Текст книги "Умрем, как жили"

Автор книги: Анатолий Голубев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Он вяло пожевал кусок хлеба с огурцом. Есть не хотелось. Завязав рюкзак, привалился к стогу, выдолбив глубокую уютную нишу. Не спалось. Все мысли были там, в Старом Гуже. Юрий пытался представить себе, что делается на заводе, на стадионе. И, странное дело, в нем росло чувство уверенности в том, что немцев в Старом Гуже еще нет, – серо-зеленая колонна в его воображении никак не вписывалась в знакомые до боли старогужские улицы.

Он задремал перед самым рассветом. Ночь была шумная, с гулкими всполохами редкого огня и двумя яркими высокими заревами на востоке. Проснулся Юрий от жестокого удара, встряхнувшего, кажется, не только стог, но и всю землю.

Молочный туман полз по сырой белесой траве. И взрыв тяжелого артиллерийского снаряда, колыхнувший землю в десятке метров от стога, был столь ужасающе нелеп в тиши этого нарождающегося дня, что вызвал в душе Юрия панику. Он начал выползать из стога, когда новый снаряд разорвался чуть дальше, потом еще и еще, словно все пушки мира били по стогу, под которым ночевал он, Юрка Токин. Почти зажмурившись, зажав голову руками, он, подобно зайцу, рванулся в туман, словно за его белесой стеной надеялся укрыться от опасности, прилетавшей неведомо откуда.

Сколько так бежал по болоту, Юрий не помнил, но, когда на опушке леса пришел в себя и не стало слышно взрывов, только тогда обнаружил, что потерял рюкзак, – то ли забыл его под стогом, то ли бросил, когда петлял болотиной, утопая по колено в черной воде и с трудом выдергивая ноги.

За день он несколько раз отдыхал, подремав под деревом, видел много жутких снов. Все более навязчивым среди них становилось видение Лидухиного рюкзака, полного еды. Голод начинал мучить всерьез. Пахучая земляника не могла утолить голода. Ягода только раздразнивала аппетит. Он начал прихватывать ее с зеленым перистым листом, горчившим, но тоже пахшим земляникой. Иногда попадались запоздалые белые земляничные цветения.

Увлеченный сбором, он не заметил, как добрался до старого бугра, сплошь красневшего ягодой. Когда протянул руку за очередным ярким кустом, увидел устремленные на него глаза. От неожиданности Токин присел…

– Лезь сюда быстро, – прошипел глядевший на него из травы.

Только скатившись за бугор, Юрий осмотрелся. За старым валом оказалась полуразвалившаяся землянка. Лицо же принадлежало молодому, обросшему светлой щетиной парню в красноармейской форме, изодранной и покрытой пятнами всех цветов и оттенков, словно парень специально занимался маскировкой.

– Что торчишь наверху? – беззлобно сказал он. – Ягодки захотелось?! А пулю не хочешь?!

Он ткнул рукой в сторону широкой бесконечной просеки, уходившей вниз. И где-то там, далеко внизу, Юрий увидел опять те же, только уменьшенные расстоянием серо-зеленые машины и маленькие фигурки шагающих людей. Они как бы появлялись в кадре из-за кромки леса и, показавшись двум беглецам, исчезали за другой кромкой.

– Кто такой? – спросил незнакомец, откинувшись на спину.

– А ты кто? – спросил Юрий.

– Я все-таки хозяин здесь! – по-мальчишески запальчиво ответил парень в красноармейской форме.

Юрий молчал, не зная, то ли радоваться тому, что наконец кончилось его столь страшное одиночество, то ли ожидать опасности со стороны этого человека.

– Успел в гражданку переодеться? – спросил после долгой паузы парень, кивнув на одежду Юрия, и в голосе его прозвучала нескрываемая зависть.

Юрка молча кивнул. Потом добавил:

– Успел. А ты давно бредешь?

– Как накрыли нас у Баковки, так и осиротел. Из домов едва выскочить успели! Да и то не все! Гады! Совсем с другой стороны подошли! – Он зло сплюнул.

– А с остальными что? – спросил Юрий.

