Текст книги "Может быть — завтра"

Автор книги: Анатолий Скачко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Как делают патриотов

Такова была война для банкиров, генералов и политиков. Для людей же, стоящих на нижних ступенях социальной лестницы, эти же самые события случались совершенно неожиданно, якобы помимо чьей-либо воли и, поданные в умелом оформлении бульварной прессы, казались подлым нападением врага, от которого нет иной защиты, как браться за оружие и драться до последней капли крови.

Так думал о войне и Жан Жервье, механик завода Ситроен в Париже.

Уже один образ мыслей показывает, что Жервье не увлекался коммунистическими идеями и твердо верил социал-демократической партии, в которой, по его мнению, должен был состоять каждый квалифицированный рабочий, имеющий достаточно своего добра, чтобы не думать об экспроприации чужого. Он считал ниже своего достоинства читать «Юманите» и подобные ей листовки, и потому для него война началась неожиданно, не дав даже опомниться и сообразить происходящее.

Утром он работал, как обычно, на заводе.

До полудня все шло нормально. Ориентация Франции в войне тогда еще не была выяснена, и газеты не будоражили массы, печатая только официальные сводки.

Поэтому рев заводской сирены, раздавшийся ранее обеденного перерыва, изумил его так же, как и многих других рабочих. Они спешно бросали станки, выключали моторы, недоумевая, что произошло.

Работа сборочной мастерской, где был Жервье, замерла, точно насторожившись перед нарастающими событиями. Смолк рокот моторов.

Смолк рокот моторов…

На сжатых стальных пружинах, на полутакте застыли клапаны, оборвав свою дробную стукотню. Сквозь решетчатое окно Жервье видел, как быстро пробегали рабочие в синих промасленных блузах.

Выйти из мастерской в рабочее время?

Обычно это грозило увольнением.

Сейчас же двор заполняли все новые и новые группы, выбегая из всех дверей, оживленно жестикулируя и перекликаясь.

Очевидно, случилось что-то важное, необычное, заставившее дирекцию сломать строгий темп напряженной работы! Что произошло, выяснилось скоро. Жервье еще не успел вытереть рук, как в дверь мастерской влетел заведующий, держа кипу каких-то бумаг.

Вытянувши из пачки нужный лист, он закричал:

– Военнообязанные 2-й мастерской! Бросайте работу. Срочно на призывные пункты! Объявлена мобилизация.

И, переходя с крика на ласковый бас, снисходительно добавил:

– За недоработанные часы фирма вам сегодня оплатит.

Много после Жервье понял, что все события были подготовлены умелой рукой. Не успел он переодеться и получить в конторе воинскую книжку, как со двора уже донеслись прыгающие, возбужденные звуки «Марсельезы».

Призывники завода Ситроен строились на дворе и в тяжелом топоте кованых сапог, выбивая такт, пели сотнями прокопченных глоток: «Идемте, дети, за родину, день славы наступил…»

Огромный заводской двор был залит до краев толпой рабочих. Жервье выбежал туда как раз в тот момент, когда тяжелые ворота только что распахнулись, выпуская начало колонны. В солнечном воздухе трепетали трехцветные флаги, и звонкоголосая медь оркестра рвалась из прокопченных стен фабрики.

Юркие сержанты в цветной форме зуавов бегали в толпе, сколачивая в строй ряды рабочих.

– Стройся, подтяни брюхо, грудь вперед! – кричали они, расталкивая синие блузы.

Ослепленный ярким светом, ошеломленный криками, получив сильный удар под ложечку, Жервье был сразу затиснут в шеренгу среди незнакомых лиц. Чья-то поспешная рука воткнула в борт пиджака трехцветную кокарду.

– Вперед, вперед! – закричали зуавы. Темная масса рабочих колыхнулась и, увлекая Жервье, под звуки оркестра двинулась со двора.

Шелестели флаги. Поднятый на руках, впереди криво плыл чей-то портрет.

