его была невелика – самоходки-то стояли в укрытии. Ни один вражеский снаряд в них не угодил, но понервничать нам пришлось. То и дело слышишь шуршание летящего снаряда. Затем взрыв, свист осколков. А ведь каждому кажется, что снаряд или осколок летит прямо в него. Все дни обороны Жернавы были для нас опасной игрой в прятки со смертью. Удручало, что никак не можем обнаружить вражеские пушки. Где они? Откуда бьют по нам? Знать бы это, наши самоходчики давно бы их накрыли и тем проложили путь на Ужгород: до него рукой подать.
Четыре дня обороны вымотали нас. Думалось только об одном: когда будет этому конец? Когда дадут приказ: «Вперед!»? Когда я соединюсь с остальными батареями и все мы ударим по противнику, чтобы ринуться на освобождение Ужгорода?
И вот наконец является ко мне посыльный от Ольховенко. Приказано срочно сняться, вернуться в село Волосянку и соединиться с другими батареями. Я в недоумении: почему назад, а не вперед? Да еще так срочно и не ночью, а днем. Ведь противник заметит нас и возьмет на прицел. Но посыльный твердит одно: ничего не знаю, мне велено передать: срочно двигаться в Волосянку! Собираю командиров машин, передаю им распоряжение командира полка. Офицеры мои и рады, и, как я, встревожены. Однако делать нечего: приказ есть приказ. Объясняю командирам порядок передвижения. Первым выезжает Хвостишков, за ним Яковлев, потом Данциг, Мухин. Я на самоходке Прокофьева еду последним. Наш выезд из Жернавы прикрывала артиллерия. Однако противник заметил и открыл по нам огонь.
К счастью, наши самоходки от вражеского артобстрела не пострадали, благополучно преодолели линию огня и удалились в безопасную зону. Тут, вижу, и Миша Прокофьев повеселел. А то сидел на дне самоходки, боялся высунуться, чтобы не быть изрешеченным вражескими осколками.
В Волосянке я нашел Ольховенко. При нем уже были все трое моих коллег: Терехов, Емельянов и Бирюков. Они было кинулись ко мне с расспросами: как там, рядом с противником? Но Ольховенко прервал их и в краткой форме приказал нам быть готовыми к маршу в сторону Верецкого перевала. Дело в том, сказал он, что венгерский генерал (при этом он назвал его фамилию) сдался в плен и силы противника там значительно ослаблены. Нам предстоит добить его во что бы то ни стало.
К маршам нашим механикам-водителям не привыкать. Завели моторы – и в дорогу. Проехали всего несколько километров, когда начало смеркаться. На открытом месте, однако, видимость была еще сносная. Механики-водителя сидели с открытыми люками, экипажи машин стояли во весь рост. Но вот мы въехали в лесную чащу, и сразу сделалось темно, сыро и... жутко. А тут еще где-то бухает пушка, а над вершинами вековых сосен взлетают осветительные ракеты. Мне казалось, что тут, в лесу, мы где-то остановимся на ночевку, а с рассветом продолжим путь. Однако, к немалому моему удивлению, въехав в столь темный лес, полк безостановочно стал продвигаться дальше. Ехали без дороги, с выключенными фарами. Я стал беспокоиться за свою батарею – еду замыкающим, в такой темноте легко и отстать, заблудиться. Не отрываю глаз от идущей впереди машины третьей батареи. Ванюше Емцу говорю, чтоб он тоже не терял эту самоходку из виду. Скорость предельно низкая: в таких условиях не разгонишься. Менее чем через час полк вошел в русло небольшой речки. Слышится журчание воды, треск камешков под гусеницами машин. Вдруг машина, идущая перед нами, остановилась. Как выяснилось, остановился весь полк. Пользуясь моментом, приказываю Бондаренко позвать ко мне всех командиров машин моей батареи. Те пришли быстро и доложили, что у них все в порядке. Ни одна машина не отстала, механики-водители чувствуют себя бодро. Готовы ехать дальше.