– Не знаю. Их была целая колонна… Танки, грузовики битком набиты… Начали поливать из автоматов. Ну, я садами, садами… – Он посмотрел на Юрия и, не заметив осуждения, добавил: – А что делать было? Их вон сколько, а нас точно знаю – неполный взвод. И те сопляки-первогодки. – И, вдруг подумав, что теперь настало время вроде и представиться, сказал: – Юрием кличут меня, а тебя?

– Тезки, значит, – ответил Токин.

Парень присвистнул:

– Скажи-ка! За черное взяться бы – счастливая примета. Что задумаешь – все сбудется!

Он вновь перевернулся на живот и, подтянувшись на руках, посмотрел в сторону просеки.

– Да, сбудется, – проворчал он зло. – Вон их сколько – конца и края нет. Я тут ночевал. Так они и ночью шли…

Юрий перебрался поближе к тезке и тоже принялся наблюдать за колоннами. Разрозненные прежде, они теперь тянулись одной непрерывной лентой, словно где-то за леском развернувшись, все те же солдаты, все те же танки и все те же машины, вновь и вновь проходили перед двумя беглецами – настолько однообразным и бесконечным было движение колонн.

– К переправе идут… Река тут рядом. Я было вчера сунулся, да где там – оцеплено все. Ни вдоль не пройти, ни переправиться. Ночью попробовать надо. А куда пойдем? – вдруг спросил он в упор. – Может, в деревне спрячемся? Тебе хорошо. Гражданка на плечах, – он опять как-то нехорошо посмотрел на костюм Юрия.

В землянке они пролежали до вечера. Юрий задремал. Проснулся от ощущения опасности. Открыв глаза, увидел над собой парня, и в руке его была зажата маленькая саперная лопатка. Только спортивная, реакция спасла его. Он не успел ни подняться, ни, перехватить занесенную для удара руку. Он лишь крутнулся в сторону, и лопатка врезалась в землю у самой головы. Через мгновение Юрий стоял во весь рост и ударом ноги, словно бил далекий штрафной, рубанул парня в бок. Тот, ойкнув, покатился на пол землянки.

– Ты что, сволочь? – яростно крикнул Юрий. – Ты что?

Он хотел было ударить еще, но парень лежал согнувшись, поджав под себя руки, и всхлипывал. Бить плачущего Юрий не смог. Он опустился рядом с парнем и рванул за плечо.

Заросшее лицо было мокрым, и глаза смотрели умоляюще.

– Отдай одежду, слышишь, отдай! Если лесами пойдешь, ты и в моей можешь. А мне бы в деревню, слышишь?! Я никуда не хочу, слышишь?! В моей-то фриц меня сразу пристрелит. Отдай одежду!

Юрий привстал на колени.

– Дурак! Ведь на тебе все мое мешком висеть будет! Каждый поймет, что переоделся. По росту подобрать надо…

Он выбрался на бугор и в сумеречном свете стал шарить по земле, скорее на ощупь, чем на глаз, определяя мягкие и теплые, словно живые кровинки, ягоды земляники.

Когда совсем стемнело, они молча двинулись к реке. Токин пустил тезку вперед, не то, чтобы боясь нового нападения, а потому, что парень уже знал дорогу к реке. По ширине и полноводности открывшейся глади он признал Гуж. Другой такой реки быть не могло.

– Гуж, – тихо сказал он, – по пойме и пойдем. Там в кустах и камышах укрыться даже днем можно.

За ночь они стороной обошли немецкую переправу, перебежав, дорогу в разрыве колонны и едва не попав в свет неожиданно вынырнувшего грузовика. Но к утру напоролись на новую переправу. Забрались в камыши так близко от моста, что порывы ветра доносили не только лающую немецкую речь, но даже легкое позвякивание оружия и смех.

Тезка устроился на коряге, Токину пришлось забраться вглубь, и он с трудом уселся, поджав ноги, на старой охотничьей засидке, сложенной из плавника и жесткой иссушенной осоки.

Он не помнил, сколько сидел так, прислушиваясь к звукам, каждый из которых грозил если не смертью, то опасностью, и поглядывал на солнце, которое мучительно, словно вконец обленившись, тянулось по чистому, без единого облачка, небосводу.