Жервье понял, что их ведут на патриотическую манифестацию.

Густая толпа сразу облепила рабочих за воротами. Дикий рев потрясал воздух. Люди махали фуражками, кричали, лезли друг на друга, пробиваясь навстречу выходящим. Горящие глаза с жадностью были устремлены вперед. Многие молча, сосредоточенно работая локтями, пробивали себе дорогу к воротам.

Жервье взглядом проследил их путь.

Около контрольных будок почти незаметно белели маленькие плакаты.

Только напрягши глаза, можно было прочесть:

«Фирме Ситроен срочно нужны рабочие, не пригодные к военной службе. Возможен прием женщин».

Бледные, оборванные люди кричали «ура» уходящим, пробиваясь к воротам, чтобы стать за станки, на их место. Они приветствовали войну, как надежду на заработок, на кусок хлеба.

Острый взгляд зрителя, не затуманенного «Марсельезой», мог уловить все ускользающие штрихи. Изможденные лица, изношенные до предела костюмы безработных… Почти незаметный блеск стали в боковом переулочке… Там рота солдат, с примкнутыми штыками, жалась к стене, стараясь остаться незаметной.

Очевидно, она должна была сменить оркестр, если его музыка оказалась бы недействительной.

* * *

По мере приближения к центру становилось все люднее. Переулки и улицы выбрасывали все новые толпы неистово орущих людей. Кепи сменялись котелками и шляпами. Элегантные дамы, размахивая руками, кричали в надсадном крике: «Да здравствуют герои! Ура нашим бравым пуалю!» Из окон густым частоколом торчали головы, и бесчисленные платки трепыхались в неистовых приветствиях. Высоко над головой вились аэропланы, гигантской кистью по голубому полотну неба выводя плывущие буквы: «Вперед за родину! Нет пощады врагу!»

Глотки хрипли от приветствий. Рождалась усталость.

– Куда нас ведут? Пора бы по домам, – раздавалось в рядах.

– Молчать! Узнаете, – грубо обрывали зуавы.

Рабочий, шедший рядом с Жервье, подался в сторону, пытаясь выйти.

– Назад, в ряды! – заметив это, крикнул сержант.

– Вы не можете меня держать. Я имею право проститься с семьей! – раздражаясь, крикнул рабочий.

– Пустите его! Мы знаем! Ему надо, он придет! – закричали из рядов.

– Молчать! – позеленев, крикнул зуав. – Твое право… вот твое право!

Резиновая дубинка полукругом мелькнула в воздухе. Промасленные руки вытянулись вверх навстречу, защищаясь от удара. Толпа, заметив борьбу, обернулась, замерла на секунду, не зная, как реагировать.

И в эту секунду молчания чей-то пронзительный голос крикнул с тротуара:

– Ура зуавам! Бей коммунистов-предателей!

– Бей его! – густым ревом раскатилось в толпе.

Масса хлестнула вперед, живым клубком сгрудившись около побледневшего рабочего. Синие блузы из рядов кинулись ей навстречу. Плащи полисменов беспомощно заметались, бессильные оттеснить толпу. Строй рядов сломался. Жервье нос к носу столкнулся с знакомым механиком из соседней мастерской. Тот что-то кричал, обращаясь к нему. С большим трудом удалось услышать слова:

– Не зевай, парень. Сейчас можно удобно улизнуть!

– Зачем бежать? – изумился Жервье.

– Нас ведут в казармы, а оттуда черт знает когда отпустят домой проститься. Что нам будет, если мы удерем сейчас, а через сутки вернемся сами?

Предложение было заманчивым. Инстинктивное желание свободы невольно овладело Жервье. Механик понял его без слов.

– Тогда не зевай, держись за мной! – крикнул он и, рванувшись в сторону, юркнул в толпу.

– В ряды, каналья! – схватил его за руку сержант.

Но толпа как-то сразу кинулась навстречу, сбив сержанта и выкинув его вместе с Жервье далеко из строя…

Жервье в гуще рванулся вперед, отбиваясь от зуава. Над самым ухом где– то близко заливались свистки.

