Текст книги "Может быть — завтра"

Автор книги: Анатолий Скачко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Курс на восток

Попав в Варшаву, Жервье остановился в одной из лучших гостиниц города. Ведь у него в кармане было столько денег, сколько раньше он зарабатывал почти за месяц упорного труда, и эти деньги надо было истратить за три дня. Что ожидало дальше, после этих дней, ему не хотелось думать. Хотелось верить, что три дня – это обычная формула отпуска, после которого потянутся ровные дни казарменной жизни. Чтобы заполнить время, Жервье занялся осмотром города, бегал по музеям, театрам, по вечерам посещал рестораны. Здесь чаще всего приходилось встречать знакомых как с «Эгалите», так и с других судов эскадры. Команды, точно прибывшие в порт моряки, спешили расшвыривать деньги, нарочно закрывая глаза на завтрашний день.

Как раз в последний вечер в одном из дансингов Жервье опять встретился с лейтенантом Ля Журденом.

Лейтенант был пьян, с женщиной, и поэтому милостиво обошелся с подчиненным. Он почти насильно заставил Жервье выпить бокал шампанского.

– Пей, – приказывал лейтенант, – пей до дна. Может быть, больше пить не придется. Пей за удачу, с которой мы завтра двинемся на восток.

– Пей за удачу!

– Париж на западе, – попытался возразить Жервье, но лейтенант перебил его.

– Запад отрезан. Только летя все время на восток, мы сможем, может быть, добраться до родины.

«Завтра… восток…» шевельнулось где-то у Жервье, но выпитое вино тушевало все розовой краской, не оставляя в жизни ничего страшного. Легкий выход был найден.

За первым бокалом последовали следующие. Пьяный фокстрот легко закружил огоньки дансинга.

Дальше было опять вино, цветы, приколотые к шуршащему шелку платья, подушки автомашины, холодный, но не трезвящий ветер в лицо, женский смех, огни навстречу, окна витрин, опять фокстрот, уже в другом, переполненном дансинге и снова вино…

Проснулся Жервье утром у себя в номере от резкого стука.

Яркий солнечный свет пробивался через шторы, прокладывая светлые дорожки на блестящем паркете. Сквозь окно доносились трамвайные звонки и шум оживленной улицы. Очевидно, было не рано, но вставать не хотелось. Все тело было точно вареное, в голове стучало, рот пересох и распух. Обрывки воспоминаний заставили с отвращением вспомнить прошедший вечер. Жервье с ужасом подумал, что надо вставать и ехать в казармы.

Новый резкий стук подкинул его на кровати. Кто-то колотил в дверь сильными частыми ударами.

Шлепая босыми ногами, Жервье побежал к двери.

– Кто там?

– Это я, Рабине, открой скорее! – прозвучал за дверью взволнованный голос. Жервье быстро повернул ключ. Су-лейтенант ворвался в комнату, не здороваясь, срывая на ходу фуражку.

– Еще спишь? Я тебя с вечера ищу. Где ты был?

Он осмотрел Жервье и презрительное выражение скользнуло по его лицу.

– Пил? Молодец. Так и полагается каждому наемнику перед боем. Тебе известно, что сегодня ночью мы вылетаем?

Смутные обрывки фраз всплыли в голове Жервье.

– На восток?

Рабине быстро повернулся, хватая его за плечи.

– Ты уже знаешь, против кого мы летим? И единственным протестом с твоей стороны было напиться до бесчувствия? Жервье, я знаю твою мягкотелость, но такой подлости от тебя не ждал.

Глубокое презренье в тоне больно хлестнуло Жана.

Он ответил с искренней обидой в голосе:

– Ты ошибаешься, Рабине. Я ничего не знаю. Лейтенант Ля Журден мне больше ничего не сказал.

Рабине испытующе поглядел на Жервье:

– Это правда? Тогда слушай. Я только что с аэродрома. Все готово к дальнему полету. Мы погрузили сорок тонн иприта, и нынче ночью должны вылететь.

– Но куда же? – переспросил Жан.