К полудню стих и ветер. Стало не только жарче, но и опаснее – стоило повернуться на занемевшей ноге, как далеко, кажется, до дороги, несся хруст сухого камыша. Хотелось пить, спать и купаться.

«Какая смехота: до воды подать рукой – и умирать от жажды и жары…» – думал Юрий, глядя на темный до угольного блеска кусок речной глади с кругами быстринных разводов, проглядывавших сквозь два густых снопа камыша.

«Скажи кто вчера, что буду сидеть у воды и не выкупаюсь, засмеял бы».

Он прислушался к шуму, который то ли из-за дневного марева, то ли потому, что действительно движение на дороге спало, затих. На фоне звенящей полуденной тишины он услышал треск. Несмотря на страх выдать себя, поднялся над камышом так, чтобы видеть дорогу, и опешил. От их камышового укрытия шагал человек, в котором Юрий с трудом узнал своего тезку. Он шел, широко расставляя ноги, как человек, проведший немало часов в седле. Юрий сразу даже не понял, что делает тезка.

«Никак сдаваться пошел, ублюдок?! Да на что же он рассчитывает?!»

Токин втянул голову в плечи, понимая, что теперь каждое его движение еще заметнее с дороги, но не мог оторвать взгляда от бредущей жалкой фигуры.

На переправе парня заметили не сразу. Потом несколько немцев, среди которых был один офицер, с интересом уставились на подходившего. Автомат, который было поднял один из солдат, офицер отвел рукой и что-то громко сказал.

Парень выбрался на дорогу и почему-то начал быстро-быстро кланяться. Немец прижался к кланявшемуся, и Юрий понял, что тот обыскал подошедшего. Парень с каждой минутой все энергичнее размахивал руками, оборачивался назад и показывал на камыши.

«Закладывает, подлец», – подумал Юрий.

Немцы что-то говорили между собой громко, почти не обращая на парня внимания. Когда тот еще раз махнул рукой в сторону камыша, офицер тоже махнул рукой – дескать, иди. Тезка, ничего не понимая, сделал, пятясь, несколько поспешных шагов. И тогда, почти не целясь, офицер выстрелил навскидку, наверно, одним движением вынимая пистолет из кобуры и разряжая его в русского. Блондин взялся за голову, словно только сейчас поняв, какую глупость сделал, выйдя из камыша, и тихо лег в пыльную траву. Скрипнув зубами, Юрий нырнул в камыш, достал из кармана спички – единственное оружие.

«Суньтесь только, паразиты, суньтесь! Я вам не этот слизняк. Весь камыш запалю, до самой вашей дороги!»

ФЕВРАЛЬ. 1958 ГОД

Честно говоря, все сказанное Петром Николаевичем я осознал только в коридоре, поскольку его новое словообразование – «персона нон грант» – напрочь выключило меня из делового состояния.

Слухи о моей коллекции его, мягко говоря, экзотических выражений давно достигли руководящего уха. Шеф знал это и, как многое другое, прощал, поскольку по природе своей был человеком добрым.

Выйдя в прокуренный коридор редакции и на ходу здороваясь со знакомыми и полузнакомыми людьми, я понял, что мое дознание по Старому Гужу из обычных журналистских поисков вдруг начало превращаться в какой-то невидимый бой.

Шеф говорил со мной как-то странно.

– Между прочим, мне тут звонили… – он многозначительно умолк. – Спрашивали, чем ты там занимаешься, в своем Старом Гуже?! Жалоба поступила.

– На меня? Откуда?

– Оттуда. Говорят, вместо того, чтобы вести себя как полагается партийному журналисту, ты якшаешься с предателями и бюрократами?! – Он выжидающе посмотрел на меня.

– Думаю, что это ошибка. Я встречался с вполне порядочными советскими людьми…

– Это тебе так кажется. Знаю, ты любишь идти круговым путем, вместо того чтобы так вот, сразу правду взять за рога…

– А правда-то еще телочка! Нет у нее рогов. Не выросли. Ведь я, Петр Николаевич, только-только копать начал. Еще и с поверхности не зачерпнул…

– Зачерпнул не зачерпнул, а, судя по письму, уже навоза поднял много. Я тебя позвал, чтобы задать один вопрос и дать один совет, – он пошамкал губами и толкнул сползавшие очки назад на переносицу. – С кем-нибудь схватился в Гуже?! Знаю твой характер…

– Клянусь, не было ничего похожего даже на самый безобидный спор!