Но уже чья-то дружеская рука тянула его за собой, лавируя в толпе. Сначала через улицу, потом вниз по ступенькам в какую-то яму. Уже внизу, в темном коридоре налетели на чью-то фигуру, ставшую на пути. Знакомый голос сказал:

– Все в порядке, Жан. Наши все спаслись. Познакомься с этим товарищем.

Кто-то низко наклонился к Жервье, и чей-то удивленный голос воскликнул:

– Слушайте, да это же не наш, это Жервье из второй мастерской!

Другой голос ответил:

– Трудно было разобрать что-либо в этой давке. Что же? Раз он удрал вместе с нами, придется его задержать немного. Нельзя же выходить на площадь, открывая полиции наше убежище.

Мягкий голос ласково произнес:

– Садись, приятель. Придется тебе немного посидеть с нами.

Жервье послушно сел. Глаза, привыкая к темноте, начали различать кирпичные стены и узкую полоску света из плохо прикрытого люка. Сверху над головой гремел топот ног, и, слабея, долетали бравурные звуки «Марсельезы».

* * *

Колеса метро глухо постукивали под ногами. Освещенные квадраты окон вагона скользили по стенам туннеля, вырывая из тьмы кирпичи, покрытые плакатами реклам. Желтый свет электрической лампочки, тусклый после яркого света дня, освещал купе.

В спокойном качании вагона, мчащегося по подземным коридорам Парижа, быстро улеглось возбуждение, вызванное недавней борьбой и бегством.

Сейчас Жервье мог свободно разглядеть своих спутников. Один из них был молодой, почти мальчик, с веселыми голубыми глазами, знакомый моторист с завода. Другой лет тридцати, суровый, замкнутый, с бледным лицом парижского рабочего, знавшего нужду. Он с наслаждением курил папиросу, пуская к лампочке синеватый дым. Легкая довольная улыбка скользила у него по лицу.

– Ловко сработано. Не правда ли, Мишель?

Второй спутник улыбнулся, сверкнув веселыми огоньками глаз.

– Ваши ребята не подведут. Помнишь, Жан, первомайскую демонстрацию? Тогда мы ловко расправлялись с ажанами[1]1
  Полицейские.


[Закрыть].

– Мы вовремя поспели, – ответил Жан, – нас предупредили, что вас прямо с фабрики ведут в казармы. Такой наглости мы не могли ждать.

– Да, господа капиталисты действуют решительно. Прямо от станка, под «Марсельезу» в казарму. Получается, что рабочие на самом деле в восторге от войны.

– Ну, вряд ли они сами хоть немного верят в это. Иначе не стали бы прибегать к таким мерам…

– Все-таки ты должен сознаться, Жан, что нас на этот раз провели. В стенах казармы мы не сможем провести той кампании против войны, которую предполагали…

– Не бойся, Мишель. Офицеры и сержанты проведут ее за нас. Помни, что рабочие теперь не те, что были в 14-м году.

– Да, работа партии не пропала даром.

При слове «партия» Жан сжал брови, бросив искоса взгляд на Жервье. Спутники замолчали, уткнувшись в газету. Долго ехали молча под мерный рокот колес. Наконец Жервье надоело молчать:

– Куда же мы едем? – теряя терпение, спросил он.

Жан поднял голову, поглядел на Жервье и коротко бросил:

– Подальше от места свалки. В ваших интересах скрыться как можно дальше, чтобы ажаны не нашли концов.

– Но все-таки где же вы предполагаете вылезать? – переспросил Жервье.

– Там, куда мы уже почти приехали, – в Иври.

Он встал, приглашая Жервье следовать за собой. Поезд, скрежеща буферами, тормозил в раструбе подземного коридора. В окна плыла освещенная фонарями вывеска – «Иври».