Су-лейтенант оглянулся, наклонился вплотную и, блестя широко открытыми глазами, шепнул, разорвав пересохшие губы оскалом зубов.

– Ты сам сказал: на восток, в Москву.

Жервье инстинктивно поднял руки, точно защищаясь от удара, и, сразу теряя голос, хрипло бросил:

– Ты ошибся. Россию не посмеют тронуть. Ведь у них нет даже намека на обострение.

Рабине нетерпеливо дернул его за рукав, оборвав фразу.

– Ты не маленький, Жервье, а у меня нет времени объяснить тебе политическую обстановку. Мы сами не ожидали, что это случится так скоро, но факт остается фактом. Мы только болтали, а теперь пришло время решить, как надо действовать.

– Этого не может быть, – растерянно упирался Жервье.

– Это есть, – коротко оборвал Рабине, – и нам пришло время действовать. Нападение будет неожиданным. Все делается в тайне. Удар должен быть решительным и смертельным.

Рабине вздохнул, торопливо набирая воздух.

– Почти все вооружение с кораблей снято и заменено газом. Рассчитывают дойти без боя, но потом нас откроют, и это означает неизбежную гибель от русских эскадрилий. Ради верного удара нас приносят в жертву.

Он вскочил, нервно зашагав по комнате.

– Но это нам на руку. Команда все видит. Это агитирует лучше всяких слов. Будь в нашем распоряжении хоть два дня, наша организация смогла бы поднять весь флот.

– Ну, а теперь что ты намерен делать? – загораясь надеждой, потянулся к нему Жервье.

Рабине остановился, обернувшись на полном ходу.

– Теперь нам приходится действовать самостоятельно. Я верю тебе и Фуке и предлагаю вот что. Как только эскадра перелетит границу, я открываю газгольдеры, и мы садимся на землю. Чтобы никто не смог пройти наверх к камерам, Фуке повернет свои игрушки против коридора, и тогда целая дивизия нам не страшна. Как только бросят якорь, мы под панику захватываем центральную кабину и даем радио, предупреждая правительство Союза.

– Ну, а дальше? – опять опускаясь, хмуро спросил Жервье.

– В центральной кабине есть наблюдательная люлька. Мы или бежим в ней на землю или нас убьют. Все-таки больше шансов спастись, чем в воздухе. Ну как, согласен?

Жервье упрямо мотнул головой.

– Нет. Не иметь возможности вернуться на родину?! Остаться навсегда жить в чужой стране?! Нет! На это я не согласен.

– Но что же ты намерен делать?

Этот простой и ясный вопрос точно пригвоздил на месте Жервье, захватив его врасплох. В самом деле, что делать? Единственно, что можно, – это бежать в посольство и требовать отправки на родину. Но им запрещено являться туда. И разве там не знают, куда и зачем вылетают сегодня прилетевшие из Франции корабли?

Недаром им сменили песочные кепи республики на фуражки с одноглавым орлом, чтобы умыть руки в том, что они будут делать.

В посольстве делать нечего. Официально они даже не французы. Они наемные ландскнехты. Люди без родины!

Без родины! Эта мысль неожиданной новизной ударила в голову, осветив другим светом все происходящее.

Но если родина сама отказалась от него, продала, как барана на бойню, за что он должен быть ей обязан, делать по ее приказанию то, против чего протестует все существо?

Раз родины у него нет, он может поступать только, как хочется, свободный от долга перед ней. А тогда выход ясен. Рабине прав!

– Ну, что, решил? – точно читая его мысли, спросил внимательно наблюдавший Рабине.

– Решил, – медленно, с трудом вырывая из себя и еще раз взвешивая каждое слово, тихо ответил Жервье, – я должен помогать тебе. Другого выхода нет.

– И на помощь родины больше не надеешься?

– Ее нет у нас, – грустно и убежденно ответил Жервье.

– Правильно, Жан! Но мы найдем ее там, где опустится наш «Эгалите». Скорее на аэродром! Пусть мы первые зажжем в воздухе такое восстание, какое зажег на море Андре Марти.