– Тогда вот тебе мой совет. Брось-ка это дело совсем…

– А вот этим советом, Петр Николаевич, боюсь, не воспользуюсь…

– Дело твое. Совет от приказа тем и отличается, что к руководству действием необязателен. Тогда довесок к совету – будь осторожен. Что там написано, не знаю, но если куратор наш спрашивал, то дело не пустячное, у него опыт огромный, и человек он умный. На прощание тебе скажу сразу, чтобы немножко пыл твой охладить, – пока не принесешь материала, заверенного всеми, кем следует и кем не следует, пока с фактами в руках не докажешь каждую строчку – печатать ничего не буду. Сразу говорю. Чтобы знал и не обижался.

– Так и будет, Петр Николаевич.

– То-то, – он хотел что-то добавить, но зазвонил телефон, и он, вслушиваясь в далекую речь собеседника, поморщился, а потом, увидев, что я еще не ушел, махнул рукой: мол, можешь быть свободен.

«Итак, – размышлял я. – Что-то странное. Ничего толком не сделав, никого не тронув, я уже получил удар под дых. Что это? Предупреждение? От кого? Я видел в Гуже четверых. Естественно, работники, управления не считаются. Три встречи мимолетных и только с Сусликом затянувшаяся беседа. Уж не он ли написал письмо?! А с какой стати? Он так долго и заинтересованно просвещал меня и призывал к активному поиску, что было бы нелогично противоречить действию письмом. Я же вроде с ним ни о чем не спорил. Больше слушал. Да и данных у меня пока никаких нет. Странно. Думаю, что пока не увижусь со всеми, оставшимися в живых, никаких выводов делать не буду. А совет шефа смысла не лишен».

Я вернулся к себе за стол. Вадим, наш второй разъездной корреспондент, маленький, толстенький, белобрысый парень, встретил меня участливым вопросом:

– Его величество гневается?

– С чего ты взял?!

– По слухам, которые наводнили редакцию. И, естественно, поступают из приемной с обильностью океанского прилива.

– Ай-ай, ты стареешь, заинька! У тебя притупился нюх. Тебе с разъездного надо переходить на руководящую работу в бюро проверок…

– Ай-ай, – в тон мне повторил Вадим, передразнивая. – А я уповал, что шеф твои мозги, поставленные набекрень, все-таки вернет на место. И ты вместо того, чтобы шляться по каким-то Гужам, жене позвонишь и о здоровье женщины, ожидающей ребенка, справишься…

Удар был ниже пояса. Я опять не выполнил просьбу жены подыскать комнату потеплее той, которую мы снимали в старом доме у Комсомольской площади, и даже не позвонил ей.

Я ринулся к телефону. Вадим бросил мне в спину:

– Между прочим, сказала, если не позвонишь до двух, можешь вообще не звонить. А сейчас две минуты третьего.

Я лихорадочно крутил диск телефона, но короткие гудки, как бы подыгрывая Вадиму, начинали звучать каждый раз, как только набирал первые четыре цифры.

Когда наконец я прорвался через их густой частокол, голос жены был не то чтобы сердитый, скорее плачущий.

– Что с тобой, Ксантик? – Я старался говорить как можно ласковее. – Что ты делала сегодня?

– В футбол играла, – она говорила почти плача. – И тебя с утра разыскивала. Если ты через полчаса дома не будешь, то меня уже не застанешь. Врач едва отпустила из консультации, хотела положить немедленно, но я сказала, что дома меня ждет горячо любящий супруг, который очень волнуется, и я не могу, не простившись и не дав ему последних указаний, и не… – голос ее прервался.

Вадим по моему лицу понимал, что у нас происходит за разговор, и укоризненно качал головой.

– Ксантик, Ксантик! – бормотал я, стараясь вставить хоть слово, а потом крикнул: – Я сейчас буду, через минуту! Жди! Буду!

Повесив трубку, я сгреб все бумаги со стола в ящик. Но потом вспомнил, что не закончил правку материала в номер.

– Вадик… – начал я, но тот уже протянул руку за рукописью.