* * *

Первое, что встретило их, когда они поднимались вверх, это заигранные, ставшие тошнотворными за день, звуки «Марсельезы» и рев толпы. Выйдя на землю, Жервье вновь ожидал увидеть знамена, трубы оркестров, марширующих людей. Но к удивлению площадь, на которую они вышли, была совершенно пуста. Мощный рев тысячи глоток стоял над совершенно пустым пространством. Только небольшая группа ребятишек стояла на площади, задрав вверх стриженые головенки. Прямо над ними зияло черное жерло радиорупора, изрыгавшее восторженные крики и гул «Марсельезы».

– Ну, вот, кажется, здесь сегодняшнее помешательство ни на кого, кроме этих малышей, не распространяется, – облегченно вздохнул Мишель.

На звук голоса малыши повернулись от рупора.

– Товарищи, вы не техники? – пропищал дискант, старавшийся быть солидным.

– А что тебе? – заинтересовался Мишель.

– Может быть, вы скажете, какой провод надо перерезать, чтобы эта штука замолчала?

Мишель невольно ласково улыбнулся ребятам, но, стараясь оставаться серьезным, спросил:

– А полиция?

Разочарование расползлось по лицам ребят.

– Значит, вы тоже из их шатии? А мы думали – вы рабочие.

Старший из них махнул рукой. Все ребята повернулись и дружно, как по команде, крикнули:

– Фашисты! Коровы! Фашисты!

И сразу же, не дожидаясь ответа, прыснули во все стороны, сверкая голыми пятками.

Жан задумчиво улыбнулся.

– Жизнь учит даже ребят. Мы в детстве бегали впереди военной музыки, не думая, что она играет.

Мишель не ответил. Все трое пошли вперед через площадь. Она постепенно переходила в улицу, сворачивая в сторону.

Повернув за угол, Жервье поднял глаза и даже вздрогнул от удивления. На большом красивом доме, в конце улицы, раздувалось в небе ярко-алое полотнище флага.

Спутники, заранее ожидая эффекта, горделиво улыбнулись.

– Муниципалитет Иври. Все коммунисты. Пять лет, как здесь не снимается этот флаг, – пояснил Мишель. – А теперь вы свободны, – добавил он. – Здесь рядом идет трамвай, который доставит вас в город.

Гул толпы прервал его слова. Из боковой улицы, одновременно с ними, прямо к дому выливалась голова колонны, на три четверти состоящая из женщин.

Обтрепанные платья, стоптанные башмаки… У многих на плечах сидели ребята. В гуще женских фигур иногда мелькали мужские лица, но и те в большинстве были старческие, изрытые тяжелыми морщинами годов.

Над серой толпой цветными маками трепетали яркие полотнища:

«Верните из казарм наших мужей».

«Дайте им возможность проститься с семьей».

«Требуем от муниципалитета принять меры».

– Теперь нам не пробраться. Поспешим, – заволновался Мишель.

Но было уже поздно. Толпа нахлынула со всех сторон.

Пробраться вперед стало совершенно невозможно. Кругом них шли растрепанные женщины с распухшими глазами, плыли желтые восковые лица детей, поднимались руки, до неузнаваемости исковерканные работой.

Толпа тесно окружала здание муниципалитета.

На центральный балкон вышла группа людей.

Гул толпы приветствием поднялся снизу.

Человек без шапки вышел вперед к перилам и стал говорить. Гул толпы покрывал слова:

– Мы сейчас слишком слабы… Наши товарищи в палате арестованы… С часу на час мы ждем того же… Но не отказывайтесь от борьбы, товарищи… Смените нас… Помните… всегда… побеждает солидарность масс…

Рыданья женщин, вместо привычных аплодисментов, глухо прорывались в толпе.

Неужели и здесь бессильны? Кто же тогда сможет помочь? Кто освободит мужей, запертых в казармах?

На край балкона прыжком вскочил другой человек, протянув к толпе руку. Зеленая, защитная гимнастерка плотно облегла широкую фигуру. Распахнутый ворот открывал бронзовый загар шеи. Он начал говорить, точно бросая в толпу короткие слова на чужом языке…

Толпа затихла, прислушиваясь, пытаясь понять смысл чужих слов.