Резкий стук в дверь прервал его слова. Раньше, чем они успели что-либо ответить, дверь медленно отворилась, и квадратная фуражка польского солдата просунулась в комнату. В следующую секунду щель раскрылась шире и в нее боком пролезла вся фигура пулеметчика Фуке.

Не говоря ни слова, он закрыл дверь, плотно задернул штору и только тогда, повернувшись к приятелям, укоризненно и свирепо прошептал:

– Второй раз мне приходится вам напоминать – не вести серьезных разговоров, не убедившись, не слушает ли кто под дверью.

– Ты здесь давно и слышал все? – со смущеньем, граничащим с испугом, прошептал Рабине.

– Не только слышал, но и не одобряю вашего плана, – утвердительно ответил Фуке. – Незачем лезть на рожон и ломать себе шеи. Вы знаете мой принцип. Скорее обратно на ферму и без продырявленной шкуры, и потом…

– А судьба Москвы тебя нисколько не интересует? – возмущенно перебил Рабине.

– Вот именно поэтому я и не одобряю рискованного восстания. Радио, которое вы дадите, даже в случае удачи будет слишком поздним и за два-три часа уже не спасет город.

– Но как поступать иначе?

– Быть немного внимательнее… – Фуке оборвал речь, подойдя к умывальнику, стена над которым, по обычаю всех отелей, была обита плакатами на линолеуме, – видеть то, что вам предлагают. Читайте.

– «Пилюли Вальда», патефоны «Рекорд», салон и дансинг «Палас», – удивленно стал перечислять плакаты Рабине.

– Нет, ниже, – где рисунок антенны. Читайте: «Акционерное общество „Радио Польска“ предлагает всем желающим для переговоров свою пригородную станцию. Мощность усилена». Видите точку справа, внутри круга слышимости, – это Москва. Большего нам не надо. А охраняется эта станция, наверное, меньше, чем наша на «Эгалите», то есть, простите, «Данциге».

– Но кто же нам поверит? – перебил его Жервье.

– Поверят, когда проверят, – ответил Фуке. – А еще лучше, если Рабине найдет здесь таких людей, которых знают в Москве.

Рабине встал и, подойдя к Фуке, крепко пожал его огрубелую ладонь.

– Ты прав, как всегда, старина. Восстание на «Эгалите» будет слишком поздним. Нам надо радио захватить здесь. А людей, которые нам помогут, я найду.

Радио из Варшавы

За два часа до вылета из Польши, командир «Данцига» срочным рапортом донес начальнику эскадры, что на вверенный ему корабль из отпуска не возвратились: су-лейтенант Рабине, младший механик Жервье и пулеметчик Фуке.

На рапорт командующим флотом была наложена краткая и выразительная резолюция:

«Сообщить полиции. Разыскать, арестовать и расстрелять».

На срочную телефонограмму префекта по районам один из постовых сообщил, что около шести часов он видел, как на Центральной улице трое военных, по приметам похожие на разыскиваемых дезертиров, в сопровождении четвертого штатского, сели в такси и уехали в направлении Праги..

Начальник полиции срочно предписал отыскать такси, стоявшее в шесть часов на Центральной, и выяснить, куда шофер отвез пассажиров. Распоряжение было передано в центральный гараж, где и обещали это сделать, когда все машины соберутся на ночевку, т. е. не раньше, как через четыре-пять часов…

Такси, номер которого полицейский не заметил, обратило на себя не только его внимание. Шофер так бешено гнал машину по улицам, что проклятия многих прохожих сыпались ему вслед.

Однако ехавших даже эта быстрота не удовлетворяла.

Всю дорогу они волновались, смотрели на часы и требовали прибавить ходу. Прельщенный обещаниями чаевых, шофер развил предельную скорость и доставил пассажиров на вокзал как раз к отходу одного из дачных поездов. Уже на ходу им удалось вскочить на площадку. Там они и оставались всю дорогу, нервно куря и перекидываясь короткими фразами на иностранном языке.