– Давай, давай! И с Евгенией Васильевной я договорился – машина шефа ждет тебя внизу. Дуй домой, зам в курсе, и будь человеком – проводи жену, постой под окнами родильного дома. Они, бабы, это любят. Кстати, там еще тот спектакль понаблюдаешь. Я с прошлого года его забыть не могу.

– Умница ты мой, заинька! И как бы я без тебя жил?!

– А ты бы и не жил – влачил жалкое существование…

С водителем шефа, в прошлом автогонщиком, мы были дома через пятнадцать минут.

Оксана сидела на стуле посреди комнаты и плакала.

Ее пышные, медно-красные волосы, были спрятаны под черный, повязанный по-деревенски платок. Лицо, покрытое синеватыми пятнами, раздражавшими ее во время беременности куда больше, чем необъятный живот, было бледным и злым, даже нос с горбинкой как бы еще более выгнулся, будто у хищной птицы. Была Оксана колючей и жалкой.

– Ну, что ты, глупая, словно навечно собираешься! Это ведь недолго и не страшно. Все через это проходят.

– Ах все? – сказала она, утирая слезы. – Так вот иди и рожай сам!

– С удовольствием, пусть меня только научат! – Я опустился на колени и принялся вытирать ей слезы.

Но шутка моя успеха не имела. Мы вышли из дому, так и не примирившись. Лишь перед самым приемным покоем Оксана взяла себя в руки, как-то очнувшись от делового и грубоватого голоса большой толстой нянечки.

– Чего хнычешь? Хозяин твой здесь постоит, а ты марш переодеваться. Вещички ему вернешь, когда переоденешься. Стой, куда лезешь – там женщины. – Она остановила меня, когда я хотел пройти в комнату вслед за Оксаной.

Покраснев, я неловко прижался к колонне и стал ждать. Казалось, прошла вечность, пока из-за полуоткрытой двери не выглянуло улыбающееся лицо жены, и она позвала:

– Иди сюда. Теперь можно. Нет никого.

Она сунула мне в руки узелок с вещами и, запахивая полы больничного халата, чмокнула в щеку.

– В холодильнике колбаса – купила килограмм. Суп на два дня сварен. Картошки сам себе начистишь – она под столом в пакете.

– Я в столовой поем.

– Я тебе поем! Опять желудок болеть будет. И не работай по ночам.

– До работы ли теперь! Когда можно позвонить и узнать?..

– Вот телефон. В любое время. – Она сунула мне клочок смятой бумаги, и тут сзади на нее навалилась нянечка.

– Иди на место, – заворчала она. – Не наговорились дома, что ли?

Дверь закрылась.

Выйдя за ворота родильного дома, я вдруг почувствовал, что идти-то мне, собственно, некуда, что самое дорогое в моей жизни остается в этом пятиэтажном доме из мрачноватых серых бетонных плит и, где бы сегодня ни оказался, все мои мысли будут здесь.

АВГУСТ. 1941 ГОД

Двое суток Юрий не выходил из дому, прислушиваясь к редким выстрелам и непривычной тишине бестрамвайной улицы. Глухие ставни он открывать не хотел, чтобы сохранилось впечатление заброшенного дома, – тогда, в ночь своего прихода, он не заметил, что ближайший к улочному забору угол дома просел от взрыва, оставившего в соседнем саду глубокую, черную воронку.

Решив, будь, что будет, Юрий ближе к полудню выбрался на пустынную улицу и долго стоял, не решаясь оторваться от забора, словно только учился ходить и без опоры боялся упасть. Мертвенность окружающего усиливала эту боязнь. Он не узнавал своего района – по обе стороны улицы тянулись помятые сады, прожженные заборы, вместо некоторых знакомых с детства домов чернели остовы труб, словно траурные ленты на широких рукавах щедрых, разукрашенных яблоневой мозаикой густых палисадников. Прореженная улица открывала вид на завод Карла Либкнехта, вернее, на то, что осталось отчего трех главных цехов.

«Так вот что грохнуло той первой ночью! А я-то думал, горит ближе, где-то у соседей. А это мой завод полыхал!»