И, связавшись сотней напряженных глаз с каждым в толпе, человек в зеленом вдруг рванулся вперед и поднял руку, сжатую в крепкий кулак, бросил в море голов, покрывающих улицу, во всю силу легких близкое и понятное всем: «Rot Front».

– Красный фронт! – прокатилось по толпе, смывая слезы.

– Красный фронт! – Лес сжатых кулаков поднялся над толпой, силой жеста рождая веру.

– Красный фронт! – Корявые искривленные пальцы, давно в покорной работе отвыкшие сгибаться в кулак, складывались вместе, готовясь к удару; протягиваясь вперед в грозном предостережении.

Вперед, где на балконе зеленым квадратом плечей, потрясая сжатым кулаком, метался оратор, опять бросая вниз на чужом языке понятные слова.

И толпа внизу гулким ревом отвечала на каждую фразу.

– Единому рабочему фронту, красным фронтовикам Германии – ур-а!

Немцу, «проклятому бошу», в первый день войны отцы и жены французских мобилизованных кричали «ура»!..

Красным фронтовикам Германии – ура!

* * *

Кто первый услышал выстрелы, установить было трудно. Жервье только почувствовал, как толпа, точно упругое тело, сжалась и рванулась в сторону, увлекая его за собой. Истерические вопли женщин зазвенели в ушах…

На балконе заметались люди, пытаясь остановить бегущих.

Кто-то хрипло кричал в блестящий рупор, наклоняясь вниз:

– Спокойно, товарищи, спокойно!..

Но в это время новый сухой треск, точно в воздухе разодрали кусок коленкора, резанул по толпе и быстро вразброд, лопаясь пустыми пузырями, посыпался горох револьверной стрельбы.

Изумленно-испуганный вопль вырвался из груди толпы:

– Стреляют!.. Стреляют!..

И в диком надсадном крике разнеслось:

– Спасайтесь, товарищи!..

Сильный толчок выбил землю из-под ног Жервье. Толпа метнула его в сторону, стащила вправо, бурным выплеском прижала опять к стене.

Почувствовав под ногами ступени, Жервье ухватился за подоконник.

Толпа схлынула, чуть не смыв его снова.

Теперь, на полтуловища выше всех, он мог свободно видеть происходящее. Толпа металась по улице, как в ловушке, окруженная со всех сторон.

Слева из переулка бежали люди в черных рубашках, вооруженные дубинками, дико размахивая ими над головой.

Справа от площади шеренга полисменов оттеснила толпу от муниципалитета в переулок. Под их прикрытием люди в черных рубашках ломились в здание, разбивая по дороге рамы и двери.

Стиснутые в середине, люди метались, давя друг друга, в страхе забиваясь в подъезды и подворотни. Цепь полисменов наступала, закрывая узкую воронку улицы. Между стеной и цепью осталась маленькая щель, которая сейчас должна была закрыться.

Медлить было нельзя. Жервье соскочил вниз и кинулся в свободный проход. Пять-шесть человек толпы, ища спасения, бросились за ним.

Откуда-то рядом оказалась молодая женщина, прижимавшая к груди ребенка. Сзади, тяжело дыша, наседая на пятки, бежал старик.

Заметив прорыв, крайние полисмены бросились навстречу. Резиновые палки замелькали в воздухе, глухо барабаня по спинам. Но было уже поздно. Жервье проскочил за две секунды до того, как сомкнулась цепь, свернул в переулок и, напрягая силы, побежал от свалки так, как не бегал никогда в жизни.

Три человека с одного корабля

Два часа спустя Жервье, испуганный легкой возможностью попасть в «государственные преступники», явился в казарму за назначением, и вечером того же дня поезд выкинул его на платформу пригородной станции Виль-а-Курбе, где стояла авиачасть, в которую Жервье был назначен.

