Текст книги "Умрем, как жили"

Автор книги: Анатолий Голубев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Я сразу же почувствовал себя так, словно не раз встречался с этим человеком. Он расспрашивал меня о подробностях поиска, о характерах, о возможных сроках подготовки рукописи и, наконец, включил рычажок на неуклюжем, неполированном ящике.

– Алексей Георгиевич, зайдите, пожалуйста!

Через несколько минут в комнату проскользнул худенький человечек с лысым загорелым черепом и бесцветными бегающими глазками. Длинный, как у Буратино, нос смотрел задиристо – так и хотелось ткнуть этим носом в холст старинной картины.

– Вольнов, – тихо представился он.

– Наш заведующий редакцией. Думаю, ваше предложение по его епархии. Повторите вкратце идею.

Я повторил.

Вольнов слушал бесстрастно, и на его пустопочтительном лице я не уловил ни одного знака живого интереса. Но директора это не смущало.

– Стоит немедленно заняться этой книгой. Дадим автору срок до конца следующего года. Нет, до первого ноября. И пусть кладет на стол документальную повесть…

– Но я хотел художественную! Может быть, роман…

– А вы пишите, понимаете, как пишется. А мы пока договоримся о документальной. Там будет видно…. И не убеждайте больше, что о героике не пишут.

– Юрий Николаевич, но…

– Не спорьте, понимаете. Скажите лучше спасибо, что я нашел вам тему.

– Спасибо, – Вольнов сказал это таким тоном, что я подумал: если в редакторе автор обычно видит помощника и товарища по работе, то в Вольнове я отныне нажил по меньшей мере недоброжелателя.

В тесной каморке заведующего редакцией события развивались со скоростью, заданной в директорском кабинете, – через полчаса, не спрошенный больше ни о чем, я расписался в четырех экземплярах издательского договора.

Полное сознание того, что я взвалил на свои плечи, пришло лишь дома, когда остался сидеть с дочкой, а жена спешно и надолго отлучилась в прачечную.

Ужинали шумно. Раскутанная Ксюша кричала на кровати в жарко натопленной комнате, разметав свои крохотные кривые ножки по байковой пеленке. Я собирался рассказать, что и как решилось в издательстве, но Оксанка, истосковавшись по собеседнику за время одинокого сидения дома, говорила без умолку.

– Знаешь, Ксюша уже начинает разговаривать. Ну, может быть, и не совсем разговаривать, но понимает, во всяком случае, что я говорю. «Ксаночка, кушать будет». Она во весь ротик засмеется и так, знаешь, как бы изнутри: «Гыг-гы! У-гы!»

Я смотрю на жену, наверно, с иронией. Ксанка-старшая завелась, и теперь – уж это знаю точно – ничто не заставит ее умолкнуть, пока не выговорится. Я ем и временами бросаю взгляд на кровать, где лежит крошечное существо, и, чтобы подразнить Ксанку, спрашиваю…

– А сама она еще есть не просит? Ну, скажем: «Поджарь глазунью, только обязательно на сале?»

– Дурачок ты, Андрейка, – отвечает жена. – Она ведь весь мир еще кверху ногами видит.

– Яичница и кверху ногами такая же, – острю я, но острота моя повисает в воздухе. Жена слушает только себя. Да и слушает ли? Она переполнена радостью общения с этим маленьким комочком, и я с долей ревности вдруг начинаю понимать, что отхожу на второй план. Это маленькое существо, наше общее существо, теснит меня в сторону и все больше и больше захватывает воображение своей мамы…

Я давно съел все положенное и сижу, обхватив голову руками и глядя на жену. Она вдруг замечает меня и, переменившись в лице, спрашивает!

– Ты чего такой смурной?

– Слушаю. Тебя слушаю. И кажется мне, что ты об инопланетной жизни рассказываешь.

– Издеваешься?!

– Что ты, Оксанка?!

Я встаю, обнимаю жену. Мы идем к постели и ложимся рядом с маленькой Ксюшкой. Смотрим на ее курносый носик, собственно, и не носик, так, пуговицу, в которой по невнимательности сделали только две дырки из четырех, на черную челку над лобиком и поповский венчик таких же черных волос, на пульсирующее, будто сердце вышло на поверхность, темечко, едва покрытое редким пушком, и на совершенно белесые брови. Я подаю Ксюшке палец. Она цепко хватается за него и, пуская пузырьки, мурлычет, пытаясь что-то рассказать о своей жизни.