На третьей остановке маленькая группа соскочила на платформу и быстро скрылась в парке, тянувшемся вдоль пути. Скоро они снова вынырнули по другую сторону парка, на поляне, около маленького здания, где в темнеющем небе слабо рисовались ажурные переплеты высоких антенн.

За забором уже горело электричество, освещая в наступающей полутьме двор и вывеску:

«РАДИО ПОЛЬСКА»

Три человека прижались к забору. Четвертый подошел и, помедлив минуту, решительно нажал звонок.

Маленькое окошечко отворилось в воротах, квадрат света упал на военный мундир, выделив блестящее серебро нашивок.

Дверь немедленно растворилась. Привратник почтительно посторонился, пропуская военного.

– Как мне пройти к передатчику? – строго спросил вошедший.

– Без пропуска не можно, пане! – закланялся сторож. – Я вам вызову коменданта, вы с ним…

Он не успел кончить. Чьи-то сильные руки схватили его сзади, и смоченный чем-то острым платок упал на лицо. Топот ног и грохот запираемой двери – было последнее, что дошло до его сознания…

Пять минут спустя из контрольной будки вышли четверо и, пройдя через двор, остановились у входа в станцию.

Сквозь закрытую дверь громко доносился жужжащий звук умформера и чьи-то шаги по кафелю.

– Работает! Включать не придется! – тихо прошептал человек в штатском. – Итак, начнем. Ты берешь на себя машинное, он стережет охрану, а мы идем к микрофону. Передавать буду я!

Молчаливые кивки толовой были ему ответом.

Человек в штатском переложил в правую руку браунинг, осторожно открыл дверь, и все четверо бесшумно вдавились в помещение. Минуту была тишина. Потом внутри здания кто-то громко и удивленно вскрикнул, зазвенело разбитое стекло, прозвучали чьи-то торопливые шаги, и снова все смолкло… Только один умформер жужжал по-прежнему спокойно и монотонно.

Бесчисленные радиолюбители, принимавшие в этот вечер лекцию по сельскому хозяйству, услышали в трубках какой-то странный шум, отдаленные шаги, спутанные голоса и сухое щелканье металла. Твердый отчетливый голос лектора неожиданно оборвался и смолк на полуслове. Несколько секунд ничего не было слышно, кроме ровного шума станции, затем что-то стукнуло, точно сбросили на пол мягкую подушку, и сразу, после молчания, чей-то другой голос, не привыкший, видимо, к передачам, прокричал, торопясь и волнуясь:

– Москва! Москва! Москва!.. Слушайте! Слушайте! Слушайте! Сегодня в 7 часов польский флот вылетел на газовую атаку Москвы. На борту 400 тонн иприта, фосгена в баллонах. Состав: 8 воздухоплавательных дивизионов, сводная эскадрилья бомбовозов, истребительная группа. Всего до 100 единиц. Ждите в Москве от часу до двух ночи… Спешите, спешите, спе…

Дальше трубка ахнула громким вскриком, квакнула, точно отброшенная в сторону, и в уши ошалелых радиолюбителей застучали гулкие, раскатистые удары, как обыкновенно радио передает револьверную стрельбу.

Москва! Слушай!

На пути Наполеона

Польский флот в это время уже подходил к Смоленску. Сильный попутный ветер, достигавший 14 метров в секунду, ускорял путь, намного превосходя всякие ожидания.

Чистое, почти безоблачное небо давало возможность великолепно видеть землю и безошибочно ориентироваться.

Сами же корабли, шедшие на высоте 6 тысяч метров, были совершенно невидимы с земли.

Правда, острый луч прожектора мог бы нащупать их и на этой высоте, но для этого нужно было знать и внимательно нащупать небо, а гостей никто не ожидал, и вся находящаяся внизу равнина спала непробудным сном.

Напрасно дежурные слухач и внимательно фильтровали эфир, ища признаков тревоги: сообщения снизу были спокойны и безмятежны.

Все шло как нельзя лучше.