Станция была маленькая, тихая, ничем не указывавшая, что здесь сосредоточены крупные воздушные силы.

Только ряд огромных, вытянувшихся в отдалении зданий, похожих на крытые вокзалы, отличал городок от других, подобных ему. Это были эллинги, в которых стояли гиганты французского военного флота.

Через пятнадцать минут по приезде Жервье уже сдал документы в канцелярии дивизиона и получил предписание явиться утром в распоряжение командира линейного цеппелина «Эгалите», на который был назначен механиком.

Пока же последнюю ночь он мог оставаться свободным гражданином. Сложив свои вещи в комендатуре, Жервье пошел побродить по городу. Город – это звучит гордо. На самом деле это был обыкновенный поселок, которых много под разросшимся Парижем. Кокетливые улицы, засаженные зеленью, сходились к центральной площади, на которой мерцали огоньки кино и единственного ресторана. Других достопримечательностей не было.

Реклама кино не соблазнила Жервье, и он предпочел ресторан. Здесь, в зале, уже чувствовалось оживление войны. Крохотное помещение ресторана было переполнено до отказа разношерстной публикой, еще не обезличенной военной формой, сглаживающей социальное положение. Резко выделялись военные мундиры, еще не обтянувшиеся на фигурах, крестьянские костюмы, кепи рабочих и фетровые шляпы интеллигентов.

Сразу было видно, что большинство здесь призванные, только что с поездов, с разных концов страны.

Жервье с трудом отыскал стул. Соседями оказались: круглолицый, уже пожилой, человек в деревенском костюме и молодой, бледный юноша в ультрамодном пальто.

За рюмкой вермута люди сходятся быстро.

За рюмкой люди сходятся быстро.

Не прошло и пяти минут, как все трое разговорились, как старые знакомые. Круглолицый, оказавшийся фермером из Бретани, овладел разговором.

– Как не вовремя эта война! Наша ферма осталась совсем без работников, – с грубоватым деревенским простодушием жаловался он. – Я не понимаю правительства. Ведь нам еще войны никто не объявлял. Неужели министерство не могло подождать до уборки урожая?

Молодой человек в модном пальто, снисходительно улыбаясь, ответил крестьянину:

– Когда война объявлена, поздно делать мобилизацию. Средства сообщения выросли колоссально. Теперь достаточно нескольких дней, и враги уже над Парижем.

– Ну, это вряд ли возможно, – усомнился фермер.

– Вполне возможно. Не забывайте, что американские пловучие базы могут в четыре дня переплыть океан. Каждая из них несет до 60 больших аэропланов и имеет мачты для цеппелинов. А таких авиаматок у них не один десяток.

– Но английский флот не допустит их к берегам Европы, – возразил Жервье.

– Не допустит? – усмехнулся молодой человек. – Английский флот постарается не допустить, да и то только в том случае, если будет нашим союзником. А вы знаете американский размах? Они даже при нашем нейтралитете не постесняются сделать из Франции базу для борьбы с Англией на европейском берегу.

– Я – враг войны, – с волнением произнес Жервье, – но если Америка попытается сделать это, весь народ станет на защиту страны, как один человек.

– Но пока никто не нападает, то что же нам волноваться? – упрямо настаивал фермер.

– Я же говорю, что надо заранее приготовить оружие, иначе будет поздно, – уже немного раздражаясь, ответил модный молодой человек.

Фермер укоризненно покачал головой.

– Слишком опасное средство. Когда оружие в руках, оно всегда может легко выстрелить.

– Нет, этого не бойтесь, – прервал Жервье. – Первыми мы не нападем. Правительство знает, что социалисты не поддержат захватнической войны. А социалисты – это сила. Это весь пролетариат.

– Ну, знаете, есть пролетарии, которые вообще против всякой войны и за свою шкуру, – с презрением в голосе ответил модный молодой человек. – А во-вторых, нападение иногда является лучшим способом защиты, и не нам с социальными теориями лезть в планы генерального штаба.