– А у меня сегодня заявку на книгу приняли, – выпаливаю я вдруг ни с того ни с сего, хотя весь вечер собирался сказать именно это.

– На книгу? Правда?! – радостно вскрикивает Оксанка и, обняв меня, целует. – Поздравляю! Вот здорово! А сможешь? Ведь ты сам говорил, что сделано так мало, что все еще впереди.

– Времени осталось с гулькин нос. В следующем году надо положить книгу на стол.

Оксанка хмурится. Вижу, как на ее высоком лбу растет упрямая складка и упирается прямо в нос с горбинкой – верный признак того, что жена прикидывает, как сказанное отразится на ее планах.

– А как же с отпуском? – на одном выдохе спрашивает она.

Не подумав, отвечаю:

– Придется потратить его на сбор материала. Поехать в Старый Гуж, посидеть в архивах, но зато…

Но «зато» жену уже не интересует. Она сразу сникает, отстраняется.

И только Оксанка-младшая по-прежнему крепко держит меня за палец, словно боясь, что я уйду. Жена садится за стол, подперев кулачками щеки, и говорит:

– Мы же собирались в деревню к матери, Я ведь, Андрюшка, умаялась. Мать бы помогла. Трудно пока, с непривычки…

Выдернув палец из кулачка Ксанки-младшей, я подсаживаюсь к жене и, обняв за плечи, заглядываю в глаза. Они полны слез. Мне становится муторно на душе. Нет и следа той буйной радости, которой я был налит, шагая из издательства домой. И далекая война, и ребята, погибшие в Старом Гуже, и весь этот поиск, и Суслик – все тонет в назревающем будничном разладе. Уже представляю себе, как долго будет он длиться, сколько сил и нервов отнимет и как вспыхнувший творческий порыв начнет гибнуть в суете повседневных – увы, от них никуда не денешься – забот.

Мне становится совсем тошно на душе. Но надо идти на мировую. После долгих, долгих дискуссий жена, конечно, согласится, чтобы пропал совместный отпуск, потому что она жена журналиста и она понимает меня и уже не раз отказывалась от манящих удовольствий, принося их в жертву моей суровой необходимости стучать по клавиатуре пишущей машинки.

Сходимся на том, что, если удастся, я попрошу творческий отпуск за свой счет и мы все-таки уедем к матери в деревню, чтобы жена смогла хоть чуть-чуть выспаться, не поднимаясь на каждый плач дочки.

В такие минуты я особенно остро ощущал зыбкость не только своего домашнего мира, но и мира большого, лежащего где-то за границами квартиры, мира, уводившего в прошлое, в том числе и в тот военный, неопределенный Старый Гуж.

И как только я начинал думать о Токине и его парнях, беды мои сегодняшние становились такими мелкими, а жизнь, полная вроде столь значимых дел, казалась пустой и бессмысленной.

Со временем я привык к мысли, что без такого сравнения прошлого и настоящего не могу определить своего места на земле.

Иногда Старогужская история так зримо вторгалась в жизнь современную, что из рук валилось все. Мне казалось, что, если не напишу книгу о старогужских парнях, не напишу ничего. Почти физическая ответственность за происшедшее в том далеком военном году подвигала на новую активность. И тогда на смену нелегким периодам сомнений и разочарований вдруг приходило одно пронзительное убеждение – и Ксюшкин плач, и строки, написанные мною для газеты, и то, что я живу, дышу, – все это уже было однажды оплачено самой дорогой ценой – ценой человеческой жизни. Тысяч жизней. Миллионов жизней. И совесть каждого живущего сегодня зовет к возвращению своего долга людям, сделавшим для них, моих современников, так бесконечно много…

СЕНТЯБРЬ. 1941 ГОД

От зноя, испепелившего летом все окрест, осень стояла жухлая. Она как бы поглотила бабье лето. Будто знала, что это золотое времечко, и как все ценное, что прятали от врага то под землю, то во временные бункеры, то подальше – за Урал, в Сибирь, – захоронила бабье лето под бесконечной пеленой удручающих дождей. Обвялый лист на тополях и ракитах легко обламывался под тяжестью воды, и только самые стойкие, испив освежающей влаги, расправлялись и зеленели вызывающе, как бы с двойной силой, наперекор всему – и бывшей засухе, и огню пожаров, и расколам снарядных взрывов.