Юрий вспомнил, что, глядя сквозь щели ставень на яркие проблески близкого кровавого зарева, он даже подумал, что красиво горит. Но тут же испугался: горит – значит, что-то гибнет, а гибнуть может только то, что ему дорого, поскольку с ним рождено, с ним вместе выросло.

Наконец, Юрий свыкся с пустынностью улицы и сделал несколько шагов. Слева, на заборе, он увидел плакат, напечатанный на густо-желтой оберточной бумаге каким-то странным русским, но с готическим начертанием – никогда не виденным прежде – шрифтом. Плакат был невелик, и потому жирность заливной черной краски особенно бросалась в глаза:

«Разыскивается… – прочитал Юрий первое слово, набранное крупнее других, – комиссар Пестов. Возраст 40—45 лет. Роста выше среднего, коренастый, светлый шатен, круглолицый, нос прямой, длинный, сам сутуловатый, говорит спокойно, голос низкий, волосы набок, с пробором, бороду и усы бреет, походка размеренная. За поимку преступника – награда. За укрывательство – расстрел. Военный комендант».

Юрий с трудом воспринимал написанное. Расстановка слов, орфография и весь дух документа на стене были настолько чуждыми, что, лишь прошагав пол-улицы, Юрий понял: человек, который разыскивается военным комендантом, ему хорошо знаком. Несмотря на приблизительность словесного портрета, образ был точен, а фамилия окончательно исключала сомнения – разыскивается его тренер.

Юрий прошел еще два квартала, потом повернул на главную улицу, повернул потому, что на главной улице было многолюдно. Суетился пестро одетый народ, образуя вокруг рослых фигур в столь непривычной серо-зеленой форме предупредительные пустоты. Напрасно Юрий вглядывался в лица встречных – город как бы подменили: мелькали лица, которые никогда в той, теперь такой далекой до неправдоподобия предвоенной жизни ему не встречались. Плакат о Пестове вновь стрельнул в Токина желтым пятном с прокопченной стены развалин райисполкома.

«Разыскивается…» – успел прочитать Юрий, когда за его спиной насмешливый голос произнес:

– Интересуетесь документами новой власти? Хорошо. Даже похвально.

Юрий обернулся. Перед ним стоял Бонифаций, одетый чересчур франтовато даже для большого праздничного дня. Юрий рванулся к нему, но остановился под насмешливым взглядом. Нескрываемое презрение светилось в каждой складке морщинистого лица Бонифация, смотревшего на Токина явно враждебно.

– А тут все беспокоились: в эвакуационной суете пропала спортивная знаменитость! А ценности Советской власти подлежали вывозу!

Бонифаций поправил большой галстук бабочкой, издавна служивший объектом насмешек старогужских босяков, и спросил:

– Торопишься куда аль просто так?

– Просто так, – глухо ответил Токин, стараясь представить себе, что кроется за словами Бонифация, и как действительно его искали, и каким подонком он, наверно, выглядит в глазах друзей. Да еще теперь, появившись здесь, в своем городе, в первые дни установления новой власти.

– Пройдемся, у меня полчаса есть. Коль желание имеется…

– А ты куда торопишься, Бонифаций, если не секрет? – смерил Юрий оценивающим взглядом яркий наряд старика Карно.

– Как куда? Господ офицеров мыть! Наше дело такое – банное! Всякий человек должен быть чистым… – сказал Бонифаций и добавил: – Если, конечно, чистая совесть позволяет иметь чистое тело…

Не говоря больше ни слова, они пошли рядом, уступая дорогу встречным и невольно прижимаясь к стене, когда, ухая сапогами, навстречу попадался немецкий патруль, даже не удостаивавший их взглядом.

– А насчет Пестова, если интересуешься, то поздно… – внезапно и глухо сказал Бонифаций, и в его голосе что-то дрогнуло.

Юрий посмотрел на старика.

– Не туда смотришь. Ты не на меня смотри. Вот куда, – он почти незаметно кивнул в сторону универмага.

И только тут Юрий увидел два продолговатых предмета, которые раскачивал ветер под балконом старого, обрушившегося всеми пролетами Дома торговли. Он остановился, невольно повернувшись к повешенным всем телом.