Фермер прервал его с нотками глухой ненависти в голосе:

– Вы очень хорошо рассуждаете о нападении, точно это для вас раз плюнуть. А вот я, который был на войне, скажу, что надо много и долго подумать раньше, чем ввязываться в драку.

– Я остался сиротой после войны, – с гордостью ответил Жервье, – и все-таки считаю, что когда нападают на родину, надо, не рассуждая, защищать ее. Внутри мы можем бороться сколько угодно, но против врага мы должны быть едины.

– Совершенно верно, – отозвался молодой человек, медленно потягивая вермут. – Только я считаю, что внутренняя борьба – совершенно напрасная растрата национальных сил. Капиталистический строй создан историей, и не кучке фанатиков перевернуть его в пять минут.

Круглолицый фермер с неприязнью взглянул на щеголеватого соседа.

– Вы так думаете?.. Очевидно, экономический строй сложился для вас достаточно благополучно. Разрешите узнать, кто вы?..

– Я назначен старшим штурманом на «Эгалите».

– Я тоже назначен на «Эгалите», только пулеметчиком, – прервал фермер. – Разница в чинах, как видите, порядочная, и с завтрашнего дня я уже не смогу сидеть с вами. Но там, в гражданском мире, вы кем были?..

– Я… у меня… – смешался молодой человек, – я, собственно говоря, служащий. Я работаю у дяди, у него фабрика измерительных авиаприборов.

– Ну, вот оно и понятно, – усмехнулся фермер. – Ну а вы, – обернулся он к Жервье, – как ваш дядя? Наверное, он если не фабрику, так уж фабричку имеет.

– Нет, я – пролетарий, – гордо ответил Жервье, – кроме собственных рук, у меня нет никакой другой собственности.

Лицо фермера выразило неподдельное изумление.

– Легкая же у вас была, видно, жизнь, если вы до сих пор сохранили такие розовые взгляды. На социализм вас, видно, сагитировала не жизнь, а книга. Мне что-то не верится, что вы прошли через горн войны.

– Да, я могу считать, что был на войне, хотя и не участвовал в ней, – с обидой в голосе произнес Жервье. – Правда, я был совсем ребенком, когда наша деревня попала между линиями фронта, но до сих пор я помню все, что пришлось пережить нам.

– А после в войсках служили? – переспросил фермер.

– Шофером при штабе в Париже.

– Сладкая жизнь – парады и чаевые от дам, – улыбнулся фермер. – Тогда вашим убеждениям грош цена. Ваша восторженность рассеется, как дым, от первого хорошего боя.

– Никогда! – загорелся Жервье. – Даже смерть не уничтожит моей любви к родине.

– Правильно, – поддержал молодой человек, поднимая бокал, – выпьем за патриотизм – это святое чувство, возвышающее человека над материальными целями. А вот вы, – с легким презрением обернулся он к фермеру, – вам, кажется, мало знакомо это чувство?..

– Я не меньше вас люблю родину, – скупо обронил фермер, – и работаю на нее так, как сумей работать все, то ни одного клока на ней не осталось бы невозделанным, но воевать… – Он стал еще серьезнее, говоря глухим голосом. – Воевать я иду без охоты. Это слишком жутко и на энтузиазм меня не хватает.

– Но почему же это для вас так жутко, когда ваш сосед в этом ничего страшного не находит? – недоумевая, пожал плечами молодой человек.

Лицо фермера потемнело.

– Вы слышали, как он воевал, и вспомните сами. Дуомон, Верден, Во! Вы были тогда тоже ребенком, а наверное, эти слова самые жуткие из воспоминаний вашего детства, а я там был сам… 20 тысяч снарядов на квадратный километр. Вот, если после этого дождя вы скажете, что готовы без колебания идти на войну, то тогда я вам поверю. А я испытал это и имею право говорить то, что говорю. Вот это право…

Фермер быстрым жестом засучил рукав пиджака. Выше кисти вся рука была изуродована темными пятнами и буграми. Он указал на них пальцем.