Если прежде, до войны, дожди ранней осени приносили с собой влажное тепло грибных походов, легкую прохладу перегретому за лето телу, то теперь от них лишь вконец развезло и без того разбитые невиданным обилием техники дороги.

С того самого дня, как рабочие отремонтировали угол и провели свет, Морозов ночевал редко. Он уходил на работу раньше Юрия и приходил часов в десять-одиннадцать вечера. Юрий спал или притворялся спящим. Было в квартиранте что-то такое, может быть, сама его самоотверженная работа на новый режим, что раздражала Юрия. Потому они лишь дважды или трижды ужинали вместе.

Юрий, неумело штопавший прорванный железом ватник, даже вздрогнул, когда в комнату вошел Морозов.

– Рано вы сегодня, – не без вызова сказал Юрка.

– На станции все нормально. – Морозов усмехнулся. – Да и тебя вижу редко. Соскучился. Неудобно как-то – вроде хозяин, а должного уважения к тебе не проявляю.

Юрий насторожился, но напрасно. Морозов достал из брезентовой сумки копченого леща и две банки немецких консервов в ярких обертках и поставил на стол. Потом вынул из внутреннего кармана пол-литровую бутылку, запечатанную бумажной пробкой.

– Не первач, – смущенно улыбаясь, пояснил он. – Но можно. Особенно, если нос зажать пальцами, когда пьешь.

– Ничего, фрицы наш самогон, не зажимая, дуют.

– Им можно. Они и сами пахнут не лучше сивухи.

Почувствовав, что сказал лишнее, Сергей Викторович поспешно пошел умываться.

Зажгли свет. Юрий принес миски и голубые чашки, из которых с матерью часто чаевничали.

Молча выпили и принялись сосредоточенно жевать.

– Как работается? – спросил Морозов. – Не обижают?

– Лучше меня знаете, что на заводе делается. Небось, когда направляли, все справки в управе навели…

– Время такое, сосед, без справок трудно…

– Вам же немцы верят без справок? Вон какой пост поручили! «Осветитель отечества», я бы сказал!

Морозов пропустил реплику мимо ушей.

– Ошибаешься, браток, и я со справочкой! Работал когда-то сменным инженером в Саратове. Надоело сидеть на зарплате. Захотелось погулять. Понадобились деньжата. Пришлось провернуть одну лихую комбинацию. Но она оказалась слишком лихой… И пошло мотать по тюрьмам. Последний раз сидел в Витебске. Не знаю, что бы сделала с нами Советская власть при эвакуации, да бомбежка помогла – полтюрьмы завалило, а кто остался – деру дали. По дороге к немцам попал. Думал, легко все обойдется. А они такую проверку устроили, что милиции и не снилось. Аккуратные черти, – то ли с одобрением, то ли с осуждением, сказал Морозов, – тюрьму расчистили до камушка. Все архивы подняли и на основе подлинных документов мне справочку выписали.

Он налил по новой чашке самогона, но Юрий, прежде чем выпить, сказал:

– Мне кажется, не поверил бы я в эту историю.

Морозов вздрогнул и насторожился. Но, разгоряченный самогоном, Юрий не заметил этого. Морозов сразу же взял себя в руки.

– А ну-ка расскажи, как тебе видится чужая жизнь!

– Думаю, что воевали вы лейтенантом. В танковых войсках, допустим. И фамилия не Морозов у вас, а какая-нибудь Кочкин или Птичкин. В окружение попали. Струсили. Документы и оружие закопали. В гражданку переоделись и заявили немцам, что уголовник…

Морозов крякнул, выпил залпом остатки самогона и сунул в рот кусок розового леща.

– Каждому верится во что хочется! Но жизнь прошлую переделать нельзя. Из нее, как из песни, слова не выкинешь!

– Семья-то у вас, Сергей Викторович, есть? – Может быть, впервые в охотку по имени-отчеству, сам не зная почему, назвал его Юрий.