Тем временем по цепочке приходит распоряжение Ольховенко: командирам батарей явиться к нему в голову колонны.
Я пошел. Пошел один. И плохо сделал: надо было взять кого-то из экипажа. Вдвоем идти легче. Темень: глаз коли – не видно. Иду вдоль самоходок. Под ногами вода, камни, ямы, я то и дело падаю. А упаду, никак не встану. Стараюсь за что-нибудь ухватиться, чаще всего за кусты. Продвигаюсь с трудом, думал, не доберусь до цели. Наконец слышу знакомые голоса: Бирюков и Емельянов уже доложились Ольховенко и готовы идти обратно. Споткнувшись о камень, я матюкнулся, и они услышали мой голос. Решили ждать меня. Ольховенко сидел в боевом отделении самоходки вместе с Тереховым, их лица освещала малюсенькая лампочка. Командира полка интересовало, все ли у нас в порядке, все ли люди и машины на месте. Я доложил: «Четвертая батарея прибыла в полном составе. Никто не отстал. Механики-водители готовы ехать дальше».
– Да, ехать надо! – сказал командир полка. – Иначе уйдет противник, уйдет. Закрепится на новом рубеже, тогда попробуй возьми его. Наша задача – не дать ему уйти. Не дать окопаться на новом оборонительном рубеже. На рассвете мы должны перехватить его в районе Свалявы. И уничтожить!
Задача была ясна. И как ни труден ночной марш, а ради победы его нужно совершить.
Обратно я шел уже не один: впереди Емельянов; он так же, как и я, идет, спотыкается. Слышится его негодующий голос: клянет войну на чем свет стоит, ругает Гитлера. А Бирюков смеется. Смеется над всем: над нашим неумением передвигаться в кромешной тьме, над Емельяновым, клянущим войну. Емельянов злится, ругает Бирюкова. Назвал его зубоскалом. А мне смех Бирюкова доставляет удовольствие: люблю упорных, неунывающих людей. Шагаю рядом с ним, и дорога уже не кажется такой трудной, как в те минуты, когда я шел по ней один. Как бы я хотел, чтобы Бирюков и в бою был рядом со мной. А Емельянов только тоску наводит. Сейчас он чего-то боится, трусит. И страх его невольно передастся сначала мне, а потом и Бирюкову. Емельянову вздумалось рассказывать о гибели своих товарищей: «Вот был человек! Всем хорош. И смел, и храбр. А вот поди ж ты, погиб!»
Полк снова двинулся в путь. Над лесом по-прежнему гремят раскаты пушек, доносится и трескотня автоматов. То и дело небо озаряется осветительными ракетами. При этом успеваешь подумать: «Как же хорошо при свете!» А потом снова темень, виден лишь красный огонек идущей впереди машины. Он как путеводная звездочка: механик-водитель не спускает с него глаз и, как на веревочке, следует за ним. Так проехали больше часа, покрыв за это время не более десяти километров пути.
В шум моторов неожиданно врезается громкий голос командира машины Л. Кармазина. Слышен досадливый мат. «Что там случилось?» – подумал я. А голос Кармазина все ближе. Отчетливо слышу, как он с гневом кричит кому-то: «А ты езжай, езжай. Не стой! Не мешай нам!» Наконец мы поравнялись с самоходкой Кармазина. Оказалось, у машины слетела гусеница. Случись это днем, большой беды не было бы. Но кругом такая тьма, а гусеницу, прежде чем поставить на место, надо еще найти. Предлагаем Кармазину помощь, но он только матерится. Что ж, вольному воля; мы поехали дальше. Отъехали метров на двадцать, а ругательства Кармазина все еще слышны. На чем свет стоит костерит механика-водителя. А тот, чувствуя за собой вину, молчит. Я глубоко сочувствую Кармазину, сочувствую всему экипажу. Трудно себе представить, что ждет их тут, когда все мы уедем. Я рад, что такое случилось не в моей батарее, но в душе осуждаю Терехова: на его месте я не оставил бы экипаж Кармазина в одиночестве. Впрочем, Кармазин сам мог отказаться от какой-либо помощи.