– Когда немцы бесчисленный раз брали Во, меня оставили с пулеметом защищать то, что когда-то называлось фортом. Мы взорвали фугас и засыпали немецкий огнемет в ста шагах от нас. Бежать им было нельзя. Землей им придавило ноги, и вот они, умирая, жарили нас огнем, испекли двух товарищей и прожгли мне руку, пока я успел продырявить их из пулемета. – Фермер резко тряхнул головой, точно отгоняя воспоминания. – С меня довольно войны.

Молодой человек, помолчав для приличия, поднял бокал.

– Довольно грустных воспоминаний. Старое забыто. Выпьем за новую войну, столь же блестящую и победоносную, как и прошлая!

Соседние столики подхватили тост. Крики смешались со звоном бокалов. Жидкий оркестр, сбиваясь, заиграл «Марсельезу». На эстраду выбежали две женщины, одна в синем, другая в полосатом костюме, с французским и американским флагами в руках. Начался танец, в котором Франция наступала, а Америка позорно удирала в уголки сцены под улюлюканье подвыпившей публики.

В самом конце номера, когда Америка была почти повержена, из-за кулис вышел конферансье, стараясь придать своему лицу грусть, прошел по сцене и поднял руку, останавливая оркестр.

На сцену вышел конферансье.

Музыка смолкла. Сидящие за столиками повернулись к сцене, чувствуя что-то важное.

– Господа! – стараясь сохранить на лице выражение скорби, произнес конферансье. – Только что получено сообщение. Американскими гидропланами потоплены в проливе Па-де-Кале девять пароходов, шедших в Англию, из них четыре под французским флагом. – Конферансье набожно поднял глаза. – Почтим память погибших мучеников!

Сидящие в зале поднялись, как один человек. Секунду стояло молчание. Потом сразу тишина точно треснула, рассыпавшись проклятьями и выкриками. Люди стучали кулаками, роняя посуду, лезли друг к другу, точно сразу готовясь сцепиться с невидимым врагом.

– Гнусность американцев не знает границ. Мы потеряли пять лучших генералов, погибших на наших потопленных американцами кораблях. Значит, они давно готовились и подвели к нашим берегам авиабазы, с которых летают истребители. Ладно, долго им не продержаться. Завтра днем наша разведка все равно откроет их. – Конферансье снова поднял руку. – Господа! Месть уже поразила негодяев. Самолеты нашей береговой охраны сбили два американских гидроплана. Слава нашим героям!

Оркестр заиграл туш. Крики восторга потрясли стены.

Покрывая рев, в залу прорывался голос конферансье:

– В честь нашей первой победы администрация распорядилась выдать всем посетителям по бокалу шампанского. Желающие отпраздновать победу торжественней могут требовать у гарсонов шампанское лучших марок от 20 франков за бутылку.

Где-то уже хлопали откупориваемые пробки. В зале кричали «да здравствует Франция» так, что звенели хрустальные подвески запыленных люстр.

Молодой человек из своей бутылки налил в стаканы соседей.

– Ну что ж? Выпьем за первую кровь? Видите, не мы начали ее проливать.

Взволнованный Жервье, расплескивая, схватил стакан и крикнул высоким, срывающимся голосом в ревущую залу:

– За погибших героев!

За Францию! За месть бандитам!

Круглолицый фермер, вздрогнув от его крика, нерешительно потянулся к стакану.

– Что же? Приходится воевать. Видно, не мы начинаем. Не будь я Пьер Фуке, если я теперь, как двадцать лет назад, не сумею всадить ленту льюиса в брюхо бегущей цепи.

Он чокнулся с Жервье и молодым соседом, деловито выпил стакан и, уже ставя его на стол, добавил тихо, почти не слышно, больше для себя:

– Но 20 тысяч снарядов на километр! Это тяжело, вы не знаете, как это ужасно тяжело….