Сам начальник экспедиции, генерал Гель, старый беспокойный вояка, начавший свою карьеру еще в австрийской армии, и тот разнежился и позволил себе роскошь – уйти с леденящего ветра рубки в теплую каюту с покрытым уютным инеем иллюминатором.

Маленький «частный» аппарат соблазнял его позвонить домой, к жене, на квартиру в центре Варшавы, но сообщение с кораблем до начала атаки было строго запрещено, чтобы не открыть своего положения. Пеллингаторная радиоразведка русских могла поймать всегда передачу, определить по лучшей слышимости направление передатчика, связаться со своей парной станцией, и по точке пересечения пеллингов слышимости точно определить нахождение работающей станции.

Из осторожности оставалось только слушать самому.

Гель снял трубку и с тем же чувством, как преступник слушает предсмертные стоны жертвы, стал слушать Москву.

Мощный «Коминтерн» сразу загудел в уши, быстро бросая слова на малопонятном языке. Голос на французском языке давал иностранную информацию о благоустройстве, сообщая, сколько застроено домов, замощено улиц, проведено водопроводов.

Генерал скупо усмехнулся. Вот где ложь большевиков. Через четыре-пять часов эти цифры будут достаточно неверны.

Повернул дальше. Военная ходынская станция передавала без шифра очередной приказ Реввоенсовета. Здесь тоже все было благополучно.

По тайной книжке генерал проверил еще две-три станции крупных центров, где стояли воздушные силы. Станции или молчали, или давали обычные сводки. Чувство безопасности овладело им всецело. Он решил попытаться если не поговорить, то услышать вести из дому.

Было около десяти. Частная станция «Радио Польска» кончала к этому времени свою передачу и, за известную мзду, предоставляла свои антенны для частных разговоров. Жена заказывала первую очередь, и очень часто, сидя в кабинете «Маршала Пилсудского», он слышал голоса жены и детей. Генерал подумал и решительно повернул диск настройки на волну станции. Он попал на середину фразы. Голос, не привыкший к передаче, кричал: «Ждите в Москве от часу до двух ночи… Спешите, спешите, спе…». Дальше в уши генерала забарабанила такая трескотня, что он отнял микрофон. Когда он поднес опять, трубка молчала.

Морщина тревоги на минуту скользнула по лицу.

«От часу до двух ждите…» Кто будет, кого надо встречать?..

Но разум сейчас же успокоил:

«Ну, кто может передавать важное с „Радио Польска“? Просто кто-то передает, что вылетает в Москву. Что же, одним трупом будет больше».

Генерал пожал плечами. От резкого движения сбилась настройка. Прыгающие звуки какого-то шального фокстрота ворвались в трубку и смели последние остатки тревоги.

Генерал поправил настройку. Еще раз прислушался. «Радио Польска» молчит. Он положил трубку, оделся и вышел на мостик.

После света ночь казалась еще темнее.

Несмотря на то, что воздух был необыкновенно прозрачен и даже на такой высоте горизонт чертился на уровне глаз тоном светлее земли, внизу ничего не было видно.

На всем необъятном пространстве светилась жалкая, раздавленная тьмой, кучка огней, похожая на издыхающего в траве светляка, и узкая сероватая полоска, светлее окружающей среды.

Командир «Пилсудского», педантичный, круглоголовый, больше познанский немец, чем поляк, сам стоял в рубке за штурвальным колесом и, упершись взглядом в тьму, даже не обернулся на Геля.

Как каждый командир, он не любил адмирала у себя на борту. Чувствуя здесь свое превосходство «воздушного волка» над штабным генералом, он с аффектированной вежливостью предупредил вопросы.

– Все в порядке, ваше превосходительство. Прошли Смоленск. Эти огни сзади. Ветер попутный. Скорость до 190. Работа моторов без перебоев. Шалит правый средний, – указал он на контрольную доску, где мигали стрелки тахометров. – Но поломка пустяковая. С «Бельведера» сигнализировали, что у них утечка газа незначительная.

Этими словами погасил он тревогу в глазах адмирала.

– Радио не было? – осведомился Гель.

– Нет.

– Тревоги на земле не замечено?

– Тоже нет.