К рассвету мы были на подступах к Сваляве. Весь полк выехал на дорогу. И тут узнаем, что противник, прослышав о нашем приближении, оставил свои недооборудованные позиции и драпанул в сторону Мукачева, выставив лишь заградительный отряд. Но отряд этот, конечно, не смог остановить наше продвижение вперед. Мои самоходчики сразу заметили его огневые точки. Я распорядился открыть по ним огонь из всех пяти самоходок. Это вселило форменную панику в отступавшие венгерские части. Они рассеялись, частично убежали в горы и скрылись там.
А дорога на Мукачево становилась все более оживленной: пехота, пушки на конной тяге, штабные и боевые машины заполняли ее с каждой минутой. Все двигались в одну сторону – на Мукачево. Обочиной, в обгон колонны, мчатся многочисленные «виллисы». Это проезжает начальство дивизий. Наши самоходки – в середине колонны. Десять метров проедем – остановка. Иногда кто-то крикнет: «Почему стали?! А ну вперед!» Но куда поспешишь, если передние машины продвигаются черепашьим шагом.
На одной из остановок слева от самоходки я увидел солидного военного в пенсне, с небольшими усиками, и сразу узнал его. Это был генерал армии командующий 4-м Украинским фронтом И.Е. Петров. Рядом с ним смугловатый Мехлис, похожий на окарикатуренного Геббельса. Они о чем-то разговаривали, причем говорил больше Мехлис, а Петров стоял и спокойно смотрел вперед. Потом они оба направились к «виллису». Сели. Юркая американская машина тронулась с места и, утопая по пузо в грязи, повезла командующего фронтом вперед, выяснить, отчего произошла заминка. Скоро колонна снова тронулась. Но опять ненадолго. Как потом мы узнали, противник, отступая, делал на дороге завалы, взрывал мосты. И нашим саперам приходилось расчищать и восстанавливать путь. Работали они рьяно, тем не менее вырваться из гор нам в этот день так и не удалось. Ночевали на той же дороге. И соблюдали такую тишину, что казалось, вокруг тебя ни души. Только слышно, как где-то вдалеке бухают пушки. Эхо выстрелов звонко перекатывалось в горах. Но с нашей стороны ни одного выстрела не последовало.
Итак, ночь прошла спокойно. Спать, правда, пришлось мало. Наши самоходчики не покидали своих боевых мест, а на них шибко не разоспишься. Пехотинцы, как всегда, коротали ночь по-разному. Кто на ногах, кто сошел с дороги, примостился у дерева и час-другой вздремнул.
Утро выдалось теплое, солнечное. Все проснулись задолго до того, как солнечные лучи коснулись желтеющих вершин Карпатских гор. Повсюду слышится говор, шум разогреваемых моторов. Какое-то время только он и напоминает о войне. И вдруг слышится выстрел вражеской пушки. Эхо повторяет его. Затем следуют второй, третий выстрелы. Они как бы напоминают: передышка кончилась, пора за дело браться, гнать, теснить врага. Ко мне подошел посыльный от Ольховенко: подполковник вызывает. Иду к нему вместе с Бирюковым: Емельянов с Тереховым опередили нас. Ольховенко вдруг раскричался на нас, почему мы так долго чикались. «Не забывайте, война еще не кончилась!» Мы виновато вытянулись и молчим. Израсходовав свой гнев, комполка перешел к делу. «Всем батареям, – сказал он, – сейчас же, не теряя ни минуты, двигаться на Мукачево. Направляющая батарея – Заботина, за ним следует Бирюков, а за ним – две остальные батареи».