– Была. И отец жив еще был до суда, и мать, и сестра, и жена. А мальчонка родился уже без меня. В день суда и родился, – он криво усмехнулся. – Ну да сочтемся, Юрий. Жизнь прошлая, она прошлая и есть. Человек на землю единожды приходит, да и то ненадолго. И как бы там на земле нашей ни было, с ней мы радовались, с ней горевали, с ней и дальше заодно будем…

Неизвестно, чем бы закончился этот затянувшийся разговор, но в дверь вдруг тихо, не по-свойски, постучали. Морозов испытующе посмотрел на Юрия, Юрий – на него. Хотел убрать со стола самогон, но Морозов остановил.

– Не надо! Пусть стоит. Нам прятаться нечего…

Юрий пошел открывать дверь и привел в комнату парня лет семнадцати, в серой деревенской одежде, изрядно пропыленной, с пятнами грязи на штанах.

Увидев двух мужчин, парень снял картуз и, не зная к кому обратиться, спросил:

– К Токину правильно в хату попал?

Услышав свою фамилию, Юрий ответил:

– Правильно. Я Токин. А ты чей будешь?

– Из Знаменки я…

Юрка бросился к парию и под недоуменным взглядом Морозова стянул с него котомку.

– Ну как там? – спросил он, заглядывая в глаза вошедшему. – Мамка как?

– Убило ее, – без всякого дипломатического подхода сказал парень, и за этой прямотой крылось столько выстраданного, столько страхов и смертей, что Юрий в ужасе закрыл глаза.

– Что ты сказал? Повтори? – прохрипел он.

– Убило ее, – упрямо повторил парень. Юрий рванулся, но плечи его сдавили сильные руки Морозова.

– Спокойно, Юра, спокойно… Давай-ка все по порядку. Может, тут ошибка какая?!

Но не приученный с детства к недомолвкам, вошедший высыпал деревенской скороговоркой:

– Нет никакой ошибки! Знаменку разбомбили… Домов пять уцелело. Братнина жена за картохой в поле ушла, а бомба прямо в трубу попала. Будто печь с маманей и подлетела к небу. Сноха пришла – только яма и осталась. Узнала, в город иду – велела рассказать, коль найду.

Парень умолк.

Весь остальной вечер – спать легли уже почти перед рассветом – прошел у Юрки как в тумане. Он судорожно молчал. Расспрашивал гостя Морозов, будто речь шла о его матери, а не о токинской. Накормив парня, Морозов сам уложил его спать, от усталости тот задремал прямо за столом.

Токин и Морозов еще долго сидели молча. Квартирант не успокаивал. Курил одну самокрутку за другой, крякал, этим странным звуком как бы отвечал своим мыслям.

«Мамки больше нет… Нет, вот и все! Нет ее ласкового голоса: «Молочко с погреба возьми». Нет ее хлопотных рук. Нет всего… Странно, – думал Юрий, – но почему я не ощущаю в себе боли! Ведь это ж мать! Мамка!»

Юрий пытался прислушаться к самому себе и найти объяснение, почему он еще сидит вот так, почему в нем все не крутится, не ломается, не сыплется по частям. «Мамка ведь!»

Морозов тронул его за плечо.

– Ничего, Юрка, время такое… Терять да терять… Поспи. Забудешься. А при свете дня многое по-иному видится. Осмысленнее.

Юрий в ту ночь так и не заснул. Голова полнилась воспоминаниями детства. И не было конца этим воспоминаниям, как не было, он чувствовал теперь, конца той пустоте, которая обозначилась перед ним со смертью матери. И есть, пожалуй, только одна сила, которая способна заполнить эту пустоту, – месть…

Весь следующий день разбирали завал тяжелой колючей арматуры, скрученной огнем в замысловатые узоры. Старик Архаров первый заметил, что Токину не по себе. В обед подошел и, как бы между прочим, спросил:

– Ты случаем не прихворнул?

– На душе погано.

– А у кого хорошо?

– Вот у них, – Юрий кивнул в сторону трех немцев. – Гогочут – хоть бы что…

Он с ненавистью смотрел на рыжего немца, которого увидел обжирающимся в малиннике. Рыжий что-то сказал – остальные засмеялись. Рыжий ушел. А в глазах у Юрия все стояло ненавистное лицо немца, слышался его лающий голос.