– Идем, идем, – прошептал Бонифаций. – Здесь стоять негоже. Долго в комендатуре объясняться придется…

Он дернул Юрия за рукав, и тот машинально пошел за стариком, не в силах заставить себя отвернуться.

Повешенных было двое. Ближний – седой старик, маленький, сухонький, в фигуре которого застыл немой вопрос: «За что?» Его немощность подчеркивала грузная фигура второго человека, в котором Юрий без труда признал Пестова.

– Значит, все-таки разыскали… – охнул он, еще не сознавая, что это смерть человека, которого он так хорошо знал, и что он, Токин, больше никогда не услышит голоса, густо звучавшего в раздевалке.

«Что успел сделать этот мирный, живший одним спортом человек, вдруг став врагом номер один нового порядка?»

Юрий не заметил, как они дошли до здания старой купеческой бани, которое, как ни странно, осталось целым, лишь большие красочные витражи высыпались цветной изморозью и, небрежно сметенные от входа, светились вдоль белесого от известки тротуара.

Карно затянул Юрия в свою каморку под лестницей. И впервые тот почувствовал себя дома. Да, да, дома! Он сел, закрыл голову руками.

Бонифаций толкнул его в плечо.

– Помоги вязать веники, коль не торопишься. И для глаз посторонних отвадно, да и веники нужны.

Бонифаций сплюнул.

Юрка сел и начал собирать первый веник, машинально встряхивая груду несвежих березовых сучьев, явно крупных и плохо пригодных для веников.

– Где был-то? – спросил Бонифаций.

Юрий понял, что, если он убедительно и правдоподобно не объяснит, где был все эти последние дни, он не добьется от старика ни одного ответа и на свои вопросы. Что происходило в городе, пока он был в деревне, за что повесили Пестова, куда делись товарищи по команде и что делать дальше? В голове у него теснились тысячи вопросов.

– Мать у меня застряла в деревне, в братановой семье. Я за ней пошел, отпросившись у директора…

Бонифаций кивнул, словно знал о договоренности с директором.

– Мать тяпкой ногу повредила… – начал он, но Бонифаций не смог отказать себе в удовольствии вставить:

– Нашла, старая, время…

– Пока туда-сюда, а они уже в деревне…

Юрий рассказал, как впервые увидел колонну немцев, как ринулся в город, как блуждал, как двое суток боялся выйти из дома, как сквозь ставни видел зарево…

– Зарево – дело рук Пестова, – сказал Бонифаций. – Ему поручено было взорвать завод. То ли что-то не вышло, то ли специально затянули, но взрыва не получилось. Немцы ведь в город дважды входили. Первый раз нагрянули – бабы-торговки газированную воду из стаканов слить не успели. Ну, кого знали, кого смогли – тут же постреляли, а наутро опять наши в город вошли. Да недолго продержались…

Карно сделал паузу, посмотрев на Юрия, словно проверяя: знает ли он обо всем этом или нет, – и зашвырнул сделанный веник в самый грязный угол, куда раньше сметал сор из пивных ящиков и остатки вяленой воблы.

– Если первый раз случайная дивизия прорвалась в тыл с севера, то второй прорыв был серьезнее – видимо-невидимо через Старый Гуж прошло ихнего брата – с танками, с машинами, с пушками… Часть завернула на Либкнехта. Территория, знаешь, большая, помещений после эвакуации оборудования тоже хватало. Вот тогда-то и рвануло. Долго фашисты кресты за Коломенским кладбищем ставили. Ну и выяснилось откуда-то, что Пестов да еще старик из охраны…

Юрка понял, что речь идет о втором повешенном.

– Вчера вечером согнали всех… И Володьку… того… На глазах жены и детей… Кричала…

Бонифаций несколько раз взмахнул веником, но не как в парильной, а будто махал клинком в лихой атаке.

– А что мне делать? Где ребята? – спросил наконец Юрий.

– Где – сказать не берусь. Может, вроде тебя тоже где-то отлеживались, когда другие воевали.

Юрий протестующе вскинул руку, но старик Карно не обратил на этот жест никакого внимания.

– А дело сам себе выбирай… Сейчас время такое – не по желанию занятие себе выбирать надо, а по совести. Хочешь, к себе в баню устрою?! Хотя вакансий нет: фрицы на второй же день всех истопников и мойщиков вытащили и баню пустили. Очень уж они завшивели! Пыльная она, земля наша, летом, грязная – осенью, а какая зимой будет, пусть у Наполеона спросят.