– Хорошо.

Генерал вышел из рубки и отошел к перилам. Все идет как нельзя лучше. Прошли Смоленск, тот Смоленск, который в 1610 году стал поперек пути короля Владислава к Москве… больше, чем на год, приковал его к своим стенам и не дал ему надеть русскую корону. А теперь они перепрыгнули Смоленск, даже не заметив. Через 3 часа они в Москве. Теперь, даже если их заметят, то все равно не успеют приготовиться. Машины бешено идут вперед. Вот новые огоньки внизу: Вязьма.

И тотчас генерал вспомнил сведения секретной книжки: Вязьма, 6 эскадрилий: каждая 24 машины – 2 отдельных отряда по 12 машин.

Задали бы они работу, если бы не спали, как сурки.

На войне главное – неожиданность. К черту все рыцарские церемонии! Самое лучшее – войну объявить, когда она уже кончена. Разве иначе смог бы он так победно пройти дорогой, по которой после Наполеона не прошел никто? Он, генерал Гель – второй.

Долго стоял, опершись на борт, адмирал, убаюканный честолюбивыми мыслями и ровным рокотом моторов.

Уже скрылся на горизонте Дорогобуж, давно миновали Вязьму, уже засветлело за горизонтом небо отраженным светом большого города, когда голос капитана окликнул:

– Ваше превосходительство. Прикажете набирать высоту? Подходим.

Генерал вздрогнул, задергал усы, повернулся и после паузы, точно отдавая новое приказание, ответил:

– Набирайте высоту. Сигнализируйте всем, чтобы перестраивались. Пускайте самолеты с бомбами. Распорядитесь включить радио для сообщения с эскадрой. Я иду в броневую рубку. Все сообщения передавать туда.

– Слушаю, – ответил капитан и глазами добавил: «Наконец-то ты займешься своим делом и оставишь меня в покое».

В следующую минуту, точно желая подчеркнуть, что в управлении теперь он полный хозяин, капитан наклонился к доске и, быстро переключая аппарат, заговорил:

– Алло! Моторные. Полный газ 1400. Штурманское. Курс старый. Угол подъема максимальный. Травить носовые цистерны. Боевая часть. Готовь баллоны. Проверить шланги на малой струе газа. Выставить пулеметы верхней площадки. Команде наружной надеть кислородные маски…

Тревожный огонек сигнала замигал на доске.

Капитан рванул трубку и, быстро меняясь в лице, точно заостряясь и серея, крикнул уже без обычной аффектации, решительно и грубо:

– Слушайте. Фонетическая станция сообщает, что изменился звук шумов. Есть подозрение, что с нами идут чужие моторы. Просят прекратить на минуту работу, чтобы проверить.

И, не дожидаясь приказания, рванул другую трубку и крикнул:

– По судам! Прекрати балласт. Сбавь газ. Выключи. Слушай!

И сразу, точно парализованный, заглох многоголосый шум моторов. Большие серые чудовища чутко прислушивались своими огромными ушами в носовой части, собирая мельчайшие шумы и передавая их чувствительной мембране.

Прошла тягостная минута тишины.

– Выключены моторы? – спрашивал темноту флагман.

– Выключены, – отвечали трубки.

Тянулись минуты неизвестности, более страшной, чем опасность. Генерал из-за плеча капитана впился в сигнальную доску. Но доска молчала. Даже указатель пути застыл на месте, остановившись на карте. Генерал машинально взглянул на карту. Стрелка стояла на черной точке с мелкой надписью: «Бородино».

Стрелка стояла на черной точке с надписью «Бородино».

«Странно знакомо», подумал генерал и не успел дать ответа.

Зеленая лампа доски неровно замигала.

Капитан рванулся вперед.

– Шум растет. Работают моторы. Направление SW-264.

– Наш путь, – растерянно прошептал капитан, обернувшись к генералу, – выследили.

Генерал молчал. Весь вытянувшись, он прислушивался к тихому, рокочущему звуку, который, зародившись в тишине, рос, становясь уже доступным невооруженному уху.