– Не хандри, парень, – сказал Борис Фадеевич и, полуобняв, встряхнул не по-стариковски сильно.

– Да что там… – ушел от разговора Токин.

После беседы с Архаровым на душе не стало лучше, и только неожиданное появление к концу смены Сашки Кармина, правого полузащитника и закадычного дружка Глебки Филина, обрадовало Юрия.

– Как ты сюда попал? – скорее для проформы, чем для дела взявшись за конец рельса и раскачивая его, спросил Токин.

– Долгий разговор, – одними губами ответил Кармин, – воевал в ополчении. Два дня и повоевал только. А потом… – Он махнул рукой.

– Ладно, – остановил Юрий. – Айда после работы ко мне домой. Поужинаем. Кое-что из жратвы осталось… Еще от матери… – Он помрачнел, бросил рельс. – Убило ее бомбой в Знаменке… – Будто Александр непременно должен был помнить, что мать его застряла тем воскресеньем в далекой деревне.

– А у меня деда повесили…

И только тут Юрий вспомнил: человек, который висел на балконе универмага рядом с Пестовым, был дед Кармина, суетливый говорун, с которым не однажды пили тягучую «фирменную» вишневку – отменно сладкую, крепкую не спиртом, а душистой пряностью вишневого сока.

– Значит, про Владимира Павловича знаешь?

– Знаю. В город пришел, когда их уже сняли. Прятался у Глебкиных родственников.

– А Глеб-то где?

– Там же, – неопределенно ответил Александр и, увидев, что двое незнакомых парней направились в их сторону, начал усердно раскачивать рельс.

После работы они отправились к Токину. Шли не разговаривая, будто два случайных попутчика. Только на углу главной улицы одновременно замерли и долго провожали глазами мотоколонну, состоявшую из грохочущих, почти квадратных танков, уже знакомых тупорылых грузовиков и трескучих, деловито шныряющих мотоциклов, в которых сидели зашлепанные грязью по самые уши солдаты. От резких ударов из мощных танковых траков вываливались жирные пласты загородной глины. Юрий обратил внимание, что под осенним дождем солдаты выглядели совсем не так браво, как тогда на пыльной улице Знаменки.

– Погодите, сволочи, вы у нас еще зимой померзнете! – Александр погрозил кулаком проходившему совеем рядом танковому борту. Слова Александра даже Юрий разобрал с трудом, а вот жест Сашки, казалось, увидел сидевший за башней солдат. Юрий, дернув приятеля за рукав, утащил в переулок.

– Им не кулаком грозить надо – их, как крыс амбарных, травить нужно. Бить поленом по голове!

– Поленом много не набьешь.

Они вошли в сад и устало опустились на ступени крыльца, жалобно скрипнувшего под их тяжелыми телами.

– А мне все равно чем, только бы бить! Слышишь, Сашка?! За мать… деда твоего… Не могу больше! Душа горит! Лишь кровью их подлой пожар залить можно!

Александр медленно поднял голову и очень внимательно посмотрел на Токина.

– Пионерскую улицу помнишь? – вдруг спросил он.

– За трамвайным депо?

– Да, дом двенадцать. У обрыва. Крайний. Сад как на кривой доске стоит. Там Глебкина бабка живет. Махнем туда – покажу кое-что интересное.

– Давай, – охотно согласился Юрий.

– На всякий случай пойдем врозь, – предложил Кармин.

– Дуй ты, а я через пяток минут подтянусь.

Кармин одобрительно кивнул головой.

– Посматривай вокруг. Народа мало, каждый человек заметен. Заходи прямо в дом, я ждать тебя в горнице буду.

Когда через полчаса, благополучно миновав патруль из полицаев, впервые проверивших у него рабочий пропуск, он вошел в незнакомый дом, как в свой, Сашка нетерпеливо поглядывал в окно – все ли спокойно там, за редким покосившимся забором из штакетника. Удостоверившись в относительной безопасности, поманил Юрия рукой, и они выскользнули в сад. В кустах крыжовника, обвитого лохмотьями мокрой старой паутины, Юрий увидел широкий, закиданный сучьями вход в подпол. Такие ледники делали старожилы, чьи огороды выходили прямо на берег. С весны набивали льдом, долго не таявшим, свои подземные кладовые.