– В баню не пойду, – буркнул Юрий. – К нашим уходить надо.

– Уходить?! А где они, наши, спрошу я тебя? Ты хоть одну пушченцию слышишь? То-то.

– Что предлагаешь? Сидеть у тебя в каморке и веники для господ офицеров вязать?

– Ишь ты какой шустрый. Что-то не шустрил, когда из деревни в город вернуться надо было и защищать его, – Бонифаций тяжело и не по-хорошему посмотрел на Юрия.

– Не знаю я, ничего не знаю… – растерянно произнес Юрий.

– И никто ничего не знает. По одному никто ничего знать не может… А посоветую я тебе, парень, вот что: завтра с утра приходи-ка на биржу труда. В бывшем сельхозтехникуме она.

Юрий кивнул, подтверждая, что хорошо знает, где был техникум…

– На работу устраивайся легально. Можно на разборку развалин, коль очень гордый, А коль не очень – на какой, гляди, заводишко… Они тут промышленность налаживать собираются.

– А потом что? Дальше?

– У, попугай футбольный, заладил, что дальше? Время такое, что о прошлом думать опасно, а он – о будущем! – И уже мягче: – Со следующего понедельника фрицы разрешили ходить в баню и гражданскому населению. Объявлено, что мыться следует обязательно. Дескать, новый порядок любит чистоту. Паразиты, а то мы хуже их знаем, что такое мыться да еще с веничком!

– Ну и какое это имеет отношение к будущему?

– К будущему? Никакого. Кроме того, что пойдет в баню народ. Смотришь, кого знающего встречу. Попаримся, поговорим, подумаем. Сообща мы и не такие задачи решали. Вспомни, когда первенство России на одном энтузиазме выиграли…

– И на опыте Пестова.

– И Пестова тоже… – тихо согласился Бонифаций.

– Пожалуй, пойду к себе, – сказал Юрий и, стряхивая оборванные березовые листочки на пол, бросил готовый веник в кучу.

– Пожалуй, иди. А то вон уже мои новые клиенты валом повалили. – И вдруг спросил: – А жрать-то у тебя дома найдется?

– Погреб не разворовали. Картошка, капуста… – уклончиво ответил Юрий.

– Харч береги. Судя по всему, трудно доставаться будет. Слух прошел, что фриц скоро по домам двинется. А зимой под снегом у нас, знаешь, булки не родятся.

Юрий ушел.

Они договорились, что завтра после биржи он заглянет к нему, чтобы помочь вязать веники для господ офицеров.

Старый, с крючковатым носом еврей помечал на руке жирным мелком порядковые номера в длинной очереди, выстроившейся к узкой двери универмага. Люди молча протягивали старику ладони, на которых он чертил кривые прыгающие цифры, и, сунув руку в карман, продолжали молча держать почти недвижимый порядок. Нумерация была бессмысленна, поскольку никто не уходил из очереди и никто не рвался вперед. Люди замерли, будто были обречены на это стояние, и никто не был в силах помешать им выполнить то, что начертано судьбой.

Давно уже прошли все сроки свидания с Бонифацием, а Юрий едва добрался до двери, у которой дежурил рослый бритоголовый полицейский.

Больше всего Юрия поразила не сама очередь, не настроение людей, а то, что, сколько ни вглядывался он в лица окружавших, не попалось ни одного знакомого. Еще месяц назад он был убежден, что знаком всему Старому Гужу и сам знает половину, если не больше, жителей города. А вот поди ж ты, когда надо встретить знакомого, и нет ни одного. Или прошлое представление о популярности оказалось обманчивым, или была иная причина, о которой Юрий не то чтобы не догадывался, скорее боялся догадываться.

Незнакомое окружение говорило лишь об одном: людей, с которыми он так долго жил бок о бок, которых хорошо знал, здесь нет, их просто не могло быть здесь. Они там, где рвутся снаряды, где не успевает таять над землей пороховой дым, и на сотни километров перекатывается гул войны. А он смиренно торчит здесь, в очереди за неизвестностью…