Сашка быстро разбросал сучья и по-хитрому стукнул в дверцу. Крышка приподнялась, и, прежде чем Юрка успел удивиться, из-под нее выскользнул Глебка. Бледный, осунувшийся, в теплом, не по сезону, ватнике, позволявшем, наверно, не так мерзнуть в подполе.

Они обнялись.

– Как ты?

– А как ты?

И умолкли. Юрий пожал плечами и неопределенно сказал:

– Работаю…

– А я вот дырки немецкие залечиваю. – Глеб показал на ногу.

– Хорошо, пуля сквозь мякоть прошла. Теперь и ходить могу. Но, видно, отыгрался, – он криво усмехнулся, постучал себя по мощным ляжкам, которые всегда выставлял напоказ, нося короткие, короче, чем кто-либо в команде, трусы. Эта привычка Глеба выделяться вечно раздражала Владимира Павловича.

– Обойдется, Глебка! Нам сейчас в другие игры надо играть. Простреленная нога такому футболу не помеха.

– Показать? – вдруг спросил Кармин, обращаясь к Глебу.

Тот согласно кивнул и, как делал уже, видно, по привычке, стал легкими кругами массировать больную ногу, прямо через холщовую брючину. Кармин нырнул в подпол и, будто из преисподней, позвал:

– Лезь. Здесь неглубоко. Только голову осторожней.

Юрий очутился в сухом погребе, осмотреться в котором смог лишь после того, как глаза привыкли к неверному свету уходящего в вечер пасмурного дня.

Песчаные стены погребка были усилены ивовой плетенкой – старой, но достаточно крепкой. По крайней мере, Юрий даже не заметил за одним из плетеных щитов большой ниши. Сашка стал на четвереньки и вытянул из ниши сверток. Раскинув брезент, Юрий увидел смазанные, будто только что с завода, винтовки и автоматы, несколько пистолетов, связанных за скобы ржавой проволокой. Потом из показавшейся бездонной ниши Кармин извлек ящик с гранатами, несколько коробок патронов и разложил все перед Токиным, словно грек в овощном ряду центрального рынка.

Юрий опустился на колени, зажал в руке ноздреватый ствол. Он ощутил ласковую прохладность металла, не воспринимая автомат как оружие. Мускульным воспоминанием всколыхнулось то далекое чувство, когда впервые взялся за берданку, отправившись с братом на охоту. Утиного лета не было, ему так и не довелось выстрелить, но неповторимость ощущения осталась. И сейчас, крепко сжав шейку автоматного цевья, он уважительно сказал:

– Машина!

Потом подкинул на руке пару гранат.

– Будто вчера только сдавали нормы ГТО. Ты, Сашка, на сколько метнул? – Токин показал гранату.

– Не помню. Что-то неважно – метров на сорок.

Юрий осторожно положил гранаты, и, замаскировав все как было, они выбрались наверх.

Тревожный закат красил тихую, словно застывшую в горе, воду неестественно густой киноварью. При взгляде на плес, ощущение сырости усиливалось.

Глеб полез в свой погреб, Сашка пошел провожать Юрия. У калитки он вдруг предложил:

– Вот что, капитан. Глебка ранен. Правда, легко, уже поправляется, – поспешил успокоить Кармин, поймав тревогу во взгляде Юрия. – На футболистах, сам знаешь, как на собаках, все заживает. Нас уже трое. Архаровых пощупать можно. И давай-ка возглавляй команду: надо доиграть тот прерванный матч. Только мячики мы пожестче достанем. – Сашка наклонился к Токину: – Знаешь, что сейчас на стадионе?

– Нет. – Само слово «стадион» Юрий воспринял как нечто совершенно абстрактное и незнакомое. И только сейчас подумал, что за этот месяц он ни разу даже не вспомнил о стадионе, не заглянул туда, будто со смертью Владимира Павловича само понятие «спорт» перестало существовать.

– Там склад трофейного оружия, – Сашка неопределенно, повертел ладонью. – Даже складом назвать трудно. Свалка. Понатащили с полей все, что наши оставили отступая, свалили в кучи, проволокой колючей наспех обнесли и раненого Ганса сторожить поставили.

Сашка еще раз испытующе посмотрел на Юрия – доверять или не доверять ему нечто существенное. И, наконец решившись, сказал:

– А может, наведаемся ночью на стадион? Они, дурни, нашего заячьего лаза не открыли. Я ведь все это оружие оттуда натаскал.

Юрий вспомнил лаз, о котором знали далеко не все мальчишки. Это было тайной их, заводских пацанов. По нему они попадали на самые интересные матчи.

– Что добудем – к тебе отнесем. Укрыть где найдется?

У Юрия зачесались руки: иметь под боком маленький арсенал – лучше не придумаешь!

– Найдем. – Он, правда, еще не представлял себе, где сможет укрыть оружие, но знал, что придумает.

Сашка забежал в дом и вынес два армейских рюкзака. Когда выбрались на реку и, крадучись вдоль берега, двинулись к стадиону, совсем стемнело. Только светившаяся полоса воды указывала путь. Юрий шел напряженным шагом, то и дело спотыкаясь о корневища вырубленных ивовых кустов. К забору стадиона вынырнули внезапно и залегли в траву, вслушиваясь в ночные звуки.

– Часовой околачивается в будке у ворот. Если тихо да и в рост не поднимаясь – ни за что не заметит, – прошептал Сашка.

– Пошли, – Юрий по-пластунски скользнул в кусты и по старому виадуку добрался до узкой норы – лаза. Втянув голову в плечи, осторожно нырнул в щель, привычно замолотив ногами по воздуху.

– Тише ты, черт! – раздался сзади горячий шепот Сашки.

От забора до едва различимых высоких куч оружия было метров пять. Набив рюкзаки всем, что попадалось под руку – патронами, лимонками, круглыми дисками от ручных пулеметов, – и прихватив по автомату, они без приключений добрались до токинского дома.

Когда разложили добычу на полу, Юрий увидел, что Кармин взял больше его – дотащил еще небольшой промасленный ящик на десяток ручных гранат.

– Надо этот склад по подвалам растащить. Нас в ополчении, правда, и к трехлинейке не успели толком приучить. Да мы ведь спортивные, сами, что к чему, разберемся! – решительно проговорил Кармин.

Все добытое сунули под кровать и забросали тряпьем. Александр отправился домой, договорившись, что до утра Юрий найдет надежное укрытие для оружия.

Токин вспомнил о небольшом подвальчике в сенях, в который мать часто ставила розы, приготовленные на продажу, и как он безрезультатно воевал с крысами, жадно, варварски обгрызавшими пахучие бутоны, пока не догадался втискивать в подвал бак с крышкой.

Юрий снес туда оружие и тремя гвоздями прочно прихватил малоприметную крышку. Ящик с гранатами он оставил в комнате. Заперев дверь на засов, чтобы врасплох не застал Морозов, вскрыл ящик. Гранаты новенькие, заводской упаковки, с промасленным листком инструкции, как вставлять детонаторы и как собирать противотанковые связки по пяти штук. Инструкция его заинтересовала. Он мысленно прикинул силу взрыва и быстро, будто занимался этим всю жизнь, сделал связку. Взвесил на руке. И одновременно с этим родилось решение.

Взрыв раздался неожиданно. Тропу на краю малинника как перерубило. Юрий, бросивший связку метров с десяти, из-за обломка стены не видел, что произошло дальше. Не видел, как двое немцев, в том числе его «рыжий», растворились в пламени вспышки. Через мгновение после броска, так ему показалось, он уже держался за конец очередного рельса, старательно выковыривая его из-под кирпича. Дышать было трудно – рывок по щебню от стены до места его постоянной работы дался дорого. Он кашлял, стряхивал кирпичную пыль. Сердце предательски громко стучало.

Над заводом поплыл вой сирены, и солдаты ворвались в пустое, едва прикрытое крышей помещение цеха.

Их всех согнали на заводской двор и оставили мокнуть под начавшимся дождем. Люди стояли молча, не понимая причины столь неожиданного перерыва в работе. Мимо них пронесли носилки, крытые зеленым брезентом, и погрузили в военный грузовик. Комендант завода обер-лейтенант Краузе что-то возбужденно объяснял высокому поджарому офицеру с золотым пенсне.

– Господин Моль, я не верю, что это злой умысел. Саперы просто небрежно обыскали завод.

– Смотрите, Краузе, – раскачиваясь с носков на пятки, цедил сквозь зубы Моль. – Вам работать с этими свиньями. Фюрер не рекомендует их распускать. Вы знаете это не хуже меня. И за каждый волос, упавший с головы солдата великой армии рейха, мы будем снимать их нестриженые скальпы сотнями.

– О да, господин Моль, можете не сомневаться, если увижу хоть малейший признак саботажа, не то что диверсии, я прикажу расстрелять, вы меня знаете, не только подозреваемых, но и еще десяток лишних. Для верности, – рассмеялся он, – чтобы меньше кого подозревать в следующий раз!

– Что касается меня, я бы сейчас пристрелил пяток для острастки. Ну прощайте, Краузе, помните, что мы готовы прийти к вам на помощь в любую минуту…

Офицер в золотом пенсне сел в черный лимузин. Юрий, вслушиваясь в звуки чужой речи, не подозревал, что, может быть, именно сейчас решался вопрос его жизни.

Краузе отдал короткую команду, и солдаты закинули автоматы за плечи. Перед строем зеленых мундиров вырос как из-под земли невысокий старик, похожий на старомодного купчишку откуда-то из пьес Островского.

– Граждане! – сказал он и откашлялся.

По рядам прошел шумок. Стоявший рядом Архаров прошептал:

– Голова наш! Господин Черноморцев. Лично! До революции в Старом Гуже его отцу почти вся городская торговля принадлежала.

– Граждане! – повторил Черноморцев, будто не веря, что вся эта масса неприязненно смотрящих людей с одного раза поймет, что они и есть те граждане, к которым обращается он, бургомистр города. – На заводе произошел несчастный случай. От взрыва погибли два наших освободителя. Вечная им память! – Черноморцев перекрестился, закатив глаза к небу. – Господин Краузе, военный директор завода, глубочайше убежден, что все происшедшее действительно несчастный случай, а не злой умысел недруга. Но он хотел бы предупредить, что если заметит хоть какие-то признаки саботажа, то будет вынужден принять самые строгие меры. Он выражает также свое недовольство по поводу медленных темпов разборки развалин. Со своей стороны, я, как бургомистр города, хочу призвать вас, моих сограждан по новому вольному государству, к активности во всех сферах нашей городской жизни. Немецкие власти более чем кто-либо заинтересованы в нормализации жизни нашего древнерусского города. И потому не зазорными будут считаться ни шумные свадьбы, ни веселые русские вечеринки, ни любые проявления симпатии к новому порядку.

Юрий больше не слушал Черноморцева, он протолкался к Сашке:

– Слышишь? А насчет вечеринок это он здорово сказал. Надо первую как можно быстрее организовать.

– Веселья захотелось?

– Точно, – Юрий широко улыбнулся. – Соберем всех наших и обсудим что надо.

Сашка понимающе кивнул.

Юрка оглянулся, ища глазами среди расходившихся рабочих братьев Архаровых, но натолкнулся на колючий, осуждающий взгляд Архарова-старшего. И не понял почему.

Архаров подошел к Токину перед самым концом рабочего дня.

– Оторвись от трудов – все не переделаешь. Юрий бросил лом с радостью и какой-то тревогой – осуждающий взгляд Бориса Фадеевича весь день не выходил из головы. Пока рассаживались на изогнутой дугой рельсине – любимом месте посиделок вдали от чужих глаз, – у Юрия все больше сосало под ложечкой – не представлял, о чем может пойти речь.

– Герой, значит? – вполголоса, словно говоря с самим собой, произнес Борис Фадеевич, скручивая козью ножку. – Видел, как ты гранаты метал, видел, как по кучам обратно драпал. Сожалею, что упредить тебя не успел – пришлось одного любопытного отвлекать. Как раз бы он тебя и засек!

Юрий посмотрел Борису Фадеевичу в глаза. Они светились добрым участием, и Токин напрочь отбросил сомнения.